Текст книги "Любовницы Пикассо"

3
Алана

Через несколько минут я свернула с главной дороги на боковую улицу, а потом – в узкий переулок. Потом проехала мимо большого дома в стиле королевы Анны; его желтый силуэт выделялся в сиреневых сумерках. Перед ним находилась дорожная вывеска. Я быстро развернулась и остановилась на гравийной подъездной дорожке.

«Гостиница Бреннана» – гласила вывеска, установленная в саду перед домом. Лестница поднималась к крытой веранде. В нескольких окнах горел свет, где-то лаяла собака. Я взяла небольшой дорожный чемодан и направилась к парадной двери.

Внутри меня встретил холл, отделанный деревянными панелями, восточные ковры и стены с книжными шкафами и живописью. Картины были выполнены в демонстративно викторианской манере: девочки с котятами на руках и матери, склонившиеся над колыбелями. Впрочем, несколько морских пейзажей были неплохой имитацией полотен Тернера[19]19
  Джозеф Мэллорд Уильям Тернер, также Тернер – английский живописец, мастер романтического пейзажа, акварелист и гравер. Предтеча французских импрессионистов.


[Закрыть].

Стойка регистрации нашлась сразу у подножия красивой лестницы из красного дерева.

Передо мной регистрировалась семья – мать, отец и две маленькие девочки, быстро и тихо говорившие друг с другом по-испански. Когда одна из них, лет шести на вид, круто развернулась и столкнулась со мной, мать пустилась в многословные извинения.

– Никаких проблем, – сказала я на испанском. – У вас чудесный ребенок! Nina encantodora[20]20
  Прекрасная девочка (исп.).


[Закрыть].

– На сколько суток? – спросил клерк, когда подошла моя очередь. Он вытер руки кухонным полотенцем, обернутым вокруг пояса, и потянулся к регистрационному журналу. – Впрочем, неважно: у нас масса свободных номеров. Распишитесь здесь, – он повернул журнал ко мне. – Сейчас не сезон… не то что у нас вообще бывает сезон.

Я слишком устала, чтобы посмеяться над его слабой попыткой пошутить.

– Как далеко отсюда до Снейдена?

– Три мили по дороге. – Он вручил мне ключ, прикрепленный к желтому пластиковому кольцу. – Номер шесть. Наверху, последняя дверь справа… – Он указал в сторону лестницы. – Вот там есть бар, бассейн, сауна и массажный кабинет. Шучу, шучу! Но у нас действительно имеется бар, открытый как для публики, так и для гостей. Если вам понадобится больше полотенец, в коридоре есть бельевой шкаф. Не стесняйтесь. – Он подобрал влажное полотенце и направился в сторону бара. Дверь была слишком низкой для его роста, и ему пришлось нагнуть голову.

За открытой дверью бара я видела черно-белый телевизор, висевший над рядами пыльных бутылок. Шел выпуск новостей. Звук был выключен, но мне не нужно было слышать слова. Сенатор Маккарти, наклонившийся к микрофону, что-то лихорадочно вещал с выражением холодной ярости. Маккарти, искавший коммунистов под каждым камнем… и во многих университетских клубах и группах.

Возможно, он уже искал меня.

Если Дэвид Рид узнает об этом, я больше никогда не получу очередное задание. Если он узнает, то ни за что не пропустит мою статью о Пикассо, даже если она будет написана. Неважно, каковы его убеждения; связь со мной на любом уровне будет предосудительной для него.

Я поняла, что, несмотря на первоначальные колебания, мне действительно хотелось получить эту работу, хотелось думать о Пикассо и писать о нем. Пикассо мог привести меня обратно к моей матери.

Я поднялась по скрипучей лестнице, распаковала свои ночные принадлежности и положила ручку и блокнот на прикроватный столик. После душа написала имя Сары на затуманенном зеркале ванной как оберег на удачу. «Поговори со мной, Сара!» – пожелала я.

Рядом с ее именем я написала собственное: Алана Олсен. Мой отец, умерший, когда мне было восемь лет, был высоким мужчиной норвежского происхождения, но я унаследовала внешность матери, которая была миниатюрной и темноволосой. Я написала имя Уильям Грин рядом со своим, вспоминая, как раньше заключала оба имени в сердечко, а потом стирала его, прежде чем Уильям мог что-то увидеть и обвинить меня в чрезмерной сентиментальности. На этот раз я стерла оба имени, так и не нарисовав сердечко.

Я хотела ощущать любовь и страсть будущей жены, но вместо этого чувствовала внутреннее онемение, которое только усиливалось после смерти матери.

