Текст книги "Евангелие от Локи"

Урок десятый. Иголка и нитка

Вообще-то, не доверяйте никому и никогда!

Локабренна

Когда мы прибыли во дворец Одина, я чувствовал себя спокойно и уверенно. Сив с нетерпением ждала меня (на голове у нее по-прежнему красовался тюрбан); Тор стоял с нею рядом и был мрачен, как грозовая туча. Один наблюдал за происходящим, сидя на троне, и его зрячий глаз поблескивал в предвкушении очередного спектакля. Хеймдалль выглядел несколько разочарованным – наверное, он никак не ожидал, что я выполню обещание – да еще с таким успехом! – и вернусь назад. А богини – особенно Сигюн, которая строила мне глазки с тех пор, как я впервые появился в Асгарде, – смотрели на меня выжидающе и явно думали, смогу ли я еще раз уделить каждой хотя бы один денек.

Брокк, при свете дня выглядевший (и пахнувший) еще более отвратительно, стоял рядом со мной со своими дарами – молот он засунул за пояс, а рычавшего золотого вепря Гуллинбурсти держал на цепи.

– Это еще кто такой? – спросил Старик.

Брокк объяснил, кто он, и сообщил о заключенном пари.

Один удивленно поднял бровь и сказал:

– Ну что ж, покажите нам эти дары, а уж мы постараемся оценить их по заслугам.

Я пожал плечами.

– Мне кажется, ты сочтешь… – но Один тут же меня прервал:

– Погоди, Трикстер. Давай сначала посмотрим.

Ладно. Я выложил свои дары, а Брокк – свои. После длительной паузы, показавшейся мне бесконечной, Один выдал свое суждение.

– Сыновья Ивалди поработали на славу, – сказал он. – Их работа поистине замечательна.

– Не правда ли? – Я подмигнул Сив, которая уже нацепила новые волосы. Двалин не обманул, пообещав, что искусственные волосы будут в точности совпадать по цвету с собственными волосами Сив, а заключенная в них магия полностью восстановит ее божественный облик.

Она сердито на меня глянула, но была вынуждена признать, что все нормально.

– А как насчет копья? – спросил я. – И этого серебряного компаса, который превращается в огромный корабль?

Один кивнул и сказал:

– Они хороши. Но ведь и у Брокка дары тоже замечательные. Особенно этот молот Мьёлльнир.

– Как? Этот неуклюжий молот со слишком короткой рукоятью?

Один холодно улыбнулся.

– Верно, рукоять немного коротковата. Но все же молот просто восхитителен. Он производит куда более сильное впечатление, чем мое копье или магический меч Фрейра Потрошителя. А в руках Тора он и вовсе будет означать для нас конец оборонительных действий и переход к решительному наступлению.

Тор, бережно положив Мьёлльнир на сгиб руки, поддержал Одина:

– Совершенно с тобой согласен. Выигрывает Брокк.

Один повернулся к другим богам:

– А вы что думаете?

Фрейр кивнул:

– Я за Брокка.

– Хеймдалль?

– Выиграл Брокк.

– Ньёрд?

– Брокк.

– Бальдр?

Наш Золотой Мальчик печально вздохнул и промолвил:

– О боги! Но если честно, то выиграл, боюсь, все-таки Брокк.

Короче, все они, и асы, и ваны, один за другим заявили, что дары Брокка лучше. За исключением Сив, которая уже заплетала свои новые волосы в косы, Идунн, которая вообще оружие терпеть не могла, Браги, который уже трудился над моим посмертным гимном, и Сигюн, которая тревожно посматривала на меня, как мать на сына, и была готова в любую минуту в знак утешения ласково коснуться моего лба.

Я был возмущен до глубины души.

– Вы это серьезно?

Один пожал плечами:

– Извини. Но ты проиграл.

В темных глазах Брокка вспыхнул нехороший огонек.

– Я выиграл!

– Верно, – согласился я. – Ты у нас самый лучший. А насчет того дурацкого пари…

– Твоя голова принадлежит мне, – мгновенно прервал меня Брокк, вытаскивая из ножен здоровенный нож.

– Давай я лучше отдам тебе долг золотом, а? Сколько моя голова весит, столько и отдам, – попытался предложить я, отступая на пару шагов. Но Брокк отказался.

– Нет, не пойдет. Мне нужна твоя голова, чтобы любому, кто войдет в мою мастерскую, сразу стало ясно, как высоко я ценю собственную репутацию.

