Текст книги "Книга двух путей"

Я помню тот день. Воздух был настолько застывшим, что мир, казалось, находился в анабиозе. Мы стояли в тенистом углублении под каменным склоном вади, где нам не следовало находиться. Я осторожно стряхивала пыль с камня, а Уайетт обводил пальцем иератические надписи, переводя те отрывки, которые мог разобрать, включая упоминание гробницы, за сотни лет раскопок так и не найденной на месте археологических изысканий в Дейр-эль-Берше.

Помню, как Уайетт, поймав мою ладонь, сильно, до боли, стиснул ее, а я в ответ так же крепко сжала его руку.

– Я искал эту гробницу с две тысячи третьего по две тысячи тринадцатый год, – объясняет Уайетт. – И абсолютно ничего не нашел. Дамфрис мне не мешал. Думаю, он хотел, чтобы я наконец осознал всю бессмысленность своей затеи. Он практически убедил меня, что, даже если некий Джехутинахт, дальний родственник Джехутихотепа Второго, и впрямь существовал, надписи на камне из-за многочисленных повреждений не позволяют сделать однозначный вывод о том, находится гробница Джехутинахта именно в этом некрополе или где-то еще.

Занятие археологией можно сравнить с выпечкой торта: одни слой кладется на другой, вверху находится последний слой, внизу – первый. И твоя первоочередная задача – установить, что и в какой очередности было положено. Тебя не должно вводить в заблуждение что-то, брошенное в яму, вырытую в старом слое. Во время раскопок ты не ищешь бриллиант – безвозвратно потерянный текст с иероглифами. Нет, ты перелопачиваешь огромные массы грязи. И находишь глиняный черепок. Ты ищешь иголку в стоге сена.

– Это было в две тысячи тринадцатом году. Я стоял на гробнице Джехутихотепа Второго, где мы проработали последний сезон. Озирался по сторонам, пытаясь понять, что – черт возьми! – упустил. И думал о Говарде Картере.

– Как всегда и бывает, – шучу я.

– Да, как всегда и бывает, когда уже десять лет что-то ищешь и не можешь найти.

Картер десять лет искал гробницу Тутанхамона из XVIII династии Нового царства, и все безрезультатно. В 1922 году спонсор Картера лорд Карнарвон заявил, что собирается прекратить финансирование. Но Картер уговорил лорда Карнарвона дать ему возможность исследовать последний участок. Картер даже заявил, что готов сам финансировать предприятие. Лорд Карнарвон согласился оплатить последний сезон, и Картер отправился к гробнице Рамсеса VI, где уже долгое время проводились археологические изыскания. Картер начал раскопки развалин на участке земли возле хижин строителей, имевших отношение к захоронению, и обнаружил под развалинами лестницу, ведущую во вторую гробницу.

– «Наконец сделали удивительное открытие в Долине», – прошептал Уайетт, процитировав отрывок из телеграммы, которую Картер послал Карнарвону, после того как обнаружил коридор, запечатанный печатью некрополя: шакал над согнувшимися в виде лука врагами.

Картеру пришлось прикрыть раскопанную лестницу до прибытия лорда Карнарвона, чтобы инвестор мог первым узреть плоды своих инвестиций, а именно распечатывание входа в гробницу.

Я смотрю на Уайетта, хорошо понимая, что он хочет этим сказать.

– Постой-ка! Неужели гробница Джехутинахта все это время была прямо у нас под ногами?

– Ну да, – кивает Уайетт. – Я искал везде, но только не там, где в прямом смысле стоял. Итак, я сделал раскоп в двух футах от входа в гробницу Джехутихотепа Второго и обнаружил верх притолоки. На ней имелось достаточно автобиографических надписей, чтобы увидеть рельефные знаки, указывающие на Джехутинахта. Пару недель спустя я расчистил вход, расписанный под красно-зеленый гранит, и дверь с печатью в виде гигантского скарабея. К этому времени я уже прочел достаточно надписей, чтобы понять, что это относится к Джехутинахту, сыну Тети. Пять поколений отделяло его от Джехутихотепа Второго и примерно два поколения от четы Джехутинахт, представленной в Музее изящных искусств Бостона. Причем ссылки на нашего Джехутинахта были обнаружены при восстановлении еще девяти надписей, сделанных в различных гробницах Среднего Египта.

У меня буквально отвисает челюсть.

– Получается, он дедушка нашего некрополя?