– Прими решение, Алана, – сказал Уильям, когда мы ужинали вместе в последний раз. – Ты не становишься моложе, а я не могу стать партнером в бизнесе, пока не женюсь.

Судя по его тону, было ясно, что он в первую очередь думает о партнерстве, а не о романтических отношениях, если в его жизни вообще оставалось место для романтики. Я пыталась представить себя в домашнем платье с фартуком, встречающей его у двери после работы в офисе. Курица в духовке, шоколадный пирог с обсыпкой, коктейли к десерту… Пыталась, но не смогла.

Я заснула в гостинице на огромной кровати с латунным изголовьем, стараясь вообразить Уильяма рядом с собой, а себя – его женой. Но мне приснилась мать, наш последний вечер.

– Тебе не следует оставаться одной, – сказала она. – Это слишком тяжело.

Когда я проснулась с первыми лучами рассвета, то обнимала себя так крепко, что ныли руки. В комнате стоял осенний холод, и я оделась как можно быстрее, забывая о сне и о своей утрате.

Мне понадобилось пятнадцать минут блужданий по выцветшим коврам в разных коридорах, пока я не нашла кафетерий. Гостиница оказалась больше, чем я представляла, когда наткнулась на нее в темноте накануне вечером. Просторные коридоры сменялись маленькими, одни комнаты вели в другие. Вверх по широкой лестнице, вниз – по узкой. В одном из тупиков я оказалась вне помещения, на маленьком балконе. У меня закружилась голова, но вид на реку был ошеломительным. Неудивительно, что существовала целая художественная школа реки Гудзон.

– Вижу, вы нашли нас, – сказал мужчина, зарегистрировавший меня вчера. Он проводил меня к столику у окна с видом на довольно запущенный сад. – Здесь можно заблудиться. Отель был построен в те времена, когда большие дома напоминали поселки, а слуги знали все улочки и переулки. – У него на поясе болталось полотенце, и он держал в руках кучу грязных тарелок. – Как насчет омлета?

– Отлично. И кофе, пожалуйста.

– Меня зовут Джек Бреннан. Я бы пожал вам руку, вот только они заняты. Извините, что не представился вчера, но вы выглядели слишком усталой.

Он улыбнулся так, что веснушки на его лице разошлись в стороны, словно тусклое созвездие на фоне бледного неба.

– Здравствуйте, Джек Бреннан! – сказала я. – Вы работаете в две смены?

– Это потому, что я владелец. Мое утешение или проклятие – в зависимости от того, как работает водопровод в любой конкретный день. Унаследовал это место вместе с налогами и облезшими обоями. Куда вы направлялись вчера?

Это был дружелюбный вопрос, но с намеком на близость, как будто мы были старыми друзьями.

– Чир-Холл.

– Собираетесь встретиться с Мерфи? – Он внимательнее посмотрел на меня, нахмурив брови, – то ли с любопытством, то ли с неодобрением.

– Я останусь еще на ночь или на двое суток, – сказала я. Пусть я и не могла позволить себе желанную поездку во Францию, но можно было провести несколько дней трудового отпуска на Гудзоне.

– Отлично, у нас полно места! – с энтузиазмом отозвался Джек. – Теперь позвольте мне унести эти тарелки на кухню, и я приготовлю вам завтрак.

– Спасибо. Еще мне нужно позвонить… Здесь есть платный телефон?

– Нет, но можно воспользоваться телефоном на стойке регистрации. Только не очень долго и не слишком далеко, пожалуйста!

Из дверного проема в дальнем конце комнаты донесся грохот, звон бьющегося фарфора и приглушенный крик. Джек поморщился и пошел узнавать, что за катастрофа случилась на кухне. Когда он спешил, его походка становилась дерганой, и он подволакивал правую ногу.

Должно быть, он почувствовал мой взгляд, поскольку ненадолго обернулся.

– Южная часть Тихого океана, – сказал он. – Шрапнель.

* * *

Покончив с кофе и омлетом, я направилась к стойке регистрации и воспользовалась местным телефоном для короткого звонка Элен, которая временно подрабатывала копирайтером в банковском холдинге «Ганновер» на Пятой авеню.

– Ну да, – сказала она, когда телефонистка соединила меня с ее офисом. – Уильям уже два раза звонил мне. Где ты остановилась, какой у тебя номер?

Я продиктовала ей телефон и промямлила вопрос, отвернувшись от шумного семейства, которое выстроилось в очередь для выписки.

