Текст книги "Любовницы Пикассо"

5
Алана

Когда «нет» не означает «никогда»? Она захлопнула дверь у меня перед носом. Но потом она почти застенчиво выглянула из окна. В ее взгляде было любопытство. Я могла поработать с этим. На столе, у которого стояла Сара, когда выглянула из окна, стояла ваза с фруктами. Глянцевые красные яблоки и зеленые груши в белой стеклянной вазе. В 1917 году Пикассо написал именно такую композицию; это случилось через год после его романа с красавицей Иреной Лагю, которая была его ученицей, согласно каталогу ее работ. Я нашла еще один материал – статью об Аполлинере, где утверждалось, что Ирена отвергла предложение Пикассо выйти за него замуж.

Он отвез ее на встречу с членами его семьи, а потом она сказала: «Нет, я все-таки не выйду за тебя». Пикассо – весьма самолюбивый человек, и этот отказ глубоко уязвил его. И все же когда он изобразил ее несколько лет спустя, то назвал картину «Влюбленные».

Если Сара откажется говорить со мной, то, может быть, Рид примет статью об отношениях, запечатленных в живописи начала двадцатого века?

Нет. Он посмеется, а потом укажет мне на дверь.

Кроме того, мне показалось, что я пробудила любопытство Сары. Еще не все пропало!

На обратном пути в гостиницу я остановилась у придорожной лавки, где взяла сыру и гроздь винограда. Сыр был неестественно желтым и упакованным в пластик, но виноград выглядел нормально. Утешительная трапеза, которая напомнит мне о вечере, проведенном вместе с матерью много лет назад.

Я была маленькой и еще не ходила в школу. Кто-то умер – человек, о котором я ничего не знала, но мама взяла меня с собой в самолет, а после самолета была поездка по железной дороге среди лесов, пастбищ и виноградников. Запахи дразнили мое обоняние и щекотали в носу.

Мы остановились в маленьком отеле, и, хотя дома была зима, здесь все еще было тепло, и мы всю ночь держали окна открытыми. Я заснула под плеск волн, а проснулась под крики чаек. Вокруг были ароматы цветов и свежего хлеба.

Потом, в темной и сырой церквушке, я боялась увидеть то, что находилось в открытом гробу. «Это друг», – сказала мама. Она плакала, и это пугало меня больше, чем сама смерть.

Когда я погладила ее руку и положила голову ей на колени, она сказала, что эти слезы не просто по ее другу. Много других людей тоже погибли на войне, но я была еще слишком мала, чтобы это понять.

Я устала и заснула на подушках, разбросанных по веранде. Мы были в доме, и люди разговаривали так тихо, как обычно бывает, если они не хотят, чтобы дети услышали их; а когда я проснулась, мы ели сыр и виноград.

* * *

– Ланч в час дня. Валлийские гренки с сыром, овощной салат и шоколадный пирог. – Джек снова находился за регистрационной стойкой, когда я вернулась из Чир-Холл.

– Хорошо.

– Не слышу особого энтузиазма, – сказал он. – Вы не проголодались?

– Как-то нет.

– Значит, день не задался? – Он изогнул бровь и наклонил голову. – Но рановато поднимать белый флаг, не так ли?

Я вернулась в свой номер, чтобы поразмыслить и оценить последние события. Но прежде чем мне удалось придумать, как еще можно убедить Сару поговорить со мной, я задремала, убаюканная легким дуновением свежего ветерка и шорохами снаружи. Этот сон был желанным. Я неделями ворочалась и металась в постели, думая об Уильяме и сенаторе Маккарти.

Когда я проснулась, было без десяти час, так что времени осталось лишь на несколько взмахов расческой и чтобы быстро подкрасить губы, прежде чем спуститься в столовую.

– Привет! – сказал Джек, подошедший к моему столу с корзинкой хлеба и масла. – Похоже, утренняя поездка в Чир-Холл прошла неудачно? Это вас угнетает?

– Миссис Мерфи отказалась побеседовать со мной.

– Побеседовать? Значит, вы журналистка? – Джек неодобрительно нахмурился, и между его бровей залегла глубокая складка.

– Да. Это проблема?

Он помедлил с ответом, и я видела, что он тщательно подбирает слова.

– Мы все стараемся охранять покой семьи Мерфи. Люди живут в Сниденс-Лэндинг, поскольку нуждаются в уединении.

