Текст книги "В бессердечном лесу"

Глава двадцать третья. Оуэн

Я получил работу на телеграфной станции, но она не включает в себя проживание и питание.

За ужином, состоящим из жареного ягненка и свежего гороха с огорода, я рассказываю об этом отцу.

Он вскидывает бровь с противоположной части стола.

Я изо всех сил пытаюсь не ежиться.

– Это к лучшему. Я весь день буду вдали от леса, но успею вернуться домой, чтобы приготовить тебе ужин. И заполнить с тобой звездные карты.

Он откусывает ягненка. Медленно пережевывает.

– Оуэн, мы так не договаривались.

– Отец, пожалуйста…

Авела высасывает горошины из стручков и довольно сплевывает их на пол. Поверить не могу, что папа всерьез намерен отослать ее в пансион. Я жду, что он скажет, что видел, как прошлой ночью я снова перелезал через стену, и запрет меня в комнате, как обещал.

Но он ничего не говорит. Возможно, я был достаточно осторожен, и он ничего не заметил.

– А раз я буду ночевать здесь, то и Авеле не обязательно уезжать. Пожалуйста, отец… Почему мы не можем остаться вместе?

Его лоб омрачают морщины. Я никогда не боялся отца, мне и в голову такое не приходило. Но сейчас я весь обливаюсь потом под его взглядом.

У меня осталась последняя тактика. Я выпаливаю, пока не успел передумать:

– Давай пока не будем беспокоиться о лесе. Как там говорила мама? «Не заимствуй проблемы у завтрашнего дня».

Отец замыкается в себе и весь будто скомкивается, как платок, который уронили на пол.

Я тут же жалею о сказанном и преисполняюсь отвращением к себе.

– Прости, папа. Пожалуйста…

– Не извиняйся. Знаешь, твоя мама всегда у меня перед глазами. Всегда в самом центре моего сердца.

В горле встает ком.

– И в моем.

Я не рискую продолжать тему, и мы возвращаемся к ужину.

Отец больше ничего не говорит, пока Авела не ложится спать и мы не поднимаемся в обсерваторию. Разворачиваем карты и откупориваем пузырьки с чернилами.

– Ты обещаешь, что больше не пойдешь в лес? – спрашивает он, занимая стул перед телескопом.

Я вращаю латунные кольца армиллярной сферы и пытаюсь игнорировать свой громыхающий пульс.

– Да, – вру я.

Он кивает, настраивает телескоп и смотрит в окуляр.

– Тогда оставайся. Я никогда не хотел, чтобы вы с Авелой уехали, Оуэн. Я просто хочу вас защитить.

Мой желудок сводит от чувства вины. Я окунаю ручку в чернильницу и передаю ее отцу.

– Знаю.

Он делает пометку на карте.

– Я тебе доверяю.

Я разливаю нам в чашки чай с корицей.

– Знаю.

Остаток времени мы отмечаем звезды в тишине, а затем спускаемся из обсерватории по узкой лестнице. У самой двери в спальню отец ловит меня за руку.

– Помни о своем обещании. Не ходи в лес.

– Я помню.

И это действительно так. Только об этом я и думаю, когда вылезаю в окно, крадусь мимо огорода и перелезаю через стену.

Глава двадцать четвертая. Серена

Он ждет у стены.

От его вида

мое сердце разбухает,

как дерево в воде.

Я прячу сломанные руки в платье из листьев.

Не хочу, чтобы он увидел.

За его спиной висит продолговатая коробка. Из-за этого его тень кажется слишком большой в свете растущей луны.

Деревья за мной шипят и перешептываются.

Наблюдают. Прислушиваются.

– Пойдем, скорее, – говорю я.

Он следует за мной в лес. Коробка стукается о его спину.

Деревья протягивают крючковатые пальцы. Под землей извиваются корни. Они хотят схватить его. Заманить. Выдавить душу из его тела, раз уж я отказалась.

– Не отходи от меня.

Он крепко держит меня за руку. Его страх вспыхивает жарко и ярко. Но его вера в меня сильнее.

Он не отпускает.

В голове крутятся мысли о душах, которые погубила сегодня моя сестра.

Ему не стоит доверять мне.

Мы доходим до нашего холма. Я забираюсь на вершину, присаживаюсь на траву.

Он садится рядом. Бдительный. Напряженный.

