Текст книги "Любовницы Пикассо"

Джин Макин
Любовницы Пикассо

Тиму Кину

Смысл жизни в том, чтобы найти свой дар.

Пабло Пикассо

Jeanne Mackin

PICASSO’S LOVERS

Copyright © 2024 by Jeanne Mackin

All rights reserved This edition published by arrangement with Taryn Fagerness Agency and Synopsis Literary Agency

© Савельев К., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Часть I

1
Ирен Лагю

Париж,

1953 год

Мой любовник Пабло Пикассо, величайший из когда-либо живших художников, мог не прожить и одного дня.

После рождения он был похож на голубовато-белую восковую статуэтку младенца; не шевелился и не издавал никаких звуков. «Мертворожденный», – прошептала медсестра. Его мать так измучилась во время родов, что не отреагировала. Но дядя, который расхаживал по коридору вместе с отцом Пабло, еще никогда не видел мертворожденного ребенка, и ему стало любопытно. Он так низко склонился над младенцем, что кончик его зажженной сигары коснулся кожи малыша.

Пабло – все еще голубовато-белый – заворочался и захныкал. Его лицо покраснело, потом он энергично заголосил. Величайший из когда-либо живших художников – уверяю вас, не только по моему мнению! – решил жить. Огонь вернул его к жизни. Огонь поддерживает его жизнь.

– Рожденный огнем, – говорю я.

– Что такое? – через много лет после своего чудесного рождения Пабло отворачивается от зеркала над умывальником и впивается в меня своими всевидящими черными глазами.

Мы вместе поужинали в кафе «Флер» и провели ночь в его студии на набережной Гран-Огюстен; улеглись среди ящиков, холстов и статуй. Десятилетия его работы были собраны в одном месте, которое, как он надеялся, будет безопасным во время немецкой оккупации. В основном так оно и было. На самом деле, они иногда приходили к Пабло, чтобы что-нибудь купить, хотя режим объявил его декадентом. Он продал немцам несколько картин.

Еще он слушал – очень внимательно: на тот случай, если вдруг проскользнет что-нибудь полезное для французского Сопротивления. Он подшучивал над немецкими солдатами, которые расхаживали по нашим бульварам и сидели в наших кафе во время оккупации. Это были шутки на тайном французском сленге, и солдаты лишь делали вид, будто понимают их. Как и задумал Пабло, они были оскорбительными для немцев.

Люди говорили, что мой любовник живет только ради искусства, а женщины и политика не имеют для него такого значения, как живопись и скульптура. Но люди меняются. Когда Франко и Гитлер разрушили тот испанский город, Гернику, Пабло изменился. Невозможно смотреть на кричащих матерей и убитых детей на фоне всеобщей жестокости и думать: «Этому человеку наплевать на людей и политику».

И я видела, как меняется его лицо, когда он говорит о Франсуазе[1]1
  Мари Франсуаза Жило – французская художница, живописец и график, мемуаристка. Обрела известность в 1964 году, опубликовав автобиографию «Моя жизнь с Пикассо», описывающую ее взаимоотношения со знаменитым художником в 1943–1953 годах. (Прим. ред.)


[Закрыть] – женщине, которая уходит от него.

– Думаю, сегодня будет отличный день, – сказала я. – Но возвращайся в постель, Пабло! Еще слишком рано.

Я разгладила простыню, смятую и влажную после нашей маленькой вакханалии, и похлопала по ней ладонью.

– Скоро приедет авто. Если я не буду готов, Поль начнет жать на клаксон и устроит сцену на улице. Он такой же чокнутый, как и его мать!

– Ольга действительно обезумела? Мне всегда казалось, что у нее есть к этому склонность. Хотя твоего общества достаточно, чтобы взбесить любую женщину. Почему вы просто не разведетесь?

Остается лишь гадать, какой была бы моя жизнь, если бы я вышла за Пабло, когда мы оба были молодыми. «Вряд ли счастливой», – думаю я. Нет, я сделала правильный выбор! И все же…

Как же хорошо находиться подальше от горничных, составления меню и прочих домашних обязанностей, которые крадут время женщины и мешают ее творчеству! Нас не пускают за закрытые двери так же просто, как мужчин.

