Текст книги "Экономика чувств. Русская литература эпохи Николая I (Политическая экономия и литература)"

Но сей феномен всего более является в тех обстоятельствах, когда великие политические выгоды оковывают души всех. Например, никогда в Бисетрском доме (в Париже) не бывало такого множества сумасшедших сего рода, как в то время, когда все волновалось во Франции для восстановления прав и законов [Алибер 1826в: 90].

Как показывает ссылка на «политические интересы», амбиция (ambition) в этом рассказе (или, опять же, «честолюбие» в переводе) толкуется как жажда политической власти. Алибер считает бредовое отождествление сумасшедшего с королевской особой или высокопоставленным военным или чиновником наиболее распространенной формой безумной амбиции. Склонность амбициозных безумцев к подобного рода самовозвеличивающим иллюзиям подтверждает влияние Наполеона, этого величайшего из честолюбцев, на дискуссии того времени об амбиции. И если судьба Наполеона послужила источником вдохновения для бесчисленных представителей низшего класса, то «Сумасшедший честолюбец» направлен против этой демократической тенденции, рисуя наполеоновские амбиции родом болезни.

Алибер подает события «Сумасшедшего честолюбца» как собственные наблюдения в период ученичества у Пинеля в больнице Бисетр. И все-таки он использует понятие безумной амбиции иначе, чем Пинель, смещая фокус авторского интереса с вопроса о том, как излечить это расстройство, на разнообразные и подрывные в политическом смысле формы, которые оно может принимать. Основываясь на многочисленных случаях безумной амбиции в Бисетрском доме, автор обращается к истории одного пациента-меланхолика по имени Ансельм, мнящего себя Наполеоном; сперва он мечтает о военной славе, потом – о славе политика-философа.

Рис. 3. Сумасшедший честолюбец в Бисетрской больнице (Le fou ambitieux a l’Hospice de Bicetre). Иллюстрация. Воспроизводится по изданию: Alibert J.-L. Physiologic des passions, ou Nouvelle doctrine des sentiments moraux. Paris: Bechet jeune, 1825. M 1112.3. Библиотека Countway, отдел редких книг, Гарвардский университет

Когда юношеские мечты о быстром возвышении на военной службе терпят крах, Ансельм отказывается от мира и встает в позу современного Диогена, греческого философа, вдохновителя школы циников, который известен своей критикой общества. Главная цель «Сумасшедшего честолюбца» – показать, что, даже если Ансельм верит, что отверг для себя светские амбиции, его стремление критиковать современное ему французское правительство и принимать участие в его реформировании является в действительности симптомом той же самой губительной страсти. Ночью Ансельму снится, что он король или император; днем, следуя примеру Наполеона, перестроившего французскую правовую систему, он составляет новые своды законов (уложения) и отсылает их главам правительств для введения в действие. Когда же его проекты не находят воплощения, он умирает в отчаянии от сердечного приступа [Алибер 1826в: 99-102]. Иллюстрация к этому рассказу изображает Ансельма в виде страдающего философа, запертого в стенах Бисетрского дома (см. рис. 3). На заднем плане изображение другого пациента в короне и со скипетром указывает на широкий контекст обсуждений во французских медицинских кругах патологической амбиции, ставший источником для Алибера.