Деревья шумят и скрипят.

Они злые.

Хотят присвоить его себе.

Но я не позволю.

Я погружаю изуродованные руки глубоко в склон холма.

Земля тянется ко мне,

вдыхая жизненный сок,

что течет по моим жилам.

На руках вырастают новые пальцы,

а из них выстреливают корни,

тянутся выше и выше, к небу.

Я оживляю их песней.

Приказываю расти, расти.

Они образовывают круг.

Отращивают ветки,

распускают хрупкие листья.

Я пою и пою,

пока деревья не достигают нужной высоты, чтобы скрыть нас от леса.

И замолкаю,

прежде чем они закроют небо.

Потолком нам

служат

звезды.

Я открываю глаза

и достаю руки из земли.

Раз мамины деревья злые,

мне пришлось вырастить собственные.

Я не знала,

что мне хватит сил.

Все это время Оуэн молча сидит рядом.

Я перевожу на него взгляд. Его глаза округлились от изумления.

– Волшебство… – выдыхает он.

– Рост. Мои деревья будут защищать нас столько, сколько мы захотим.

Он изучает меня

в серебристом сиянии.

Его кадык подпрыгивает, когда он сглатывает.

– Они прекрасны. Невероятны. Прямо как ты.

Моя сестра убила всех людей в лесу.

А

я

наблюдала

и

ничего

не

сделала.

Он говорит, что я прекрасна,

а я не могу смотреть ему в глаза.

– Что ты принес? – спрашиваю я.

Он ставит коробку на траву и открывает ее.

Достает что-то высокое, почти ему по плечо.

– Это виолончель, раньше она принадлежала моей матери. Сыграть тебе?

– Да, – отвечаю я, хотя до конца не понимаю, что он имеет в виду.

Виолончель захватывает все мое внимание.

Ее корпус сделан из блестящей древесины.

Как по мне, она отдает дань уважения дереву,

которым когда-то была.

Корпус изогнутый и скошенный, с натянутыми струнами.

Оуэн берет смычок из коробки,

прижимает сверху виолончель,

ставит ее между ног.

Проводит смычком по струнам.

И на холме раздается музыка.

Я завороженно слушаю.

Он играет музыку

сердца леса.

Играет музыку

моего сердца.

По моим

щекам

бежит

роса.

Я чувствую его мелодию внутри себя,

как она укореняется в соке и коре.

Она нарастает, как гром,

шепчет, как листья в ручье.

Насыщенная, как мед, как почва.

Он покачивается в такт музыке.

Эта виолончель –

его голос,

его сердце,

его душа.

Смычок замирает.

Он кладет инструмент на траву.

Присаживается рядом со мной,

достаточно

близко,

чтобы

прикоснуться.

– Серена, ты плачешь.

– Я не человек. Я не могу плакать.

– И все же… – Его пальцы ласково вытирают росу с моего лица. – Что не так?

Я не могу рассказать,

что моя сестра всех убила.

Не могу рассказать,

что я не остановила ее,

что моя песня стала их погибелью.

Не могу.

Не могу.

Хотела бы я, чтобы внутри меня

обитала музыка виолончели,

а не мамина

чудовищная песнь.

Он берет меня за руки.

Поглаживает бугристую кору на костяшках пальцев.

– Я не хочу быть монстром. Но я всегда буду только им.

– Монстр не пощадил бы меня или мою сестру. Монстр не смотрел бы на звезды с таким восторгом и не растрогался бы от бездарной игры на виолончели.

Мое сердце идет трещиной.

Теперь он так близко…

От него пахнет чернилами

и корицей.

Я хочу

обвести его глаза пальцами.

Хочу,

чтобы он сел еще ближе.

Но…

– Я не могу быть кем-то другим просто потому, что тебе так хочется.

– А кем ты хочешь быть?

Он смотрит на меня,

я смотрю на него,

и кажется,

будто весь мир

затаил дыхание,

ожидая

моего ответа.

Он красивый и хрупкий.

Но его душа невероятно сильна.

– Кем-то новым, – говорю я.

Он улыбается.

– Значит, так тому и быть.

Он отпускает мою руку.

Берет виолончель.

Играет и играет.

А я пытаюсь

вобрать в себя его музыку,

чтобы она заполнила пустоту,

где должна обитать душа,

которой у меня нет.