Пабло возвращается к своему отражению в зеркале и изучает его, проводя бритвой кривую линию по белой пене на щеке и обнажая плоть цвета спелой оливки. Еще одно произведение искусства!

– Одевайся поскорее, – говорит он. – Ольга не согласится на развод, и тебе известно об этом.

– Ты говоришь так уже несколько лет. Наверное, очень удобно иметь жену, которая живет отдельно и не дает тебе жениться на другой женщине.

Он бросает мне мокрое полотенце.

– Вставай! Скоро приедет автомобиль.

– Только послушай себя, любимый! «Автомобиль». «Шофер». Я помню дыры в твоих башмаках, когда между нами все только начиналось!

– Это было давно. И он не просто шофер, а мой сын.

– Да, многое изменилось… – Я скручиваю сигарету, закуриваю и позволяю простыне упасть с моей обнаженной груди.

Я вижу, что он смотрит туда, а не на мое лицо, поэтому поднимаю плечи и слегка потягиваюсь. Он ухмыляется.

Взгляды Пабло похожи на мазки кисти. Одни бывают долгими, медлительными, с насыщенной текстурой и пигментом. Другие – короткими, поверхностными и даже случайными. Сейчас его взгляд где-то посередине этого спектра.

Когда-то он находил достаточно для создания целой картины. Он видел кожу, кости и мышцы, уверенность или неуверенность в глазах модели. Он видел прошлое, настоящее и будущее одновременно и изображал их так, как будто время не имело значения.

Да, так он рисовал меня. Всю и сразу, угловатую геометрию тела – и он делал из меня нечто вечное и прекрасное. Вот что художник может сделать для женщины! Когда другие мужчины смотрели на меня, я видела только их желание, стремление обладать мною. Когда Пабло смотрел на меня, его лицо преисполнялось радостного изумления, готовности перевести его в карандашные штрихи и мазки кисти.

Весна, второй год Первой мировой войны. Мне еще не исполнилось двадцати, и я вернулась из холодной и голодной Москвы, где буханка хлеба стоила как шелковое платье. Мой покровитель, великий русский князь, завел привычку сидеть в своем саду под безлиственными ветвями, заламывая пальцы и хмуря брови. Он ощущал скорую гибель, как и большинство старых аристократов. Но я не хотела разделить с ним эту участь. Обратно, в Париж!

Когда Пабло впервые увидел меня, я сидела около фонтанчика Уоллеса на Пляс-Эмили, запрокинув лицо к солнцу, словно кошка, которая радуется ясному дню. Я гадала, какие приключения найду на свою голову, кем будет моя новая любовь и будет ли у этого человека хорошая еда. Было начало лета. Я украла кулек вишен и рогалик на рынке Лезаль, но у меня урчало в животе.

У меня была при себе меховая накидка, годная для продажи, но она могла пригодиться зимой. У меня было жемчужное ожерелье, но оно так мило смотрелось на мне, что я бы не рассталась с ним даже за сытный обед.

Пабло нашел меня. Я открыла глаза – и вот он: маленький симпатичный черноглазый испанец, смотревший на меня так, как будто раньше никогда не видел женщину.

Я оглянулась на тот случай, если его внимание привлекло нечто, расположенное за фонтаном; но нет, он глядел на меня. Я выпрямила спину и слегка повернулась, чтобы продемонстрировать свое лицо с наиболее выгодной стороны.

Пабло и его друзья только что позавтракали. Я ощущала запах розмарина и тушеного мяса в их дыхании. Но если его друзья пошатывались от дешевого вина, то Пабло был трезвым как стеклышко.

– Пойдем со мной, – сказал этот мальчик-мужчина и протянул руку.

– Нет. С какой стати? – Я отступила, изображая безразличие.

– Потому что я нарисую тебя, и ты будешь жить вечно. – Он подошел ближе и обнял меня.

– До того, как мы переспим, или потом? – Я засмеялась и отшатнулась от него.

Собственно, у меня не было возражений против близости, но я совсем недавно рассталась с великим князем, который дарил мне жемчуга перед завтраком. Какой толк будет от этого художника с краской под ногтями, у которого, скорее всего, нет и гроша за душой?

Я выскользнула из его объятия и ушла. Но мы оба понимали, что между нами что-то произошло.