– Но я готов удвоить цену или еще как-нибудь с тобой расплатиться, – неуверенно произнес я, отступая еще на шаг.

Брокк усмехнулся, снова показав свои омерзительные зубы.

– Соблазн велик… но нет. Я возьму только голову.

– Ну, тогда попробуй меня поймать! – крикнул я и, превратившись в греческий огонь, мгновенно вылетел в окно, оставляя за собой дымный след. Но Тор оказался быстрее меня, и на нем, как всегда, были его огнеупорные перчатки.

– Э нет, не уйдешь! Превращайся обратно, – приговаривал он, схватив меня огромной ручищей.

Я вырывался, ругался, но, поняв, что мне не вырваться, все же вернул себе прежний облик. Только теперь я предстал перед высоким собранием абсолютно голый и весь покрытый сажей. Не самый лучший момент в жизни Вашего Покорного Слуги, если честно.

Я снова воззвал к Старику:

– Один, прошу тебя…

– Нет, дорогой, пари есть пари. Ты проиграл, и я ничего не могу поделать, – ответил он.

– Фрейр? Ньёрд? Ну, хоть кто-нибудь?..

Но, похоже, никто не собирался за меня заступаться. Мало того, мне показалось, что многие из этих бессердечных тварей тихо веселятся, видя мое отчаяние, а некоторые ублюдки и вовсе наслаждались в открытую! У Хеймдалля, например, глаза так и сияли, а Тюр уже и закуски притащил.

Тор швырнул меня к ногам Брокка. Я чувствовал себя побежденным, истерзанным, покинутым всеми. Однако мой острый ум не изменил мне и в эту минуту.

Я поднял руки вверх:

– Ладно, сдаюсь. – И, услышав, как Сигюн испуганно охнула, пригласил: – Брокк, прошу!

Брокк с готовностью взмахнул ножом и, схватив меня за волосы и заставив запрокинуть голову, приготовился вонзить страшный клинок в мое обнаженное горло. Но я успел остановить занесенную руку своего палача.

– Э-э-э… Брок, погоди-ка минутку! По-моему, на кону стояла моя голова, не так ли?

Брокк в замешательстве посмотрел на меня.

– Ну да.

– Так с какой стати ты мне горло собираешься перерезать? – возмущенно спросил я. – Ну, допустим, голова моя отныне принадлежит тебе, но ведь шею-то свою я тебе не обещал! О ней даже и разговору не было. Так что, если оставишь на моей шее хоть царапину, нашей сделке конец. Пари есть пари. А вы, господа, разве с этим не согласны?

Брокк некоторое время молчал, переваривая мои возражения, потом пробурчал:

– Но как же я голову-то?..

– Как хочешь, но шею не тронь, – твердо сказал я.

– Так я же…

– Ты сам так решил. Сам же на этом настаивал.

– Но я же не могу снять с тебя голову, не тронув шеи!

– Тем лучше для меня! – усмехнулся я.

Брокк помрачнел. Я видел, что асы и ваны начинают улыбаться у него за спиной. Развеселился даже Тор, у которого чувство юмора вообще находилось в зачаточном состоянии.

Затем Брокк повернулся к Одину.

– Но это же несправедливо! Неужели ты позволишь ему выйти сухим из воды?

– Извини, Брокк, – сказал Один. – Это пари ты сам предложил. Я тут ни при чем. – Лицо его казалось суровым, как гранит, но я чувствовал, что про себя он улыбается.

Несколько мгновений Брокк тщетно пытался найти слова, чтобы выразить охватившее его возмущение. Кулаки его сжимались сами собой, он вздрагивал всем телом, а его и без того мрачное лицо прямо-таки потемнело от бешенства. Когда, наконец, он снова посмотрел на меня, его глаза сверкали, как угли в раскаленном горне.

– Ты, значит, думаешь, что тебе удалось меня обхитрить? – прорычал он. – Ну что ж, Трикстер, хоть я и не могу отрезать тебе голову, не касаясь шеи, но сама-то голова отныне принадлежит мне, и я могу делать с ней, что хочу. Так что для начала я привнесу в твой облик кое-какие улучшения.

– Да неужели? Ты, вероятно, хочешь сделать мне более эффектную стрижку? – спросил я с издевкой.

Брокк покачал головой.

– Нет, стрижка – это не ко мне. Зато я могу дать твоему болтливому хитрому языку отличный урок.