Джек уселся за стол и посмотрел на меня оcуждающе. «Что за голубые глаза!» – подумала я. Цвета материнского кольца с турмалином – и такие же полупрозрачные.

– Я не пишу для желтой прессы, моя работа – статьи об искусстве, – сказала я, словно хотела оправдаться.

Судя по всему, это его не убедило.

– Карьеристка! – буркнул он с неприязнью.

– Семья Мерфи дружила с Пабло Пикассо. Я всего лишь хотела задать несколько вопросов о нем. Ничего навязчивого или слишком личного. А вы, кажется, имеете что-то против работающих женщин?

Джек сложил руки на груди. Человек за соседним столом помахал рукой, стараясь привлечь его внимание, но он не заметил и продолжал неодобрительно смотреть на меня.

– Что-то еще, кроме того факта, что многим солдатам, возвращающимся с войны, до сих пор трудно найти работу? Что они до сих пор не могут найти способ прокормить свои семьи?

Он недобро прищурился.

– Послушайте, – обратилась я к нему, – мне нужно это интервью, чтобы получить работу. Хорошую работу от редактора журнала, который не хочет нанимать меня, потому что я женщина. Мне тоже нужно зарабатывать на жизнь, и я родилась без серебряной ложки во рту. Я плачу за аренду жилья. Электричество тоже не бесплатное.

– И вы не замужем, – добавил он.

– Даже если бы и была замужем, то все равно хочу получить эту работу. Вам когда-нибудь хотелось чего-то большего, чем просто иметь еду на столе?

Жесткие очертания его губ немного смягчились. Он кивнул, хотя я не могла истолковать, что означал этот жест. Не сказав ни слова, он встал и направился к клиенту за соседним столом.

Джек вернулся, когда я закончила ланч. Принес вазу с оранжевыми хризантемами и папоротником.

– Цветы… – я не удержалась от язвительного тона; его замечание насчет карьеристки усилило мою настороженность. – Не стоило так стараться!

Этот букет напомнил мне, что Уильям уже один или два года не дарил мне цветы. «Они все равно умирают, – сказал он, когда я остановилась полюбоваться желтыми розами в цветочном киоске. – Пустая трата денег».

Когда Джек поставил вазу на стол, я накрыла его руку ладонью, повинуясь внезапному порыву. Он посмотрел удивленно, и на мгновение между нами возникло ощущение близости, которое меня потрясло. Я убрала руку, и ощущение исчезло.

– В некотором смысле эти цветы для вас, – сказал он и отошел на шаг в сторону. – Отвезите их миссис Мерфи. Поскольку ее садовник работает у нас два раза в месяц, я точно знаю, что у нее нет хризантем такого цвета.

– Спасибо.

– Мне показалось, вы любите цветы. Я оставлю еще один букет в вашем номере.

– Еще раз спасибо.

Мы оба старательно избегали прямо смотреть друг на друга. Мне нравились его веснушки, бледно-голубые глаза и светло-рыжие волосы; нравилось, как он горбился в дверях из-за своего роста. Меня уже довольно давно не привлекал ни один мужчина, кроме Уильяма.

Во второй половине дня я снова приехала в Чир-Холл. Когда я постучалась, мне открыла Сара, а не горничная.

– Вы вернулись! – ее голос был почти дружелюбным. – Я так и думала.

– Это для вас, – я протянула цветы.

– Узнаю Джека Бреннана, – сказала она. – Почтальон сообщил мне, что вы остановились в его гостинице. Я собираюсь поговорить с ним. Ну заходите, раз уж вы здесь! Я могу уделить вам несколько минут.

Она взяла мое пальто и повесила его на крючок рядом с зеркалом в прихожей.

– Чудесный шарф! – добавила она, когда я вручила ей эту деталь моего гардероба. Шарф был шелковым и плавно развернулся в воздухе, показав авторскую монограмму в уголке.

– От Марти, – одобрительно заметила Сара.

– Да. Она была моей матерью.

– Я не знала, что Марти – это настоящий человек. – Она снова посмотрела на шарф, потом – на меня.

– Самый что ни на есть, – заверила я.

Сара негромко рассмеялась с переливчатыми обертонами.

– Пойдемте в мою гостиную! Но нам нужно вести себя потише: Джеральд все еще распаковывает свои книги и перечитывает большинство из них, прежде чем расставить по полкам.