Он следил за мной. Или я следила за ним? В течение недели мы сталкивались почти ежедневно – Париж не так велик, чтобы одни художники не знали, где найти других (а у меня тоже была краска под ногтями), – и каждый раз он говорил «Пойдем со мной», а я отвечала отказом.

Однажды субботним вечером я возвращалась в свою комнату на улице Лепи – тогда я пела в кафе за бесплатную еду, как вдруг симпатичный испанец подкрался сзади и подтолкнул меня в коляску. Мною владело любопытство, а не испуг. Куда он меня отвезет? Каким любовником окажется?

Мы приехали к старой вилле на окраине Парижа. Зияющие дверные проемы, вонь кошачьей мочи, разбитые окна, заросшие плющом, отсыревшие комнаты… Когда он отворил дверь, приглашая меня в эти руины, я рассмеялась ему в лицо. От великого князя – в нищенскую хижину? Он вышел за едой, а я вернулась в Париж.

Но и неделю спустя я не смогла найти другое подходящее увлечение – вспоминала требовательный взгляд его черных глаз и силу рук. Я думала, как мы разделим хлеб и апельсины, которые он положит на стол вместе с несколькими ломтиками ветчины. Меня все больше возбуждала мысль о нем как о любовнике, поэтому я вернулась на виллу, где ждал меня Пабло.

– Я знал, что ты придешь, – сказал он. – Когда я впервые увидел тебя, то понял: эта женщина хочет жить вечно.

Он начал рисовать меня сразу после того, как кончились апельсины, а потом мы отправились в постель.

Тридцать лет назад.

– Ты хотел бы снова написать мой портрет? – спрашиваю я, встаю с кровати, усаживаюсь на стул и принимаю позу натурщицы: одна нога перекинута через бортик, другая выставлена под углом, который когда-то обожали кубисты.

Он рассматривает меня и говорит:

– Нет, твое лицо слишком знакомо. В нем не найти ничего нового.

Но я вижу, как двигаются его зрачки, а указательный палец рисует кружок в воздухе. Какая-то линия в моей позе привлекла внимание художника.

Я смеюсь.

– Ты не сможешь меня обидеть, хотя собираешься это сделать. Я всегда буду моложе тебя, Пабло! Помни об этом.

Частица ночной нежности возвращается к нему, и он улыбается мне. По-прежнему с бритвой в руке, он поворачивается и смотрит на покрытое пеной лицо в зеркале.

– Прямо сейчас Франсуаза входит в ванную комнату с моим сыном Клодом. Я смешу их, проводя пальцем по пене для бритья и рисуя эскиз на своем лице. Клоун со знаками вопроса над глазами.

Пабло кладет бритвенный станок на край раковины, и тень печали ложится на его гордое лицо.

Этот новый, постаревший Пикассо старается не задерживаться в Париже. У него есть дом на юге, солнце, женщина и дети. Он говорит, что там лучше работается со светом, но я думаю, что солнце и жара тоже ему приятны. Мы оба находимся в том возрасте, когда хочется уюта.

Он рассказывает мне истории о Франсуазе, чтобы я ревновала его к ней. Поскольку однажды он предложил мне выйти за него, а я отказалась, жажда мести всегда маячит на заднем плане, какие бы другие чувства мы ни испытывали.

Франсуаза Жило – темноволосая, черные брови вразлет, длинные, сильные руки и ноги. Его женщина-цветок. Он рисовал ее, писал портреты, лепил скульптуры. Сотни раз. Хорошие картины, так что я ревную его к ним.

Франсуаза, с которой он прожил около двадцати лет, родившая ему двух детей, теперь угрожает расстаться с ним.

Бедная маленькая Мария-Тереза[2]2
  Мария-Тереза Вальтер – французская модель, художница, хореограф, любовница и натурщица Пабло Пикассо, мать его дочери Майи. Их отношения начались, когда Марии-Терезе было семнадцать лет; Пикассо было сорок пять лет, и он все еще жил со своей первой женой, русской балериной Ольгой Хохловой.


