Текст книги "Книга двух путей"

Я знаю, говорить о смерти с меркантильной точки зрения кажется неприличным, но в этом в первую очередь и заключается связанная со смертью проблема. Мы не умеем говорить на эту тему. А потому пользуемся эвфемизмами и обсуждаем сияющие ворота и ангелов, тем самым замалчивая тот факт, что, для того чтобы попасть на небеса, нужно сперва умереть. Мы относимся к смерти как к величайшей тайне, хотя на самом деле это тот самый опыт, в котором всем нам неминуемо суждено принять участие.

А еще я очень остро чувствую, что для умирающего иметь кого-то рядом с собой – это не привилегия, а законное право. Такую работу нужно делать сердцем, и дивиденды она вам точно не принесет. Но лично я делала бы ее и даром. Впрочем, я и делала ее даром. Оказывала услуги в обмен на услуги. Ухаживала за матерью маникюрши в обмен на маникюр в течение года. Кроме того, получила здоровенный кусок говядины от фермера, жена которого умерла от бокового амиотрофического склероза. Я могла позволить себе роскошь работать в этой сфере, потому что, хотя у меня и был свой бизнес, жили мы на профессорскую зарплату Брайана.

Во время моего второго визита к Вин и Феликсу они подают сладкий чай со льдом и миндальные пирожные. Надеюсь, они не стали ради меня утруждаться. Ведь я здесь именно для того, чтобы облегчить им жизнь, а не доставлять ненужные хлопоты.

Итак, я приняла решение работать с Вин, если она настроена работать со мной. Я твержу себе, что это не нарушит мой график, так как у меня есть долгосрочные контракты с клиентами, которые вполне протянут еще несколько лет, а отнюдь не недель, но в глубине души понимаю, что дело в другом. В этой женщине есть нечто такое, что не дает отвести от нее глаз. Все мы под Богом ходим…

Феликс заглядывает в свои записи. Я по опыту знаю, что не диагноз врача, а вот такой прямой разговор становится для родственников поворотным моментом, когда они впервые по-настоящему осознают, что их любимый человек должен умереть.

– Мы должны… что-то подписать?

Я жду, когда Феликс посмотрит мне в глаза.

– Нет. Но у меня есть секретное рукопожатие, которому я вас непременно научу. – Заметив удивленный взгляд Феликса, я улыбаюсь. – Я шучу. Да, нам придется подписать кое-какие бумаги. Но вам сейчас не стоит об этом беспокоиться. Я привыкла держать слово, и, насколько понимаю, вы тоже.

Я достаю небольшой блокнот и вверху чистой страницы пишу имя и фамилию Вин. К тому моменту, как Вин умрет, блокнот будет заполнен моими заметками после посещения больной, воспоминаниями, просьбами, записями о назначенных лекарствах. Бумажный след, который оставит после себя Вин.

– Если не возражаешь, – говорю я Вин, – для начала я хотела бы задать тебе несколько вопросов. Скажи, в хосписе с тобой уже говорили о НР?

Вин удивленно наклоняет голову:

– НР?

– Не реанимировать. Нужно заполнить форму для больницы. И еще одну для внебольничных условий. Это нужно подписать, если ты не хочешь никаких реанимационных мероприятий в случае остановки дыхания.

– Типа чего? – спрашивает Феликс.

– Искусственное дыхание. Вызов девять-один-один.

– Значит, ты имеешь в виду…

– Пусть смерть произойдет естественным путем, – отвечаю я. – Да.

Вин кладет руку Феликсу на плечо:

– Детка, это конец. И не важно какой.

– Я знаю. Просто я… Но что, если есть и другие возможности…

– В среднем после сердечно-легочной реанимации люди могут протянуть еще восемнадцать месяцев. Но ты будешь жить со сломанными ребрами, поскольку после начала компрессии они должны это продолжать, пока или не реанимируют тебя, или не констатируют смерть. Поэтому если ты действительно выживешь, то будешь мучиться от боли, а кроме того, мы не будем знать, как долго твой мозг находился в условиях кислородного голодания.

– Ну а если я этого не хочу? – спрашивает Вин.

