Текст книги "Странная погода"

Акоста следовала за ним по асфальту. Увидев машину, она рассмеялась.

– Неужто? – спросила. – Вот не подумала бы.

Он не смотрел на нее. Его машиной была ярко-красная «Тойота-Приус». Он купил ее ради сына, потому как Джордж переживал за пингвинов. Они почти каждые выходные ездили в аквариум смотреть пингвинов. Джордж мог целый день смотреть, как они плавают.

Келлауэй поднял дверцу задка. «Узи» лежал в черном твердом футляре. Охранник ввел код, щелкнул замками и отступил назад, чтобы латинка смогла взглянуть на оружие, аккуратно уложенное в контуре, вырезанном в черной застывшей пене. Эту испанку с ее лесбиянской стрижкой он не выносил и был удивлен, когда ощутил определенное удовольствие, позволив ей осмотреть оружие, каждая деталь которого была смазана, а все оно черное и до того чистое, что вполне могло бы сойти за новенькое.

Впрочем, на нее это впечатления не произвело. Когда заговорила, голос ее был скучным и почти не верящим:

– Оставляете целиком автоматический «узи» в машине?

– Боёк у меня в шкафчике. Он вам нужен? Мне придется обратно сходить и взять его.

Заместитель шерифа захлопнула пластиковый футляр, достала свой официантский блокнотик и опять принялась писать.

– Прочтите судебный запрет, мистер Келлауэй, – сказала она, вырвав расписку и вручив ее ему. – Если что в нем не поймете, обратитесь за разъяснением к адвокату.

– Мне нужно поговорить с моим сыном.

– Судья предусмотрит это, я уверена, – через пятнадцать дней.

– Я хочу позвонить своему мальчику и сказать ему, что со мной все в полном порядке. Я не хочу, чтобы он боялся.

– И мы не хотим. Потому-то и судебный запрет у вас на руках. Всего хорошего, мистер Келлауэй.

Она на шаг отошла с черным пластиковым футляром, и он швырнул ей судебный запрет в спину – не смог сдержаться. То было последней каплей – ее понимание того, как ей работать, защищая его сына… от него. Бумаги ударили ее между лопаток, как дротик какой. Латинка застыла, стоя к нему спиной. Потом аккуратно поставила футляр с «узи» на асфальт.

Когда она повернулась, то лыбилась куда как широко – во весь рот. Он не очень соображал, что произошло бы, если б она сняла со своего ремня наручники, что бы он сделал. Однако вместо этого она лишь нагнулась, подобрала бумаги и шагнула к нему. Оказавшись с ней вплотную (она остановилась лишь в дюйме от него), он был поражен ее массивностью. Приземистая, зато сбита, как крепыш-средневес. Мягко засунула бумаги в карман его рубашки, где они пристроились к кожаному чехлу с его набором инструментов.

– Так вот, дорогуша, – заговорила она. – У тебя в них надобность будет, чтоб показать своему адвокату. Если хочешь получить право навещать своего малыша – вообще любые права видеться с сыном – понадобится тебе знать, что ты нарушаешь. Ты в дебрях заплутал, а они, если станешь под рукой их держать, укажут тебе путь. Понимаешь меня?

– Полностью.

– И надо будет тебе избегать набрасываться на служащих штата Флорида, угрожать или раздражать их, не то они засадят твою задницу под замок, обесчестят тебя перед твоими коллегами, перед прохожими, перед Богом и всеми вообще. Тебе вполне понадобилось бы избегать изводить представителей закона, которые возьмут да и заявятся на судебное заседание, чтобы поведать, как ты швыряешься всякими вещами, что доказывает, как погано ты сдерживаешь свои эмоции. Сечешь, к чему клоню?

– Ага. Усек. Еще вопросы есть?

– Нет, – бросила она, подхватила футляр с «узи», а потом задержалась и посмотрела ему глаза в глаза. – Есть. На самом-то деле. Один. Я вас спросила, целились ли вы из пистолета в свою жену, и вы мне не ответили.

– Нет, и черт меня возьми, если когда стану целиться.

– О’кей. Меня, впрочем, другое интересовало.

– Что?

– Вы наставляли оружие на своего сына? Пугая жену, мол, если она попробует забрать его, то вы ему мозги по стене размажете?

