Текст книги "Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство"

Глава 6
Заключение в тюрьму

Не думаю, что у мамы были какие-то далекоидущие планы по превращению этой маленькой темной подземной комнаты в мою тюремную камеру, когда она впервые впихнула меня туда и заперла дверь. На этой стадии на двери еще не было замка, он появился позже, значит, можно предположить, что мое заключение не планировалось заранее. Думаю, я просто надоел маме тем утром (надоел тот, в ком она видела испорченного и неугомонного ребенка) и она хотела убрать меня с дороги и преподать мне урок раз и навсегда. Но стоило мне однажды попасть в «клетку», как мать поняла, что это идеальное место для меня. Она случайно нашла выход: я совершенно не попадался на глаза, но при этом в любой момент можно выплеснуть на меня злость и обиду, когда она больше не в силах их сдерживать. И держать меня в подвале можно, сколько ей заблагорассудится, ведь никто не спросит у нее отчета.

Когда пропадает ребенок, обычно паникующие и охваченные горем родные и близкие поднимают тревогу, но в моем случае именно они заставили меня исчезнуть, так что кто мог это заметить? Других людей, которые могли беспокоиться обо мне, например Мэри и тетю Мелиссу, мама прогоняла с самого начала. Они и не ждали от меня весточки.

В то время как другие дети играли на улице, греясь под солнцем, ходили в школу, заводили друзей и узнавали много нового, я сидел один в темноте. Насколько мне известно, никто из службы социальной опеки не спрашивал, где я или что со мной. Возможно, они приходили к матери, но ей удавалось убедить их, что все в порядке, рассказав пару-тройку сказок. Она могла сказать, что я переехал, но в этом случае, думаю, ей пришлось бы предоставить хоть какие-то координаты моего местонахождения, чтобы ее слова подтвердились. Мое имя должно было присутствовать в системе, ведь я наблюдался у врача, когда онемел, так что, по крайней мере, у меня должен был быть номер общественного здравоохранения или социального страхования. И я уверен, что мама получала пособие от департамента социального обеспечения за каждого члена многодетной семьи, ей было нужно каждое пенни из этих средств. Так как же все эти службы могли потерять меня из виду и не почуять неладное? Возможно, они были сбиты с толку тем, что я жил по двум разным адресам – у мамы и у Мэри. Или просто были слишком загружены. Не знаю, и вряд ли когда-нибудь это выясню.

После непродолжительного сидения на голом полу в первый день моего заключения, когда я старался расслышать шаги матери, спускающейся по лестнице, чтобы снова меня избить, я нашел в себе мужество встать и расправить матрас на полу. По крайней мере, на нем было удобнее лежать. Я чуть не свалился от спертого, влажного зловония, которое источал матрас. Оно заполнило мои легкие, заставляя хрипеть и задыхаться. Хотя матрас был полон неровностей и острых выступов, я с облегчением перебрался с жесткого, холодного бетона. Я был настоящим хлюпиком, так что и такое улучшение условий было для меня значительным.

Я лежал, уставившись в темноту, и через некоторое время у меня появилось желание пописать. И оно все росло. Я не опустошал мочевой пузырь с прошлого вечера и чувствовал, что он переполнен. И это больно. Я не представлял, сколько времени проведу здесь, и уж точно не решился бы постучать в дверь и попросить помощи или попытаться открыть ее и пробраться наверх в кромешной тьме. Зная, как мама злится, когда я случайно писаюсь, я старался держаться, но боль со временем становилась все сильнее. Мне пришлось сдаться, и я помочился на пол. И даже когда приятное чувство облегчения распространялось по телу, я думал о том, что у меня будут большие неприятности, если мама заметит лужу. Я надеялся, что она не вернется, пока лужа не высохнет, но чувствовал, что это маловероятно. Моча добавила в воздух новый запах, и, хотя я испытал сильное облегчение, в то же время почувствовал себя еще более грязным. Я снова лег на матрас и ждал, что же произойдет, размышляя, настал ли мой конец и буду ли я брошен здесь один, обреченный на смерть от голода и жажды.