Мне хочется задержать его здесь навсегда,

в моей крепости из деревьев.

Но когда рассвет проводит по небу

розоватыми пальцами,

я пою, приказывая открыться щели между ветвями,

создаю безопасный туннель,

идущий вплоть до стены.

И я

его

отпускаю.

Глава двадцать пятая. Оуэн

Работа на телеграфной станции требует больше ума, чем я ожидал. Нужно запомнить код, состоящий из длинных и коротких сигналов, научиться переводить их в слова – и это только для входящих телеграмм. С исходящими все наоборот. Мне не привыкать к кропотливой работе, но монотонность новых обязанностей в придачу к недостатку сна заставляют меня скучать по славным денькам, когда я гонялся по огороду за грязной Авелой и мыл посуду, пока она спала.

Телеграфная станция находится рядом с постоялым двором – это узкое здание без окон, в котором вмещаются всего два деревянных столика – привезенных из Сайта или еще откуда, как я полагаю – и два набора телеграфного оборудования. Со мной в паре всегда еще один телеграфист. Как оказалось, в вечернюю смену здесь работает Майрвэн Гриффит – она приходит, как раз когда я ухожу.

– Оуэн Меррик! – зовет она, когда впервые встречает меня на станции. – Я уж думала, что тебя съел лес. Ты давненько не появлялся в деревне.

Даже не знаю, что сказать. От ее темных глаз и блестящих волос у меня в животе все растекается, и я не могу не обратить внимания на ее дерзкий костюм: штаны и блузка с высоким воротником. Если верить слухам, в таком наряде она разъезжает на своем новеньком велосипеде.

– Не съел.

Ответ, конечно, гениальнее не придумаешь.

Она игриво вскидывает бровь и садится за стол.

Смену я заканчиваю весь потный от смущения, но стоит выйти на улицу, как Майрвэн напрочь вылетает у меня из головы.

Ведь до встречи с Сереной осталась всего пара часов.

Теперь это превратилось в целую науку. Я ужинаю с отцом и Авелой. Укладываю сестру спать. Отмечаю звезды на карте. Жду в комнате до полуночи, вылезаю в окно с очередной диковинкой для Серены в сумке или прикрепленной к спине – после потери телескопа я немного опасался приносить что-то еще, но теперь веду себя намного осмотрительнее. Крадусь мимо огорода, перелезаю через стену, где ждет Серена в туннеле из веток. Мы идем к нашему холму, где ее деревья защищают нас от лесного гнева, от бдительных глаз сестер и матери. Показываю, что принес, и радуюсь ее счастью. Забываю, забываю, забываю, что она когда-либо была монстром. Что когда-либо может им стать.

Одной ночью я приношу ей свежую клубнику с огорода.

– Это нужно есть, – объясняю я, отрывая плодоножку и закидывая клубнику в рот. В голову приходит запоздалая мысль: а прилично ли предлагать девушке, которая отчасти дерево, есть плод растения?

Но она повторяет за мной и медленно пережевывает.

– Очень сладко. – Серена улыбается и берет еще ягоду.

После этого я приношу ей клубнику каждую ночь.

А еще звездные карты и книги. Астролябию из обсерватории. Пару маминой обуви, найденную в глубине шкафа. Она даже не пытается ее примерить, просто передергивается и возвращает мне.

– Как же я почувствую землю? – требовательно спрашивает Серена, будто мне стоило об этом подумать, прежде чем преподносить ей нечто столь оскорбительное.

Но карты, книги и безделушки приводят ее в восторг. Она хочет научиться читать. Я учу ее алфавиту, оставляю газеты и парочку книг. Уже через неделю она может читать простые предложения; еще через неделю – сложные.

Каждый день до рассвета я пробираюсь домой и сплю несколько часов, прежде чем силком вытащить себя из постели, чтобы успеть на смену. График у меня изнурительный и неустойчивый, но я не могу отказаться от ночей с Сереной. Каждый раз я боюсь, что это последний – что Гвиден проделает брешь в сторожевых деревьях Серены и поглотит нас обоих. Или отец поймает меня, когда я буду перелезать через стену. Но я не могу, не хочу это прекращать.