В животе у него забурлило – тошнота, кислота. Захотелось швырнуть еще чем-нибудь, в рожу ей запулить, чтоб губы разбить, чтоб кровь брызнула. Захотелось в тюрьму отправиться… вот только, если она его засадит, он потеряет свои права на Джорджа навсегда. Он не шевельнулся. Не ответил.

Акосте, казалось, нипочем было бы улыбнуться еще шире, но ей это удалось.

– Просто для сведения, дорогуша. Не вздумай чего натворить, что тебя до беды доведет, слышь? Поверь, как бы сильно мне ни хотелось, чтоб ты вовеки мне больше на глаза не попался, тебе еще сильнее не хочется еще разок меня увидеть.

1 июля 2013 г.

В день рождения Джима Хёрста Келлауэй ехал из Сент-Поссенти сквозь дымку, поглядывая на пассажирское сиденье, где лежал маленький пустячок для старого друга.

Дымку натянуло по всему шоссе: серая, режущая глаза пелена, доносившая вонь горящего мусора. Устроили пожар детишки, за несколько дней начавшие праздновать 4 июля, бросавшиеся друг в друга петардами на какой-то свалке позади стоянки своих домиков на колесах. Теперь пожар охватил где-то около трех тысяч акров: национальный лесной заповедник Окала занялся, как куча соломы.

Сельский дом Джима Хёрста стоял в четверти мили от шоссе, в конце вымощенной гравием дороги, и со всех сторон был окружен черной мангровой и болотистой землей. Всего лишь в один этаж, с местами провисшей крышей, дом сплошь порос мхом и плесенью, его водостоки были забиты листьями. Пластиковая обшивка покрывала левую часть постройки, сайдинг местами отвалился, и окна зияли провалами на месте вырванных зубов. Так было уже три года. Джим наскреб деньжат и взялся было за перестройку дома, но денег, чтоб завершить ее, не хватило. Огни были погашены, да и фургончика под инвалидную коляску не было видно на месте, так что, если бы Келлауэй не слышал пальбы на заднем дворе, то вполне мог бы подумать, что дома никого нет.

Он обошел незаконченную сторону строения. Крупные листы пластика несвязно болтались под ветром. Выстрелы раздавались с постоянством метронома, отсчитывающего четыре четверти. Стрельба прекратилась, как раз когда он, обогнув угол, вышел на задний двор.

Джим Хёрст сидел в электрическом кресле-каталке, на земле рядом стояла жестянка на шесть пачек патронов, две такие же, уже пустые, валялись в траве. На коленях у Джима лежал небольшой автомат с хитрым прицелом и съемным магазином. Сбоку к каталке была прислонена винтовка «АР»[40]40
  Американская полуавтоматическая винтовка, которая поступила в продажу в качестве гражданского оружия для самообороны, охоты и т. п.


[Закрыть]. У Джима оружия навалом. Всего полно. В гараже у него в подполье под верстаком припрятан легкий ручной пулемет М249. Похожий на тот, что стоял на их «Хамви»[41]41
  Многоцелевой вездеход, стоящий на вооружении американских (и не только) вооруженных сил.


[Закрыть], за которым они шесть месяцев сидели плечом к плечу во время заварушки в Заливе. Впрочем, Келлауэя в тачанке не было, когда та наскочила на русскую мину, которая разорвала почти пополам и машину, и самого Джима Хёрста. Тогда Келлауэя уже перевели в военную полицию, и единственным, что под ним разлетелось в прах, было его будущее в армии.

– Я фургончика не увидел. Подумал, может, ты забыл о моем приезде и отправился куда, – сказал Келлауэй. – С днем рождения тебя.

Джим обернулся и протянул руку. Келлауэй подкинул ему бутылку односолодового «Боумора» 29-летней выдержки. У виски был славный, отдающий медью и золотом цвет, будто кто-то сподобился гнать спиртное из восхода солнца. Джим, подняв бутылку за горлышко, полюбовался им на просвет.

– Спасибо, кореш, – произнес он. – Мэри купила лимонный торт в супермаркете. Съешь кусочек и приходи с моей новой игрушкой поиграть. – И поднял с колен пистолет.

То был серый «вебли-скотт» с лазерным прицелом – прямо как в шпионском фильме. У бедра Джима стояла коробка с патронами, пули которых ядовитыми грибами раскрывались, попадая в мягкие ткани.

– Мэри подарила? Вот это любовь.

– Нет, кореш, это я себе подарил. Она мне простату огладила, вот каков был ее подарок.

