Текст книги "Цвет жизни"

– Ребенок не розовеет, – говорит Мэри. – Кислород вообще включен?

– Может кто-то проверить газ в крови? – спрашивает анестезиолог, и его вопрос смешивается с вопросом Мэри над телом ребенка.

Медсестра из отделения интенсивной терапии прикасается к паху ребенка, ищет пульс, пытается проткнуть бедренную артерию, чтобы взять образец крови и проверить на ацидоз. Курьер, еще один член кодовой команды, бежит с пузырьком в лабораторию. Но когда мы получим результаты, а это случится не раньше чем через полчаса, они уже не будут иметь никакого значения. К тому времени ребенок снова начнет дышать.

Или не начнет.

– Проклятье, почему до сих пор нет линии?

– Хотите попробовать? – говорит медсестра из отделения интенсивной терапии. – Пожалуйста.

– Прекратить массаж! – приказывает анестезиолог, и я подчиняюсь.

Монитор показывает частоту сердечных сокращений – 90.

– Дайте атропин.

Шприц передается врачу, тот снимает с него колпачок, потом снимает мешок Амбу и впрыскивает лекарство в легкие ребенка через трубку. Затем начинает качать мешок, проталкивая кислород и атропин через бронхи, слизистые оболочки.

В разгар кризиса время становится вязким. Ты плывешь через него так медленно, что уже не понимаешь, живешь или переживаешь заново каждый жуткий миг. Ты видишь, как твои руки сами по себе выполняют работу, оказывают помощь, как будто они не принадлежат тебе. Ты слышишь, как голоса поднимаются вверх, на пик паники, и все это превращается в единую оглушительную какофонию.

– Может, вставить катетер в пупок? – предлагает медсестра из отделения интенсивной терапии.

– Слишком много времени прошло после рождения, – отвечает Мэри.

Положение стремительно ухудшается. Я инстинктивно начинаю жать сильнее.

– Слишком резко, – говорит мне анестезиолог. – Полегче.

Но ритм моих движений меняет не его замечание. Бриттани Бауэр вбежала в отделение и воет. Она рвется к ребенку, но ее удерживает медсестра, ведущая записи. Ее муж – неподвижный, ошеломленный – смотрит, как мои пальцы жмут на грудь его сына.

– Что с ним происходит? – кричит Бриттани.

Не знаю, кто впустил их сюда. Впрочем, все равно не пустить их было некому. С прошлого вечера в блоке родов и родоразрешения не хватает рук, а те, кто есть, страшно устали. Корин все еще находится в операционной с пациенткой, которой делают кесарево сечение, а Мэри здесь, со мной. Бауэры, вероятно, услышали экстренные вызовы. Они могли видеть, как весь медицинский персонал ринулся в отделение для новорожденных, где их ребенок спит после анестезии от рутинной процедуры.

Я бы на их месте сделала то же самое.

Дверь распахивается, и доктор Аткинс, педиатр, проталкивается к коляске с младенцем.

– Что происходит?

Ответа нет, и я понимаю, что отвечать должна я.

– Я была тут с ребенком, – говорю я, произнося слоги в такт с нажимами на грудь младенца, которые продолжаю делать. – Он посерел, дыхание прекратилось. Мы его стимулировали, но дыхание не возобновилось, поэтому мы начали делать искусственное дыхание.

– Сколько уже прошло? – спрашивает доктор Аткинс.

– Пятнадцать минут.

– Хорошо. Рут, пожалуйста, остановитесь на секунду… – Доктор Аткинс смотрит на кардиомонитор, который показывает уже 40.

– Надгробия, – бормочет Мэри.

Термин «надгробия» мы употребляем для обозначения широких комплексов QRS на кардиограмме – правая сторона сердца слишком медленно реагирует на левую сторону сердца, нет сердечного выброса.

Нет надежды.

Через несколько секунд сердце останавливается полностью.

– Я сообщу, – говорит доктор Аткинс. Она делает глубокий вдох – сообщать о таком всегда непросто, тем более когда речь идет о новорожденном, – снимает с трубки мешок Амбу и бросает его в мусорный контейнер. – Время?