– Тогда ты подписываешь отказ от реанимации.

Вин смотрит на Феликса и отрывисто кивает.

Я спрашиваю ее о трубках для питания, ИВЛ, дефибрилляторах, короче о средствах для поддержания жизнедеятельности организма, чтобы убедиться, что Вин в них не нуждается. Говорю о роли адвоката в том, что касается медицинских и финансовых аспектов, о седативных препаратах, об антибиотиках для подавления инфекции мочевыводящих путей и других инфекций. Обсуждаю культурные традиции и планирование похорон, интересуюсь, хочет она умирать под музыку либо в присутствии священника или ей не нужно ни то ни другое. Кого она хотела бы видеть в свой смертный час, или ей вообще никто не нужен. Если кто-то находится при смерти, это отнюдь не означает, что он не может отдавать распоряжения. Пока я перечисляю один пункт за другим, Феликс все больше уходит в себя, и в конце концов я вынуждена обратиться к нему с лучезарной улыбкой:

– У тебя, случайно, не найдется для меня немного кофе?

Феликс отправляется на кухню готовить кофе, и, как только за ним захлопывается дверь, Вин ловит мой взгляд.

– Спасибо, – говорит она.

– Да, он не первый супруг, который не в силах выдержать такие подробности.

– Иногда мне кажется, что он переносит все тяжелее, чем я. Ведь я вскоре покину этот мир. А он останется здесь, снова и снова переживая последние недели.

– Я постараюсь не оставлять Феликса одного. Ведь я здесь и ради него тоже. – Я слышу, как Феликс чем-то гремит на кухне. – Плюс, когда все будет кончено, он просто-напросто свернется в позе эмбриона. Ты уже думала о том, как поступить со своим телом?

– Ты имеешь в виду погребение или кремацию?

– Это только два варианта. Но есть еще и «зеленые похороны». И аквамация, когда тело помещают в емкость с щелочным раствором, в котором мышцы, жир и ткани растворяются, после чего кости перемалывают и отдают семье.

– Похоже на смерть Джокера в «Бэтмене», – шепчет Вин.

– Правда, в Массачусетсе это еще считается незаконным, но в штате Мэн – пожалуйста.

– Ну и ладно. Я не собираюсь умереть ради того, чтобы это попробовать.

– Вижу, к чему ты клонишь. А как насчет похорон в лесу?

– Типа меня похоронят, а надо мной вырастут деревья?

– Нет, скорее твой прах после кремации используют для мульчирования деревьев. Но новое слово в похоронном деле – это компостирование останков. Рекламируется в городах с плотной застройкой, где нет места для кладбищ.

– А если я захочу пожертвовать свое тело науке? – спрашивает Вин.

Из разговоров с умирающими я вынесла одну интересную вещь: все они в высшей степени практичны. Они знают, что у них есть список, где возле каждого пункта нужно поставить галочку, причем очень многие готовы и способны объективно обсудить его: странное состояние раздвоения личности, когда они знают, что им предстоит уйти, но при этом хотят убедиться, что есть учреждение, призванное решить, как это все будет происходить. А еще я заметила, что умирающие никогда не ведут подобные разговоры в присутствии тех, кого любят, словно последний акт милосердия перед лицом смерти – это избавить своего супруга от детализации данного процесса.

– Пожертвовать свое тело науке – тоже вариант. Но ты должна отдавать себе отчет, что с твоим телом может случиться такое, о чем ты даже не подозревала. Если честно, твой труп может стать учебным пособием в медицинской школе. Но с таким же успехом из тебя могут сделать филлеры для губ, или ягодичные имплантаты, или манекен для краш-тестов, или объект для препарирования будущими судебными экспертами на «Ферме» ЦРУ в Виргинии.

Вин вздрагивает:

– Не хочу оказаться между половинками чей-то задницы.

Она пытается шутить, но я понимаю все несколько иначе.

– Когда люди говорят подобные вещи, – деликатно начинаю я, – это свидетельствует о том, что они считают душу и тело чем-то неразделимым. И твоя душа останется здесь после смерти.