Реакционное изображение Алибером реформаторской амбиции как своего рода смертельной изнурительной болезни раскрывает тесную связь между медициной и троном во Франции эпохи Реставрации, тогда как включение морализаторских историй вроде «Сумасшедшего честолюбца» в «Физиологию страстей» демонстрирует взаимозависимость между медицинским дискурсом и литературой. Грань между историей болезни и романтической историей о безумии действительно проницаема, как и грань между французской и русской словесностью. Отделяя фрагмент книги Алибера от ее источника и переведя его на русский язык, издатели «Московского телеграфа» перенесли обсуждение мономании на почве амбиции из постнаполеоновской Франции на новую почву журналистики постдекабристской России. В этом новом контексте крушение мечтаний Ансельма о политических реформах должно было резонировать с недавней попыткой декабристов ввести конституционную монархию. Чувствительность к этой теме в России 1826 года, возможно, объясняет различие между началом французского текста «Сумасшедшего честолюбца» и его переводом в журнале. В то время как Алибер называет амбицию «более частой и более побудительной» (plusfrequente et plus energique) причиной безумия, чем любая другая, в русском переводе честолюбие «сильнее… и… более поразительная» причина [Алибер 1826в: ненумерованная страница между 349 и 350]. Хотел ли русский переводчик дистанцироваться как можно дальше от сумасшедших честолюбцев или просто счел, что такая версия более привлекательна, но в русском варианте честолюбие выглядит менее общим и более опасным явлением, чем «ambition» в оригинале.

В 1829 году в недолго просуществовавшей газете «Бабочка» (1829–1831) появился анонимный рассказ, озаглавленный «Дом сумасшедших в Шарантоне (Отрывок из записок одного путешественника)» [Дом сумасшедших 1829]. Подобно «Сумасшедшему честолюбцу», «Дом сумасшедших в Шарантоне» описывает французский сумасшедший дом, заполненный амбициозными безумцами и людьми в здравом уме, которым эти безумцы любопытны и которые хотят поделиться их историями. В этом случае сценой является французская психиатрическая лечебница в Шарантоне, где с 1825 по 1840 год служил главным врачом Жан-Этьен Эскироль, ученик и соратник Пинеля. Он придерживался мнения, что стремительная смена новых правителей в послереволюционную эпоху ответственна за возникновение формы мономании, заставлявшей людей «считать себя императорами и королями, императрицами и королевами», и что психические болезни стали национальным духом времени [Goldstein 2001: 139, 159]. Возрастающая популярность мнения о том, что чрезмерная амбиция являлась главной силой французского политического климата того времени, подтверждается карикатурой О. Домье «Министерский Шарантон. Разнообразные политические безумцы-мономаньяки» (1832) (см. рис. 4). Представляя современных французских политиков охваченными различными психическими расстройствами, Домье изображает людей в самодельных коронах, мантиях, а в одном случае даже в шляпе, напоминающей знаменитую треуголку Наполеона.

Рис. 4. О. Домье. Министерский Шарантон. Разнообразные политические безумцы-мономаньяки. Впервые опубликовано в «La Caricature» от 31 мая 1832 года. Раскрашенная литография, 19,5 х 50,8 см. Художественный музей Филадельфии. Коллекция Уильяма Г. Гельфанда, 1988-102-70

В «Доме сумасшедших в Шарантоне» повествование ведется от лица путешественника, который посещает больницу в Шарантоне и встречает там нескольких пациентов, страдающих от тех же маний, которые исследовал Эскироль. Первый из них – артиллерийский офицер, считающий, что он король Испании. Безосновательная уверенность в собственной власти подогревает его планы провести в больнице реформы и написать новую конституцию [Дом сумасшедших 1829:135]. Издатели «Бабочки» утверждают, что о «Доме сумасшедших в Шарантоне» им было «сообщено», не указывая источников. Место действия и явные отсылки к французской медицинской литературе об амбициозной мономании заставляют предположить, что это перевод или адаптация французского первоисточника. Действительно, большую часть опубликованных в «Бабочке» материалов составляли переводы из французских журналов. Например, указывалось, что две статьи из того номера, где публиковался «Дом сумасшедших…», были взяты из газеты «Le Voleur» («Вор»), которая перепечатывала материалы из французской прессы и, возможно, послужила образцом для «Бабочки». В одном из номеров газеты за 1828 год опубликована статья некоего Е D. «Визит в заведение для душевнобольных в Шарантоне», возможный источник «Дома сумасшедших в Шарантоне»; указано, что этот материал – тоже перепечатка статьи из «Le Courrier des Tribunaux» («Судебного курьера»).