– Очень похоже на то. Скорее всего, он жил во время Первого переходного периода Одиннадцатой династии. Он может быть непосредственным предшественником Аханахта Первого, первого известного нам номарха, похороненного в вырубленной в скале усыпальнице в Дейр-эль-Берше.

– Доказательства? – требую я.

Уайетт хохочет:

– У нас нет ничего существенного, но я не единственный, кто так думает. Если учесть даты их пребывания номархами, то все сходится. Ведь мы твердо знаем, что Джехутинахт имел обыкновение посещать некрополи Среднего Египта для реставрации гробниц других людей, поэтому в высшей степени вероятно, что он мог заложить этот самый некрополь для собственной семьи.

– Тогда это объясняет, почему, судя по надписям, его гробница была указана в качестве священного места, где официальные лица могли провести ночь перед праздником, – говорю я.

– И, – добавляет Уайетт, – если в его саркофаге в шахте погребальной камеры имеется «Книга двух путей», это будет самая ранняя из известных версий.

– Погоди. Ты что, до сих пор не попал в погребальную камеру? За все эти годы!

Уайетт задумчиво ерошит волосы:

– Я начал раскопки в две тысячи тринадцатом году, и потребовалось три сезона, чтобы расчистить вход в гробницу, все зафиксировать и обеспечить равномерный доступ к погребальной шахте. В какой-то год мы лишились финансирования, и мне пришлось искать нового спонсора, что я и сделал. Однако я по-прежнему профессор на полной ставке в Йеле, а значит, у меня есть всего два-три месяца в год для полевых работ. Потому-то я и оказался в Эль-Минье в начале августа. – Уайетт поворачивается лицом ко мне, подперев плечом деревянную дверь. – Возможно, ты приехала в Египет, поддавшись внезапному порыву. А возможно, по воле Вселенной, так как твое место тут. Здесь и сейчас.

Брайан, услышь он такое, наверняка сделал бы большие глаза и сказал бы, что именно в результате законов физики ты расщепляешься на много различных версий себя самого, каждая из которых считает, что именно ее путь уникален и предопределен судьбой.

В одной вселенной я в Бостоне.

В другой – с Уайеттом, который открывает саркофаг и видит «Книгу двух путей».

И все же в третьей вселенной директор Службы древностей отказывается выдать мне разрешение.

Внезапно на нас падает тень, я поднимаю глаза, прищуриваюсь и вижу освещенный солнцем силуэт мужчины. Мне не разглядеть его лица; вижу только, как он тычет в меня пальцем:

– Мы, кажется, знакомы, да?

Мостафа Авад, директор Службы древностей, и был тем самым инспектором, который в 2003 году приходил на раскопки для регистрации артефактов, найденных членами экспедиции профессора Дамфриса. Молодой, с пытливым умом, Мостафа хотел знать все об истории собственной страны. Помню, как Уайетт учил Мостафу древнеегипетскому алфавиту и грамматике, а тот размахивал руками, хохотал и просил пощады, когда они дошли до именительного падежа, местоимений и прочих сложностей, оказавшихся выше его понимания. За эти пятнадцать лет он вдвое раздался в талии, а в волосах и бороде появились серебряные нити.

В своем офисе с системой кондиционирования воздуха Мостафа наливает нам чай. Уайетт, откинувшись на спинку кресла, мелковатого для его роста, прихлебывает чай из чашки:

– Надо же, я и запамятовал, что ты знаешь Дон.

– Я никогда не забываю лица людей. – Мостафа подмигивает мне. – А на твое я любовался целых три сезона.

Я улыбаюсь в ответ:

– Как давно ты уже директор?

– Ну, дай-ка подумать. В две тысячи девятом году я два года отслужил в армии. А потом получил эту должность, Альхамдулиллах. Хвала Аллаху! – Мостафа поворачивается к Уайетту. – Признаться, я был удивлен, увидев тебя под дверью, словно бродягу. В любом случае я собирался завтра приехать к тебе на раскопки.

– Ну да, хорошо. Но у меня дело, не терпящее отлагательств, – покосившись на меня, начинает Уайетт. – Я хочу, чтобы Дон поработала на концессии Йеля.

– Ах! – Поднявшись, Мостафа начинает перебирать лежащие на столе папки. – У меня где-то здесь были бланки разрешений на следующий декабрь…

– Я, конечно, извиняюсь, – перебивает его Уайетт, – но на самом деле разрешение мне нужно сейчас. Завтра.

Мостафа опускается в кресло и складывает пальцы домиком.