Вин поднимает лицо, и я вдруг вижу это: осознание того, что дорога просто… кончается. И никто не даст обещания, что потом будет что-то еще, – по крайней мере, пока у нас нет этому никаких доказательств.

– Вот облом, – качает головой Вин. – А мне так хотелось бы пойти на собственные похороны. Послушать, кто какие гадости про меня говорит.

– Одна моя клиентка хотела присутствовать на собственных похоронах. И она их устроила еще при жизни. Люди произносили панегирики, а она аплодировала вместе с остальными. Она танцевала, пила и потрясающе провела время.

– И ты можешь это организовать? – Вин явно потрясена.

– Мы, – поправляю я Вин, – можем сделать все. Шаблонов тут нет.

– Раньше я в шутку говорила Феликсу, что хотела бы, как Белоснежка, лежать в стеклянном гробу, пока не побывала в Британском музее и не увидела мумию. Но у меня не настолько развита склонность к эксгибиционизму, чтобы пойти на такое, даже если бы я выглядела достаточно хорошо для своих четырех тысяч лет.

В последний раз я видела мумию в египетском некрополе Туна-эль-Гебель, где находилась гробница богатой девушки по имени Исидора, жившей во II веке н. э. при римском владычестве. Она влюбилась в воина из Антинополя на восточном берегу Нила, но отец не одобрил выбора дочери. Тогда девушка решила бежать из дому, чтобы воссоединиться с любимым, но лодка, на которой она переплывала Нил, перевернулась, и беглянка утонула. В Древнем Египте любой, кто утонет в Ниле, автоматически становился hesy, или благословенным мертвецом. Безутешный отец построил для дочери усыпальницу в пустыне: каменное строение с осыпающимися ступенями. В гробнице были обнаружены десять строк греческого элегического дистиха: Внемли мне, это нимфы, водные нимфы, что взрастили тебя, о Исидора.

Теперь мумия Исидоры хранится в стеклянной витрине. Помню гладкий просмоленный шар ее черепа, черную дыру разинутого рта, блестящие зубы, проваленный нос. Узкую шею, видневшуюся из-под белой простыни, которой от ключиц до щиколоток было накрыто тело. И торчащие пальцы ног.

Ту гробницу мы осматривали вместе с Уайеттом.

Я трясу головой, чтобы выкинуть оттуда это имя.

– Древние египтяне бальзамировали покойников не только для того, чтобы они хорошо выглядели. Это был способ сохранить Хет – тело. Для достижения вечной жизни тело египтянина – вместилище души – должно было храниться вечно. Что отражало путь бога солнца Ра, который каждую ночь становился одним целым с телом Осириса, а каждое утро вновь возрождался.

– А как египтяне делали мумии?

– Жрецы удаляли внутренние органы, которые затем помещали в канопы, ритуальные сосуды, захораниваемые вместе с телом. Крышки каноп украшали головами охранявших их богов: Кебехсенуф, с головой сокола, охранял кишечник; Хапи, с головой павиана, – легкие; Амсет, с человеческой головой, – печень; Дуамутеф, с головой шакала, – желудок. Мозг вынимали через ноздри. Сердце оставляли на месте, поскольку древние египтяне считали его вместилищем личности и интеллекта. Затем тело обрабатывали натроном – специальной солью из высохших озер пустыни – и набивали льном, после чего заворачивали в льняные бинты общей длиной до сотни ярдов. Иногда в тело закладывали амулеты, молитвы и заклинания, а иногда их писали на бинтах. Бинты пропитывали смолой и снова обматывали ими тело, последний слой служил саваном. Вся процедура занимала семьдесят дней.

– Чтобы тело высохло?

– Да. Но в том числе и из-за звезды Сотис, которая за это время исчезала с небосклона и появлялась вновь уже во время ежегодного разлива Нила. Тут вам и смерть, и возрождение. Затем sem-жрец – как правило, старший сын – совершал церемонию «открытия рта», чтобы умерший мог есть, пить, говорить и заниматься сексом в загробной жизни. Мумию укладывали в саркофаг или несколько саркофагов, после чего погребальную камеру запечатывали. И так было до того, как археологи тысячи лет спустя решили поместить мумии в музеи.