Откуда-то из задней части дома донесся смех и звяканье тарелок. «Горничная и повар, – подумала я. – Убирают со стола после ланча или начинают готовиться к обеду». Моя мать входила в такие дома через черный ход вместе с другими слугами, прежде чем смогла получить работу в «Клэр Дизайн» в отделе шарфов.

Ее специальностью стали органические узоры – черные точки на светло-коричневом фоне, красные и зеленые перья на фоне голубого неба – узоры, которые хорошо сочетались с дневными костюмами Dior и Chanel. Грейс Келли[22]22
  Грейс Патриция Келли – американская актриса, обладательница премии «Оскар» и славы самой кассовой актрисы своего времени.


[Закрыть] носила их как головные платки, Элизабет Тейлор[23]23
  Элизабет Тейлор – англо-американская актриса театра и кино, «королева Голливуда» периода его расцвета, трижды удостоенная премии «Оскар».


[Закрыть] повязывала на шею. Тогда я была подростком и с большим трудом могла совместить образ матери, которая каждое утро выходила из дома в костюме ручного покроя, с той женщиной, которая в моих детских воспоминаниях носила форму горничной.

– Может случиться все что угодно, – часто говорила она. – Иногда даже хорошие вещи.

Я помедлила в прихожей Сары Мерфи. Теперь, наконец добившись разговора тет-а-тет с подругой Пабло Пикассо, я отчасти утратила прежнюю уверенность. Каждое слово будет напоминать о моей матери, любившей его работы. Мы поссорились незадолго до ее смерти. Последнее, что я ей сказала, – «Это не твое дело», когда она в очередной раз спросила, почему я не назначила свидание с Уильямом. «Ты – это мое дело», – ответила она.

Сара провела меня по коридору мимо элегантно обставленной гостиной со стильной мебелью и уютными диванами, кабинета и библиотеки с забитыми книжными полками, где я увидела, как Джеральд Мерфи задумчиво склонился над грудой книг.

– Чудесный дом! – заметила я, вежливо держась на несколько шагов позади.

– Мне здесь нравится гораздо больше, чем в Нью-Йорке. – Сара с улыбкой обернулась ко мне. – Очень тихо по ночам, птичий щебет по утрам… Кажется, вы говорите о вашей матери в прошедшем времени?

– Она умерла в этом году.

– Примите мои соболезнования! Вы были близки?

Сара выглядела искренне опечаленной.

– Иногда, – ответила я.

– Значит, вы были больше папиной дочкой? Как моя дочь Гонория?

– Мой отец погиб, когда мне было восемь.

В тот вечер, когда заплаканная мама зашла в мою комнату, она сообщила, что это была автомобильная авария. Дождливая ночь, лысые покрышки, поскольку не хватало денег на новые, масло на дороге. Ее слезы намочили волосы у меня на затылке. Потом, когда мы вдоволь наплакались, она достала семейный фотоальбом, заполненный в основном моими фотографиями, но на первой странице была фотокарточка, где она стояла рядом с отцом – высоким мужчиной в пиджаке и плиссированных брюках. Он покровительственно обнимал ее за плечи. Она слегка прислонилась к нему с немного растерянным видом, но оба улыбались в камеру. Это была их свадебная фотография. После смерти матери я вынула ее, заправила в рамку и поставила на книжную полку возле урны с ее прахом.

– Мне очень жаль… – Сара снова обернулась и внимательно посмотрела на меня, словно что-то оценивая. – Должно быть, вашей матери пришлось тяжело, если она так рано овдовела. Что же, давайте побеседуем.

Она отвела меня в свою небольшую гостиную наверху – уютную комнату с диваном, письменным столом и двумя креслами. Без особых излишеств. Когда она опустилась на диван, то сбросила туфли и поджала ноги под себя, как делают молодые девушки.

В юности Сара была необыкновенной красавицей, судя по нескольким фотографиям, которые я смогла найти в газетных и журнальных архивах. Пышущая здоровьем, со средиземноморским загаром, улыбавшаяся в камеру, которую мог держать сам Пикассо. Сара и Джеральд – золотая парочка «джазовой эпохи»[24]24
  «Эпоха джаза» или «Век джаза» – введенное Ф. С. Фицджеральдом обозначение периода в истории США между окончанием Первой мировой войны и началом Великой депрессии, обусловленное большой популярностью джазовой музыки.