[Закрыть] – его любовница до того, как Франсуаза заступила на эту роль. Ей было семнадцать, когда Пабло впервые заговорил с ней перед галереей Лафайет. И она никогда не слышала о нем! Он сразу же начал ее рисовать, хотя – ради приличия – не укладывал в постель до тех пор, пока ей не исполнилось восемнадцать. На его картинах она преображалась в тарелки с фруктами: съедобная женщина, домашняя женщина…

Мария-Тереза годами ждала его возвращения, и, если до нее доходили обнадеживающие слухи, она приходила в восторг. Все зря. Он так и не вернулся к ней – или к любой из других. Когда Пабло заканчивает, это навсегда. Но только не со мной; он возвращается ко мне.

И все же… Франсуаза покидает его? Невозможно – или нет? И кто тогда будет его следующей новой женщиной – яркой, блестящей и преданной? Он уже сделал выбор?

Пабло, все еще перед зеркалом, снимает с лица остатки пены. Это пожилое лицо, но женщины все равно оборачиваются на него и шушукаются между собой, когда он проходит мимо.

Франсуаза – тоже художница, и из всех портретов Пабло ее портрет – самый лучший; даже я признаю это. Она уловила выражение его глаз – темных, больших, вопрошающих и оценивающих. Видящих и не видящих, потому что художник позволяет себе замечать только то, что полезно для его творчества.

И чувствовать тоже.

– Помнишь нашу виллу? – спрашиваю я. – Ту, куда ты отвез меня после похищения?

Разумеется, он помнит. Но я хочу получить от него словесное подтверждение былой любви, былого чувства. После стольких лет мой пульс учащается, когда я гляжу на него. Ни один другой мужчина не влиял на меня так сильно, и я хочу, чтобы его сердце тоже забилось чаще. Мне нужен не просто взгляд художника, а желание художника. Но его нет. Дружба, иногда вожделение – не более того.

Испытывая внезапное беспокойство, я встаю, обмотавшись простыней, и прохожусь по студии. Старые половицы скрипят под ногами. В одном углу стоит ряд холстов, аккуратно сложенных по размеру. Толстый слой пыли покрывает верхний край картин, и, когда я перебираю их, тучи пылинок взмывают, как рой крошечных насекомых.

Я узнаю некоторые из них – кубистские полотна вперемешку с полуклассическими работами. Полагаю, это начало двадцатых годов; я прикидываю хронологию, как другая женщина могла бы вспоминать дни рождения своих племянников и племянниц. Все родились примерно в одно время – когда он создал ту картину со мной под названием «Любовники».

– Это не ты, – настаивал он, несмотря на то, что я позировала в его студии. – Это женщина, которая была дорога для меня. С чего ты взяла, что это ты?

– Это определенно не Ольга, не Дора[3]3
  Дора Маар – французская художница и фотограф.


[Закрыть], не Мария-Тереза и не сотня других, – ответила я. – И это мой нос, мои глаза. Я была дорога для тебя… когда-то.

– Ты всегда была тщеславной. Теперь помолчи и наклони голову. У тебя неправильная поза.

– Да, господин, – говорю я; хотя, когда мы занимаемся любовью, это я заставляю его молить о пощаде, а не наоборот.

Я хочу эту картину так же сильно, как когда-либо хотела мужчину. Я хочу себя на этой картине: молодую обожаемую женщину. Поэтому я ищу ее в студии, сметая пыль с очередных холстов.

– Это правда, что ты продал мой портрет сестре Сары Мерфи[4]4
  Сара Мерфи – муза Пикассо.


[Закрыть]? Я слышала это от галериста Канвейлера.

– Не твое дело, – отвечает он, споласкивая бритву и убирая станок в поношенный кожаный футляр.

Я почти заканчиваю просматривать холсты, когда нахожу один, который привлекает мое внимание. Девушка сидит на стуле и смотрит вправо – на что-то невидимое для зрителя. У нее нежные, утонченные черты лица. Руки сложены на коленях, а в изгибе шеи есть нечто трогательное, от чего захватывает дух.

– Кто это, Пабло? – я поворачиваю холст к нему.

Он перестает застегивать рубашку, наклоняет голову и смотрит исподлобья.

– Одна знакомая, – бурчит он и отворачивается.