– Что ты сказала? – спросила Элен. – Говори громче и побыстрее. Я не хочу, чтобы меня уволили за прием личного звонка.

– Кто-нибудь еще, кроме Уильяма, спрашивал обо мне?

Она сразу же поняла, что я имею в виду.

– Нет. Все чисто.

– Отлично, спасибо. Как твоя работа?

– Пока неплохо, если корректура статьи о важности накопительного счета в банке – это то, о чем ты мечтаешь. В целом я предпочла бы писать о Джексоне Поллоке [21]21
  Пол Джексон Поллок (1912–1956) – американский художник, идеолог абстрактного экспрессионизма. (Прим. пер.)


[Закрыть].

– Нужно верить в лучшее, – сказала я.

– Тебе тоже. Удачи с Сарой!

* * *

К десяти утра я находилась в дороге и пребывала в хорошем расположении духа, проезжая по загородным дорогам мимо сосновых рощ, пастельных домов с дубами во дворе, окрашенными в золото и бронзу, и белых березовых перелесков. Виды были такими чудесными! Я почти жалела, что не изучала классических пейзажистов вместо модернистов вроде Пикассо.

Но теперь, когда я находилась лишь в нескольких минутах пути от Сары – от разговора о Пабло Пикассо с его знакомой, я ощущала первый восторг охотника за сокровищами, который видит римскую монету, выглядывающую на месте раскопок.

Как хорошо она его знала? И, кстати говоря, как близко Пикассо был знаком с ней? Что за женщиной была Сара? Мне казалось, что, если все пройдет хорошо, я смогу узнать о Саре больше, чем о своей матери. О моей любимой, скрытной, приводившей в бешенство матери.

Я гадала, была ли Сара подругой Ирены Лагю. «Когда я получу эту работу, Ирена, ты обеспечишь меня информацией для следующей статьи», – мысленно обратилась я к ней. В книжном магазине я обнаружила запыленный каталог ее картин с парижской выставки 1923 года и была потрясена формами, красками и чудесными образами женщин, созданными с точки зрения другой женщины, а не мужчины. Но, как и Пикассо, Лагю находилась во Франции. Как я могла добиться интервью с ней?

Наконец, я нашла Чир-Холл, и он оказался очаровательным каменным домом среди кустов и высоких деревьев, окруженным старинной каменной оградой. Длинные веранды обрамляли фасад на обоих этажах здания.

На звонок ответила неулыбчивая горничная в накрахмаленном белом переднике.

– Скажите, пожалуйста, миссис Мерфи дома?

– Возможно, – ответила горничная. – Это зависит от того, кто спрашивает.

– Кто это, Марта? – окликнул голос изнутри.

Стройная женщина в твидовых брюках и черном свитере вышла на крыльцо и встала рядом с горничной. Я узнала ее по нескольким журнальным фотографиям, которые мне удалось найти. В этом году ей исполнялось семьдесят лет, если верить датам из старых газетных статей. Ее кудрявые светлые волосы посеребрила седина. Она все еще была красива и выглядела моложе своего возраста, но в ее глазах застыла печаль. «Она потеряла двух детей», – напомнила я себе. Когда она в последний раз смеялась?

– Доброе утро! – пожалуй, чересчур приветливо сказала я и протянула руку. – Меня зовут Алана Олсен.

Сара пожала мою руку, но не улыбнулась.

– Мы знакомы?

Ее голос был глубоким и насыщенным, как густой мед.

– Еще нет. Вы миссис Мерфи? – Я улыбнулась. – Чрезвычайно рада познакомиться с вами! Мне хотелось бы попросить вас и вашего мужа об интервью… о вашей жизни на Ривьере. Насколько я понимаю, вы дружили с Пабло Пикассо.

Ее глаза широко распахнулись, и она поднесла руку к горлу – защитный жест, которым пользуются женщины, когда им угрожает что-то непредвиденное.

Я не звонила и не писала ей заранее. Труднее ответить отказом при личной встрече, чем по почте или телефону.

Сара смерила меня долгим взглядом серо-голубых глаз, словно оценивая. Где-то в доме по радио играла музыка Вивальди.

– Мы не даем интервью, – твердо сказала она и отвернулась. Дверь начала закрываться.

– Пожалуйста, подождите ми… – Но дверь уже захлопнулась.

Я вернулась к автомобилю, села и глубоко задумалась. В боковом окне над подъездной дорожкой отодвинулась занавеска, и мы с Сарой ненадолго встретились взглядами. Хотя она дала мне от ворот поворот, в ее глазах не было враждебности или высокомерия. Так могла бы смотреть подруга перед тем, как помахать на прощание. Такой взгляд требует улыбки, и я улыбнулась ей.