Все смотрят на часы.

– Нет! – выдыхает Бриттани, падая на колени. – Пожалуйста, не останавливайтесь! Пожалуйста, не сдавайтесь!

– Мне очень жаль, миссис Бауэр, – говорит педиатр, – но мы ничего не можем сделать для вашего сына. Его больше нет.

Терк отходит от жены и достает Амбу из контейнера. Оттолкнув анестезиолога, он пытается снова нацепить мешок на дыхательную трубку Дэвиса.

– Покажите, как это делается, – просит он. – Я сам буду. Нельзя его вот так бросать.

– Пожалуйста…

– Я смогу заставить его дышать. Я знаю, что смогу…

Доктор Аткинс кладет руку ему на плечо.

– Вы не сможете вернуть Дэвиса. Это невозможно, – говорит она.

Терк закрывает лицо ладонями и начинает плакать.

– Время? – повторяет доктор Аткинс.

Для внесения в протокол смерти необходимо, чтобы все присутствующие согласились относительно того, в какое время она наступила.

– Десять ноль четыре, – говорит Мэри, и мы все мрачным хором соглашаемся: «Подтверждаю».

Я отступаю на шаг, глядя на свои руки. Мои пальцы сводит судорогой от долгого массажа. Сердце болит.

Мэри измеряет температуру тела ребенка: всего 95. Терк уже находится рядом с женой, поддерживает ее, чтобы не упала. Их лица пусты и неподвижны от нежелания поверить в случившееся. Доктор Аткинс мягко говорит с ними, пытается объяснить невозможное.

Входит Корин.

– Рут? Что случилось, черт возьми?

Мэри плотно оборачивает Дэвиса пеленкой и натягивает ему на голову маленькую вязаную шапочку. Единственное свидетельство его мучений – тонкая трубка, торчащая, как соломинка, из пухлых губ. Она бережно берет ребенка на руки, словно нежность по-прежнему имеет какое-то значение, и передает его матери.

– Извини, – говорю я Корин, хотя на самом деле, может быть, хочу сказать «прости меня».

Я проталкиваюсь мимо нее, обхожу стороной скорбящих родителей с мертвым ребенком и едва успеваю добежать до уборной, как меня выворачивает наизнанку. Я прижимаюсь лбом к холодной фарфоровой губе унитаза и закрываю глаза, но даже тогда я все еще чувствую это, чувствую, как подается под моими пальцами хрупкая грудная клетка, слышу гудение его крови в своих ушах, ощущаю горечь правды на языке: если бы я не колебалась, ребенок мог бы выжить.

Однажды у меня была пациентка, девочка-подросток, у которой ребенок родился мертвым из-за отслоения плаценты третьего класса. Плацента отслоилась от поверхности матки, и ребенок не получал кислород. Кровотечение было настолько обильным, что вместе с новорожденным мы чуть не потеряли мать. Ребенка отправили в наш морг для вскрытия, что в Коннектикуте является стандартной процедурой при смерти новорожденного. Через двенадцать часов из Огайо приехала бабушка девушки. Она хотела подержать правнука хотя бы раз.

Я спустилась в морг, где мертвые младенцы хранятся в обычном холодильнике «Амана», сложенные на полках в крошечных мешочках. Я взяла ребенка, достала его из мешка и минуту смотрела на его прекрасное личико с идеальными чертами. Он был похож на куклу. Казалось, что он спит.

Я просто не могла найти в себе силы вручить этой женщине холодного, как лед, ребенка, поэтому убрала его снова и пошла в отделение неотложной помощи за нагретыми пеленками. В морге я запеленала ребенка в несколько слоев, чтобы его кожа казалась теплее. Я взяла одну из вязаных шапочек, которые мы обычно надеваем на новорожденных, и прикрыла его макушку в пятнах запекшейся крови.

У нас такая политика: если новорожденный умирает, мы никогда не забираем его у матери. Если скорбящая женщина хочет держать своего ребенка двадцать четыре часа, хочет спать, прижимая его к сердцу, расчесывать ему волосы, купать его, переживать все те минуты близости со своим ребенком, которых она лишилась, мы позволяем ей это. Мы ждем, когда мать будет готова отпустить его.