Рассказчик в «Визите…» – ученый, описывающий различные типы безумия, с которыми он столкнулся во время последнего посещения Шарантона. Он отмечает, что лица, страдающие от психических заболеваний, в особенности склонны к фиксациям на «богатстве и величии», и заявляет, что врачи признают «безумие на почве амбиции» (‘folie de lambitiori) особенно сильным и неизлечимым расстройством [Е D. 1828: 1–2].

«Дом сумасшедших в Шарантоне» не является прямым переводом «Визита в заведение для душевнобольных в Шарантоне». У обоих схожая нарративная рамка – посещение Шарантона и особенный интерес к теме амбиции. Неизвестно, перенесли ли издатели «Бабочки» замысел «Визита…» в «Дом сумасшедших…» или опирались на иные источники, но ясно, что французские истории о безумии на почве амбиции являли собой «заразные» сюжеты, которые распространились в русской периодике посредством перепечаток и переводов. Ясно также, что политические амбиции, которые в карикатурном виде изображались в подобных историях, носили все более подрывной характер на фоне восстания декабристов в России и Июльской революции во Франции. Примечательно, что В. С. Филимонов, издатель «Бабочки» и одновременно преуспевающий провинциальный губернатор, сам был арестован в 1831 году по обвинению в связях с подпольным московским студенческим кружком Н. П. Сунгурова и был признан виновным в желании изменить государственный строй (амбиции реформатора): среди его бумаг были найдены черновики конституции [Кокорева 1958: 54]. В результате Филимонов был лишен всех чинов и отправлен в ссылку, а его газета закрыта.

Туманность источников и отсутствие привязки к социально-историческим условиям, присущее французским материалам о безумии на почве амбиции, в российской печати составляет резкий контраст с укорененностью самого этого дискурса в специфических социально-исторических условиях. В то время как психиатры утверждали, что амбициозная мономания есть психическое расстройство, присущее послереволюционной Франции, периодическая печать перенесла дискуссию о безумии на почве амбиции в Россию, сделав эту тему доступной русским авторам, которые, со своей стороны, демонстрируют, как может выглядеть социально обусловленная дисгармония страстей в совершенно ином социальном окружении.

Амбиция в проправительственной прессе. Ф. В. Булгарин «Три листка из дома сумасшедших»

В своем рассказе «Три листка из Дома Сумасшедших, или Психическое исцеление неисцелимой болезни (Первый отрывок из Записок старого врача)», написанном в 1834 году, Булгарин меняет направление французской риторики о безумии на почве амбиции. Его рассказ не только представляет то, что он называет «честолюбие», как физическое и моральное заболевание, но и дает рецепт его исцеления [Булгарин 1834]. Наделяя свой труд чертами научности, Булгарин предваряет его эпиграфом из физиолога и философа-материалиста Кабаниса, чей вклад в «науку о человеке» я уже отмечала. Цитата, выбранная Булгариным в качестве отправной точки, представляет собой вывод, к которому Кабанис приходит в конце первого тома своего известного трактата «Отношения между физическою и нравственною природою человека» («Rapports du physique et du moral de l’homme» (1802), русский перевод – 1865):

Наблюдение и опыт позволили нам обнаружить средства, чтобы бороться, и порой успешно, против болезненных состояний; искусство, использующее эти средства, может впоследствии менять и совершенствовать действия разума и привычки воли [Булгарин 1834][34]34
  Оригинальный французский текст эпиграфа: «^observation et lexperience nous ayant fait decouvrir les moyens de combattre assez souvent avec succes, letat de maladie, fart qui met en usage ces moyens, peut done modifier et perfectionner les operations de l’intelligence et les habitudes de la volonte» [Cabanis 1815:471]. Этот эпиграф исчезает из большинства доступных переизданий рассказа. Найден в [Булгарин 1834: 15 февраля, по. 37]. Далее текст «Трех листков…» приводится по репринту в антологии «Косморама. Библиотека русской фантастики» (редактор Ю. М. Медведев) [Булгарин 1997: 360–369].