– Это ясно. – И, судя по тому, как он прячет лицо, его чувства к этой девушке – или, по меньшей мере, воспоминания об этих чувствах – тоже очевидны. – Что с ней стало? Кто она такая?

Пабло медлит с ответом. Всего лишь на секунду, но за это время происходит многое. Художники ненавидят такие моменты, когда тема внезапно меняется. Драгоценный миг ускользает, и образ остается без воплощения. Ладно, не совсем так… Пабло может запечатлеть этот момент, но он уже не способен соединить прошлое, настоящее и будущее в одном изображении.

– Она исчезла, и все.

Он укладывает сменную рубашку в саквояж и защелкивает замок, делая вид, будто рассматривает выпавший на пол листок бумаги. Он не хочет, чтобы я заметила следы чувств на его лице, пока ему не удастся стереть их.

Итак, еще одна женщина, которая ушла от него… Пабло не любит, когда его бросают. И давайте начистоту: гораздо чаще он уходит сам. Так всегда бывает с подобными романами; один человек любит сильнее, чем другой. Женщины Пабло обычно любили его сильнее, чем он – их. Было ли так же с этой девушкой?

Он открывает окно и смотрит на улицу. Небо пасмурное и серое, но дождя нет.

– Не могу дождаться, когда вернусь к солнцу, – говорит он. – Почему в Париже все такое мрачное?

После окончания войны Париж остается грустным местом – городом, где люди по-прежнему недоедают, мерзнут и безуспешно стараются забыть язык прошедших лет, забыть незабываемое: голод и облавы, марширующих по бульварам немецких солдат, парижские статуи и монументы, обложенные мешками с песком, концлагеря, куда для подневольного труда отправили сотни тысяч наших мужчин и где многие из них и умерли. Мы пытаемся делать вид, что жизнь вернулась в нормальное русло. Но это не так – и более того: этого не будет. Война – одна из тех вещей, которые нельзя вычеркнуть из жизни. Даже в Париже.

Теперь улицы и бары заполнены американскими юношами и мужчинами, которые сражались, выжили, дошли до Парижа и остались здесь. Ради девушек и ночных клубов, ради вкуса абсента. Левый берег напротив «Шекспира и Компании»[5]5
  «Шекспир и Компания» – книжный магазин, открытый Сильвией Бич на левом берегу Сены в 1919 году. (Прим. пер.)


[Закрыть] усеян мольбертами начинающих художников, пытающихся уловить свинцово-серебристые блики на мелких волнах Сены. В большинстве случаев выходит отвратительно.

Я подхожу к окну и встаю рядом с Пабло. Беру его за руку и кладу голову ему на плечо.

Тридцать лет назад, после Первой мировой войны, мы выглянули из окна в Париже и впервые увидели американских солдат – большей частью все еще в мундирах: исполненных надежды, несмотря на боль от физических и душевных ран, полученных на поле боя. То была другая война, но люди как будто остались такими же.

Кроме Сары, той богатой женщины с Лонг-Айленда, которая приехала в Париж в 1922 году. После войны город пережил наплыв американцев, приезжавших за произведениями искусства, вкусной едой и недорогим жильем в поисках спасения от пуританства Нового Света. Однажды вечером в кафе «Флер» паренек из Омахи объяснил мне, что в Америке ему постоянно казалось, будто кто-то подсматривает за ним, готовый осудить его поведение.

– А в Париже всем наплевать, правда? – добавил он.

Сара сказала нечто подобное, когда я познакомилась с ней.

– Здесь я дышу свободно, а мои дети смеются громче, – призналась она. – Я люблю Париж, обожаю Францию! Думаю, Джеральд займется здесь живописью. Он художник, знаете ли.

– А вы? – спросила я. – Вы художница?

– Я? – она рассмеялась. – Нет. Я хочу быть той, кто вдохновляет художников.

Сара с ее соломенно-желтыми волосами и голубыми глазами была лучезарной женщиной, как будто имела при себе личное солнышко и привлекала людей своим светом.

Но даже благовоспитанной, прекрасно образованной и достаточно опытной матери троих детей – такой как Сара – приходилось следить за выражением своих глаз, когда она смотрела на Пабло. Как мог Джеральд не видеть этого? Возможно, он замечал, но предпочел молчать.