– Это как, пальцем в задницу? – уточнил Келлауэй, силясь скрыть отвращение.

– У нее вибратор есть. Он и отсос на мой член – все это срабатывает. Вот это – любовь. В особенности когда для нее это не столько секс, сколько прочистка засора в трубе. – Джим рассмеялся, но смех сразу перешел в натужный, хрипящий кашель. – Иисусе, а все куренье, етить его мать!

Келлауэй взял бутылку виски с колен Джима:

– Я стаканы принесу.

Ударом распахнул сетчатую дверь и оказался на кухне, где за столом сидела Мэри, худенькая (кожа да кости) женщина с глубокими морщинами вокруг рта и волосами, когда-то пышными и блестящими, каштановыми, но с тех пор давно поредевшими и обретшими мышиный оттенок. Она отстукивала эсэмэску и головы не подняла. Мусорное ведро было полно до краев, сверху лежал взрослый памперс, а в кухне стоял смрадный запах испражнений. Мухи жужжали и над мусором, и над лимонным тортом на столе.

– Я тебе стакан виски налью за кусок торта.

– Продано, – бросила она.

Он пошарил в шкафчике на стене, нашел несколько кофейных чашечек. Налил в одну на палец виски и сел рядом с хозяйкой. Когда наклонился, усаживаясь, заметил, как в эсэмэску она вбила целый рядок сердечек.

– А где фургон? – спросил.

– Забрали.

– Что значит – забрали?

– Мы полгода тянем с выплатами, – пояснила Мэри.

– А как же ветеранское пособие?

– Он потратил его на другие нужды.

– Какие другие нужды?

– Одной из них он в данный момент на курок жмет. – Снова раздались выстрелы. Оба на кухне слушали, пока стрельба не прекратилась. Мэри вздохнула:

– Ему больше по душе одну из своих игрушек дрючить, чем меня.

– Прелестная мысль, Мэри. Хочу спасибо сказать, что ты такой образ мне в башку вбила.

– Знаешь, может, если б он одну-две из них продал, так у нас в гостиной и окна были бы вместо дыр в стенах. Прелесть, должно быть. Жить в доме с окнами.

Келлауэй отрезал два куска торта. Отрезая, склонился еще раз заглянуть в ее телефон. Она на него не взглянула, зато телефон перевернула так, что экран уткнулся в стол.

– Джим уже кусок съел утром. Ему еще один не нужен.

– Нет?

– Вес у него лишний и диабет, ему и первый-то кусок ни к чему был. – У Мэри был усталый вид, темные круги под глазами.

– Как же вы без фургона-то обходитесь? – спросил он.

– Есть приятели с моей работы, которые не прочь помочь с поездками.

– Вот, значит, кому ты сейчас эсэмэску отправляла? Приятель с работы?

Мэри подняла голову, поймала его взгляд своими потухшими кроткими глазами.

– Как твой малец-то? Привыкает видеться с отцом только в определенное судом время и под надзором? Для вас обоих небось ни то ни се. Прям семейные свидания в тюрьме.

Келлауэй положил кусок торта на тарелочку для Джима и еще один – на тарелочку для себя и вышел, зажав кружки под одной мышкой, а виски – под другой.

Установив одну тарелочку Джиму на левое колено, отобрал у него оружие. Стал заталкивать патроны в обойму, пока Джим руками ел торт. Когда-то Джим был мужчина крупный, даже в армии, но в те времена крупным его делали грудь и плечи. Теперь же дородность свою он носил вокруг пояса, а его толстое круглое лицо морщинилось, покрылось мелкими оспинками.

В глубине двора стоял расщепленный, покачивающийся забор из деревянных плашек с прикрепленными к ним мишенями: Барак Обама в виде зомби, Усама бен Ладен в виде зомби и увеличенная фотография Дика Чейни[42]42
  Ричард Брюс «Дик» Чейни – американский политик-республиканец, работавший в администрациях четырех президентов, в 2001–2009 гг. был министром обороны.


[Закрыть]. Выражаясь политическим языком, Джим Хёрст был человеком, любившим распределять свое презрение в равных долях между всеми вовлеченными сторонами.

– Ты и впрямь купил этот пистолет для себя? – спросил Келлауэй, взвешивая рукой оружие. – На шприц смахивает. Что стряслось с этой рукояткой?

– Ты б лучше стрельнул из него сперва, а уж потом лаялся.