Эта бабушка… она держала своего правнука весь день. Потом положила младенца мне на руки. Я накинула на плечо полотенце, как будто убаюкивала его, вошла в лифт и спустилась в подвальный этаж больницы, где располагается наш морг.

Вы можете подумать, что в подобных случаях тяжелее всего пережить, когда мать отдает тебе своего ребенка, но это не так. Потому что в тот миг для нее это все еще ребенок. Тяжелее всего снимать маленькую вязаную шапочку, одеяльце, пеленку. Застегивать змейку на мешке с крошечным тельцем. Закрывать дверь холодильника.

Через час я нахожусь в комнате для персонала и вынимаю куртку из шкафчика, когда Мэри просовывает голову в дверь.

– Еще не ушла? Хорошо. Есть минутка?

Я киваю и сажусь за стол напротив нее. Кто-то бросил на него горсть конфет. Я беру одну, разворачиваю и кладу в рот; ирис плавится у меня на языке. Я надеюсь, что это не даст мне произнести то, что я не должна высказать.

– Ну и утро, – вздыхает Мэри.

– Ну и ночь, – отвечаю я.

– Да уж, ты же сегодня в две смены. – Она качает головой. – Бедная семья!

– Это ужасно. – Я могу не соглашаться с их убеждениями, но это не значит, что я думаю, будто они этого заслуживают. Потерять ребенка…

– Пришлось дать матери успокоительное, – говорит Мэри. – Ребенка отправили вниз.

Она благоразумно не упоминает при мне об отце.

Мэри выкладывает на стол бланк.

– Это простой протокол. Мне нужно записать, что официально происходило, когда у Дэвиса Бауэра случилась остановка дыхания. Ты была с ним в отделении?

– Я подменяла Корин, – отвечаю я. Мой голос спокоен, мягок, хотя каждый слог наполняет меня ощущением опасности, как приставленное к горлу лезвие. – Ее неожиданно вызвали в операционную. Ребенку Бауэров в девять сделали обрезание, и его нельзя было оставлять без присмотра. Ты тоже была с кесаревым, поэтому кроме меня некому было за ним наблюдать.

Ручка Мэри бежит по бланку, я не сказала ничего нового для нее или неожиданного.

– Когда ты заметила, что ребенок перестал дышать?

Я закручиваю язык вокруг конфеты. Засовываю ее за щеку.

– За секунду до того, как ты пришла, – отвечаю я.

Мэри начинает говорить, а потом закусывает губу. Она дважды ударяет ручкой о бумагу, потом с решительным видом кладет ее на стол.

– За секунду, – повторяет она, словно взвешивает масштаб и размер этого слова. – Рут, когда я вошла, ты просто стояла там.

– Я делала то, что должна была делать, – поправляю я. – Я не прикасалась к ребенку. – Я встаю из-за стола и застегиваю куртку, надеясь, что Мэри не видит, как дрожат мои руки. – Что-нибудь еще?

– Сегодня был тяжелый день, – говорит она. – Отдохни.

Я киваю и выхожу из комнаты для персонала. Но вместо того, чтобы спуститься на лифте на первый этаж, я углубляюсь в недра больницы. В морге, в слепящем свете люминесцентных ламп, я моргаю, чтобы глаза привыкли. Интересно, почему ясность всегда такая чертовски белая?

Он здесь единственный мертвый ребенок. Конечности у него еще гибкие, кожа еще не напиталась холодом. На щеках и лодыжках у него крапинки, но это единственное указание на то, что он не является тем, чем кажется с первого взгляда, – чьим-то любимым малышом.

Я прислоняюсь к стальной каталке и беру его на руки. Я держу его так, как держала бы, если бы мне это было разрешено. Я шепчу его имя и молюсь за его душу. Я приветствую его в этом расколотом мире – и на одном дыхании прощаюсь с ним.

Кеннеди

Ну и утречко выдалось!

Во-первых, мы все проспали, потому что я подумала, что Мика поставил будильник, а он решил, что я. Потом наша четырехлетка, Виолетта, отказалась есть «Чириос» и хныкала, пока Мика не согласился поджарить ей яичницу, но к этому времени ее недовольство уже успело вырасти до масштабов ядерной катастрофы, и, когда перед ней поставили тарелку, она снова расплакалась.