Зал мумий в Каирском музее пользуется наибольшей популярностью. Здесь выставлены мумии множества фараонов: от Рамсеса II до женщины-фараона Хатшепсут и Сети I, который выглядит настолько живым, словно только что прилег вздремнуть. Там есть мумия погибшего в бою фараона, с раной над глазом размером с лезвие топора иноземного воина. От этого потока туристов, любопытствующих зевак, меня всегда бросало в дрожь.

– Исследование египетских гробниц, – продолжаю я, – имело огромное значение для увековечивания памяти погребенных. Но древние египтяне вовсе не собирались выставлять на обозрение потомков свои мумифицированные тела. Это ведь все очень личное.

Закончив рассказ, я обнаруживаю, что Вин с неподдельным интересом прислушивается к моей обличительной речи.

– А что было раньше? Смерть или Египет?

– Что? – удивленно моргаю я.

– Это твое увлечение, – осторожно говорит она.

– Мое – что? – переспрашиваю я.

– Твое увлечение. Египтом. То, что заставляло твое сердце биться быстрее. Для меня это было искусство. – Вин откидывается на спинку дивана. – Ты знаешь, кто такая Марина Абрамович? – (Я качаю головой.) – Звезда мирового перформанса. Она и ее партнер Улай творили вместе. В ходе одного из перформансов они, обнаженные, бежали навстречу друг другу, чтобы столкнуться. А еще заплели волосы в одну косу и семнадцать часов просидели вот так, спиной друг к другу. В тысяча девятьсот семьдесят седьмом году они, соединив рты специальным устройством, двадцать минут вдыхали выдохи друг друга, пока не потеряли сознание. В тысяча девятьсот восьмидесятые, когда я изучала историю искусства, они устроили перформанс, во время которого сидели напротив друг друга и семь часов молча смотрели в глаза партнера.

– Никогда не понимала, почему это считается искусством.

Вин поднимает брови.

– А разве любовь – это не искусство? – спрашивает она. – В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом Абрамович и Улай задумали свой последний перформанс. Они должны были пойти навстречу друг другу по Великой Китайской стене, с противоположных концов, встретиться ровно посередине, а затем пожениться. Перформанс назывался «Влюбленные». Но пока они планировали представление, Улай сообщил Марине, что у него есть другая женщина. Они расстались, но тем не менее решили завершить задуманное и пройтись по Великой Китайской стене. Их отношения вылились совсем не в то, на что они рассчитывали, но что могло быть более реальным, чем это действо? Итак, они стартовали. Их разделяло почти шесть тысяч километров. Абрамович лелеяла в душе надежду, что они снова могут быть вместе. Три месяца спустя они встретились. Однако Улай шел Марине навстречу совсем не так, как они запланировали. Он остановился и стал ждать в точке между двумя зубцами, поскольку там можно было сделать отличное фото воссоединения влюбленных. И в тот самый момент Марина Абрамович поняла, что не хочет возвращения Улая. – Вин покачала головой. – Отношения – это вовсе не про удачное фото. Это преодоление гор и пустынь; долгая дорога туда, где, как тебе кажется, и есть твое место; объятия партнера и осознание того, что ты для них не годишься. Вот что такое искусство.

– Надо же! – затаив дыхание, восклицаю я. – Ты меня убедила.

Я смотрю на Вин, размышляя о том, что предстоит еще много чего узнать об этой удивительной женщине, а времени осталось совсем мало. Интересно, что произойдет, когда мы встретимся посередине пути?

– Мы с тобой еще та парочка, – задумчиво произносит Вин. – Любовь и смерть.

И тут в комнате с чашкой кофе в руках, которого мне не очень-то и хотелось, появляется Феликс.

– Я что-то пропустил? – спрашивает он.

Когда ты ждешь чьей-либо смерти, то теряешь счет времени. Часы перетекают в дни, дни неожиданно становятся неделями. Ты забываешь принимать душ, забываешь поесть. Ты спишь, переживаешь, дежуришь по ночам, находясь в том мире, где исчезли циркадные ритмы.