Несколькими часами позже я услышал шаги на лестнице, и в моей «камере» неожиданно загорелся свет, почти ослепив меня. Когда мама открыла дверь и вошла, я сразу заметил по выражению ее лица, что она почувствовала запах, и отпрянул, готовясь получить взбучку.

– Ах ты маленькая грязная дрянь! – прорычала мать. Ее губы в отвращении искривились. – Ты даже не приучен жить в доме.

Как и ожидалось, она взбесилась, ведь я посмел запачкать ее дом. То, что это был его самый дальний, грязный и забытый угол, не считалось. Вооружившись новым поводом разозлиться, мама стащила меня с матраса за волосы и сильно избила.

Все еще крепко держа меня за волосы, она опустила меня на колени и изо всей силы макала лицом в лужу мочи, как будто я был крайне упрямым щенком, которого хотели научить больше не гадить. Мать толкала меня с такой силой, что я боялся, как бы она не сломала мне нос.

– Маленький грязный ублюдок! – кричала она, возя меня по луже лицом, а потом позвала Уолли: – Принеси гребаную швабру и ведро!

Когда Уолли второпях спустился к нам, мать со всей силы швырнула швабру в меня.

– Мой, – приказала она.

И смотрела, как я работаю, периодически отдавая указания: «Три сильнее! Больше воды!» Потом она повернулась к Уолли:

– Принеси еще два ведра холодной воды. – И он послушно вернулся наверх, чтобы вылить грязную воду.

Я думал, маме нужна свежая вода, чтобы ополоснуть пол, но как только Уолли принес ведра, она отправила его к себе, а потом окатила меня водой из обоих ведер. От холодной воды у меня перехватило дыхание.

– Ты воняешь, – прорычала мама. – Маленький грязный ублюдок!

Она оставила одно ведро, чтобы я использовал его в качестве туалета. Дверная ручка снова была заблокирована с другой стороны, а я – брошен один в темноте. Я дрожал на мокром матрасе и чувствовал себя самым одиноким существом в мире. Что со мной случится? От чего я умру раньше: от холода или от голода?

Вообще-то, как правило (но не всегда), кто-нибудь из семьи приносил мне еду раз в день, но чем дольше я находился внизу, тем больше меня ненавидела мать и тем меньше хотела кормить меня. Во мне она видела только беспокойство и помеху, предпочитая выкинуть меня из головы. Иногда она приносила мне объедки сама, иногда посылала Ларри и Барри, которые наслаждались новой возможностью поиздеваться надо мной. Они были уверены, что собачку посадили в клетку, так что им не придется больше терпеть ее вонь в своей спальне. Однажды поняв, что, чем хуже они со мной обращаются, тем приятнее будет маме, Ларри и Барри стали пользоваться каждой возможностью удовлетворить свою ненависть и садистские наклонности. Как и раньше, они плевали мне в еду и вываливали ее на пол, заставляя слизывать ее по-собачьи. И это было в тысячу раз хуже на мерзком грязном полу подвала, чем на чистом полу маминой кухни. Если я отказывался выполнять какой-то из их приказов, братья звали маму.

– У Джо был очередной приступ гнева, мам, – говорили они. – Он разбросал свою еду по полу. Что нам делать?

Мама с грохотом спускалась по лестнице, избивала меня и тыкала лицом в еду, чтобы преподать мне урок вежливости и благодарности. Когда мне приносили воду в бутылках, у нее всегда был странный вкус, и я понятия не имею, что в нее добавляли. Иногда крышки бутылок были приклеены, так что мне приходилось прогрызать пластмассу, чтобы получить воду. Мои молочные зубы вскоре стали такими слабыми от недоедания и несоблюдения гигиены, что крошились и ломались от любой нагрузки. Зубная боль добавилась к длинному списку различных болей, от которых я страдал. В конце концов меня перестало волновать, как сильно что-то будет болеть или какая вода на вкус, потому что я был измучен жаждой настолько, что выпил бы что угодно.