[Закрыть].

– Итак, вы собирались поговорить о Пабло Пикассо, – сказала она. – О чем вам хотелось бы узнать? Можете сесть тут, – она указала на кресло напротив дивана.

Я села, разгладила юбку и положила на колени желтый блокнот для записок. В комнату заглянула горничная.

– Чаю? – предложила Сара. – Или чего-нибудь покрепче?

Горничная исчезла и через минуту вернулась с серебряным чайным прибором и бутылкой коньяка «Реми Мартен».

На столе у Сары лежала раскрытая книга в мягкой обложке.

– Вы читали Агату Кристи? – спросила она, заметив, как я осматриваю комнату, которая напоминала нечто вроде тайного святилища с толстыми бархатными портьерами и книжным шкафом у внешней стены, приглушавшим звуки снаружи. – Мне очень нравится «Убийство в “Восточном экспрессе”, – продолжала Сара. – Я всегда обожала поезда.

– Я действительно люблю Агату Кристи. Но если не считать метро, я никогда не ездила по железной дороге.

– Вот как? – Сара изогнула бровь. – Тогда у вас многое впереди!

Она подалась вперед и налила нам чаю, а также два бокала коньяка.

– Во Франции мы садились в «Голубой экспресс», когда не ездили на автомобиле, – сказала она. – Это был поезд от Парижа до Лазурного Берега. Джеральд иногда переодевался кондуктором, чтобы рассмешить детей… – На последнем слове ее голос пресекся.

– Мои соболезнования… – Двое сыновей Сары не дожили до подросткового возраста: Беот умер от менингита, а Патрик вскоре после этого – от туберкулеза.

– Спасибо. Прошло много времени с тех пор, как я потеряла их, но такое горе неизбывно. Приходится каждый день жить с ним. Оно просыпается вместе с тобой, сидит за столом рядом с тобой… Но вы собирались говорить о другом.

Она сделала глоток чаю и посмотрела на меня со сдержанным любопытством. Я открыла блокнот и взяла ручку.

– Пикассо ездил на поезде вместе с вами? В каком году это было? Когда вы познакомились?

Сара откинулась на спинку дивана.

– Париж, 1923 год. Мы раскрашивали сценические декорации для Дягилева[25]25
  Русский балет Дягилева – балетная антреприза, основанная русским деятелем театра и искусства Сергеем Павловичем Дягилевым. Выросшая из «Русских сезонов» 1908 года, функционировала на протяжении 20 сезонов вплоть до его смерти в 1929 году.


[Закрыть] по проекту Пикассо – я и Джеральд. Тогда Пабло уже был широко известен, а когда знаменитый художник хвалит вашу работу… В общем, это много значило для Джеральда. И для меня тоже. Поэтому я уже была хорошо расположена к Пабло. Вы правда хотите все узнать об этом? Ну, что же… Джек послал вас с букетом, а он знает, как я люб– лю цветы. – Сара глотнула коньяку и задумчиво посмотрела туда, где порыв осеннего ветра раздул занавеску за приоткрытым окном. – Знаете, я уже давно не говорила о Пабло ни с кем, кроме Джеральда. Почему вы интересуетесь им?

– Кто же не интересуется Пабло Пикассо? Это самый крупный художник нашего века. И здесь есть личная связь: моя мама любила его работы. Его репродукции были развешаны повсюду в нашей квартире. Кроме того, мне нужна работа, и это моя лучшая возможность заняться настоящим делом. Я пишу о современной живописи. Если не получится, я буду вынуждена вернуться в машинописное бюро. Как видите, это очень важно для меня.

Правило номер два для журналиста: никогда не показывай, как тебе нужна эта статья. (Правило номер один: никогда не принимай отказ.) Но что-то в поведении Сары, в ее теплоте и спокойствии спровоцировало меня на откровенность. Я продолжила, надеясь на лучшее, и рассказала о Риде и о его журнале.

– Он поручил мне это задание, – сказала я. – Написать что-нибудь новое о Пикассо. Только он не знает, что я обратилась к вам; это мой маленький секрет.

Сара наклонилась ко мне:

– Тогда давайте посмотрим, что можно найти в каше моих воспоминаний. Мне нравится дружить с женщинами, но некоторые вещи, конечно же, останутся в тени. У всех есть свои тайны…

– Разумеется. – Я уже думала о запертых дверях и о ключах, которые их отворяют.