После маминой смерти я так ослабла, что не могла спать и удерживать пищу. Я даже решила, что переживаниями довела себя до аутоиммунного расстройства, пока мне не сделали анализ крови и врач не сказал, что я беременна. И только тогда я поняла, что, когда мама лежала в хосписе, я в поисках бездумного утешения в сексе с Брайаном совсем забыла о соблюдении контроля за рождаемостью.

Я ломала голову, как сообщить Брайану о своей беременности, но потом меня так сильно прижало, что мой организм уже с трудом функционировал. Каждый раз, как я репетировала, что скажу Брайану, перед глазами возникала мама, которая, крестясь, предупреждала: «Если пойдешь беременная на похороны, то поселишь печаль прямо внутри себя».

В конце концов, сказав Брайану, что должна с ним серьезно поговорить, я отвезла его в Бостонскую бухту. Мы сидели на берегу, бросая чайкам кусочки итальянского печенья, которое я купила в кондитерской «У Майка». И наконец я сообщила, что беременна.

Тогда я еще не знала, как он отреагирует. Одно дело в часы отчаяния искать забвения в телесной близости, и совсем другое – завести ребенка.

Но реакция Брайана оказалась весьма пылкой. Я видела, как он постепенно осознает новость, как крутятся колесики у него в голове.

В какой-то ужасный момент я решила, что сейчас он сделает мне предложение.

Я все еще думала об Уайетте. Естественно. Несомненно, я предала Уайетта. Пусть даже он об этом не знал. Пусть даже я могла оправдать свое поведение тем, что нуждалась в возможности дать физический выход эмоциям, убежать от действительности и залепить пластырем еще свежие душевные раны. И хотя втайне я лелеяла мысль восстановить отношения с Уайеттом, беременность поставила крест на этих мечтаниях. Если честно, я не нашла подходящих слов объяснить ему то, что сделала и зачем мне это было нужно.

– Дон, – рассудительно произнес Брайан, – нам ведь хорошо вместе. Как по-твоему? И если в том, что ты потеряла маму, а я – бабушку, мы могли бы увидеть светлую сторону… то, наверное, это она и есть. – Он взял меня за руки. – Пойдем со мной.

Я облегченно выдохнула. Брайан предлагал мне выход из положения: шоры, чтобы я могла смотреть только вперед, но не назад.

– У меня ведь есть дом, где ты можешь жить. И я помогу тебе позаботиться о Кайране.

Сперва практические решения. Мало-помалу. Впереди как-никак восемь месяцев, чтобы все обдумать.

Тогда я еще не понимала, что если посеешь семена, то получишь в том числе и корешки.

Брайан с благоговением посмотрел на мой живот:

– А ты уверена? У нас действительно будет…

Я лелеяла мысль вернуться в университет и закончить диссертацию. Может, не прямо сейчас, может, через несколько лет. Ведь в глубине души я по-прежнему считала себя египтологом, просто временно находящимся в отпуске.

Но Брайан сказал «у нас».

Он предложил мне спасательный трос раньше, чем я сама поняла, что оказалась в засаде. И я радостно ухватилась за него обеими руками. Написала письмо в Йель и официально отказалась от аспирантуры по египтологии.

Уайетту я не написала. К этому времени он уже наверняка вернулся в кампус. Ты был нужен мне, мысленно твердила я, но тебя не оказалось рядом. И плевать на то, что, возможно, он хотел быть здесь, но я ни о чем его не просила. Я никак не могла объяснить свои действия, при этом не возненавидев себя, да и Уайетт, если на то пошло, непременно возненавидел бы меня. Итак, каждый день я откладывала написание письма на завтра. С каждым днем делать это становилось все легче. И вот наконец я вообще перестала думать о том, чтобы написать письмо Уайетту.

Мы с Кайраном перебрались к Брайану. Я купила плетеную детскую кроватку на гаражной распродаже.

На следующий день в туалете я обнаружила кровь на нижнем белье.