И он вытащил из кармана толстенную иглу для сшивания кожи и длинный тонкий кожаный шнурок.

– Ты что, шутишь? – спросил я, внутренне трепеща. Брокк усмехнулся.

– Наверно, ты удивишься, – сказал он, – но мы, подземные жители, не так уж любим шутить, как тебе могло показаться. Эй, кто-нибудь, подержите ему голову!

Держал меня Хеймдалль (ну, естественно, кто же еще! Причем Золоченый наверняка от души наслаждался!). А Брокк попросту зашил мне рот. Всего он сделал девять стежков, и каждый раз было так больно, словно в губы впивалась дюжина ос.

Но гораздо больнее было слушать, как смеются боги. Да, они смеялись надо мной, мои так называемые друзья! Им было смешно, когда я выл от боли и пытался вырваться. Никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы мне помочь, даже Один, который клялся любить меня, как родного брата! Впрочем, теперь-то нам известно, что с ними случилось впоследствии, не так ли? Но тогда они весело смеялись. Смеялись все – Браги, Ньёрд, Фрейр, Хёнир, Тор и даже этот ханжа Бальдр, который вечно пытается усидеть на двух стульях. В данный момент он, будучи полным слабаком, поддался влиянию старших богов.

Их дружный хохот еще долго звучал у меня в ушах, когда я, забравшись в свою жалкую нору, распарывал грубый шов, завывая от ярости и боли. Именно тогда я и поклялся, что непременно отомщу им всем и прежде всего – моему «любящему» кровному брату Одину. Они мне сполна за все заплатят, заплатят кровью, твердил я себе.

Губы зажили быстро. Боль прошла. Но шило Брокка было, видимо, наделено магической силой, а потому на моих губах остались неуничтожимые отметины. Девять аккуратных перекрестных шрамиков, которые со временем стали отливать серебром, но так до конца и не исчезли. С тех пор моя улыбка никогда уже не была такой искренней, как прежде, да и в душе моей завелось нечто вроде комка колючей проволоки, которая то и дело начинала шевелиться и бередить мои душевные раны. Никто из богов, впрочем, об этом даже не подозревал. Разве что Один, который часто поглядывал на меня с тревогой единственным зрячим глазом, но я прекрасно знал, что его моральные качества столь же сомнительны, как и мои собственные.

А остальные боги, похоже, решили, что я обо всем позабыл. Но я и не думал забывать. «Хороша ложка к обеду» – кажется, так говорят люди. Да, я мог бы спасти все Девять Миров. Да, я мог бы предотвратить Рагнарёк. Но тогда моя «ложка к обеду» не понадобилась: эти боги, проявив неслыханное высокомерие и алчность, отчетливо дали мне понять, что я никогда не стану одним из них и они в моей помощи не нуждаются. Ну что ж, я прекрасно все понял. Я понял, что всегда был и буду одинок среди них. О да, в тот раз я отлично усвоил преподанный мне урок!

Главное, никогда и никому не доверяйте.

«Ничего, будет и на нашей улице праздник» – гласит старинная поговорка жителей Мидгарда. Праздник может быть и у каждой собаки, и у каждого бога; вот и я теперь стал мечтать о своем празднике – о том, как в один прекрасный день мы поменяемся ролями, и я буду смотреть свысока, как все они со слезами умоляют меня о помощи. И, самое главное, все понимали, что такой день непременно наступит. Перемены – вот то колесо, благодаря которому осуществляется движение вселенной, а значит, придет такое время, когда боги уподобятся воющим от ужаса псам, когда все то, что с таким усердием создавали, рухнет и превратится в прах. За власть всегда приходится платить высокую цену. Как говорится, чем выше поднимешься, тем больнее падать. А я как раз и собирался устроить им весьма болезненное падение с высокого пьедестала, а потом надеялся вволю посмеяться, любуясь тем, как они пытаются выкарабкаться из пропасти и каждый раз неизменно скатываются вниз.

Но пока мой праздник еще не наступил, и я не стал торопиться; я мило улыбался им, насколько мне позволяли изуродованные шрамами губы, и ждал того дня, когда смогу, наконец, отомстить, когда они один за другим рухнут со своего пьедестала в бездонную пропасть.

Книга вторая. Тень

 
Вот на совет собрались асы, дали клятвы,
Но клятвы все им суждено нарушить.
Волшбу колдунья Гулльвейг сотворила —
Давно уж это предсказал оракул.
 