[Закрыть].

Наряду с французским эпиграфом, русский подзаголовок к рассказу Булгарина («Психическое исцеление неисцелимой болезни») предполагает, что развивающаяся быстрыми темпами французская наука о человеке может быть эффективно интегрирована в российскую медицинскую практику и литературную жизнь с тем, чтобы исцелять даже самые тяжелые психологические расстройства. Последующее повествование дает представление о том, как подобный процесс может работать на благо отдельных людей и общества в целом.

Как показывает приведенный Булгариным отрывок из Кабаниса, «наблюдение» было важнейшим элементом диагностики и лечения, применявшихся французскими врачами. Действительно, ключевое место, которое Кабанис и другие практики в области науки о человеке отводили наблюдению, было одним из самых ценных вкладов в развитие французской медицины [Williams 2002: 80–81]. В «Трех листках…» этот медицинский принцип используется Булгариным для характеристики и служит источником нарративного интереса. Рассказчик здесь – врач, и сюжет начинается с того, что он отвечает на просьбу о помощи больного юноши, пытается поставить диагноз при помощи наблюдения. Изучая физиогномику пациента и отмечая «бледную и сухую» кожу, «желтые» щеки и «безжизненные» глаза, врач сперва ставит диагноз «гипохондрия» – та форма меланхолии, что Екатерина II приписывает Руссо и Рейналю в своих заметках о «Путешествии из Петербурга в Москву» Радищева; чтобы определить корни заболевания, врачу требуется дальнейшее наблюдение.

Отражая исторический процесс, в ходе которого социальная обусловленность амбиции стала очевидной для первых французских психиатров, Булгарин приводит своего врача-рассказчика к заключению, что болезнь его пациента коренится не в физиологии, а в социальных причинах. Однажды доктор видит, как молодой человек читает и яростно реагирует на новости о назначениях и наградах в официальной правительственной газете «Санкт-Петербургские сенатские ведомости» (1811–1917): «Его глаза налились кровью, щеки горели, и он то вертелся на стуле, то вскакивал, ударяя по столу кулаками» [Булгарин 1997:360–361].

«Задыхаясь и потрясая листом» газеты, пациент протестует против продвижения по службе тех, кого считает менее достойными, чем он сам:

Вот люди, которых я знаю, как самого себя, люди, у которых нет столько ума и способностей в башке, сколько у меня в мизинце! Люди-машины!.. А вот один из них начальником отделения, другой директором, третий правителем канцелярии, четвертый губернатором!.. Все обвешаны орденами!.. А я., я..! [Булгарин 1997: 360–361].

В подтверждение идеи Кабаниса о том, что наблюдение – ключ к постановке диагноза, возмущение пациента во время чтения раскрывает врачу картину происходящего: «Дело объяснялось. Червь, грызущий душу моего пациента, назывался честолюбие [курсив в оригинале. – Дж. П.]» [Булгарин 1997: 360–361]. Внешний вид и поведение героя в этой сцене свидетельствуют о его внутренней психической жизни, а чтение становится одновременно и причиной, и симптомом психического расстройства.

Как и русском переводе «Сумасшедшего честолюбца», амбиция соотносится со словом честолюбие, однако в рассказе Булгарина оно имеет традиционный для России оттенок греховности и встроено в специфический культурный контекст петербургской бюрократии. Изображая честолюбие червем, грызущим душу молодого героя, Булгарин добавляет религиозную окраску риторике «Сумасшедшего честолюбца» Алибера с его представлением амбиции как паразитического, изнуряющего заболевания, напоминая о библейском «черве сомнения», подрывающем веру в Бога[35]35
  Я благодарна Роберту Бёрду за эту идею.


[Закрыть]. Как проявление гордыни, этого смертного греха в православной доктрине, честолюбие – это паразит духовный, физический и социальный: как «червь сомнения», оно подрывает веру пациента в российский общественный строй.