Прошло почти три недели с тех пор, как Серена вырастила вокруг холма ширму из деревьев, и я сыграл ей на маминой виолончели. Даже Майрвэн Гриффит больше не может меня отвлечь. Как правило, приходя на смену, она ежедневно заводит со мной вежливую беседу. Иногда ее темные волосы собраны в пучок, иногда свободно струятся волнами вокруг плеч. Она приходит в свой выходной и предлагает поужинать с ней в постоялом дворе. Раньше я бы с радостью ухватился за такую возможность и пожалел бы, что сам не набрался храбрости пригласить ее. Но теперь я, почти не задумываясь, даю вежливый отказ и возвращаюсь домой.

Потому что там меня ждет Серена.

Я почти решил, что так будет всегда, что остаток жизни каждую ночь я буду проводить среди деревьев и звезд.

Сегодня я достаю фонограф, который специально спрятал в сарае перед приходом отца. Осторожно поднимаю его над стеной, несу по туннелю из веток на холм. К тому времени, как я опускаю его на траву, открываю футляр и снимаю крышку, у меня совсем сбилось дыхание. Капельки пота затекают в глаза и щекочут между лопаток. Серена, как всегда, с любопытством наблюдает за мной.

Я креплю рупор к фонографу и аккуратно надеваю полый восковой цилиндр на оправку – цилиндрическую составляющую фонографа, которая сделана из твердого металла. Затем кручу ручку сбоку, заводя устройство, и перемещаю иглу на восковой цилиндр. Из рупора начинает литься музыка.

Серена изумленно отшатывается, а я выпрямляюсь, довольный собой. Это частичная запись симфонии, которую мама привезла с собой из университета. В ночи раздаются ноты скрипок и виолончелей, вслед за ними – одинокий кларнет и ритмичные удары литавр.

Серена ошеломлена.

– Волшебство, – наконец шепчет она. – Вот это волшебство.

Я обвожу взглядом нашу ширму из деревьев и качаю головой.

– Нет. Всего лишь музыка и наука.

– Это прекрасно.

Я улыбаюсь, с трудом игнорируя нервный трепет в груди. Протягиваю ей руку.

– Лесная Серена, вы не откажете мне в танце?

Она наклоняет голову вбок.

– Не поняла.

– Я покажу.

Она берет меня за руку, ее кожа одновременно шершавая, гладкая и острая. Притягиваю ее к себе, нерешительно опуская вторую руку ей на талию. Под пальцами шепчутся листья – нежные, как лепестки роз, как рваная лента Авелы. А под ними – гладкая серебристая кожа. Я боюсь подавать голос.

– В такт музыке, видишь?

Играет вальс, его мелодичный ритм легко уловить: низкая сильная доля, две слабые доли повыше, и так снова и снова.

Серена инстинктивно подхватывает. Она двигается с той же легкостью, что ветер, вихрящийся вокруг нас, часть леса, часть вальса. Свободную руку она прижимает к моей груди, распрямив узловатые пальцы с крошечными листочками, прорастающими из костяшек.

– Твое сердце бьется в такт моему, – говорит она.

Я убираю руку с талии и провожу кончиками пальцев по ее сердцу. Чувствую пульс: быстрый, нестабильный.

Мы танцуем на вершине холма. Серена всматривается мне в глаза, а я гадаю, какие же вопросы пылают внутри ее, в глубине души, которой, как она утверждает, у нее нет. Я возвращаю руку в безопасную зону, на ее плечо, но мой взгляд ни на секунду не отрывается от ее лица.

Фонограф с царапаньем и скрипом возвещает, что дошел до конца цилиндра – он может играть всего четыре минуты. Мы еще секунду танцуем под музыку леса, травы, неба. Затем резко останавливаемся на полушаге. Расходимся. Я чувствую себя как-то странно – мелким, будто не самим собой. Интересно, она тоже это чувствует?

Я молча присаживаюсь у фонографа, перемещаю иглу в начало цилиндра и кручу ручку. Симфония с треском начинается заново и звучит просто прекрасно в эту летнюю ночь.

Я присоединяюсь к Серене, и на этот раз она сама протягивает мне руку, приглашая на танец.

Так повторяется снова и снова. Я запускаю симфонию пять раз, шесть, а затем она перестает иметь значение, нам больше не нужна музыка.

Мы танцуем до самого рассвета, и его розоватое сияние отражается на ее серебристом лице.

Глава двадцать шестая. Серена

Его сердце

бьется под моими пальцами.

Музыка сплетается в ночи,

как паучий шелк.