«Пророчество оракула».

Урок первый. Золото

Все мужчины слепы на один глаз, когда дело касается женщины.

Локабренна

И тогда я окончательно стал для них Локи Трикстером, презираемым, но все же бесценным; а свое презрение я отныне прятал под улыбкой, которая стала кривой из-за того, что губы мои были изуродованы шрамами[45]45
  В «Младшей Эдде» говорится, что рот Локи зашил сам Тор.


[Закрыть]. Впрочем, как выяснилось, для женщин я отнюдь не стал менее привлекательным; милые дамы, похоже, находили мою кривоватую улыбку соблазнительной – но это так, к слову. Главное в том, что Хаос никогда и никого не прощает. А я при всем своем отступничестве по-прежнему оставался сыном Хаоса.

Не правда ли, просто смешно, до чего быстро все способно перемениться? Каких-то девять стежков – и этого вполне достаточно, чтобы я понял очевидную истину: что бы я ни делал, как бы ни рисковал, как бы ни старался вписаться в их общество, но одним из них я никогда не стану. И у меня никогда не будет собственного дворца, и я никогда не обрету того уважения, которого, безусловно, заслуживаю. И я никогда не стану богом – всегда буду для них дворовым псом на цепи. О, в тот или иной критический момент мои способности, весьма вероятно, вполне смогут им пригодиться, но как только с сиюминутными сложностями будет покончено, Вашему Покорному Слуге придется снова вернуться в свою будку, и он не получит в награду даже маленького кусочка печенья.

Я вам об этом толкую лишь для того, чтобы вы поняли, по какой причине я совершал те или иные поступки. Думаю, вы согласитесь: у меня попросту не было выбора; я вел себя так исключительно потому, что это был для меня единственный способ сохранить хотя бы какое-то уважение к себе. В чувстве мести есть некая особая чистота в отличие от всех прочих эмоций, которые обрушились на мою голову, когда Один затащил меня в свой мир. Зависть, ненависть, печаль, страх, угрызения совести, ощущение униженности – все это такие путаные, болезненные, а также, видимо, совершенно бессмысленные эмоции; но с тех пор, как я открыл для себя чувство мести, мне стало почти казаться, что я снова вернулся домой, в царство Хаоса.

Домой… Видите, до какой степени они меня развратили? Они еще и ностальгией меня заразили, этим самым ядовитым из свойственных им человеческих чувств. А еще, возможно, жалостью к себе – особенно сильно я себя жалел, когда начинал думать, от чего мне пришлось отказаться, чтобы присоединиться к ним. Я ведь отказался и от своего исходного огненного обличья, и от своего законного места рядом с Суртом, и от своей хаотической инкарнации. Нечего было и думать, что Сурт понял бы меня или проявил хотя бы каплю сочувствия в связи с моим запоздалым раскаянием; впрочем, все подобные рассуждения – тоже следствие их пагубного влияния. Отсюда и моя жажда мести. Я жаждал отомстить отнюдь не ради примирения с Хаосом – тогда еще нет. Мне просто хотелось все это разрушить буквально до основания; пожалуй, это было тогда моим единственным желанием.

А для начала, помнится, мне более всего хотелось найти тех, кто является врагом асов. Это было совершенно чистое и искреннее побуждение. Собственно, именно так поступила и Гулльвейг-Хейд в дни Зимней войны[46]46
  Вероятно, имеется в виду трехгодичная «великанская зима» (фимбульветер).


[Закрыть]. Вот и я тоже намеревался обрести убежище у ванов-ренегатов, предложив им в уплату свои умения. Увы, для этого я оказался слишком хорош. Моя слава далеко меня опередила. Во всех мирах меня знали как знаменитого Трикстера из компании богов; всем было известно, что это я добыл Одину его копье, Фрейру – корабль, а Тору – молот. Все знали историю о том, как благодаря мне в Асгарде были возведены каменные стены, а потом я обманул строителя, лишив его вознаграждения. На самом деле получалось, что я обманул всех – включая саму Смерть, – и в итоге никто не желал верить ни мне, ни моим деловым намерениям.