Я сама от себя такого не ожидала, но непреодолимая проблема меньше чем за неделю превратилась в нечто такое, чего я жаждала всей душой. Когда рентгенолог в Центре женского здоровья Бригама, пожав плечами, объяснил, что кровянистые выделения – это нормально, я решила минимизировать риски. Я сказала себе, что удача не должна повернуться ко мне лицом ценой несчастья. И извинилась перед своим будущим ребенком за сомнения, пусть даже всего на секунду. Положила в каждую туфлю по новенькому пенни. Спала с ножом под матрасом, чтобы отогнать злых духов.

Схватки начались на две недели раньше срока, но моя вера в приметы оправдала себя. Мерит родилась пухленьким, здоровым младенцем с хорошо развитыми легкими. Я часами смотрела, как поднимается и опадает крошечная грудная клетка, но ни разу не заметила нарушения ритма дыхания. «Вот видишь, – сказал Брайан, уже влюбленный в свою дочь, – а ты боялась».

Вернувшись от Вин, я застаю Мерит в ее спальне. Дочь проводит какой-то научный эксперимент с помощью склянок и тампонов.

– Хочешь пойти прогуляться? Влажность наконец-то уменьшилась.

Забавно, но как мать ты веришь, будто дать ребенку жизнь достаточно для того, чтобы привязать его к тебе. Однако бескорыстная любовь отнюдь не означает, что тебе не нужно над этим работать. Помню, когда я родила Мерит, она поворачивалась на звук моего голоса, словно ее тянуло ко мне магнитом. Поскольку все мои разговоры во время беременности служили своего рода звуковой дорожкой к еще не рожденной дочери, мгновенное узнавание было мне гарантировано. При всем при том Брайан начинал с менее выгодных позиций. Он часами разговаривал с дочерью, но не как с младенцем, а скорее как со взрослым человеком, только совсем крошечным. Брайан таскал Мерит в рюкзаке за спиной, когда косил лужайку, а когда кормил дочь протертыми персиками, рассказывал ей о том, чем занимался в лаборатории. Понимая, что малышка к нему еще не привыкла, он задабривал, приманивал и развлекал ее, пока они не стали ближе друг к другу.

Тогда я не осознавала, что каждый шаг, сделанный Мерит навстречу отцу, ровно настолько же отдаляет ее от меня.

Нет, я никогда не стала бы мешать установлению связи между Мерит и Брайаном. Ни за что на свете! Однако я выбрала в качестве карьеры работу с людьми, с которыми, по определению, рано или поздно должна расстаться. И иногда я задавала себе вопрос: а что, если все мои отношения обречены именно на это?

Мерит смотрит на меня с подозрением:

– Ты хочешь пройтись?

– Угу. Что-то я совсем засиделась. Ты была в лагере, и я соскучилась, – говорю я и, замявшись, добавляю: – Знаешь, я тебя совсем не вижу.

– С чего это вдруг? Я ведь такая огромная, что меня трудно не заметить.

Ее слова – точно обухом по голове.

– Мерит…

– Мы можем пойти в кино. Или организовать семейный клуб книголюбов. Мы можем делать кучу вещей, не требующих от меня физической нагрузки, чтобы тебе не пришлось смотреть на отвратительную, жирную хрюшку, которую ты называешь дочерью…

– Мерит! – Я не могу видеть, как Мерит бередит свои раны, эти слова сыплют соль и на мои тоже. – Прекрати!

Когда я носила Мерит под сердцем, она так сильно брыкалась, что иногда мне приходилось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. И я говорила Брайану, что нашей дочери явно некомфортно в моей шкуре. Мерит по-прежнему некомфортно, но только в своей.

– Я люблю тебя! – страстно восклицаю я, надеясь, что мои слова звучат так же громко, как молчаливый крик отчаяния Мерит. – Ради бога, скажи, что не так!

На секунду мне кажется, будто она смягчилась. Я чувствую, как Мерит колеблется, пытаясь решить, что произойдет, если мы перестанем бодаться и возьмемся за руки. Но Мерит вдруг отворачивается и переводит взгляд на бутылочку, с которой производит манипуляции:

– Почему бы тебе не сказать мне? У тебя ведь это так хорошо получается.