Иногда мама забирала даже мои трусы, потому что считала, что я их испачкаю: «Маленький грязный ублюдок. Тебе нужно преподать урок!» – и оставляла меня голым на несколько дней. С внешней стороны двери она приделала задвижку, чтобы не приходилось каждый раз блокировать ручку и чтобы я уж точно не смог выбраться сам. Иногда меня оставляли одного на день или два, и я задавался вопросом: что будет, если все окончательно обо мне забудут? Я все равно предпочитал хранить молчание и мирно умереть, чем стучать в дверь и напоминать о своем существовании. Ведь последний вариант обрушил бы на мою голову еще больше боли и ярости.

Наказывая меня за что-либо, мама часто говорила о папе, и ее удары и пинки сопровождались длинными тирадами: «Черт, он был мерзким человеком и ужасно хреновым мужем. И ты – такой же гребаный засранец, как и он».

Боль, которую отец причинил матери, похоже, не собиралась затихать, а, наоборот, доводила ее до бешенства. Мамина одержимость отцом была сильнее сейчас, после его смерти, чем когда он был еще жив. Может быть, ее бесило, что в смерти он нашел спасение, не дав превратить свою жизнь в еще больший кошмар? И теперь мать отыгрывалась на мне.

«Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вспоминаю об этом больном ублюдке!» – говорила она, обрушивая новую волну ударов.

Я все еще ловил себя на том, что думаю о папе все время, вспоминая, как нам было хорошо вместе, и желая всем сердцем, чтобы он был жив. Проводя долгие часы в одиночестве и заточении, я мысленно разговаривал с отцом, как разговаривал раньше в машине или мастерской. Я представлял, что он сидит на матрасе напротив и отвечает мне. Когда мои руки и ноги затекали или замерзали, я вставал и ходил по подвалу, пытаясь размяться и воображая, что гуляю с папой. В те дни я испытал все известные человеку эмоции. Иногда я злился на него за то, что он был так беспечен со своей жизнью и оставил меня одного с матерью и остальными, хотя знал, что мне нужна защита. Иногда предавался черному, бескрайнему отчаянию. Больше всего на свете мне хотелось умереть, чтобы я мог быть все время с ним.

– Боже, я хороший мальчик, – молился я. – Пожалуйста, забери меня тоже. Пожалуйста, позволь мне быть с моим папой.

Иногда я мечтал. Я представлял, что у меня прекрасные мамочка и папочка, оба живые и любящие меня, и мы все вместе счастливо живем в прекрасном доме. Эти образы в моей голове казались почти реальными. Мечты помогали скоротать какое-то время, но потом приходилось вернуться от моих видений к реальности, к ноющему желудку, осознать, что все это только у меня в голове, а на самом деле я лежу голодный в темноте и ужасном холоде.

Иногда никто не заходил ко мне так долго, что вед ро, которое я должен был использовать в качестве туалета, наполнялось почти до краев. Когда это происходило, я терпел столько, сколько мог, боясь, что меня снова будут макать лицом в лужу. Но, в конце концов, мне приходилось сдаться. Вонь от ведра становилась такой невыносимой, что любого, входящего в мою камеру, вырвало бы, поэтому все закрывали нос и рот руками, укрепляясь во мнении, что я – отвратное, вонючее существо, ничем не лучше животного в клетке, которую периодически нужно чистить и мыть. После наполнения ведра и образования под ним лужи, я старался найти другое место, где лужа была бы незаметна, но маму ни разу не удалось провести. Заканчивалось все, как обычно, тем, что меня макают в мочу лицом.

Однажды, после того как я пробыл в подвале несколько месяцев, мама сделала неожиданное объявление.

– Ты так воняешь, – сказала она мне, – что даже наверху уже чувствуется. Так что придется принять хренову ванну. Давай, черт тебя дери, шевелись.