– Поскольку вы принесли цветы, я расскажу вам о цветах, – сказала Сара. – О Пикассо и о том, что могло бы случиться, если бы не было цветов.

Она помедлила, наклонив голову, и выдержала многозначительную паузу.

– Когда она умерла?.. Ваша мать?

– Несколько месяцев назад. Я нашла вас через нее, благодаря полоске бумаги с газетной статьей о вашей дружбе с Пикассо, которую она оставила между страницами книги.

– У нее была статья обо мне?

– Да, вырезанная из газеты и использованная в качестве закладки.

– Понятно. – Ее лицо просветлело. – А теперь поговорим о Пабло Пикассо.

6
Сара

Впервые я увидела картину Пикассо в окне парижской галереи в 1923 году.

Там, за пыльным стеклом, находилась обычная ваза с цветами, желтыми и оранжевыми, как созвездие маленьких солнц. Серость пасмурного дня вдруг преобразилась в нечто радостное. Момент счастья, который мог не осуществиться, но всегда находился там, за стеклом, – нужно было лишь посмотреть.

Картина завораживала своим присутствием. Нельзя было увидеть ее и воскликнуть: «Эй, вот что-то новое!» Нет. Вы видели ее и думали: «Она всегда была там». Она была такой же неизменной, как наскальные рисунки, но при этом не являлась ни древней, ни новой. Нечто вроде проявления божественности, если хотите. Нечто вечное.

– Она изменила мою жизнь, – сказал мне Джеральд за день до того, когда попросил меня прогуляться возле галереи, чтобы я тоже могла это увидеть. – Если это картина, то такими я хочу видеть и собственные.

Я не видела его настолько растроганным с тех пор, как родились наши дети.

В тот день я стояла под парижским дождем и смотрела, пока хлеб в моей корзинке для покупок намокал. Примерно такой же момент я пережила за несколько лет до этого, когда увидела Джеральда – ребячливого и долговязого в купальном костюме, идущего по пляжу в Ист-Хэмптоне вместе с его братом. Он был застенчивым и симпатичным; его неуверенность в себе проявлялась в том, как забавно он склонял голову набок. Тогда я поняла, что выйду за него замуж.

Когда я наконец оторвала взгляд от картины Пикассо за окном галереи, то направилась домой, в нашу квартиру на набережной Гран-Огюстен. Мы находились в Париже так недолго, что все еще пользовались матрасами вместо диванов, коробками вместо столов и пятнами от проб краски на стенах вместо обоев. Мы два года путешествовали после отъезда из Нью-Йорка: Коннектикут, Бостон, Англия, Версаль… А когда мы оказались в Париже, то решили: да, это то самое место. Здесь начнется наша новая жизнь.

Через несколько месяцев мы обзавелись широким кругом друзей, среди которых было много художников, но еще не Пабло Пикассо. Париж восхищал нас своими величественными бульварами, оживленными кафе и парками, ощущением богемного веселья, которое делало нашу еще не обжитую квартиру приятно эксцентричной. Но мы с Джеральдом заметили, что большинство молодых людей в Париже были иностранцами – американцами, русскими и итальянцами. Великая война унесла жизнь множества французских мужчин.

В тот день, проходя мимо газетного киоска на углу, я мельком прочитала о насилии, творившемся в Италии и Испании… Демонстрации, аресты студентов, убийства случайных прохожих. Чернорубашечники[26]26
  Добровольная милиция национальной безопасности, больше известная как чернорубашечники или сквадристы, – вооруженные отряды Национальной фашистской партии в Италии после Первой мировой войны и до конца Второй мировой войны.


[Закрыть], марширующие по улицам. Новое слово «фашизм». В Испании была установлена военная диктатура, и генералы, особенно один, по фамилии Франко[27]27
  Франсиско Паулино Эрменехильдо Теодуло Франко Баамонде – испанский военный и государственный деятель, каудильо Испании в 1939–1975 годах. Генералиссимус. Был одним из организаторов военного переворота 1936 года, который привёл к кровопролитной гражданской войне между республиканцами и националистами.


[Закрыть], обрушились на свободу слова и на все остальное, что могло ограничивать их власть. Война, которая должна была покончить со всеми остальными войнами, завершилась лишь несколько лет назад, но насилие было подобно Гидре: отсеки одну голову, и появятся две новые.