– Я хочу ибаться! – закричала она, и, пожалуй, это единственное, что могло заставить Мику и меня прервать лихорадочные сборы и остолбенеть.

– Она сказала то, что я услышал? – спросил Мика.

Виолетта снова завопила, на этот раз более отчетливо:

– Я хочу играться!

Я захохотала, чем заставила Мику обратить на меня испепеляющий взгляд.

– Сколько раз я тебе говорил не материться? – говорит он. – По-твоему, это смешно, что наша четырехлетняя дочь ругается как сапожник?

– Вообще-то, она не ругалась. Вообще-то, тебе послышалось.

– Не надо тут надо мной суд устраивать, – буркнул Мика.

– Не надо меня поучать, – ответила я.

Таким образом, к тому времени, когда мы вышли из дома – Мика повез Виолетту в садик, после чего отправился на работу делать операции без передышки, а я поехала в противоположном направлении в свой офис, – хорошее настроение было только у Виолетты, которая успела поиграть и надела нарядные туфельки «Мэри Джейн» с блестками, потому что ни у одного из родителей не было сил ее отговаривать.

Через час стало окончательно понятно, что сегодняшний день не задался. Несмотря на то что я училась в юридической школе в Колумбии, закончила ее в числе лучших пяти процентов в своей группе и три года проработала помощником федерального судьи, сегодня мой босс – глава Нью-Хейвенского судебного округа подразделения службы государственной адвокатской защиты в штате Коннектикут – отправил меня вести переговоры о лифчиках.

Ал Войецвич, начальник Нью-Хейвенского исправительного учреждения, сидит в душном конференц-зале со мной, своим заместителем и юристом из частного сектора, Артуром Ваном. Я, заметьте, единственная женщина в комнате. Созыв этого собрания, которое я про себя называю Маленький сиси-писи комитет, был вызван тем, что два месяца назад женщинам-адвокатам запретили входить в тюрьму в бюстгальтерах на косточках. На нас, видите ли, реагировали металлоискатели.

Тюремщики не соглашались на наружный осмотр и настаивали на полном личном досмотре с раздеванием, что незаконно и отнимает много времени. С выдумкой у нас все в порядке, поэтому мы перед посещением клиента просто стали заходить в женский туалет и оставлять белье там. Но потом тюремщики заявили, что мы не имеем права заходить в тюрьму без бюстгальтера.

Ал потирает виски:

– Госпожа Маккуорри, вы должны понять, это делается, просто чтобы уменьшить риск.

– Господин начальник тюрьмы, – отвечаю я, – вас же пускают внутрь с ключами. Что, по-вашему, я собираюсь делать? Помочь кому-нибудь сбежать из тюрьмы при помощи нижнего белья?

Заместитель начальника не хочет встречаться со мной взглядом. Он откашливается.

– Я сходил в «Таргет» и посмотрел, какие бюстгальтеры там продаются…

У меня глаза лезут на лоб, и я поворачиваюсь к Алу:

– Вы послали его проводить исследования?

Прежде чем он успевает ответить, Артур откидывается на спинку стула.

– Знаете, пожалуй, это наводит на вопрос о пересмотре политики по отношению ко всей одежде, – размышляет он вслух. – В прошлом году мне понадобилось встретиться с клиентом в последнюю минуту перед отъездом в отпуск. Я был в сандалиях, и мне сказали, что я не могу войти в тюрьму в них. Но кроме сандалий у меня с собой были только туфли для гольфа, и вот их посчитали вполне приемлемыми.

– Туфли для гольфа? – повторяю я. – Обувь с шипами на подошве? Почему вы пускаете людей в обуви с шипами, но не пускаете людей в сандалиях?

Начальник и заместитель переглянулись.

– Ну, из-за любителей облизывать пальцы, – говорит заместитель.

– Вы боитесь, что кто-то захочет пососать пальцы у нас на ногах?