Теперь, положив голову на плечо Пабло, я хочу вернуться к портрету той, другой девушки, но интуиция предостерегает меня от этого. Он скоро уедет. Снова. Пусть воспоминания спят, пока я могу получить еще частичку его внимания.

В студии пахнет скипидаром, масляной краской и табачным дымом; для меня это изысканный аромат. Надеюсь, так будет пахнуть на небесах. Но поскольку я пытаюсь забыть о картине, из-за которой Пабло прячет лицо, то не могу думать ни о чем другом, и всплывает нежданное воспоминание.

Мыс Антиб. Девушка, которая всегда молчала и ходила с опущенным взглядом. Девушка, которая держалась в тени, как привыкают люди во время войны; девушка, которая улыбалась в ответ, лишь когда Пабло улыбался ей.

Гудок клаксона на улице. Поль машет нам снизу и смеется, готовый отвезти своего отца на море – к солнцу, к Франсуазе, которая ждет или больше не ждет его.

– Когда я снова тебя увижу? – я стараюсь говорить непринужденным тоном.

Он не отвечает, но это неважно. Я вернусь домой, к мужу, и буду думать о другом. А о чем будет думать Пабло? О Франсуазе, которая уходит от него? О той девушке на картине? Между его бровями залегла глубокая складка. Если бы я рисовала его сейчас, то отметила бы это место жирной черной линией.

– Что с ней стало? – рассеянно спрашивает он.

– С девушкой на картине? Тебе не все равно?

– Просто любопытно, – говорит он.

Но он лжет. Любопытство художника обычно заканчивается, когда он завершает картину. Пабло по-прежнему думает о той девушке и гадает, что с ней случилось! Он поглощен собой и часто бывает жестоким. Ничто не значит для него больше, чем работа – его искусство, но он не бесчувственный человек. Я видела любовь и радость в его глазах, когда он наблюдал за играми своих детей; иногда видела жалость, когда он говорил об Ольге.

– Пабло, ты действительно продал мою картину? – спрашиваю я. – Ту, что ты назвал «Любовники»?

– Она никогда не принадлежала тебе, – говорит он.

– Как ты помнишь, я позировала для тебя. Ты обещал ее мне!

– Тебе пора идти. Кыш, кыш! – добавляет он и машет руками, словно выгоняет стайку гусей.

– Без завтрака?

– Безо всего. – Он игриво хватает меня за волосы, запрокидывает мою голову и прерывает все протесты театральным поцелуем.

– Что будешь делать, если Франсуаза уйдет от тебя? – спрашиваю я, подчиняясь его силе.

– То же самое, что и всегда: найду другую женщину. Надевай шляпку! Поль будет здесь в любой момент, а мне нужно запереть студию.

Я неохотно останавливаюсь перед маленьким треснувшим зеркалом рядом с дверью и надеваю шляпку, слегка наклонив ее над правым глазом. Пабло роется в холстах и вещах в студии, явно собираясь прихватить что-то с собой. Грубо вырезанная игрушечная лошадка, обглоданная щенком.

– Зачем тебе эта рухлядь? – смеюсь я. – Или теперь ты носишь амулеты на удачу?

Пабло ворчит что-то неразборчивое и швыряет мне перчатки.

– Давай, двигай отсюда, – говорит он. – С меня достаточно.

В его устах это почти признание в любви. Я сказала то же самое, когда отказалась выйти за него замуж и выгнала его… а потом позвала обратно ради того, что было между нами в постели. Любовник – да. Муж – нет.

Я вижу, что он говорит серьезно: действительно хочет, чтобы я ушла. Он встает у двери и распахивает створку.

В шляпе, лихо сдвинутой на один глаз, я, стуча каблуками, спускаюсь по лестнице, хохоча и бросая через плечо русские ругательства в его адрес – проклятия, до сих пор памятные со времен моего общения с великим князем.

– До следующего раза, любимый! – восклицаю я, выходя на улицу.

Он наблюдает за мной из окна. Я ощущаю его взгляд спиной – эти огромные черные глаза, которые впитывают все, включая одну из туфель, которая мне жмет и делает мою походку немного хромающей.