Но здесь была живопись, а она всегда обещает нам иной мир.

– Джеральд, – позвала я, когда отворила дверь нашей маленькой квартиры. – Я видела картину Пикассо. Все так, как ты сказал, и даже более того.

Джеральд взял у меня корзинку с покупками, чтобы я могла обнять детей, которые выбежали мне навстречу: шестилетняя Гонория с золотистыми кудрями, четырехлетний Беот и трехлетний Патрик, которому было трудно поспеть за старшими.

– Мы найдем тебе студию и учителя, – сказала я и поцеловала макушку Патрика, вдыхая густой ванильный аромат его волос.

– Вот мне интересно… – вздохнул Джеральд, раскладывавший яблоки в вазу для фруктов.

– Не беспокойся, дорогой! У тебя замечательное ощущение цвета, и ты обязательно найдешь себе занятие по душе.

Найденная нами учительница живописи была русской. Она давала Джеральду властные распоряжения, но достаточно высоко оценила его мастерство, так что через несколько месяцев его пригласили на безвозмездную работу для ее русского соотечественника Дягилева – организатора выступлений знаменитого русского балета во Франции. Революция в России закрыла ему путь на родину, поэтому он, как и многие творческие люди, сделал Францию своим новым домом. Приглашение в его мастерскую считалось большой честью.

Спустя месяцы после знакомства с картиной Пикассо за окном галереи мы с Джеральдом находились в мастерской Дягилева и трудились над декорациями для нового балета. Мне назначили легкую работу вроде заливки фона, мытья кистей и походов за кофе. Но Джеральд по рекомендации своей учительницы расписывал декорации и занимался настоящей художественной работой. Я не видела его таким счастливым с тех пор, как родились наши дети.

Пикассо тоже находился в студии, легко узнаваемый по своему берету, черным глазам и чувственному рту с полными губами. Хотя мы еще не познакомились, друзья указали мне на него то ли в кафе, то ли на улице. Рядом с ним стояла великолепная женщина с кудрявыми черными волосами и озорными глазами. Пикассо делал вид, будто не замечает ее, но можно было ощущать мощный ток, пробегавший между ними.

– Какие цветы вам нужны? – Я услышала, как Пикассо обратился к Дягилеву, остановив кисть посередине мазка. – У розы слишком много лепестков, она слишком изощренная. Ее нельзя видоизменить с такой же легкостью, как маргаритку. И потом, детская маргаритка и маргаритка в руке женщины, которая готова совершить измену, – это два разных цветка.

Женщина рядом с ним рассмеялась.

– Лагю, – услышала я шепот одного из работников у меня за спиной.

Значит, это была любовница Пикассо – до того, как он встретил Ольгу и женился на ней. Некоторые злые языки называли Ольгу «возмездием» и даже «подстилкой», поскольку Лагю отвергла его предложение и вышла замуж за врача, а не художника, и Пабло перебрался в постель Ольги, дабы облегчить свое уязвленное самолюбие.

Пабло отказывался смотреть на нее. Вместо этого он оглянулся на меня через плечо. Я сняла вязаную кофту и набросила ее на спинку стула; это движение привлекло его внимание.

Я застыла, впервые встретившись с ним взглядом. Он не улыбнулся, но в выражении его лица появилась легкая теплота, а в глазах читался вопрос – тот самый старинный вопрос, который я игнорировала со стороны всех остальных мужчин с тех пор, как влюбилась в Джеральда на пляже Лонг-Айленда.

– Цветок, готовый стать ножом или розой, – ответил Дягилев и быстро отошел в сторону, выкрикивая распоряжения для плотников.

У него была седая прядь в темных волосах и мужицкие усы. Танцоры и работники преклонялись перед ним, но только не Пикассо. Пабло крикнул что-то в ответ по-испански, не отрывая глаз от меня.

Когда он наконец отвернулся, я перевела дух, как после пробежки.

Для Пикассо художественное сотрудничество с Дягилевым было не высокой честью, а обычной работой. Он уже пользовался широкой известностью во Франции, но работа для великого постановщика гарантировала, что даже парижане, которые почти не интересовались живописью, узнают имя Пикассо благодаря сценическим декорациям для балета.