Она резко и нетерпеливо повела меня наверх, в ванную, давая мне на ходу подзатыльники. Мама мыла и терла меня с предельной жестокостью. Пока я был наверху, мне показалось, что я слышал в доме мужской голос, и когда меня опять отвели в подвал – я обнаружил, что кто-то был там и установил настоящий замок и дверь теперь закрывалась на ключ. Два поворота ключа – последний штрих в картине моего окончательного заточения. Она должна была пригласить слесаря для выполнения такой работы. Казалось, с этого момента мое заключение получило статус официального. Внутри все оборвалось. Меня будут держать в подвале вечно, пока я не умру? Выглядело все именно так.

Пока мучительно тянулись месяцы, я привыкал к своей клетке, прислушиваясь к звукам на улице (через вентиляцию) и в доме надо мной. Сидя в полной темноте, приходилось полагаться только на уши в получении каждой капли информации, так что мой слух обострился, ведь смотреть было все равно не на что.

Я смог узнавать своих посетителей по их манере открывать дверь наверху лестницы, по скорости и тяжести их шагов. Больше всего я боялся увидеть маму, потому что это неизменно означало избиение. Лучшим моим посетителем был Уолли, когда его посылали отнести мне еду или когда он приходил сам, чтобы составить мне компанию, приободрить и утешить. Уолли не был похож на остальных, и, несмотря на то, что мама специально перед своим уходом наказывала не спускаться ко мне, он всегда нарушал этот запрет, если был уверен, что она не узнает или что ему это сойдет с рук.

Взрослый человек, возможно, сошел бы с ума от столь длительного заключения в одиночестве, особенно в таких ужасных условиях. Думаю, единственной вещью, удерживающей меня от безумия, были визиты моего старшего брата Уолли. Хотя ему на тот момент было уже восемнадцать лет, он боялся маминой жестокости не меньше других и всегда выполнял ее приказы. Но Уолли не получал удовольствия от садизма и издевательств надо мной, и этим он отличался от остальных. Когда мой брат был уверен, что мать не узнает, он всегда был добр со мной. Уолли выглядел, как зубрила – большие очки с толстыми линзами в стиле Бадди Холли, короткая стрижка и веснушки. Я любил его за доброту. Только он был чем-то хорошим в моей жизни в те долгие годы.

Иногда, когда мама развлекалась в пабе, а остальные уже спали, Уолли украдкой пробирался ко мне и приносил немного нормальной еды. Он садился на вонючий матрас напротив меня и читал истории из книг про воинов и юношей, героев и злодеев. Сейчас мне кажется, что некоторые истории Уолли придумывал сам, потому что часто они были подозрительно похожи на мою. Сказки про злых матерей и маленьких мальчиков, которые в конце концов сбежали и жили счастливо до конца своих дней. Думаю, таким образом он хотел подарить мне надежду, что в один прекрасный день все изменится к лучшему, что этот кошмар не будет продолжаться вечно. Уолли относился ко мне как к взрослому, что до него никто никогда не делал. «Тебе уже почти семь, Джо, – говорил он, – пришла пора быть храбрым и сильным».

Я знал, что брат прав, потому что именно об этом были истории, которые он мне читал. Маленькие мальчики становились героями перед лицом опасностей и бед и побеждали зло. Но в то же время я думал, что ему легко говорить, имея свободу и прекрасную теплую спальню, куда можно сбежать от крика и насилия.

Когда мы оставались с ним вдвоем, он даже смеялся над мамой, называя ее забулдыгой. Я не знал, что значит «забулдыга», и у меня не было голоса, чтобы задавать какие-либо вопросы, но представлял, что это как-то связано с маминой работой, считая, что она отлично с ней справляется и получает очень много денег, раз может содержать такую большую семью.

Проводя столько времени в одиночестве и темноте, я все сильнее отставал от своих ровесников не только в представлении и понимании окружающего мира, но и в языке. Уолли был единственным, кто нормально со мной разговаривал; остальные же только ругали и насмехались надо мной, а он учил меня, от него я узнавал что-то действительно ценное. Но я не мог задать брату никаких вопросов, так что даже он мог обучить меня только до определенного уровня. Иногда ему удавалось меня рассмешить, и хотя я смеялся только мысленно, он все равно понимал, что я смеюсь, по выражению моего лица. От этого Уолли и сам начинал смеяться, и на несколько минут я становился счастливым, забывая о боли и отчаянии.