Пистолет был до того мал, что почти исчез в его руке. Келлауэй поднял его, прицелился и увидел зеленое пятнышко, ходившее по лбу Барака Обамы.

– Когда это тебя потянуло заняться этой бондовщиной? – спросил Келлауэй.

– А я всегда торчал от этой муры про Джеймса Бонда. Лазерные прицелы, зажигательные пули. Мечтаю о будущем с толковым оружием, если только Национальная стрелковая ассоциация позволит нам его иметь. Мне хотелось бы иметь пистолет, который знает меня по имени, знает, какой кофе я предпочитаю. Кому такого не хочется?

– Мне, – произнес Келлауэй и выстрелил. Одну пулю он влепил Обаме в левый глаз, еще одну в лоб, одну в рот зомби бен Ладана, две – Дику Чейни в район сердца. – Я Роджера Мура[43]43
  Английский актер сэр Роджер Джордж Мур (1927–2017) сыграл Джеймса Бонда в семи фильмах (1973–1985).


[Закрыть] на Брюса Уиллиса в любое время сменяю. Не нужен мне пистолет с лазерным лучом и британским акцентом. Мне нужно оружие, говорящее по-американски, у которого и вид такой, будто его сделали, чтобы школьные автобусы дырявить.

– Зачем тебе понадобилось школьные автобусы насквозь пробивать?

– Знал бы ты, что за детки у моего соседа, ты бы понял.

Он обменял пистолет на стакан с виски, сделал глоток. Отдало подслащенной ванилью и прошло, как керосин, воспламенив глотку, вызвало в нем ощущение готовности взорваться – только и ждал кого-нибудь выдернуть чеку.

– Мэри не в настроении, – заметил он.

– Мэри всегда не в настроении, – буркнул Джим и отмахнулся от пелены в воздухе, мигая покрасневшими глазами и слабо покашливая. Просто ли это от курения, подумалось Келлауэю, или он простудился малость. – В субботу вечером ее допоздна не было, а у меня писюшник переполнился, трубку прорвало, портки обмочило.

Келлауэй на это сочувствия не проявил:

– Ты что, сам себе писюшник не можешь поменять?

– Забыл проверить. За меня это Мэри делает. Но она уехала нажраться вхлам с подружками на пятничную веселуху. Им нравится собираться на выходные и мужиков своих грязью мазать. Я так полагаю, Мэри грязи вывалила побольше всех. Подружки ее могут пожаловаться, что их мало окучивают, но никому из их мужиков не нужна натяжная гидромашинка, чтоб хоть на тридцать секунд колом встал. – Он размеренно перезаряжал обойму. – Я сижу там в моче, а она возвращается и начинает долдонить мне про деньги, про то, как ее кредитная карточка не принимается. Будто на меня и без того мало вылилось.

– Да-а. Она говорила там, в доме. Хочет, чтобы ты кое-что из своего оружия продал.

– Будто мне за них что-нибудь дадут. Все продают оружие в Интернете. Оно у них дешевле стали, из какой они сделаны.

– У тебя есть что-то, от чего тебе хочется избавиться? Такое, я имею в виду, что можно иметь, не посрамив себя как американца. Не такой пистолетик, из какого, ты чуешь, стрелять можно, оттопырив мизинчик, будто он чашка с чаем, а ты сидишь и всякое терпение теряешь с королевой.

Джим поднял кофейную чашечку, полную виски, держа ее под губой, не отпивая.

– Тебе хочется ощутить себя стрелком-ковбоем? Есть у меня «супермагнум» 44-го калибра, который в по несчастью выбранной тобой мишени дыру проделает с кочан капусты.

– Может, что-то малость поменьше.

Джим отхлебнул прилично, проглотил, кашлянул в кулак нутряным, лающим кашлем.

– Есть кое-что. Можем договориться, полагаю. У меня на душе полегчает, если тебе захотелось что-то из старья за несколько баксов.

– Джим, – сказал Келлауэй, – я не смогу пройти проверку данных. Висит надо мной этот судебный запрет. Адвокат этой сучки в суде меня в порошок сотрет.

– Слышь, ты мне не говорил – я не спрашивал. Мне проверка данных ни к чему. Я не торговец оружием. Я в беду не попаду. Ты – можешь, а я нет. – Джим тронул рычажок на правой ручке каталки. Кресло наполовину развернулось под завывание движка. Потом Джим остановился и уставился темным, почти враждебным взглядом в лицо Келлауэя.