И я решил пока не спешить и жить спокойно. Была ведь кое-какая выгода и от жизни в Асгарде. Еда была хороша, вина сколько угодно, а уж какой вид оттуда открывался! Самый лучший в Девяти мирах. Я понимал, что, если начну войну с асами, то всего этого сразу лишусь, и жить мне придется в убогом походном шатре или горной пещере. И никакой тебе Идунн, способной исцелить любые раны, и никакой возможности оставаться вечно молодым с помощью ее яблок. Состаришься, завшивеешь вконец и будешь с тоской смотреть вверх, на Асгард, вспоминая, что мог бы иметь все на свете…

Нет, решил я. Мне это совсем ни к чему. Лучше жить как собака в Асгарде, чем как бог где-то еще. Так что пока есть смысл действовать тайно, по очереди подкапываясь под каждого из богов, сея меж ними разногласия, выискивая слабые места и постепенно разрушая их единство. А затем, когда власть богов зашатается и будет готова рухнуть…

Вот тогда и последует взрыв.

* * *

Начал я с Фрейи. Причины особой для этого не было, просто она казалась мне самым слабым звеном в этой цепи. Один питал к ней слабость, и я надеялся, если мой план сработает, и ему нанести глубокую душевную рану. В данном случае для меня было очень важно, что наша богиня красоты и страсти нежной чрезвычайно тщеславна. Кроме того, она невероятно любила всякие цацки и после моих приключений среди кузнецов-цвергов часто расспрашивала меня о том, какие сокровища я у них видел; особенно ее, разумеется, интересовали украшения с драгоценными камнями.

– Ну, расскажи что-нибудь еще, – просила она, лежа в изящной позе на обитой шелком кушетке и лакомясь фруктами, которые то и дело подносили ей служанки. Кстати, одной из служанок была та самая Сигюн, которая по-прежнему питала ко мне не просто интерес, но и более сильное чувство, которое, похоже, разгоралось тем сильней, чем меньше я на нее обращал внимания. По сравнению с Фрейей Сигюн, конечно, выглядела простушкой, и я догадывался, что Фрейя неспроста обзавелась подобной служанкой. Впрочем, сама-то богиня обладала поистине бесподобной внешностью: сливочная кожа, золотисто-рыжие волосы, а уж осанка и походка просто не поддавались описанию. Ее кошки[47]47
  Кошки – постоянный атрибут Фрейи как одной из главных богинь ванов; она, в частности, ездит в упряжке из кошек или верхом на одной из них; по всей видимости, это связано с тем, что Фрейя, как и все ваны, – знаток магии сейдр, а кошки считаются воплощением (или источником) колдовства.


[Закрыть] с янтарными глазами мурлыкали и льнули к ее ногам; казалось, даже воздух вокруг нее пропитан дивными ароматами. Никто – в том числе и я, скажу честно, – не смог бы до конца противостоять ее чарам; впрочем, я всегда предпочитал более дикий тип женщин, и потом, в данный момент на уме у меня были куда более важные вещи, чем романтические отношения с Фрейей.

– Ну, – начал я и сунул в рот виноградину, – сыновьям Ивалди, может, и не присудили звания лучших мастеров всех Девяти миров – хотя я по-прежнему готов с этим спорить, – но они, несомненно, самые искусные ювелиры и золотых дел мастера. Я уверен, и ты бы с этим согласилась, если б увидела их работы своими глазами. Я говорю о золоте, Фрейя. Об ожерельях, браслетах и прочих изделиях из золота, которые сияют, как солнечный свет. И, помнится, была там одна особенно красивая штучка – дивное ожерелье, какого ты никогда в жизни не видела. Оно обхватывает шею, как стоячий воротник шириной примерно с твой большой палец, и сделано из мельчайших звеньев такой тонкой работы, что переливается, как живое, повторяя каждый изгиб женской шейки; и потом, оно так чудесно отражает свет, что делает цвет лица поистине идеальным…

Фрейя сурово на меня глянула:

– Идеальным?

– Извини. Виноват. У тебя, разумеется, цвет лица и без того идеален.

Мне было смешно. Как же легко Фрейя проглотила наживку и попалась на крючок! Теперь лишь вопрос времени, когда именно она вздумает отправиться в Нижний мир за этим ожерельем. Я стал осторожно наблюдать за нею. Ждать, как я и предполагал, пришлось недолго. Однажды утром она покинула Асгард – причем ушла пешком, не взяв ни своей колесницы, ни хотя бы кого-то из горничных себе в помощь.