«У мамы в голове шарики за ролики заехали, – говорил он мне, но я не понимал, что это значит. Я смущенно смотрел на него. – Ну, знаешь, винтиков не хватает, – подбирал брат более понятное для меня выражение. – Тараканы в голове!»

Я представлял, как у кого-то в голове могут быть винтики и тараканы. Он часто говорил мне, что у мамы с головой не все в порядке, так что, может, тараканы, винтики и шарики были этому причиной. Маленькие дети почти все узнают о мире, спрашивая у взрослых. Когда у тебя нет такой возможности и ты сидишь целыми днями один и не испытываешь никакого умственного напряжения, то это, безусловно, имеет последствия для молодого, развивающегося мозга. Все это замедлило мое развитие в те годы, подавив способность понимать то, что другие дети моего возраста считали само собой разумеющимся. Я жил в вакууме, отрезанный от нормальной жизни и без необходимой интеллектуальной нагрузки, кроме мимолетных визитов Уолли.

Он пытался помочь мне начать разговаривать, терпеливо пытаясь добиться от моей парализованной гортани хотя бы простейших звуков и вернуть уверенность, которую начисто выбили из меня остальные члены семьи.

«Однажды ты вырастешь и станешь настоящим интеллектуалом, – говорил мне брат. – Это значит умным».

На самом деле я сомневался, что когда-нибудь вырасту, потому что мама часто говорила, что я не доживу до своего следующего дня рождения. Но все равно было приятно слышать это и думать, что кто-то верит в меня и что однажды настанет конец моим страданиям и я сбегу из своей тюрьмы.

Впрочем, время от времени Уолли разыгрывал меня и не всегда по-доброму. Как-то раз на первое апреля он спустился вниз и сказал, что мама упала с лестницы и умерла. У меня как будто камень с души свалился. Я был свободен, и Бог внял всем моим молитвам. Когда Уолли сказал, что это была первоапрельская шутка, я почувствовал, что тяжесть целого мира снова легла на мои плечи, словно я был древнегреческим атлантом.

– Ты не такой везучий, братишка, – сказал он перед уходом. – Но кто знает, может быть, твой день еще придет.

Однажды, когда ко мне пришел Уолли, я никак не мог перестать дрожать. Он сказал, что мое тело отходит от шока, полученного во время очередного избиения мамой пару часов назад. После ее побоев у меня болело все тело. Как-то мое сердце билось так часто и сильно, что Уолли испугался, что я взорвусь. Наверное, когда он это сказал, меня охватила настоящая паника, потому что, увидев выражение моего лица, брат засмеялся.

– Не волнуйся, – сказал он, – я не дам этому случиться.

Уолли всегда очень боялся, что его поймают, когда он спускался ко мне без разрешения, поэтому, как мне казалось, проводил у меня всего несколько минут. Если он слышал через вентиляционное отверстие мамины шаги на дорожке, то точно знал, что у него есть достаточно времени, чтобы вернуться наверх, прежде чем мама обойдет дом и откроет входную дверь. Ко времени своего возвращения мама почти всегда сильно напивалась. Ковыляя из бара, она во весь голос покрывала непристойной бранью обитателей дома. Это несколько замедляло ее движение, так что Уолли по крику всегда мог точно определить ее местонахождение. Я был готов на все, лишь бы не оставаться снова одному в темноте, и прижимался к ноге Уолли, как маленький ребенок, смотрел на него умоляющим взглядом и скулил, как щенок.

– Ты же не хочешь, чтобы твой брат попал в неприятности? – говорил он, пытаясь освободиться от моих объятий. – Ты должен отпустить меня, Джо.

В конце концов он отцеплял меня и легонько отталкивал, чтобы добраться до выхода. Продолжая заталкивать меня внутрь, он закрывал дверь, выключал свет и мчался наверх.