– Оружие я тебе продам, но ты должен в одном поклясться.

– Да ну? И в чем же.

– Если решишь уйти в убойный запой, – выговорил Джим Хёрст, – дай слово, что начнешь с меня.

6 июля 2013 г.

9 час. 38 мин.

Родж прислал ей эсэмэску с просьбой постараться приехать на работу за полчаса до открытия. Бекки отстучала, мол, сама страсть как хочу того же, но он не ответил.

В машине она мазнула губы бледной помадой, отчего рот ее будто покрылся легкой ледяной корочкой спермы. Она оправила кардиган, так чтобы была видна кружевная отделка ее черно-изумрудного бюстгальтера, и, подумав, залезла под юбку и стащила с себя трусики. Сунула их в бардачок рядом с подарком на день рождения, который лежал там с Рождества.

Торгцентр «Чудо-Водопады» был прохладен и тих в этот час, почти ни души, большинство магазинов закрыты, стальные решетки над широкими входными дверями опущены. У обувного «БИГ» ограждение было поднято, но те два пижона, у которых началась утренняя смена, дурака валяли, делая трехочковые броски в стоявшую посреди магазина мусорную корзину. Их радостные вскрики и визгливый скрип кроссовок разносились по всему проходу до самого центрального зала.

На всем пути до «Бриллиантов посвящения» Бекки никого больше не видела, если не считать Келлауэя, главного копа торгцентра… хотя, само собой, копом он вовсе и не был. Родж рассказал, что настоящим копам он стал не нужен, что он натворил каких-то мерзостей в Абу-Грейб[44]44
  Во время войны в Ираке, развязанной США в 2003 г., служащие американской армии и ЦРУ использовали пытки, издевательства (сексуальное насилие, содомия) и убийства в отношении заключенных в иракской тюрьме Абу-Грейб.


[Закрыть] в Ираке и был выгнан из армии с позором. Родж говорил, как Келлауэй ходил по пятам за черными подростками по всему торгцентру, помахивая фонариком в фут длиной, будто только и доискивался повода расколоть кому-нибудь башку. Бекки с Келлауэем оба шли в одну сторону, но она отстала на несколько шагов, дав ему возможность проследовать дальше и подняться по центральной лестнице. У него были странно бесцветные глаза, оставлявшие неприятное впечатление слепоты. Оттенок его глаз напоминал студеную воду поверх очень бледного камня.

«Бриллианты посвящения» находились сразу возле лестницы, прозрачные двери магазина были полуоткрыты. Свернув вбок, она проскользнула в них.

Зал с витринами для нее всегда был напоен ароматом денег, как салон нового авто. Драгоценности еще не были выставлены, а по-прежнему оставались взаперти в ящиках.

Дверь в контору, когда закрывалась, сливалась с панелями стен под вишневое дерево, но сейчас она была приоткрыта в пространство, залитое светом дневных ламп.

Бекки толчком раскрыла дверь до конца. Родж сидел за столом в желтой рубашке и коричневом трикотажном галстуке. Он курил, что удивило ее. Никогда не видела его курящим поутру. Большое окно в дальней стене конторы было распахнуто настежь, видимо, чтобы выветривался запах сигареты, и это, признаться, было потешно. Он больше дыма напускал, чем проветривал: дымка от пожара в заповеднике Окала затягивала воздух тонкой пеленой. Он отстукал что-то на своем серебристом айфоне, кликнул на клавишу и, повернувшись на своем кожаном кресле, взглянул на нее. Щелчком отправил сигарету в открытое окно, не глядя, куда та полетела. Движения его были порывистыми, резкими, до того ему не свойственными, что она занервничала.

– Привет, Бобка, – сказал он.

– Что стряслось? – спросила она. То, что он назвал ее Бобкой, еще больше расстроило ее. Так он звал ее вплоть до того, как они стали любовниками. Он и некоторых других работавших у него девушек тоже звал Бобками, типа признак отеческой ласки.

Он сжал переносицу пальцами:

– Значит, так, кто-то из подружек моей жены посоветовал ей взглянуть на то, что ты выкладываешь у себя в Инстаграме.

У нее сильно подвело живот, но это никак не отразилось на ее лице.

– Да ну? И что? Там нет фото, где мы вместе.

– Там есть твое фото на моей яхте.