Фрейя быстро пересекла поле Идавёлль и углубилась в Железный лес. Я следовал за ней в обличье птицы, паря высоко в небе, и как только она в поисках сыновей Ивалди начала спускаться в Нижний мир, я превратился в блоху и упал прямо на пробор в ее волосах. Мне необходимо было выяснить, какого рода сделку она готова заключить с цвергами.

Я хорошо помнил, что даже у меня, когда я впервые оказался у них в мастерской, голова пошла кругом – так много было там прекрасных изделий из золота. Ну а Фрейя, которая ради красивых безделушек жизни не пожалеет, наверняка попросту разум утратит, увидев это богатство. Так и случилось, хотя в пещере по-прежнему стояла невыносимая вонь и от горна исходил страшенный жар. Зато ожерелье, разложенное на выступе скалы, сверкало, как солнце, и я заметил, как расширились от изумления и восторга глаза Фрейи, как она безмолвно раскрывает рот, не в силах вымолвить ни слова, как невольно тянет руку, желая коснуться золотой вещицы…

Сыновья Ивалди, казавшиеся лишь сгустками тьмы на фоне ярко-оранжевого свечения горна, смотрели на нее во все глаза. Я ведь уже говорил, что цверги всегда преклонялись перед красотой; но им еще не доводилось видеть никого, столь же прекрасного, как Фрейя. Настоящая богиня любви, истинное воплощение страсти. Я, кажется, упоминал, что даже Один, счастливо женатый на Фригг и отец троих сыновей[48]48
  Один – отец многих богов из рода асов. От Фригг у него сын Бальдр, от связей с богинями Ринд и Грид сыновья Вали и Видар, да и Тор тоже считается сыном Одина.


[Закрыть], как известно, пускал слюни при виде красотки Фрейи, хоть и держал свои чувства в узде, старательно скрывая их ото всех. Впрочем, от Вашего Покорного Слуги ничего скрыть невозможно.

Но сыновья Ивалди явно не умели владеть собой, как наш Старик. Их темные глаза прямо-таки светились во тьме; да что там, у них едва ли не капала слюна!

Наконец вперед вышел Двалин.

– Чему я обязан столь…

– Сколько стоит это ожерелье? – быстро перебила его Фрейя.

– Оно не продается, – пожал плечами Двалин.

– Но я непременно хочу его иметь! – капризно заявила Фрейя. – Я вам золотом заплачу. Сколько пожелаете, столько и заплачу.

И снова Двалин пожал плечами:

– У меня и так золота более чем достаточно.

– Но хоть чего-то тебе не хватает? Что-нибудь тебе наверняка нужно! – Фрейя улыбнулась самой сладкой своей улыбкой и ласково коснулась плеча Двалина. – И потом, я была бы просто счастлива, если бы это ожерелье стало моим! Разве ты не хочешь доставить мне удовольствие?

Двалин кивнул – медленно-медленно, и его братья, словно желая его поддержать, шагнули ближе к нему. Я видел, как горят в темноте их голодные, полные вожделения глаза.

– О да, удовольствие я тебе доставить очень даже хочу, – сказал Двалин, и улыбка Фрейи стала еще шире. Она протянула руку и коснулась ожерелья; вплетенные в золотые звенья самоцветы так и сияли волшебным светом, созданным магией рун. Ожерелье казалось живым – гибкое, легкое, как маленькая золотистая змейка.

– Я подарю тебе ожерелье, – снова заговорил Двалин, – но в обмен на четыре ночи… удовольствия.

– Что? – воскликнула Фрейя, и улыбка ее померкла.

– По одной ночи на каждого из нас, – пояснил Двалин. – Ведь мы вместе делали это ожерелье. Второго такого на свете нет. Оно насквозь пропитано магией, так что красота той, что будет его носить, никогда не померкнет. Ничто и никогда не может причинить вреда этому ожерелью – а значит, не причинит вреда и тебе. Такова моя цена. Ну, что ты теперь скажешь?

Фрейя до боли закусила губу, задумалась, и одинокая слезинка, вспыхнувшая золотым огнем в свете горна, медленно скатилась по ее щеке.

– Всего четыре ночи наслаждений, – сказал Двалин, – и ожерелье навсегда станет твоим.