– Да, – с невозмутимым видом говорит заместитель. – Поверьте, это нужно для вашей же безопасности. Для них это будет как супружеское свидание с вашей ногой.

На долю секунды я представляю себе, какой бы жизнью жила, если бы работала на партнерской основе с какой-нибудь стерильной юридической фирмой, занимающейся корпоративным правом. Я воображаю встречи с клиентами в облицованных деревянными панелями сияющих конференц-залах, а не в переделанных кладовых, воняющих хлоркой и мочой. Я воображаю, как жму руку клиенту, и рука его не дрожит из-за недавнего отказа от метамфетамина или от страха перед правовой системой, которой он не доверяет.

Но всегда есть компромиссы. Когда я впервые встретилась с Микой, он был младшим научным сотрудником в Йель-Нью-Хейвене и занимался офтальмологией. Он осмотрел меня и сказал, что у меня самые красивые колобомы, которые он когда-либо видел. На нашем первом свидании я сказала ему, что действительно верю в слепоту правосудия, на что он ответил: «Это потому, что я его еще не оперировал». Если бы я не вышла за Мику, наверное, я бы следом за остальными сотрудниками отдела обзора судебной практики нашла себе дорогой хромированный офис в большом городе. Вместо этого он занялся практикой, а я оставила работу в канцелярии, чтобы родить Виолетту. Когда я была готова вернуться к работе, Мика напомнил мне о том виде юридической деятельности, за который я когда-то ратовала. Благодаря его зарплате я смогла заниматься именно им. «Я займусь деньгами, – сказал мне Мика, – а ты займись добрыми делами». Как государственный защитник, я бы никогда не разбогатела, зато я могу смотреть на себя в зеркало.

А раз уж мы живем в стране, в которой считается, что правосудие распределяется в равной степени на всех, независимо от того, сколько у тебя денег, какого ты возраста, цвета, пола или кто ты по национальности, то разве государственные защитники не должны быть такими же умными, агрессивными и изворотливыми, как любой наемный адвокат?

Поэтому я упираюсь руками в стол и говорю:

– Знаете, господин начальник тюрьмы, я не играю в гольф. Но я ношу бюстгальтер. А знаете, кто еще его носит? Моя подруга Гарриет Стронг, штатный юрист Американского союза защиты гражданских свобод. Мы вместе ходили в юридическую школу и стараемся раз в месяц обедать вместе. Я думаю, она будет в восторге, когда услышит об этой встрече, учитывая, что штат Коннектикут запрещает дискриминацию по признакам сексуальной ориентации и половой идентичности, а еще учитывая то, что только женщины-юристы или юристы, которые идентифицируются как женщины, станут надевать бюстгальтер при посещении своих клиентов в этом учреждении. И это означает, что ваша политика нарушает права адвоката и мешает нам выполнять свои обязанности. К тому же, я уверена, Гарриет обязательно захочется поговорить с Ассоциацией женщин-юристов штата Коннектикут, чтобы узнать, сколько еще жалоб поступило от адвокатов женского пола. Другими словами, все это укладывается в категорию «Вам крышка, если это всплывет в прессе». Так что в следующий раз, когда я приду к клиенту, я надену свой «Le Mystère Demi» с получашками тридцать четвертого С размера и, простите за каламбур, буду надеяться, что все останутся довольны. Я не ошибусь?

Губы начальника тюрьмы сжимаются.

– Я уверен, мы сможем пересмотреть запрет на косточки.

– Прекрасно, – говорю я и собираю портфель. – Спасибо, что нашли время, но мне пора в суд.

Я выплываю из маленькой комнаты, Артур идет за мной. Как только мы выходим из тюрьмы и оказываемся на ослепительном солнце, на его лице появляется улыбка.

– Напомни мне, чтобы я не пересекался с тобой в суде.

Я качаю головой.

– Ты правда играешь в гольф?

– Когда нужно подлизаться к судье, – говорит он. – А у тебя правда тридцать четвертый C?

– Ты этого никогда не узнаешь, Артур, – смеюсь я, и мы расходимся по своим машинам на стоянке, разъезжаемся по своим делам в два абсолютно разных мира.