Думаю, она собиралась улыбнуться в ответ, но потом отвернулась от окна. Мелькнула расправленная занавеска, и все пропало.

4
Сара

Я подошла к окну над подъездной дорожкой и выглянула из-за занавески. Наши взгляды встретились. «Она вернется, – подумала я. – У нее волевой подбородок».

Когда ее автомобиль скрылся из виду, я пожалела о том, что не помахала ей. Цинизм и осторожность по-прежнему даются мне с трудом, даже спустя столько лет.

Было удивительно видеть ее стоящей у двери с выражением детской надежды на лице. Она напомнила мне о многом… О разных вещах, которые было бы лучше забыть, но сердце отказывается сделать это.

Она как будто сошла с одного из холстов Пабло двадцатых годов вместе с другими миловидными темноволосыми женщинами, лучезарными и полными жизни. У меня возникло искушение впустить ее в дом, хотя она представилась журналисткой. Мне просто хотелось смотреть на нее и купаться в предчувствии лучшего будущего, которое исходило от нее.

Она напомнила мне о солнце и песке. Если бы мы только остались там! Лазурный Берег, пляж Ла Гаруп, вилла «Америка» – наш дом на Ривьере… Голубое небо, бирюзовая вода, светлый песок и бронзовые от загара дети, которые катаются в этом песке, отчего их кожа становится похожей на велюр.

И ложь, покончившая с этим.

С первого взгляда я почувствовала, что знаю ее. Но, разумеется, этого не могло быть… Или могло? Она была слишком молода, чтобы оказаться на Лазурном Берегу много лет назад. Но она была очень похожа на ту, другую женщину.

Можно ли отменить прошлое? Разумеется, нет. Но чем больше я думала о ней – обо всем этом, тем явственнее казалась возможность частично исправить то, что случилось тогда.

– Все в порядке, милая? – крикнул Джеральд из кабинета, оторвав меня от воспоминаний. – Мне показалось, я слышал дверной звонок.

Нет, все не в порядке. Лицо, преисполненное надежды, вывело меня из душевного равновесия и встряхнуло, как порыв ветра заставляет трепетать листья на ветках деревьев.

Вместо того чтобы кричать в ответ, я прошла по коридору и толкнула дверь. Петли протестующе скрипнули, но Джеральд посмотрел на меня через заваленный бумагами стол и улыбнулся. У него славная улыбка и лицо киногероя, постаревшее, но все еще привлекательное, с твердо очерченным подбородком и благородным прямым носом.

– У нас была посетительница, – сказала я.

– Я слышал звук автомобильного мотора. И?..

– Журналистка. Хочет побеседовать о Пикассо. Я отослала ее прочь.

Джеральд отложил ручку и откинулся на спинку стула.

Красавец Джеральд, вслед которому когда-то поворачивались и женские, и мужские головы. Теперь слегка сгорбившийся и поседевший от груза утрат – даже большего, чем смерть наших сыновей. После гибели Беота Джеральд убрал свои кисти и больше не прикасался к ним. Он вернулся к тому ощущению неполноты, в котором находился, когда мы познакомились, – к внутренней пустоте художника, который не пишет картин и отрицает творческую сторону своей натуры.

Даже Пикассо на какое-то время перестал создавать картины во время войны. Но для Пабло творчество было равно дыханию; он не мог выжить без своего искусства и быстро вернулся к живописи с еще большим энтузиазмом и решительностью.

Я ощущала себя неудачницей, глядя на Джеральда. Свою несостоятельность как жены, которая не в силах вылечить раны человека, любимого ею больше собственной жизни. «Если бы я смогла заставить его хотя бы посмотреть на его старые картины, – снова подумала я. – Тогда бы он увидел, как они хороши».

– Она мне кого-то напомнила, – сказала я. – Возможно, меня саму.

– Может быть, тебе стоит поговорить с ней?

– У нас был уговор: никаких басен и сплетен, никаких историй о Пабло. Что он ел на завтрак, хорошо ли плавал и много ли выпивал за ужином…

– С кем он спал, – добавил Джеральд. Его тон был абсолютно нейтральным. Незнание или безразличие? Иногда это одно и то же.

Да, мы договорились, что будем как можно реже вспоминать о Франции. Мы были современными людьми, а современные люди живут сегодняшним днем, не оглядываясь на прошлое. Даже когда бо2льшая часть их жизни находится в запертом темном чулане этого прошлого.