– Откуда кому знать, что это твоя яхта? – Бекки сощурилась, стараясь вспомнить, что было на том снимке. Обычное селфи: она лыбится себе в телефон, держа в одной руке яблочный мартини, напиток, подходивший к топу ее бикини цвета зеленого лайма. В подписи говорилось что-то типа: пока не доберемся до юга Франции, единственное место позагорать нагишом – это на яхте добряка, который все мои селфи лайкает. Ржачка. – Могла быть чья угодно яхта.

– Думаешь, моя жена не узнает мою яхту, когда увидит ее?

– Ну так… скажи ей, что я попросила попользоваться яхтой. Скажи ей, что я со своим дружком была. – Она уперлась руками в край стола, сжав руками груди так, что они сошлись вместе, и наклонилась поцеловать его. – Врать тебе не придется, – выдохнула она.

Он вместе с креслом откатил от нее так, что было не дотянуться.

– Я ей уже другую историю поведал.

Бекки выпрямилась, обхватила себя руками.

– Что ж ты ей поведал?

– Что ты без моего спроса стянула ключи с моего стола. Что, должно быть, отправилась поразвлечься. Жена спросила, не намерен ли я тебя уволить. Я сказал, что ко времени открытия духу твоего в магазине не будет. – Родж подтолкнул к ней через стол маленькую картонную коробочку. – Пока он не притронулся к ней, Бекки и не замечала ее. – У меня в машине кое-какое твое барахло. И у тебя в комнатушке есть кое-что из моих вещей. Вот, по-моему, и все.

– Что сказать? Дерьмово. Полагаю, придется нам поосторожней быть. Дерьмово, впрочем, и что тебе приходится меня в шею с работы гнать. У меня были свои планы на несколько следующих зарплат. А еще дерьмово, что ты по первому же побуждению врал своей жене так, что ославил меня какой-то мерзкой воровкой.

– Бобка, – вскинул он взгляд. – Я ни о единой минуте не жалею. Ни единой. Но пожалею, если протянется еще одна минута.

Так. Вот оно.

Он еще раз слегка подтолкнул коробочку:

– Тут еще кое-что для тебя. Знак моих чувств.

Бекки распечатала картонку, достала маленький черный бархатный футляр. В нем оказался серебряный браслет, сделанный в виде нотных линеек с музыкальной фразой и выложенным фальшивыми бриллиантами скрипичным ключом. Дешевка, которую они никак сбыть не могли.

– Ты была музыкой моих дней, крошка. – И это тоже прозвучало дешевкой. Подошло бы для карточки с соболезнованием.

Бекки швырнула черный бархатный футляр на стол.

– Мне это дерьмо не нужно. Ты соображаешь, что ты делаешь?

– Ты знаешь, что я делаю. Не надо усугублять. И без того тошно.

– Как ты можешь выбрать ее, а не меня? – Бекки стало трудно дышать. В конторе стоял горьковатый запах лагерного костерка, смрада пожарища Окала, свежего воздуха взять было неоткуда. – Ты ж ее ненавидишь. Ты говорил мне, что голоса ее не выносишь. Ты целый день тратишь, чтобы сообразить, как избавиться от того, чтоб с ней время проводить. И потом. Что тебе терять? Ты говорил мне, что у тебя брачконтракт. – Ей казалось, что она ведет взрослый разговор и выражается по-взрослому: «брачконтракт».

– Есть у меня, есть добрачное соглашение. Ее добрачное соглашение. Бекки… эти магазины, они все ее. Если она уйдет, на мне и рубашки не останется. Думал, ты это понимаешь. – Он взглянул на часы. – Она должна позвонить через десять минут, узнать, как все прошло. Плюс мне надо открываться. Но лучше пройтись по главным правилам. Не ищи встреч со мной. К магазину близко не подходи. Чек с последней зарплатой я тебе пришлю. Никаких эсэмэсок.

У нее еще больше сдавило горло. В голосе его звучала грубая, почти отчужденная расторопность. Как будто он обсуждал внутренний распорядок в магазине с новой работницей.

– Чушь это все, – бросила она. – Это так, по-твоему, все заканчивают? Ты, блин, умом тронулся, если думаешь, что меня можно просто так отбросить, как использованный гондон.

– Эй, полегче.

– Что-то, куда ты слил, и больше смотреть на это не желаешь.

– Не надо. Бобка…

– Кончай меня так называть!

– Бекки. – Он сплел пальцы и устало опустил взгляд в ковшик из ладоней. – Все кончается. Дорожи славными временами.