Мы с мужем не занимаемся сексом по телефону. Вместо того наши телефонные разговоры состоят из переклички национальностей: вьетнамский, эфиопский, мексиканский, греческий. Как, например: «В каком ресторане сегодня берем обед навынос?» Но когда я выхожу после встречи в тюрьме, меня ждет сообщение от Мики: «Извини, сегодня утром я был засранцем».

Я ухмыляюсь и шлю ему ответное: «Неудивительно, что наш ребенок ругается».

«Встретимся сегодня?» – пишет Мика.

Мои пальцы летают над экраном телефона. «За засранца все прощу, – набираю я. – Индийский?»

«С тобой хоть марсианский», – отвечает Мика.

Вот почему я не могу на него долго сердиться.

Моя мать, выросшая в высшем свете Северной Каролины, считает, что нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить средством для размягчения кутикул и кремом для кожи вокруг глаз. Поэтому она постоянно пытается заставить меня «позаботиться о себе», что в переводе на нормальный язык означает: «Приложи хоть какие-то усилия, чтобы хорошо выглядеть», а это совершенно нелепо, учитывая, что у меня маленький ребенок и около ста нуждающихся во мне клиентов, которые заслуживают мое время гораздо больше, чем парикмахерша, которая сделала бы мне мелирование.

В прошлом году мама преподнесла мне на день рождения подарок, которым я до сегодняшнего дня не воспользовалась: подарочный сертификат на девяносто минут массажа в дневном спа-салоне. За девяносто минут я могу многое успеть: составить одну-две записки по делу, заявить ходатайство в суде, приготовить завтрак и покормить Виолетту. И даже – если уж говорить начистоту – успеть покуролесить с Микой в постели. Если у меня появляется девяносто минут свободного времени, последнее, что мне хочется делать, – это лежать голой на столе, пока какой-то незнакомый человек натирает меня маслом.

Но, как замечает моя мать, срок действия сертификата истекает через неделю, а я им так и не воспользовалась. Поэтому, поскольку она знает, что я слишком занята, чтобы помнить о таких мелочах, она взяла на себя смелость записать меня в салон «Spa-ht On» – дневные спа-услуги для деловых женщин. Во всяком случае, так написано на их логотипе. Я сижу в приемной, дожидаясь, когда меня позовут, и удивляясь, как можно было придумать заведению такое название. «Спа-хт он»? Звучит ужасно.

Я задумываюсь, нельзя ли было оставить трусики под халатом, а потом пытаюсь сообразить, как открыть свой шкафчик и незаметно достать их оттуда. Может быть, в этом и состоит грандиозный план заведений, подобных этому: попадая наконец к массажисту, клиенты уже до такой степени взвинчены, что неминуемо покидают его в лучшем расположении духа, чем до того.

– Меня зовут Кларисса, – говорит мой терапевт голосом проникновенным, как тибетский гонг. – Вы располагайтесь, а я пока выйду.

В комнате темно, горят только свечи. Играет какая-то скучная музыка. Я сбрасываю халат и тапочки и, забравшись под простыню, устраиваю лицо в маленьком отверстии на массажном столе. Спустя несколько мгновений раздается негромкий стук:

– Мы готовы?

Я не знаю. Готовы ли?

– Теперь просто расслабьтесь, – говорит Кларисса.

Я пытаюсь. Правда, пытаюсь расслабиться. Я закрываю глаза секунд на тридцать. Потом, моргая, открываю их и смотрю через отверстие в столе на ее ноги в удобных кроссовках. Крепкие руки начинают скользить по моей спине вдоль позвоночника.

– Вы давно здесь работаете? – спрашиваю я.

– Три года.

– Могу поспорить, есть клиенты, при виде которых у вас отпадает всякое желание к ним прикасаться, – рассуждаю я. – Ну, черные волосинки, например, а? Ох…

Она не отвечает. Ее ноги перемещаются по полу. Интересно, теперь она думает, что я одна из таких клиентов?

Или она воспринимает мое тело, как врачи: кусок плоти, который нужно обработать? Или видит целлюлит на моей заднице и складку жира, которую я обычно прячу под бюстгальтером, и думает, что любительница йоги, которую она растирала час назад, была в гораздо лучшей форме?