И я

хочу,

чтобы

это

никогда

не

заканчивалось.

Я живу ради этих ночей:

ради звезд на холме,

ради доброго сердца Оуэна.

И ненавижу дни:

когда звучит безобразная музыка моих сестер,

когда вокруг кровь, смерть и душа за душой

утекают к моей матери,

чтобы придать ей сил для войны с Пожирателем.

Но без этих дней

не было бы и ночей.

Светает.

Оуэн уходит.

Я гадаю,

сегодня ли тот день,

когда

я

потеряю

его,

или нас ждет еще одна ночь

под звездным небом.

Глава двадцать седьмая. Оуэн

Перебравшись через стену, я оказываюсь нос к носу с отцом.

Его руки скрещены на груди, челюсти идут желваками, лицо сияет алым от рассветных лучей.

Взгляд ненадолго задерживается на фонографе, неуклюже висящем за моей спиной, и сосредоточивается на мне.

– Отдай его, – кратко, резко и холодно приказывает он.

Я снимаю ремешок и передаю ему фонограф, но дикая вспышка страха едва ли омрачает остатки моей радости.

Отец швыряет фонограф в стену. Тот распадается на щепки, куски безвольно падают на траву. Это последнее, что он делает, прежде чем хватает меня за руку и тянет обратно в дом.

За все семнадцать лет жизни я ни разу не видел отца таким рассерженным. Он тащит меня на кухню, мимо сбитой с толку Авелы, которая доедает кашу, и вверх по лестнице в мою спальню. Дрожа от ярости, заталкивает меня внутрь.

– Сколько ночей, Оуэн? – тихо спрашивает он, но каждое слово звенит сталью.

Лучше бы он кричал.

– Я…

Отец бьет кулаком по дверной раме, и дерево идет трещинами.

– СКОЛЬКО НОЧЕЙ?!

А нет, не лучше. Я сглатываю и испуганно смотрю на него, сжимая кулаки.

– Я…

Он делает глубокий вдох и вытирает лоб рукой. Его глаза слезятся, костяшки пальцев кровоточат.

– Все, сэр, – наконец отвечаю я.

– Ты вылезал через окно.

– Да, сэр.

Он приваливается к дверной раме.

– Лес забрал ее, Оуэн. Он забрал ее у нас. А ты… почему? Почему ты ходишь туда каждую ночь? Что там такого, что ты готов врать мне? Что там такого, что ты готов плюнуть на память о матери и подвергать себя опасности снова и снова? – срывающимся и безумным голосом спрашивает он.

– Я не плюю на память о матери. Я бы никогда…

– НАЗОВИ ПРИЧИНУ!

Я нервно втягиваю воздух.

– Там… там…

Как ему объяснить? Как рассказать, что я танцевал до рассвета с древесной сиреной, одна из которых убила маму? Я много раз говорил с Сереной о матери, но никогда не спрашивал, имела ли она какое-то отношение к ее смерти. Мне всегда не хватало храбрости.

– Скажи, – тихо повторяет отец.

– В лесу живет девушка. Она… она не может уйти, или Гвиден убьет ее, и… и это она нашла и защитила Авелу. Нас обоих.

Он пристально смотрит на меня. Наверное, пытается отделить правду от моей лжи.

– Ты влюблен в эту девушку?

Меня словно обухом по голове ударили.

– Что?! Нет. Нет. Она… – Я плотно сжимаю губы, чтобы не ляпнуть «монстр». – Она просто моя подруга.

Моргнув, я вижу, как она улыбается в сиянии звезд, чувствую ее гладко-шершавую ладонь, чую ее сладкий, мощный аромат. И внутри меня пробуждается страх иного рода. От которого я весь дрожу. Потому что она не просто подруга. Она… даже не знаю.

Отец двигает челюстями.

– Значит, она не стоит такого риска.

Мы подпрыгиваем от шума внизу – Авела слишком долго была предоставлена самой себе. Я направляюсь к двери, но отец преграждает мне дорогу.

– Ты останешься здесь, пока я не решу, что с тобой делать.

Мне больно слышать разочарование в его голосе.

– Мне жаль, папа.

– Если ты еще раз вылезешь через это окно, то точно пожалеешь.

Он захлопывает дверь перед моим носом и подтягивает к ней что-то тяжелое, чтобы забаррикадировать меня. Наверное, свой сундук с университетскими книгами.