Доктор считает эту «болезнь души и болезнь ума» причиной протеста молодого человека против непогрешимости Табели о рангах, а также причиной его неспособности служить в бюрократическом аппарате:

Пациент мой, ища быстрого возвышения и начальника, который бы заметил необыкновенные его способности, беспрестанно переменял места, и наконец остался вовсе без места, в ожидании необыкновенного случая к возвышению. Уплывающее бесполезно время, унося с собой старшинство по службе, ниспадало на сердце его по каплям, как растопленный свинец, и делало неисцелимые язвы [Булгарин 1997: 360–361].

Изображая неустанное перемещение честолюбца с одного «места» в государственном аппарате на другое, этот отрывок представляет читателю отличительное свойство всех текстов, написанных в традиции «болезненной амбиции в Петербурге»: затруднительное жизненное положение неприкаянного безумца, который пытается изменить свое положение в обществе. Но если последующие произведения Пушкина, Гоголя и Достоевского знакомят читателей с амбициозными героями, которые блуждают по городским улицам в поисках новых высоких мест, в «Трех листках…» амбиция уже в прошлом, и ее подавление оказало парализующее воздействие на жертву еще до начала рассказа. Здесь амбиция порождает нарратив не о социальных устремлениях, а о диагнозе и исцелении. Поскольку амбиция заставляет молодого человека сомневаться в действиях государства, исцеление болезни становится равносильно подавлению антиправительственных протестов.

Средство от больного честолюбия, предписанное врачом-рассказчиком у Булгарина, оказывается странной смесью русской и французской моральной медицины. Используя истории как род лечения, врач рассказывает своему пациенту о другом человеке, которого он когда-то лечил «в одной из европейских столиц». Хотя национальность этого человека не называется, прошлый пациент напоминает французов из «Сумасшедшего честолюбца» и «Дома сумасшедших в Шарантоне» своими бредовыми иллюзиями о политической власти: «Он беспрестанно занимался письмом, воображая, что управляет государством. Он писал приказания, проекты, раздавал места и чины, дарил миллионами, делал выговоры». Подобно Ансельму в «Сумасшедшем честолюбце», этот несчастный в итоге умер от изнурения и неутоленной амбиции. Но он оставил врачу свой дневник, состоящий из тех самых «трех листков из дома сумасшедших». В дневнике, который врач показывает своему нынешнему пациенту, безумец дает фантастический отчет о своем внушительном прошлом честолюбца. Он утверждает, что прожил три жизни, каждую из которых описывает на одном из «трех листков».

В первой жизни он был исполненным амбиции мизантропом – известным миллионером. Таинственным образом родившись вновь через сто лет, он узнал, что, несмотря на его известность и благосостояние в прошлом, никто его не помнил, поэтому вторую жизнь он посвятил «обычным добродетелям»: женился, стал отцом семейства и прожил жизнь щедрого провинциального помещика, заботясь о своих крестьянах и помогая им в нужде. В третьей жизни он обнаружил, что его потомки и потомки его крестьян благоденствуют и помнят, каким хорошим человеком он был. И все же каким-то образом он не сумел вынести уроков из прошлого опыта и снова поддался убийственному притяжению амбиции. Дневник снабжает больного героя многочисленными примерами отношения к амбиции и ясно указывает на наилучший образ мыслей. Чтение этой морализаторской истории эффективно излечивает молодого человека от собственного безумия на почве амбиции. Через много лет после своего выздоровления бывший пациент говорит врачу, что дневник побудил его уехать в деревню, позаботиться о своих крепостных и – что важнее всего – читать в «Сенатских ведомостях» только указы, а не объявления о назначениях [Булгарин 1997: 362–368]. Хотя и диагноз безумия на почве амбиции, и метод лечения основаны на европейских моделях, врач пользуется ими, прописывая пациенту идеализированную жизнь русского барина.