Кларисса… Не так ли звали девушку из «Молчания ягнят»?

– Бобы и бокал отличного кьянти, – бормочу я.

– Что, простите?

– Извините. – Мой подбородок прижимается к массажному столу. – Трудно говорить в этой штуковине.

Я чувствую, что у меня начинает закладывать нос. Когда я лежу ничком слишком долго, такое случается. Мне приходится дышать ртом, и я начинаю думать, что терапевт это слышит; а иногда я даже пускаю слюни через отверстие. Еще одна причина, по которой я не люблю массаж.

– Иногда я думаю, что случилось бы, если бы я попала в автокатастрофу и застряла вот так вверх ногами, – говорю я. – Не в машине, а, знаете, в больнице в одном из этих ошейников, которые ввинчивают в череп, чтобы позвоночник не сдвигался. Что, если врач перевернет меня на живот, а у меня заложит нос, вот как прямо сейчас, и я не смогу ничего им сказать? Или я впаду в такую кому, когда ты не спишь, но не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, и говорить не можешь, а мне вдруг жутко захочется высморкаться? – Кровь уже прилила у меня к голове, в ушах гудит. – А можно даже еще проще. Что, если я доживу до ста пяти лет, попаду в дом престарелых и простужусь, а никто не додумается дать мне несколько капель африна?

Кроссовки Клариссы исчезают из моего поля зрения, и я ощущаю ногами прохладный воздух, когда она начинает массировать мою левую икру.

– Меня мама сюда записала, это был ее подарок мне на день рождения, – говорю я.

– Очень мило…

– Она – большой поклонник увлажнения. Она даже сказала, что, если я хочу сохранить мужа, мне не помешает превратить свою шкуру динозавра в нормальную кожу. А я ей на это сказала, что если только лосьон удерживает наш брак, то у меня есть гораздо бóльшая проблема, чем отсутствие времени на массаж…

– Госпожа Маккуорри, – говорит терапевт, – по-моему, у меня еще не было клиента, который нуждался бы в расслабляющем массаже так, как вы.

Почему-то это наполняет меня гордостью.

– Хоть я и рискую остаться без чаевых, кроме этого, кажется, у меня еще не было клиента, который бы так себя вел во время массажа.

Это наполняет меня еще большей гордостью.

– Спасибо, – говорю я.

– Может быть, вы могли бы просто попробовать… расслабиться. Прекратить разговаривать. Очистить разум.

Я снова закрыла глаза. И начала вспоминать список вещей, которые мне нужно сделать.

– Чего бы мне это ни стоило, – тихо произношу я, – йога у меня тоже плохо получается.

В дни, когда я работаю допоздна, а Мика задерживается в больнице, Виолетту из садика забирает моя мать. Это удобно всем: мне не приходится тратиться на няню, мать проводит время с единственной внучкой, а Виолетта ее просто обожает. Никто не умеет устроить чаепитие так, как моя мама, которая при этом обязательно достает свой старый свадебный сервиз, льняные салфетки и разливает сладкий чай непременно из заварочного чайника. Я знаю, что она искупает Виолетту, уложит спать и прочитает ей сказку на ночь. После чаепития у меня останутся лимонные конфеты или овсяное печенье с изюмом, еще теплое, в судочке «Таппервер». Моя кухня будет чище, чем утром, когда я ее оставляла.

Еще моя мать сводит с ума Мику. «Ава хочет как лучше, – любит говорить он. – Но Джозеф Маккарти тоже хотел как лучше». Мою мать он называет бульдозером в обличье южной красавицы. В некотором смысле это правда. Мама умеет получать то, что ей нужно, до того, как ты понимаешь, что тебя развели.

– Привет, – говорю я, швыряя портфель на диван, когда Виолетта бросается в мои объятия.

– Я рисовала пальцем, – сообщает Виолетта, показывая мне ладошки. Они все еще имеют синеватый оттенок. – Я не смогла принести рисунок домой, потому что он еще мокрый.

– Привет, милая, – говорит мама, выходя из кухни. – Как прошел день? – Ее голос всегда навевает мне мысли о гелиотропах, машинах с открытым верхом и пекущем макушку солнце.