Обычно именно Уолли выносил мое «туалетное» ведро, но ему разрешалось это делать только по указанию мамы. Если она вдруг ловила его за чем-нибудь, что он делал для меня по доброте душевной, ему грозили серьезные неприятности. Уолли объяснял мне, что, когда рядом мама или другие братья, ему иногда приходится притворяться, что он относится ко мне так же плохо, как они. Он объяснял, что поддерживать этот маскарад в наших же с ним интересах. «Если она поймет, что я к тебе хорошо отношусь, – объяснял он, – она больше не даст мне спускаться сюда, и я ничем не смогу тебе помочь».

Однажды Уолли стало так жаль меня, что он взял упаковку печенья и в два часа ночи решил прокрасться вниз, думая, что мама уже спит, но она поймала его прямо перед дверью на лестницу, ведущую в подвал. Я слышал, как она кричит на брата.

– Какого черта ты тут делаешь? Да еще так поздно?! Куда это ты намылился со всем этим?

– Да так. Хотел немного его подразнить, – соврал он, – съесть это у него перед носом.

Но мать не поверила ему, я слышал, как его избивают за этот проступок. Я убедил себя, что это произошло по моей вине. Брат поплатился за сострадание ко мне.

Если бы не тайные посещения Уолли, я думаю, что точно умер бы от голода или просто окончательно сошел с ума за эти месяцы и годы. Только этих визитов мне и оставалось ждать, только они были утешением одиночеству и мукам моего существования. Я уверен, что ни за что не выжил бы без его доброты.

Я не знал, когда ожидать следующих побоев. Иногда мама забывала обо мне на несколько дней, а иногда наказывала меня регулярно. Бывали вечера, когда она была в настроении побить меня и пыталась добраться до подвала после посещения паба, но была слишком пьяна, чтобы попасть ключом в замочную скважину моей камеры. Я съеживался на матрасе, дрожа от страха и слушая, как по ту сторону двери мать шумит, ругается и кричит о том, как убьет меня, рассказывая, какой я маленький ублюдок и как пожалею, когда она доберется до меня. Я выдыхал с облегчением, когда она наконец сдавалась и, спотыкаясь, ковыляла обратно наверх, потому что знал, что проведу в безопасности следующие несколько часов, пока она спит и проходит действие алкоголя.

Я провел в заключении несколько месяцев, прежде чем мать перестала довольствоваться нерегулярными побоями.

Она решила сделать мое наказание более строгим, похожим на ритуал. Мама приказывала Ларри и Барри принести три прочных старых деревянных стула в подвал. Они втроем раздевали меня догола и растягивали на этих стульях. Братья держали мои запястья и лодыжки, пока мать неистово била меня бамбуковыми стеблями, украденными из ближайшего сада, или палкой от метлы.

– Ты дрянной маленький ублюдок, – говорила она, ударяя меня снова и снова. – Я ненавижу тебя! Если бы у меня был гребаный пистолет, я бы вышибла тебе мозги!

Ларри и Барри все время смеялись и подначивали ее:

– Давай всыпь ему, маленькой жопе!

Я хотел кричать, но не мог издать ни звука; вся боль застревала в моей голове. В конце концов я терял сознание, а когда приходил в себя, чувствовал, что снова брошен на матрас и все мое тело ноет от боли, задыхается и едва может пошевелиться.

Однажды я очнулся и обнаружил, что не лежу, как обычно. Пока я был без сознания, мои запястья были привязаны к железной водопроводной трубе над головой. Я все еще был абсолютно голым, и вся моя спина просто полыхала от боли после полученных побоев. Внезапно меня окатили холодной водой из ведра, полностью приведя в чувство. Я задыхался, отчаянно пытаясь вдохнуть достаточно воздуха, хрипел и визжал. Мама стояла и смеялась, держа в руках пустое ведро.

– Что, нечего сказать, маленький ублюдок? – спросила она. – Где твой поганый отец теперь, когда он тебе так нужен?