– И выметайся к едрене фене. С моим говенным браслетом за полцены.

– Умерь голос! – рявкнул он. – Кто знает, кто рядом шастает? Анна Меламед из «Для ванны и для тела» с моей женой приятельницы. Лично я думаю, что Анна и подсказала ей заглянуть в твой Инстаграм. Видела, должно быть, нас вместе уезжающими на «Ламборджини», или еще что. Кто знает, что Анна наболтала моей жене?

– Кто знает, что я могу сказать.

Родж вздернул подбородок, впился в нее взглядом.

– Что это значит?

– Это тебе урок был бы. Что не так? – Она хотела сказать, что раз уж его жена про них знает, так и нет больше причины разбегаться. Если уж выбирать между прелестями его 48-летней супруги и ее, то вполне себе представляет, кого из них Родж выбрал бы.

– Даже не думай об этом.

– Почему же?

– Потому, что я хочу, чтоб было тихо-мирно. Стараюсь покончить с этим тихо-мирно. Стараюсь уберечь нас обоих. Ты заявишься к ней с байкой про то, как мы спали вместе, она же подумает, что ты просто недовольная работница, кому на дверь указали.

– Я не крала твою яхту, надутый ты индюк. Думаешь, она бы поверила в это дерьмо, если б со мной поговорила?

– Думаю, она бы поверила, что ты улизнула отсюда с парой бриллиантовых сережек за восемьсот долларов, потому как ты использовала свою карточку, чтоб оформить их вынос из магазина в декабре, и больше они уже не возвращались.

– Что за бредятину ты несешь? Не крала я никаких сережек за восемьсот долларов.

– Рождество, – напомнил он. – Гостиница.

– Гостиница? – переспросила она. Вначале не въехала… а когда въехала, вспомнила ночь, когда он подарил ей револьвер с перламутровой рукояткой, ночь, когда она ради него навешала на себя драгоценностей на полмиллиона долларов.

– Когда я взял все те драгоценности, чтоб мы с тобой позабавились, я воспользовался твоей карточкой допуска, а не своей. Полагаю, сережки мы потеряли, когда в номере прибирались. Чистая случайность. Мы оба задолбались до потери пульса. Суть в том, что они пропали после того, как ты их вынесла.

Потребовалась минута, чтобы эта мысль – и все с нею связанное – дошло до нее.

– Ты знал, что порвешь со мной, еще тогда, в декабре, – произнесла она тихо, неверяще. Больше говоря сама с собой, чем с ним. – Полгода назад. Ты уже знал, что отделаешься от меня, вот и удумал такую хрень, чтоб выставить меня воровкой. Ты удумал этот дерьмовый шантаж полгода назад. – Она ни на секунду не поверила, что те серьги были беспечно забыты в гостинице. Они не были случайностью: они были – страховкой.

– Нет, Бобка, – покачал он головой. – Ужасно, что ты даже подумала так.

– Ты что с ними сделал-то? С сережками?

– Без понятия, что с ними стало. Честно, не знаю. Знаю только, что они так и не вернулись. Послушай. Мне противно даже, что приходится говорить обо всем этом. Я женат больше лет, чем ты прожила, и я не дам какой-то истеричной мстительной соплячке исковеркать мне жизнь только потому, что ей хочется то, чего у нее быть не может.

Она почувствовала озноб, дрожь пробирала, знобило до того, что она почти ждала, что увидит собственное дыхание.

– Так с людьми нельзя. Это неправильно.

Родж вскинулся в кресле, слегка повернулся и вытянул ноги, скрестив их. Впервые она заметила у него небольшой пивной животик, мягкий поясок жира, свисавший на ремень.

– Я хочу, чтоб ты ушла домой, малышка. Ты расстроена. Тебе нужно время побыть одной, прочувствовать, что тебе надо прочувствовать. Веришь ты или нет, но я тоже скорблю. Ты не единственная, кто понесла утрату.

– Ты-то что утратил? Ты ничего не потерял. У тебя все, что и всегда было.

– У меня нет тебя. Я об этом скорблю. – Он глянул на нее сквозь опущенные ресницы. – Держись. Будь благоразумна. Не пытайся и не связывайся со мной и, ради бога, не обращайся к моей жене. Давай не будем тупить. Я хочу лишь самого лучшего для нас обоих.

– Ты скорбишь? Ты, блин, скорбишь?