О’кей. Я продолжал наблюдать. Что, собственно, в этом плохого? Зрелище что надо, такого и в царстве Хель не увидишь. Фрейя, конечно, – пустышка, это мне давно было известно, но до сих пор я все-таки до конца не верил, на какую низость она способна пойти ради побрякушек. Короче, ребята, она пошла на все и выполнила все, что от нее потребовали – и не раз, а целых четыре раза, с четырьмя неотесанными грубыми мужланами, которые много лет женщин даже не видели. Однако она получила то, что хотела; я собственными глазами видел, как сыновья Ивалди застегивали у нее на шейке драгоценное ожерелье; при этом они буквально истекали слюной от сладострастия, самодовольно ухмылялись и шарили своими узловатыми ручищами по всему ее телу. А потом Фрейя стрелой полетела домой, в Асгард, чтобы хорошенько отмыться. Я последовал за нею, проводил ее до самых дверей, прямиком направился к Одину и рассказал ему обо всем, что видел.

Говорят: «Никогда не доверяй одноглазому». Однако вполне можно было бы сказать, что в тех случаях, когда дело касается женщины, все мужчины тут же слепнут на один глаз, да и зрячим глазом видят не так уж много. Когда я поведал Старику эту некрасивую историю, он гневно прищурил единственный глаз, но отчего-то не приказал мне немедленно замолчать. Похоже, его увлекло мое повествование. Да-да, знаю, я прекрасный рассказчик. И потом, подробности были столь пикантны…

Но, когда я, наконец, умолк, Один все же дал выход гневу. Швырнув на пол кубок с вином, он спросил:

– И зачем ты мне это рассказал?

– Эй, ты уж не убивай гонца! – поспешно крикнул я. – Мне показалось, что тебе, возможно, интересно было бы знать, чем занимается прекрасная Фрейя. Только и всего. По-моему, тебе, предводителю асов, полезно знать, что наша богиня любви совокупляется с жалкими Червями. Между прочим, я ей на это разрешения не давал. И я ее не подбадривал. Фрейя – женщина взрослая и вполне способна отвечать за свои поступки. Я полагаю, она прекрасно понимала, что делает. Однако кое-кто может счесть, что подобные поступки Фрейи грозят опасностью и всем нам. И потом, по-моему, Фрейя, как и все остальные, обязана ставить тебя в известность, желая покинуть пределы Асгарда, не так ли? Я сказал, кое-кто, но я никого не называю поименно и никого не сужу. Хотя, по-моему, тебе следует все это знать.

Один лишь глухо зарычал в ответ. А потом вдруг сказал:

– Раздобудь мне это ожерелье.

– Что? Я?

– Ты это сумеешь. И не думай, что я не понимаю, в чем тут дело. Это расплата за Брокка и твой зашитый рот.

Я посмотрел на него абсолютно невинными глазами и переспросил:

– Расплата? Какая еще расплата? И с чего бы мне ее требовать? Ты же мой кровный брат, Один! Мы с тобой заключили договор. Неужели из-за какой-то дурацкой истории с Брокком… – Я широко улыбнулся – к этому времени мои губы практически зажили – и сказал: – Знаешь, я ведь почти забыл об этой маленькой неприятности. Тебе вовсе не нужно чувствовать себя виноватым. Хотя кое-кто может сказать, что последствия наших поступков порой все же нас настигают. «Как аукнется, так и откликнется» – кажется, так говорят в Мидгарде? Для подобных вещей должно существовать какое-то особое, поэтическое[49]49
  Намек на то, что именно Один добыл так называемый мёд поэзии, священный напиток, дарующий мудрость и поэтическое вдохновение и служащий источником жизненных и магических сил.


[Закрыть], определение. Впрочем, я непременно над этим подумаю на досуге.

Рычание Одина стало менее угрожающим, и он вполне мирно повторил:

– Раздобудь мне это ожерелье, Локи.

– Хорошо, хорошо, я постараюсь.

Я выждал, пока Фрейя уснет, и, вновь превратившись в блоху, проник в ее покои. Фрейя даже спать легла в новом ожерелье, хотя больше на ней, как я сразу заметил, ничего не было. Увы, она лежала на спине, так что застежка ожерелья оказалась от меня скрыта. Я вернулся в прежнее обличье – мне нужны были пальцы, – но застежку расстегнуть я так и не смог. Особенно долго торчать в спальне Фрейи и ждать, пока она сама повернется на бок, я не мог. Хотя меня и послал сюда сам Один, но если бы ваны поймали меня среди ночи у ее ложа, да к тому же совершенно голого (из-за бесконечных превращений, естественно), они попросту выпотрошили бы меня, как жалкую макрель.