Мне удалось поднять голову и посмотреть ей в глаза. Я моментально понял, что этого не стоило делать, и отвернулся, но было слишком поздно. Мать набросилась на меня, схватила за волосы и ударила головой о трубу:

– Не смотри на меня так, ты, маленький кусок дерьма!

Я прикусил язык и почувствовал во рту вкус крови. Я помню, как в тот момент думал, что, будь у меня пистолет, пустил бы себе пулю между глаз, чтобы больше не пришлось терпеть все это. Мама вихрем вылетела из подвала, яростно топая по лестнице. Все мое тело безудержно тряслось, и я снова потерял сознание.

Затем, как я припоминаю, меня резко привел в чувство звук чьих-то шагов на лестнице. О нет, подумал я, только не это, только не снова. У меня раскалывалась голова, в ушах звенело, и я не мог разобрать, кто пришел. Несомненно, в этот раз мать пришла убить меня по-настоящему, как она всегда обещала, и положить конец моим страданиям. Должно быть, я зашел слишком далеко, осмелившись взглянуть ей в глаза, и она вышла из себя, решив, что я совсем обнаглел. Мне с трудом давался каждый вздох, и я чувствовал, как слезы медленно текут по щекам. Ключ дважды щелкнул при повороте.

– Все хорошо, Джо, – сказал Уолли. – Я один. – Он с грустью оглядел меня. – Зачем ты ее доводишь? – мягко спросил брат. – Что я тебе говорил? Никогда не смотри ей в глаза, глупыш! Всегда смотри в пол, когда она болтает.

Наверное, мать дала Уолли разрешение спуститься, потому что он отвязал мои запястья от трубы, на что никогда не решился бы сам. Как только мои руки освободили, я рухнул на твердый холодный пол замертво. Уолли осторожно массировал мои запястья, пытаясь восстановить кровообращение, потом поднял меня под мышки и очень аккуратно переложил на матрас, спиной кверху.

– Знаешь, это все твой отец виноват, – сказал он, нежно омывая мои раны соленой водой, но мне было не до этого. Я испытывал невыносимую боль, да и слушать одно и то же каждый день, пусть даже от Уолли, мне страшно надоело. – Сейчас будет немного больно, – предупредил он, и я стиснул зубы, чувствуя, как соль попадает в порезы.

Мне было приятно, что он обо мне так заботится, хотя соль ужасно жалила. Через некоторое время Уолли встал и сказал мне лежать тихо и ждать его возвращения. Я слышал, как снова закрывают дверь. Потом погас свет. Звук шагов Уолли постепенно удалялся и наконец совсем стих. Меня сильно тошнило, так что пришлось подползти к ведру-туалету. В тусклом свете, пробивающемся через вентиляционное отверстие, мне показалось, что я видел в рвотной массе кровь. Сил вернуться на матрас у меня уже не осталось, так что я просто положил голову на бетон и провалился в столь желанное забытье.

Меня разбудил грохот, с которым Ларри ворвался в подвал.

– Привет, говнюк, – сказал он, сильно шлепнув мне ладонью по спине. – Ой, прости, – засмеялся он, – забыл, что у тебя все болит. Наслаждайся лимонадом, кретин!

Ларри кинул на пол передо мной большую пластиковую бутылку. Когда он ушел, я попробовал ее открыть, и стало ясно, что они приклеили крышку. У меня не было сил сорвать ее зубами, я снова потерял сознание.

Мать оставила в подвале те три прочных стула, чтобы напомнить о том, что мне предстоит в ближайшем будущем. Как будто я мог хоть на секунду забыть. Я лишь мечтал, чтобы у меня снова прорезался голос и я мог бы сказать ей, как сожалею о том, что папа так ее разочаровал. Я мечтал, что могу сказать или сделать хоть что-ни будь, чтобы она перестала меня ненавидеть. Но я не мог, даже если что-то подобное и было возможно. Мамин гнев становился с каждым днем все более свирепым.