Амбиция – испытание для физического здоровья героя и существующего общественного строя, и Булгарин изображает отказ от нее как жизненно важный акт для здорового функционирования и тела, и государства. Как и те самые «три листка» европейского безумца, автор представляет свой рассказ как исцеление нравственности. Дневниковая форма рамочного нарратива – на трех страницах, по одной на каждый из дней – определяет структуру рассказа «Первое извлечение из Записок старого врача», который несколько дней (и на нескольких «листках») печатался в газете Булгарина «Северная пчела» (1825–1864). Дневник европейца представляет цикличную структуру рассказа о нескольких прожитых жизнях и под новым углом рассматривает амбицию в каждом из «листков». Рассказ же Булгарина подразумевает, что, если читатели будут обращаться к его газете ради ежедневной дозы нравственного исцеления, они получат не только развлечение, но и станут в целом счастливее и здоровее. Иными словами, чтение «листков» «Северной пчелы» удержит россиян от того, чтобы, «задыхаясь, потрясать листом», на котором в «Сенатских ведомостях» печатались извещения о назначениях.

И все же, какие бы решения ни предлагал булгаринский рассказ, он демонстрирует противоречивость сигналов в отношении амбиции, подаваемых читателям российской прессы. Отмечая назначения и награждения, «Сенатские ведомости» побуждали читателей стремиться к подобным почестям, разжигая амбицию, изображаемую у Булгарина как потенциальная угроза общественному порядку. «Три листка…» указывают на растущее противостояние между Табелью о рангах и государством. С одной стороны, публикацией назначений в «Сенатских ведомостях» власти поощряли и вознаграждали военных и штатских служащих. С другой стороны, как показывает рассказ Булгарина, явный фаворитизм, зачастую определявший решения о назначениях, мог провоцировать негодование и подрывать авторитет официального дискурса (включая язык чинов и титулов), дарующего власть и привилегии. А учитывая то, что правительство само одновременно и поощряло, и подавляло амбицию, неудивительно, что пациент в рассказе Булгарина избавляется от одержимости чинами, только сбегая из Санкт-Петербурга, как будто в столице нет места человеку, желающему жить в гармонии со всеми государственными предписаниями.

Средство исцеления от честолюбия, предложенное Булгариным в «Трех листках…», кажется еще более сложным, если рассматривать его в широком контексте публикаций «Северной пчелы». Как единственное неправительственное издание, которому в России в 30-е годы XIX века было позволено печатать политические новости, «Северная пчела» стала полуофициальной коммерческой газетой, занимавшей на рынке неоднозначное положение: с одной стороны, она печатала европейские новости, чтобы стимулировать продажи, а с другой стороны, старалась продвигать проправительственные идеалы[36]36
  О жизни и политических воззрениях Ф. В. Булгарина см. [Рейтблат 1998; Алтунян 1998].


[Закрыть]. Так, в начале 1830-х годов газета освещала восстание карлистов в Испании. Попытки Карлоса, брата недавно скончавшегося короля Фердинанда VII (годы правления 1808, 1814–1833), отобрать испанский престол у дочери Фердинанда VII Изабеллы II (годы правления 1833–1868) обеспечили русским читателям захватывающую историю политически подрывной амбиции[37]37
  Перед смертью Фердинанд отменил салический закон, не позволявший женщинам наследовать престол, открыв тем самым своей дочери Изабелле возможность стать королевой. Однако после его смерти ультрароялисты во главе с Карлосом подняли восстание и сражались много лет в бесплодной попытке посадить Карлоса на трон [Shroeder 1998: 722–725]. Следует отметить, что в России как раз обратная ситуация: Павел I в 1797 году узаконил принцип наследования старшим из потомков мужского пола, тем самым исключив женщин из линии наследования. Об освещении испанского восстания в «Северной пчеле» см. [Золотусский 1975].


[Закрыть]. Хотя целью Булгарина в «Трех листках…» было показать противоядие безумию на почве амбиции, освещение им испанского мятежа в тех же самых выпусках «Северной пчелы» немало способствовало распространению болезни.