В общем, я снова превратился в блоху и укусил Фрейю за веко. Она вздохнула, повернулась на бок, и застежка ожерелья оказалась прямо передо мной. Вернув себе человеческий облик, я крайне осторожно расстегнул ожерелье и снял его. Затем прокрался к дверям, отпер их изнутри, послал спящей Фрейе поцелуй и собрался вернуться к Одину, который, пребывая в мрачном настроении, с нетерпением ожидал доказательств грязного предательства любовницы. Но стоило мне взять в руки свою одежду (которую я предусмотрительно оставил у дверей, когда менял обличье), как я заметил неподалеку чей-то темный силуэт. Это, конечно же, был Хеймдалль! Он вечно за всеми следил, вечно во все совал нос и, должно быть, со своего поста на Радужном мосту заметил мой след, ведущий в покои Фрейи.

Он, разумеется, тут же выхватил магический меч, заколдованный руной Тир, – это был обманчиво легкий клинок, мерцавший в воздухе, подобно крылышку моли, и острый, как мой язык, и я поспешил заверить его:

– Это совсем не то, что тебе могло показаться.

Хеймдалль улыбнулся, сверкнув золотыми зубами, и кровожадно пообещал:

– А вот сейчас и посмотрим, что нам расскажут твои потроха.

Я мгновенно превратился в греческий огонь и попытался на бешеной скорости пронестись мимо него, но нечаянно уронил ожерелье. Хеймдалль воспользовался моим промедлением и тут же вызвал руну воды Логр, самым неприятным образом лишив меня возможности дышать.

Разумеется, я был вынужден вернуться в человеческое обличье и, весь дрожа, промокший насквозь, предстал перед Хеймдаллем, так сказать, au naturel[50]50
  В натуральном виде (фр.).


[Закрыть].

– Ты сам не знаешь, во что влез! – задыхаясь от возмущения, сказал я. – Между прочим, я действую по приказу Старика!

Хеймдалль только рассмеялся в ответ.

– Я и так знал, что ты великий лжец, – проговорил он, – но твоя наглость уж совсем ни в какие ворота не лезет! Как ты смеешь утверждать, что сам Генерал велел тебе вломиться в покои Фрейи?! Да зачем ему это?

Я пожал плечами, поднял с пола ожерелье и сказал:

– Хорошо, идем к нему. Сам спросишь.

Говорят, что месть редко приносит удовлетворение. А я скажу, что нет ничего лучше исполненной мести. Хеймдалль втащил меня в чертоги Одина, зажав мою голову под мышкой, и с победоносным видом ретривера, принесшего хозяйские тапочки, швырнул к ногам Старика. Я был голый, мокрый, выпачканный сажей.

– Этот жалкий хорек что-то вынюхивал в покоях Фрейи! – презрительно рявкнул Хеймдалль. – Я знаю, ты по какой-то причине находишь его забавным, однако…

– Пошел вон, – спокойно прервал его Один. Такого Хеймдалль никак не ожидал.

– Но, Всеотец… – смущенно продолжил он.

– Я сказал, пошел вон! – прорычал Один. – Ты и так уже натворил достаточно. Кстати, если не хочешь еще сильнее опозорить Фрейю и ванов, держи рот на замке насчет того, что видел. Локи проявил куда больше верности, чем любой из вас. Еще раз только посмей его тронуть, глупая канарейка-переросток, и навсегда слетишь со своего привычного шестка. Ясно тебе?

У Хеймдалля отвалилась челюсть.

– Я не пони…

– Пока, Золоченый, – усмехнулся я. – А ведь я, между прочим, тебя предупреждал!

Хеймдалль так яростно скрипнул золотыми зубами, что искры посыпались, и убрался.

– Принес ожерелье? – тут же повернулся ко мне Один.

– Конечно.

– Дай-ка взглянуть.

Я ничем не выдал себя, хотя меня так и разбирал смех.

Ну да, ну да, Старик явно питал слабость к Фрейе, несмотря на вполне устойчивый брак с Фригг. А Фрейе нравилось его соблазнять и поощрять – она, собственно, поощряла каждого своего поклонника, но для Одина приберегала особую, невинную, улыбку и старательно изображала этакий девичий трепет, стоило ему появиться поблизости. Такой любовник, разумеется, обеспечивал ей особый статус. А небольшая порция лести с ее стороны Всеотцу ничуть не вредила – он ведь тоже был падок на лесть.