Джеральд, стоявший рядом со мной, оторвался от своей росписи и задумчиво произнес:

– Нож или роза…

Я видела, как работает его воображение в попытке представить, что округлые лепестки цветка превращаются в лезвия кинжалов.

– Нож, – сказала темноглазая женщина. – Розы – это скукота.

– Уходи, Ирен, – отмахнулся Пикассо.

Она рассмеялась и плавно отошла в сторону; ее шелковое платье, расшитое бусинами, мелодично позвякивало на каждом шагу.

– Дьявольская женщина, – пробормотал Пикассо, хотя я не сомневалась в его намерении, чтобы это замечание было услышано. – Кто вы? – обратился он ко мне.

Я шагнула вперед и протянула руку.

– Сара… Сара Мерфи.

– Американка, – сказал он с дразнящими нотками в голосе. – Мне нравятся американцы, хотя они не спешат покупать мои работы. Ничего, научатся! Вы понимаете?

Он быстро говорил по-французски – как человек, свободно владеющий языком, но я не отставала от него.

– Да, понимаю, и мои соотечественники быстро учатся. Это мой муж Джеральд.

Пикассо повернулся к Джеральду, и они обменялись рукопожатием. Я видела, как мой высокий светловолосый муж слегка наклонился к Пикассо, который был ниже его. Внешне они были совершенно разными, но каждый по-своему красив и полон жизни.

– Мы будем друзьями, – сказал Пикассо Джеральду.

– Чрезвычайно рад, – ответил польщенный Джеральд.

– За работу! – Дягилев нетерпеливо хлопнул в ладоши.

В мастерской кипела бурная деятельность: люди переставляли лестницы, поправляли кулисы; в воздухе витал запах краски и скипидара; шум от криков, пил и молотков делал продолжение разговора невозможным.

Позднее в тот день Пикассо подошел и встал у меня за спиной, пока я рисовала зеленую траву на одной из кулис. Он наблюдал, безмолвный и бесстрастный. Потом он взял мою руку в свою, окунул кончик кисти в черную краску и, не отпуская моей руки, провел единственный черный штрих посреди этой зелени. Один мазок оживил целое поле.

– У вас слишком крепкая хватка. Нужно вот так, – сказал он и поочередно отогнул мои пальцы от рукояти, расположив их в новом порядке. После этой поправки он продолжал держать меня за руку.

Его ладонь была теплой, легкой и сухой. Мне следовало отстраниться, но я этого не сделала. Я продолжала ждать. Но чего? В его прикосновении было электричество и приглашение такого рода… Я не реагировала на такие с тех пор, как влюбилась в Джеральда.

– Не тычок, а течение, – сказал Пикассо и наклонился еще ближе. – Подумайте о цветах, колышущихся на ветру. Посмотрите в следующий раз, когда окажетесь посреди поля. Может показаться, что вы видите прямые линии: траву, древесные стволы, стебли. Но если смотреть внимательно, то нет никаких прямых линий.

Джеральд поглядел на нас. Он рисовал облака, и его лицо было испещрено созвездиями белых точек.

Видел ли он, как долго моя рука оставалась в руке Пикассо? В теле Джеральда не было ни одной ревнивой жилки, и это иногда приводило меня в ужас.

В том году Пикассо исполнилось сорок, и он находился в центре притяжения парижского художественного мира. Ходили слухи, что у него есть привычка подходить к хорошеньким незнакомкам и предлагать им позировать для него. Под этим он всегда подразумевал «в обнаженном виде». Предполагалось, что любая, кто позировал для него, также посещала его постель. Ольга, жена Пабло, явно была не самой счастливой женщиной.

Пабло не сказал мне и слова до или после этого единственного штриха моей кистью. Но в ту ночь мне приснилась черная линия, которая сначала превратилась в розу, а потом в нож.

Мы с Джеральдом провели неделю за рисованием в студии Дягилева и его помощников. Пикассо часто заезжал туда и приветственно махал нам, а потом сосредоточивался на своей работе. Я больше не разговаривала с Пабло, но он и Джеральд иногда сидели вместе на краю подмостков и тихо беседовали. Я не возражала, что меня не посвящают в эти беседы. Совсем не возражала.