Теперь он вернется в студию к тому, что я искала и не смогла найти? «Любовники». Моя картина. Мужчина и женщина – вечно юные и прекрасные, навеки влюбленные. Юноша смотрит на свою любимую. Она глядит в сторону, скромно и покорно, как будто еще не сказала «да». Но внимательный наблюдатель увидит и готовность, и желание в выражении ее лица.

Женщина – это я. Вечно молодая, любящая и любимая.

Сзади, на улице, из утреннего тумана раздаются три громких гудка.

– Привет, Поль! – я машу рукой.

Он сконфуженно отвечает и делает вид, будто мы хорошо знакомы.

– Давай выноси чемоданы! – кричит его отец.

Когда я впервые увидела Поля, он сидел голышом, если не считать налипшего песка, и держал в руках пластиковые лопатку и ведерко. Думаю, ему было года два, и он увлеченно играл с детьми Сары Мерфи на маленьком пляже в Антибе. Пляж назывался Легру. Крошечный, как почтовая марка, теперь он сильно разросся для привлечения туристов. Сара, стильная королева художественного авангарда, стояла у истоков туристического нашествия после того лета, когда она с семьей приехали в Антиб.

Теперь Поль – взрослый мужчина: он старше тридцати лет, выше своего отца и скорее с каштановыми, а не с черными волосами. Предсказуемо симпатичный, но лишенный обаяния Пабло. Это можно видеть даже по его походке: он слегка наклоняется вперед, словно под напором сильного ветра. Возможно, того самого ветра, который подтолкнул его к разводу с женой, о чем я услышала недавно. Мужчины из семьи Пикассо не созданы для брака; во всяком случае, для долгих и полных нежности отношений. Они не могут совмещать то и другое.

Поль выходит из дома с двумя тяжелыми отцовскими саквояжами и таким же озабоченным выражением лица, какое было у него тридцать лет назад, когда он нес ведерко с песком. Для меня он служит напоминанием о прошедшем времени – о годах, улетевших вместе с перелетными птицами. Правда, те птицы не вернулись.

– Голуби никуда не улетают, – однажды сказал Пикассо, когда я отпустила глупое замечание по этому поводу. – Они здесь круглый год. Постоянны, как Полярная звезда.

В тех немногих случаях, когда я видела Пабло ностальгирующим и даже склонным к сентиментальности, он говорил о голубях, но имел в виду голубок – этих воркующих и танцующих на испанских площадях птиц, которых они с отцом кормили хлебными крошками. Пабло был любимым ребенком. Он вырос, ни секунды не сомневаясь в этой любви; его поднимали каждый раз, когда он падал, укачивали каждый раз, когда плакал. Может быть, в этом его сила?

Мой муж, будучи врачом, полагает, что источник силы – в хорошем пищеварении. Думаю, Пабло с ним согласен. Он внимательно относится к своему рациону, к своему телу. Он собирается прожить очень долгую жизнь. Пабло и его голубки не улетают в дальние края.

После окончания войны Пабло предложили изготовить литографию для конгресса сторонников мира 1949 года, и он подарил им голубя мира – белую птицу на черном фоне: простой, натуралистичный, запоминающийся образ.

Теперь его можно видеть повсюду, даже на русских марках.

Но у этого эстампа были свои секреты. Пабло нарисовал не голубку, а голубя – домашнюю птицу, подаренную его другом Матиссом[6]6
  Анри Матисс – французский живописец, рисовальщик, гравер и скульптор. Один из главных европейских художников периода модернизма.


[Закрыть]. Голубь был данью памяти его отцу – его первому учителю живописи. Хосе отводил Пабло на площадь в Малаге и учил рисовать голубей, когда тот находился примерно в том же возрасте, что и Поль, ворочавший свое ведерко с песком на пляже.

Этот голубь-голубка считается символом мира, но это и символ Пабло.

Вот моя маленькая исповедь.

Если бы я вышла за него замуж, он погубил бы меня. Боги делают это с нашего дозволения. Нет, лучше быть женой хорошего врача! Пабло вернется на свою маленькую виллу на юге, и Франсуаза будет там… или нет. Ради его блага я надеюсь, что она будет там. А я вернусь к мужу, который даже не заметил моего отсутствия. Он тоже понимает, что такое любить художника. Живопись – это все, а любовь – приятная интерлюдия.