– Да как обычно, – отвечаю я. – Сегодня никто из клиентов не пытался меня убить, это плюс.

На прошлой неделе человек, которого я представляла, обвиненный в нападении при отягчающих обстоятельствах, попытался меня задушить за адвокатским столом, когда судья назначил ему необычно высокий залог. До сих пор не знаю, то ли он так разозлился, то ли закладывал зерна для будущей защиты на основании невменяемости. Если второе, мне, пожалуй, стоит дать ему какой-нибудь реквизит, чтобы он заранее потренировался.

– Кеннеди, не при Р-Е-Б-Е-Н-К-Е. Ви, малышка, можешь принести сумку бабушке?

Я ставлю Виолетту на ноги, и она убегает в прихожую.

– Знаешь, когда ты говоришь такие вещи, мне хочется достать рецепт на ксанакс, – вздыхает мама. – Я надеялась, ты начнешь подыскивать себе настоящую работу, когда Виолетта пошла в садик.

– А: у меня уже есть настоящая работа. Б: ты и так уже принимаешь ксанакс, так что это нечестная угроза.

– Тебе обязательно всегда спорить?

– Да. Я же адвокат. – Тут я вдруг понимаю, что мама в куртке. – Тебе холодно?

– Я говорила, что не смогу задерживаться допоздна. Мы с Дарлой идем на этот кантерданс знакомиться с мужчинами.

– Контрданс, мама, – поправляю я. – Во-первых, ничего себе. Во-вторых, ты мне об этом не говорила.

– Говорила. На прошлой неделе. Ты просто меня не слушала, милая. – Виолетта входит в комнату и вручает ей сумочку. – Умница, – говорит мама. – Теперь поцелуй бабушку.

Виолетта обхватывает ее руками.

– Но ты не можешь уйти, – говорю я. – У меня свидание.

– Кеннеди, ты замужем. Если кому-то и нужно свидание, так это мне. И у нас с Дарлой как раз большие планы на этот счет.

Она величаво уходит, а я сажусь на диван.

– Мамочка, – говорит Виолетта, – можно нам пиццу?

Я смотрю на ее расшитые блестками туфельки.

– У меня есть идея получше, – говорю я ей.

– О! – восклицает Мика, когда видит меня за столом в индийском ресторане вместе с Виолеттой, которая никогда прежде не бывала в местах благороднее «Чилис».[4]4
  «Chili’s» – американская сеть недорогих ресторанов.


[Закрыть] – Вот так сюрприз.

– Наша няня смоталась из города, – говорю я и искоса бросаю взгляд на Виолетту. – И у нас готовность номер один, так что я уже сделала заказ.

Виолетта раскрашивает бумажную скатерть на столе.

– Папа, – заявляет она, – я хочу пиццу.

– Но ты же любишь индийскую еду, Ви, – говорит Мика.

– Нет, не люблю. Я хочу пиццу, – настаивает она.

В эту секунду подходит официант с нашей едой.

– Вовремя, – негромко говорю я. – Видишь, солнышко?

Виолетта поворачивается к официанту, и ее голубые глаза распахиваются во всю ширь, когда она видит сикхский тюрбан.

– А почему у дяди на голове полотенце?

– Как грубо, милая! – отвечаю я. – Это называется тюрбан, его носят некоторые люди.

Она хмурит бровки:

– Но он не похож на Покахонтас.

Мне хочется провалиться сквозь землю, но вместо этого я изображаю улыбку.

– Простите нас, – говорю я официанту, который поспешно составляет блюда с подноса на стол. – Виолетта, смотри, твое любимое. Курица тикка масала. – Я выкладываю несколько ложек дочке на тарелку, пытаясь отвлечь ее внимание, пока официант не уйдет.

– Боже мой! – шепчу я Мике. – Вдруг он подумает, что мы плохие родители? Или плохие люди?

– Тут не мы виноваты, а Дисней.

– Может, нужно было придумать что-то другое?

Мика берет ложку виндалу и кладет на тарелку.

– Ага, – говорит он. – Могла выбрать итальянский.