* * *

Премьера балета имела огромный успех. На следующий день его восхваляли в газетах парижские художники, артисты и интеллектуалы под дружные жалобы буржуазии, что всегда было хорошим предзнаменованием. Этот успех был омрачен единственным инцидентом – появлением растрепанного худого мужчины с плакатом «Еда, а не опера». Он стоял перед входом в театр, обливая входящих презрением, пока двое жандармов не увели его прочь.

– А вы можете устроить вечеринку! – крикнул нам Дягилев, когда ликующие зрители вынесли маэстро на улицу вечером после премьеры. Он не видел ни протестующего, ни полицейских, грубо утащивших беднягу в участок.

У нас с Джеральдом уже сложилась репутация организаторов лучших вечеринок в богемных кругах Парижа. Артисты нуждались в разрядке после напряжения. Им требовались еда, разговоры и коктейли. Война закончилась, но воспоминания о страхе, тяготах и смерти друзей никуда не делись, поэтому вечеринки помогали нам возвращать то ощущение нормальной жизни, которое питает любое творчество. Я гордилась своей репутацией – тем, как люди получают удовольствие, располагаясь на матрасах вместо роскошных диванов и свободно беседуя обо всем – от рецептов мясного рагу с бобами до греческих философов. Мне нравилось, как они клали ноги на коробки вместо столов и оставляли яблочные огрызки в пепельницах. Я обустроила жизнь, которая разительно отличалась от стесненных и напыщенных дней моего девичества на Лонг-Айленде.

То, что мы с Джеральдом имели доход от моей семьи и получали больше денег, чем многие наши друзья, было важной частью нашей привлекательности в парижском обществе. Я это знала и не возражала. Мы имели то, в чем нуждались другие, и, когда могли, делились и давали взаймы.

Для дягилевского празднества я решила, что вместо аренды одной из обычных площадок – бального зала в «Рице» или паркового павильона нужно устроить вечеринку на воде: мы арендуем баржу на Сене, и это будет незабываемая вечеринка. Уж я позабочусь, чтобы все прошло наилучшим образом!

Утром в воскресенье рассвет над Сеной был лазурным с золотистыми проблесками. Мы рано покинули квартиру и поспешили на арендованную баржу, чтобы начать приготовления. Пустые воскресные улицы Парижа запоздало напомнили о моей ошибке.

– Сегодня воскресенье, и цветочный рынок не работает… – сказала я Джеральду.

Я сидела на складном стуле, обхватив голову руками. Одна из десятков плавучих прачечных[28]28
  Бато-Лавуар (фр. Bateau-Lavoir), «корабль-прачечная», «плавучая прачечная» – знаменитое парижское общежитие на Монмартре, в котором в начале XX века проживали многие знаменитые художники, включая Пикассо и Модильяни.


[Закрыть], работавших на Сене, промелькнула за бортом, и баржа легко закачалась на волнах.

– Как можно устроить вечеринку без цветов?

Это казалось немыслимым! Что подумают Дягилев, его танцовщицы, музыканты и художники, оформлявшие декорации, о вечеринке, где нет никаких украшений?

Счастье – это не большие вещи в жизни, а мелкие подробности: непокорный вихор на макушке младенца, дыхание твоего мужа в темноте, девственная белизна свежей скатерти. Цветы на столе.

Джеральд с утра находился в приподнятом настроении. Нам предстояла величайшая парижская вечеринка, и мир был новым и блестящим, как рождественская игрушка.

– Почему бы не купить птиц и не расставить клетки на столах? – предложил он.

Нет. Для меня была невыносима мысль о живых существах в клетке.

– Ты что-нибудь придумаешь! – Джеральд отложил молоток, которым приколачивал лавровые венки к стенам баржи, и обнял жену. Триумфальные лавры.

Было уже жарко, и когда над водой повеяло ветерком, немного освежившим нас, я ощутила этот перепад температуры. Вдалеке поднимались квадратные башни Нотр-Дама. Наверху клочковатые облака уплывали на запад, в сторону площади Бастилии.

Джеральд был счастлив, поэтому меня почти ничего больше не беспокоило, кроме цветов. Тем не менее оставалась тень какого-то предчувствия, мелькавшая на грани восприятия и ожидавшая проявления между Джеральдом и мною. Неужели все жены беспокоятся об этом? Как бы сильно я ни любила Джеральда, как бы хорошо я его ни знала (или так мне казалось), какая-то часть моего мужа иногда существовала в эмоциональном пространстве, куда я не могла проникнуть.