Я опускаюсь на кровать, взгляд предательски манит к окну, к лесу. Ветер ерошит зеленую листву, и я уже не в первый раз задаюсь вопросом, куда Серена уходит днем. Она никогда не рассказывала. С секунду я размышляю над тем, чтобы выпрыгнуть в окно и отправиться на ее поиски, но тут же отмахиваюсь от этой идеи. Это ничему не поможет, и я не собираюсь бросать Авелу.

Я совсем выбился из сил. Голова сама собой опускается на подушку. И я засыпаю.

Просыпаюсь ближе к вечеру. Отец оставил на прикроватной тумбочке тарелку с едой: кусочек холодной ветчины и ломоть бара брит. Я съедаю их за один присест, подхожу к окну и обнаруживаю, что, пока я спал, отец без дела не сидел: он избавился от плюща, который плелся по каменной стене, и успешно отрезал мне путь к огороду. У меня сжимается живот: он всерьез решил удержать меня от леса. От Серены.

Я расхаживаю по комнате – три шага от окна к двери и обратно. Можно было бы протаранить дверь – подозреваю, я сильнее, чем думает отец, – но это ничего не даст. Лучше подождать, пока он меня простит или, по крайней мере, достаточно успокоится, чтобы позволить мне выйти.

Я достаю пару пыльных книг из-под кровати: один из научных журналов отца и мамин любимый сборник поэзии. Стихи я уже давно прочитал – хотел выучить их наизусть, чтобы произвести впечатление на Майрвэн Гриффит.

«Ты влюблен в эту девушку?»

В голову без приглашения закрадывается вопрос отца. Я старался не думать о нем. Ведь, разумеется, я не влюблен в Серену. Само собой.

Но тогда что конкретно я делаю? Почему я рисковал стольким ради нее?

Она одинока. Мне просто ее жаль. И я пытаюсь вернуть долг.

Но дело не только в этом.

«Она завораживающая, – шепчет в ответ мой разум. – Так же, как звезды… даже больше. Она потрясающая. Прекрасная. Я хочу быть рядом с ней».

Сердце неконтролируемо колотится. Я вновь начинаю расхаживать по комнате.

Снизу слышен шум – отец с Авелой возвращаются в дом. Интересно, мне разрешат спуститься на ужин?

Ответ: нет. Солнце заходит. Появляются первые звезды. В доме воцаряется тишина – должно быть, Авела уже в кровати.

Раздается скрип – отец проходит мимо моей комнаты и поднимается по лестнице в обсерваторию. До чего же несправедливо! Он решил лишить меня и звезд. Я без энтузиазма толкаю дверь плечом, но та не открывается.

Хожу и хожу. Зажигаю масляную лампу, чтобы почитать, но не могу сосредоточиться. Голод и беспокойство снедают меня изнутри. Взгляд постоянно возвращается к лесу. Я мог бы попробовать спуститься без помощи плюща. Возможно, я бы даже преуспел… в том, чтобы сломать себе шею. Чертыхаюсь себе под нос.

Только я собираюсь пожертвовать остатками своего достоинства и бить в дверь, пока отец не соизволит меня выпустить, как боковым зрением замечаю вспышку света.

Поворачиваюсь к окну. В небе вспыхивает еще одна полоса света, за ней третья. Метеоры. Странно, что их так много – еще рановато для Ллейдерского метеоритного дождя, который ежегодно происходит летом. Мне не терпится обсудить это с отцом, узнать, что он думает об аномалии.

Как вдруг весь мир наполняется светом.

Небо освещают метеор за метеором, сотня за-раз, если не больше. Это же настоящий звездный дождь!

Я открываю рот от изумления и почти не слышу, как в коридоре отодвигается сундук, скрипит дверь.

Отец берет меня за руку.

– Быстро поднимайся в обсерваторию.

Мы взлетаем по лестнице, но можно было и не торопиться. Метеоры вспыхивают и затухают, вспыхивают и затухают, проносятся мимо созвездий и окрашивают небо ярким невообразимым сиянием.

Мы стоим плечом к плечу и с затаенным от восторга дыханием смотрим на звездопад.

Кажется, будто наступил конец света.

Но мало-помалу, метеор за метеором дождь уменьшается до пятидесяти зараз, затем до двадцати, до десяти.