Из-за того, что я был измучен до предела и постоянно дышал влажным, затхлым, вонючим воздухом подвала, у меня начала развиваться астма. Я все время задыхался, особенно когда был испуган, а испуган я был большую часть времени. Хрип и свист, издаваемые мной при попытке набрать в легкие достаточно воздуха, стали еще одним раздражителем для мамы, еще одной причиной ударить меня или дать пощечину, от чего я только сильнее задыхался и хрипел. Я ничего не мог поделать. Я был в высшей степени беспомощен. Абсолютно беспомощен.

Обычно я не мог определить, как долго нахожусь в подвале, но день своего семилетия я узнал безошибочно, потому что Ларри и Барри прогремели вниз по ступенькам, начали включать и выключать свет в моей камере и кричать: «С днем рождения, ублюдок! Готов к сюрпризу, заморыш?» Они ворвались в дверь, смеясь без умолку, и я знал, что сейчас будет, потому что со мной делали такое и раньше. Я не был взволнован, только напуган.

– Ты не заслуживаешь никаких подарков, – сказала мама, войдя в подвал вслед за братьями, – потому что ты ребенок лживого, мертвого, ублюдочного предателя.

На каждый день рождения мои братья избивали меня изо всех сил, и в этом году не собирались делать исключения. Они подбросили меня как можно выше, и дали упасть на бетонный пол. Мама одобрительно кивала. Они хватали меня за руки и за ноги, а я неистово тряс головой, давая понять, что мне это не нравится, но они притворялись, что не понимают.

– Говори, если хочешь, чтобы они прекратили, – сказала мать, прекрасно зная, что я не могу.

От падений на пол я получил такой шок, что стал задыхаться.

Как раз когда они закончили, вошел Уолли с подарком в руках.

– С днем рождения, братишка, – сказал он, аккуратно передавая подарок мне прямо в руки.

Я с ужасом посмотрел на него. Что он творит? Это что, шутка? Почему он стал дарить мне подарок при маме? Он ведь точно знал, какова будет ее реакция.

Мама схватила подарок и бросила в стену со всей силы, разрушив его содержимое, каким бы оно ни было. Я слышал хруст. Резко повернувшись, она влепила Уолли сильнейшую пощечину и начала орать и ругаться на него за то, что он осмелился быть со мной добрым, хотя это было строго запрещено, что я не заслужил подарков и должен быть наказан, что мне нужно преподать урок.

– Успойся, мам, – сказал Уолли, стараясь выкрутиться. – Это была просто шутка. Я его просто дразнил, просто хотел побесить. Я надеялся, что ты окажешь нам честь и разобьешь подарок о стену прямо перед маленьким ублюдком.

Это была самая неубедительная ложь, какую я только слышал из уст Уолли. Я не мог поверить, что ему сойдет это с рук, но мама немедленно перестала кричать и начала извиняться за то, что ударила его.

– Прости, сынок, – сказала она, ласково улыбаясь. – Ты знаешь, на меня иногда находит. Маленький ублюдок ни хрена не заслужил! Пусть гниет. – Она рванулась ко мне и прокричала прямо в ухо: – Смотри, что ты заставил меня сделать с моим Уолли, маленький ублюдок!

Я не отрывал взгляд от пола, боясь посмотреть вверх, так что не видел кулак, пока тот не врезался в мою голову. Мать подняла сломанный подарок, развернулась и выскочила из подвала, приказывая Ларри и Барри следовать за ней, а Уолли – закрыть за собой дверь, когда он будет выходить.

Когда я убедился, что все ушли, я взглянул на Уолли, и он подмигнул мне, но я видел слезы, появившиеся на его лице и казавшиеся огромными через толстые линзы его очков. «Прости», – едва слышно прошептал он, прежде чем уйти из комнаты и закрыть дверь, как ему было велено.

Я не осуждаю его за ложь, зная, что он боялся матери не меньше меня. Удивительно, что Уолли вообще отважился рискнуть и принести мне подарок. Вряд ли он совершил бы такую ошибку снова.