В нашем доме есть гостевая спальня, которая одновременно служит моим кабинетом. Я держу тут лэптоп и личные дела своих клиентов. А еще там стоит диван-футон. Когда есть клиент, которому уже недолго осталось, и я нахожусь с ним круглосуточно или в неурочные часы, то перебираюсь в кабинет, чтобы не ложиться в супружескую постель посреди ночи и тем самым не будить Брайана.

Но сегодня я отношу туда подушку, постельные принадлежности и устраиваюсь там просто потому, что все достало.

Я не уверена, как правильно разыграть эндшпиль. Избавиться от Гиты – еще не значит стереть ее следы. Это как выключить телевизор, но мысленно продолжать видеть картинку. Возможно, Брайан говорит правду: он действительно в комиссии по отбору постдокторантов, но не в его власти исключать кого-то, кто уже принят.

А может, дело отнюдь не в Гите и Брайане.

Может, дело во мне и Брайане.

Мерит топает через притихшую столовую. Дочь ковыряет еду на тарелке, но, похоже, ничего не ест. У меня невольно возникает подозрение, что она посреди ночи проберется вниз, чтобы устроить себе праздник живота, и я сразу ощущаю неловкость за подобные мысли. Брайан до сих пор не вернулся и не прислал сообщения. Кругом тихо, как в могиле.

Через четыре года Мерит уедет в колледж, а мы с Брайаном будем болтаться по дому, вынужденные поддерживать видимость беседы, хотя говорить нам абсолютно не о чем.

В моей практике был интересный случай: муж одной моей клиентки завел любовную интрижку, однако их брак уцелел, и после этого они прожили вместе еще тридцать пять лет. Жена собиралась от него уйти, но он поклялся, что если она останется, то он сделает все, что она пожелает. Хорошенько подумав, жена сказала, что хочет иметь возможность в любое время дня спросить: «Ты где?» – и сразу получить ответ. Только так она могла быть уверенной в муже, а без этого мостика ей было не перебраться на другой берег. Берег прощения. Иногда она задавала мужу этот вопрос двадцать раз на дню, а иногда неделями ни о чем не спрашивала.

Измученная, я рассчитываю сразу уснуть, но стрелка часов переваливает за полночь, потом показывает 1:00, 2:00, а сна нет ни в одном глазу. Услышав в 2:30, как тихонько щелкает входная дверь, я вылезаю из постели и останавливаюсь на верхней ступеньке, словно ангел мщения. Брайан смотрит на меня, под глазами у него лиловые тени. Он начинает неуверенно подниматься по лестнице, будто опасаясь, что я прегражу ему путь.

Но нет. Я оседаю, точно туман.

– Где ты был? – слышу я свой голос.

Брайан не поворачивается.

– Какое это имеет значение? Ведь ты веришь только тому, чему хочешь верить.

Заметив свет в кабинете, Брайан невольно ускоряет шаг. Входит в нашу спальню и закрывает за собой дверь.

Я прижимаю к дверному полотну ладони, наваливаясь на него всем телом. И пытаюсь представить, что Брайан по другую сторону двери делает то же самое.

На следующее утро Мерит ждет меня на кухне. Избегая моего взгляда, дочь робко спрашивает:

– Хочешь немного прогуляться?

Мерит пора собираться в лагерь. А я мучаюсь жуткой головной болью от недосыпа. Но я расцветаю от столь щедрого предложения, как цветок под лучами солнца.

– Да! – отвечаю я. – Да! Только кроссовки достану.

Пока мы идем вокруг водоема, я стараюсь не отпускать нить разговора, но при этом не перестаю гадать, с чего вдруг Мерит сменила гнев на милость. Мы фантазируем, что сделали бы, если бы выиграли в лотерею миллион долларов. Мерит болтает о Саре, о том, что разработка STEM, позволяющая защитить яйцо при падении со второго этажа, получила первое место на конкурсе, о слухах, будто один из их воспитателей имел родственные связи с принцессой Кейт. А я в свою очередь рассказываю о Марине Абрамович и Великой Китайской стене.

– А что было потом? – спрашивает Мерит.

Я пожимаю плечами:

– Они обнялись. И на этом расстались.

– Как печально! Проделать такой путь, и все впустую.