– Что у нас на обед? – поинтересовался Джеральд.

– Я попросила повариху приготовить буйабес. Посмотрим, как она справится. И абрикосовый пирог.

Он встал и обнял меня, прижав спиной к своей груди, так что его подбородок уперся мне в макушку.

– Ты жалеешь, что мы уехали из Франции, из Средиземноморья? – спросил он.

Прошло много лет с тех пор, как мы жили в Антибе, но мы продали наш французский дом лишь несколько лет назад. Было трудно расстаться с ним. Так много воспоминаний – и хороших, и плохих… Но ленивые летние дни на юге Франции сменились годами путешествий и резиденциями в Швейцарии и Австрии, где мы искали лекарства, которых так и не нашли. А после того, как мы потеряли мальчиков, наступила война – поездки во Францию стали невозможными. Когда война закончилась, мы снова стали жителями Нью-Йорка.

Иногда по утрам я все еще тосковала по соленому воздуху океана, по аромату дикого тимьяна и запаху скипидарных паров в художественной студии Джеральда на нашей вилле. По тому времени, когда еще не было большой лжи.

– Мы не могли остаться там, правда? – сказала я. – Было и время, и место, но этого больше нет. Помнишь ту повариху в «Отель дю Кап»?

– Конечно, помню! Она пугала меня похлеще любого армейского сержанта, который гоняет солдат на плацу. И я помню ее кроткую маленькую дочь.

– Анна. Только она не была дочерью поварихи.

– Ох… У нас есть свежая почта?

Двадцать лет назад он бы спросил: «Тогда кем же она была?» Он бы проявил любопытство. Но то было раньше.

– Сегодня ты выглядишь грустной. – Он развернул меня и посмотрел мне в глаза.

– Я отвлекла тебя, дорогой. Возвращайся к работе!

– Знаешь, он собирается снова поменять любовницу, – сказал Джеральд. – Франсуаза уходит от него. – Он вытащил листок бумаги из кучи на столе – последнее письмо от Пабло. Мы оставались на связи все эти годы.

– Трудно поверить! – сказала я. – Это первая женщина, которая сама уходит от него.

Я старалась говорить будничным, равнодушным тоном.

– Вторая. Не забывай про Ирену.

– Ах да, Лагю… Та, кто последовала за ним на мыс Антиб просто для того, чтобы разозлить Ольгу.

– Ему нравилось, когда женщины сражались из-за него. Вот негодник! – В голосе Джеральда звучала искренняя нежность.

Воспоминания об Ирене и мысе Антиб – об этом странном, восхитительном и ужасном лете – снова вернули меня к мыслям о женщине, которой я отказала сегодня.

Ее лицо было так исполнено надеждой, как будто она вернулась домой и увидела нечто знакомое, что раньше упускала из виду, не замечая. Как ее звали? Алана?

– Может быть, тебе стоит поговорить с ней, – повторил Джеральд, пока я еще не вышла из комнаты. – С той журналисткой. Посмотреть, чего она хочет. Возможно, тебе будет интересно.

– Может быть… если она вернется. Наверное, я расстроила ее.

«Пожалуйста, вернись!» – подумала я. Мне хотелось снова увидеть ее лицо, надежду в ее глазах. Надежда – редкая и замечательная вещь.

– Гонория звонила? – Джеральд снова устроился за столом и стал перебирать бумаги, скрывая свою озабоченность.

Этим летом наша дочь Гонория родила второго сына, и его младенческая хрупкость одновременно восхищала и ужасала нас. Дети так уязвимы! После смерти наших сыновей мы думали, что никогда не сможем вынести большего горя – и вот оно: еще не горе, но страх перед ним. А что, если…

– Я позвоню ей сегодня вечером, – сказала я. – Уверена, все хорошо.

Но, конечно, я не была уверена. Мы усвоили урок и теперь до конца наших дней будем знать, что худшее еще может случиться.

– Джеральд, ты когда-нибудь думал вернуться к живописи?

– Никогда.

Тем летом в Антибе после каждого сеанса в студии он подвозил наших мальчиков на плечах до пляжа. Это стало частью рабочего процесса, и без этого радостного окончания дневных трудов все художественные усилия были бы бессмысленными.

Смерть определенно нельзя отменить. Горе нельзя убрать подальше, как платье, вышедшее из моды. Но если мне удастся снова пробудить у Джеральда интерес к живописи, то какое-то исцеление возможно.

И та женщина, Алана…

– Джеральд, – сказала я, задержавшись в дверях. – Ты веришь в чудеса?