– Верь мне не верь, но это так. Меня тошнит от того, что мы не можем закончить все… на более позитивной ноте.

Ее передернуло. Ее бросало то в лихорадочный жар, то в холод. Она в самом деле думала, что ее стошнит.

– Я не скорблю по тебе, – сказала Бекки. – И никто никогда не станет.

Он вопросительно взглянул на нее, наморщив лоб, но она не сказала больше ничего. Сама того не замечая, она отступала назад, пока не задела бедром край открытой двери. Толчок наполовину отвернул ее от Роджа, она подалась, резко развернулась и вышла из магазина. Она не бежала. Вышагивала очень церемонно, едва сгибая ноги, – никакой спешки.

Отсутствовала она всего с полчаса.

10 час. 03 мин.

Бекки не плакала.

Долго сидела, вцепившись в руль, сжав его пальцами до того крепко, что косточки побелели, хотя она никуда и не собиралась ехать. Просто сидела в машине на стоянке, глядя на квадрат черных плексигласовых входных дверей торгцентра. Временами казалось, что ярость подминала все ее тело, будто она была астронавтом, испытывающим притяжение какого-то бо́льшего, более плотного и ужасного мира. Ее сжимало, она чувствовала, как из нее выдавливается воздух.

Уходя с работы, Родж обычно выходил в этой части торгцентра. Завидь она его сейчас, выйди он через эти черные стеклянные двери, щурясь на солнечном свете, она б завела машину, дала по газам и направила б свой малыш «Фольксваген» прямо в него. Мысль врезаться в него на машине: тупой удар, вскрик, хруст шин, переезжающих тело, – полнила ее восторгом, помогала легче переносить жестокое инопланетное тяготение.

Он держал ее в любовницах, а сам месяцами соображал, как от нее отделаться. Пользовал ее как хотел: в лицо кончал, в волосы, – а она вела себя так, будто ей это нравилось, ресницами хлопала да мурлыкала, и вот теперь ее уязвляло, что он считал ее жалкой девчонкой, а себя – правым. От этого вопить хотелось так, что глотку резало. Тяготение удвоилось. Утроилось. Бекки чувствовала: оно плющило ее органы.

Ее с ума сводила легкость, с какой он затоптал ее, раздавил у себя под каблуком. Ухандокал с таким чистоплюйским умением. Сейчас, небось, по телефону с женой говорит, плетет ей, как выговаривал ей, как тяжко было уволить ее, когда она умоляла, рыдала и оправдывалась. А жена небось его утешала, словно бы это ему довелось утром пережить что-то ужасное. Это было неправильно.

– Это. Не. Правильно, – цедила она сквозь зубы, бессознательно давя на педаль газа, будто делая ударение на каждом слове. Машина не была заведена, но она все равно давила на педаль. – Это. Не. Правильно.

Нужно было чем-то себя успокоить, и Бекки рывком открыла бардачок, откопала в нем флакончик с кокаином, режущим, как бритва, его Родж для себя прикупил во время поездки по приобретению изумрудов в Колумбии. Кокс пулей впился в мозг.

Бекки заметила свои черные кружевные трусики, скомканные в открытом бардачке. Вид их вызывал какое-то смутное ощущение униженности, она схватила их, чтобы снова надеть. Трусики зацепились за рукоятку ее рождественского револьвера, и она потянула его вслед за ними. «Смит-вессон» был упрятан в набедренную кобуру с ремешками и пряжками, так она хранила его, хотя ни разу никуда не надевала.

Увидеть его было все равно, что полной грудью вдохнуть. Бекки взяла оружие в руки, держала его и сидела очень спокойная.

Ребенком накануне Рождества Бекки иногда доставала любимый стеклянный шар с сыплющимся снегом, внутри которого виднелся прудик и катавшиеся среди блеска люди в одеждах XIX века, с треском поворачивала ключик сбоку и слушала музыку (ласковая рождественская песня) и рассказывала сама себе всякие истории о людях внутри стекла.

Вдруг она поняла, что сейчас делает то же самое, только с револьвером, а не со стеклянным шаром. Она смотрела вниз на гравированный серебристый ствол, и ей виделось, как входит она с ним в «Бриллианты посвящения». В ее воображении Родж был все еще в конторе, говорил по телефону с женой, не замечая, как она заходит в магазин. Она подплыла к параллельному телефону в уголке оформления покупок и сняла трубку.