– Ты считаешь, ей следовало его простить? – Я испытующе смотрю на Мерит.

– Нет! – презрительно фыркает Мерит. – Он ведь ей изменил.

– По-твоему, все так однозначно? Только белое или черное?

– А по-твоему, разве нет?

Не в бровь, а в глаз. Ведь я по-прежнему не разговариваю с Брайаном.

– Я бы не согласилась пройти три тысячи километров ради парня, – говорит Мерит.

– Ты меня радуешь.

Мерит поворачивается ко мне. Ее щеки раскраснелись, из косы выбились непослушные каштановые пряди. У моей дочери серые глаза, почти серебристые, а иногда голубые или синие, в зависимости от настроения.

– Мама, – дочь кусает нижнюю губу, – прости меня за то, что я была такой сукой.

В начальной школе, когда Мерит постоянно закатывала дома истерики, мы с Брайаном пошли на родительское собрание. Мы готовились к худшему. Но нас обрадовали: Мерит – просто образец примерного поведения и в классе с ней вообще нет проблем. «Ну, – сказал Брайан, – если ей нужно выпустить пар, то пусть лучше она срывается на нас».

Значит, мы для нашей дочери зона комфорта. Пусть иногда она и швыряется, и кидается, и обрушивает на нас поток несправедливых, злых слов.

– Да ладно тебе! – Я обнимаю Мерит. – Я как-нибудь переживу.

Мерит продолжает идти вперед, осторожно косясь на меня:

– Я хочу тебя кое о чем спросить, но боюсь произнести это вслух.

– Детка, можешь спрашивать о чем угодно.

– Вы с папой что, разводитесь?

Отлично! Вот и ответ на вопрос о том, что могла слышать Мерит. А я, глупая, наивно считала, что Мерит, живя с нами под одной крышей, не подозревает о нашей с Брайаном ссоре. Быть может, именно поэтому Мерит обращалась со мной, как с игрушкой йо-йо, не зная, какую из крайностей выбрать. Неужели ей так страшно меня потерять, что проще взять и оттолкнуть от себя?

Хочется спросить, как много она успела узнать, но я не могу этого сделать, не подставив Брайана, что было бы непорядочно.

Я останавливаюсь и кладу руки на плечи дочери:

– Мерит, я пока никуда не ухожу.

– Но ты же уходила!

«Ты знала?» – думаю я.

– Мы с папой поссорились, – объясняю я. – Поверь, все будет хорошо.

Дочь вглядывается в мое лицо, пытаясь определить, лгу я или нет.

– Это из-за меня?

– Нет! Никогда!

– Тогда из-за чего?

Я смущенно мнусь.

– Из-за денег, – бессовестно вру я. – Супруги иногда ссорятся. А потом мирятся. Вот вырастешь – узнаешь.

Мерит стоит, набычившись:

– Что-то я сомневаюсь.

– Очень скоро у тебя от поклонников отбоя не будет. Они станут в очередь выстраиваться. Я точно знаю, потому что я твоя мама.

Мерит с трудом сдерживает улыбку:

– Ты необъективна.

– Когда придет время, напомни мне произнести сакраментальную фразу: «А что я говорила».

Обратно мы идем в полном молчании, в такт шагам размахивая руками. Я случайно задеваю ладонь Мерит, и дочь вдруг берет меня за руку.

И уже не выпускает.

Когда мы возвращаемся домой, Мерит поднимается к себе принять душ и подготовиться к лагерю.

Я нарезаю за кухонным прилавком клубнику, и тут на кухне появляется Брайан.

– Извини за прошлую ночь, – говорит Брайан. – Я был не с ней.

– Я тебя ни о чем не спрашивала.

– Знаю, – кивает Брайан.

В свое время нам с Брайаном столько нужно было сказать друг другу, что мы разговаривали за обедом, вечером перед телевизором и в постели: мы лежали со сплетенными ногами и делились друг с другом событиями прожитого дня, свидетелем которых один из нас не имел чести быть. И у меня невольно возникает вопрос: как объяснить эту неуютную тишину? То ли любая беседа была равносильна ходьбе по минному полю, то ли мы исчерпали все темы для разговоров.