Последний метеор мчится по небу, оставляя длинный белый след. На горизонте он затухает, и вновь воцаряется ночь.

Я впервые осознанно делаю вдох с тех пор, как начался метеоритный дождь.

Отец поворачивается ко мне, на его лице – буря противоречивых эмоций.

– Ну что, заполним карты?

Но я смотрю на небо. Мне не нужен телескоп, чтобы знать, что звезды…

– Отец. – Я киваю на окно.

Он поворачивает голову и замирает.

– Можешь принести карты, которые мы заполнили прошлой ночью?

Я повинуюсь, хотя мы оба знаем, что в этом нет необходимости. Достаю их из тубусов, и он разворачивает нужную. Затем хмурится. Как и я.

– А карты с прошлой недели?

Я приношу и их.

Отец разворачивает все карты на столе, отчаянно сравнивая их друг с другом, пытаясь найти какой-то смысл в том, что так отчетливо видно на ночном небе.

Звезды изменились.

Созвездие Морвин, состоящее почти из двух десятков звезд различной яркости и удаленности от нашей планеты, сместилось. Она больше не гонится за Туисог Милейниг, Злобным Принцем. Ее созвездие поглотило его; он превратился в массу разбитых звезд, а легендарная корона, которую он украл, пылает посреди Девы. Повсюду вокруг Морвин сияют звезды, которых я никогда раньше не видел: скопление из восьми ярких по правую сторону, множество тусклых раскиданы вокруг ног, левого бока, а также вокруг макушки.

Это абсолютно невозможно.

Это нарушает все законы природы.

Может, и не только ее.

Мы с отцом переглядываемся. Он убирает руки с карт, и они снова сворачиваются.

– Как? – выдыхаю я.

Отец мотает головой.

– Это требует огромной силы. Невероятной магии. Той, что созидает или разрушает миры.

Я перевожу взгляд на окно обсерватории. На Морвин, подмигивающую нам со своего нового места на темных небесных просторах.

– Думаешь, это дело рук Гвиден?

– Ее магия заключается в деревьях, а не в звездах. Даже Гвиден не может быть настолько могущественной.

Я бы не был так уверен. Серена разрушила целый поезд, даже не приложив особых усилий, а Гвиден создала ее.

– Отец… – я сглатываю, пробую снова: – Отец, я должен вернуться в лес.

Его лицо напрягается.

– Зачем?

– Потому что она может знать, что произошло со звездами.

– Девушка, которая живет в лесу?

Я киваю.

Он смотрит на меня, ожидая объяснений.

Я говорю правду.

– Она младшая дочь Гвиден.

Взгляд отца становится грустным.

– Я знал, что лес подцепил тебя на крючок, но не догадывался, как глубоко он вошел.

Я даже не знаю, с чего начать, и лишь беспомощно смотрю на него.

– Она не такая, как ты думаешь. Она действительно спасла Авелу в тот день в лесу, а меня – и вовсе бесчисленное количество раз. Она… она не монстр. Уже нет.

Отец сникает у меня на глазах.

– Оуэн, я не могу одобрить твои походы в лес.

– Знаю. Но если Серена имеет какое-то представление об этом, – я показываю на небо, – то расскажет мне. И тогда мы сможем подготовиться к тому, что это значит. К тому, что грядет.

– Серена, – повторяет он.

– Да, Серена.

Отец тяжко вздыхает и потирает виски.

– Тогда иди. Я надеюсь на твое благоразумие. Мне хочется верить, что ты будешь в безопасности и она действительно не причинит тебе вреда. Во всяком случае… во всяком случае, я поверю, если ты пообещаешь мне вернуться.

Горло сдавливает, глаза обжигают слезы.

– Обещаю.

Он быстро обнимает меня.

– Прости, что я так разозлился.

– У тебя было полное право на это. – я сжимаю его плечи и отодвигаюсь. – Что ты будешь делать?

Отец растерянно качает головой.

– Отмечу новое положение звезд, насколько смогу, и утром отправлю телеграмму в Брейндаль. Полагаю, в этом месяце король захочет получить карты пораньше.

– Наверняка.

Я поворачиваюсь к выходу из обсерватории, но останавливаюсь в дверном проеме.

– Береги себя, Оуэн, – его голос надламывается.

– Скоро увидимся, – обещаю я.

И отправляюсь искать свою сирену под совершенно новым небом.