– Понимаю… – Он поднимает глаза на Уайетта. – Ты просишь меня как директора Службы древностей? – Уайетт начинает кивать, но Мостафа его останавливает. – Потому что как директор я, естественно, не могу нарушить высокие стандарты проведения археологических работ в Египте. А если пойдут слухи о том, что я сделал исключение для одной концессии? Представляешь, что будет?! Все остальные сразу же побегут ко мне просить об одолжении.

Я сижу ни жива ни мертва, судорожно вцепившись в подлокотники кресла.

– Конечно, – вкрадчиво говорит Уайетт. – Вот потому-то я и прошу тебя как друга.

По лицу Мостафы расплывается широкая улыбка.

– Тогда совсем другая история. Если к тебе неожиданно приехал гость, которого ты взял с собой на раскопки, – персональная гостья, – я и не посмотрю в ее сторону, пусть даже она будет не только наблюдать, но и что-то делать. – Мостафа протягивает мне руку. – С возвращением, Дон.

Любой древний египтянин наверняка сказал бы вам, что слова обладают большой силой. Существовали мифы, согласно которым, если ты узнаешь настоящее имя бога, это позволит установить над ним власть. В «Книге двух путей» были ворота, через которые нельзя было пройти, не обладая знаниями о том, как обращаться к их стражам в облике зверей. Сама гробница, где душа Ба каждую ночь воссоединяется с телом, также подпитывалась от слов. Посетители гробниц должны были читать написанные там заклинания – peret kheru, – которые начинали действовать от звуков голоса. Там перечислялись рыба и дичь, пиво и лодки, хлеб и быки – короче, то, что может понадобиться в загробном мире, и, когда вы озвучивали список, все перечисленное волшебным образом возникало перед вашими незабвенными.

Вот об этом я и размышляла как-то раз в гробнице Джехутихотепа II во время своего первого археологического сезона, когда мы с Уайеттом пытались обследовать различные секции внутренней камеры. Близилось время ланча, и я умирала с голоду, так как встала ни свет ни заря: в половине пятого утра. Я смотрела на гигантское блюдо с нарисованной едой, стараясь не обращать внимания на предательское урчание в животе.

– А я все слышу, – пробормотал Уайетт.

Я зарисовывала на лавсановой пленке жареного гуся, который больше смахивал на индейку, и это притом что в Древнем Египте не было индюшек. Даже в наше время индейку здесь называют dik rumi – римский цыпленок.

Когда у меня в животе снова заурчало, Уайетт, оторвавшись от работы, сказал:

– Если ты не положишь этому конец, нас атакуют летучие мыши.

Я бросила взгляд на потолок гробницы, колышущийся, как черный занавес:

– Они даже не подозревают о нашем присутствии.

– В прошлый сезон с нами работал один постдокторант, утверждавший, что они не нападут, даже если взлетят. Из-за эхолокации. А потом летучая мышь ударила его прямо по лицу.

Прищурившись, я принялась наблюдать за тем, как одна летучая мышь, отделившись от остальных, перебралась на свободное место на потолке. А потом, словно из порванного пакета с крупой, по потолку расползлось черное пятно. Я вынула зеркальце и попыталась направить свет вверх, чтобы понять, сколько там этих тварей.

Уайетт схватил меня за запястье:

– Ради бога, не делай этого! Тогда они распространятся по всей гробнице. – (Меня аж передернуло.) – Должно быть какое-то специальное слово для обозначения сборища сердитых летучих мышей. Ну, ты понимаешь, вроде стада бегемотов. Или артели хорьков.

– Положим, последнее ты сам придумал.

– Клянусь Богом! А еще есть заговор лемуров.

– Шабаш, – провозгласила я. – Вот как нужно назвать сборище летучих мышей.

– Эй, можешь глянуть на это повреждение?

Я подползла к правой стене во внутренней камере. Уайетт всматривался в часть стены, которую много веков назад или искромсали, или разбили. Он показал на остатки иероглифа.

– Это птица, – помедлив, заявила я.

– Премного благодарен, Шерлок, – сказал Уайетт. – Но посмотри на форму ее головы. Это aleph – коршун или tiw – ястреб?

– Лично я считаю, что это коршун.

– Без обид, – ухмыльнулся Уайетт, – но, скорее всего, это tiw.

Я и не претендовала на то, чтобы соревноваться с Уайеттом в эпиграфике, но если бы я нарисовала этого коршуна, то вышло бы куда правдоподобнее, чем то, что возникало на лавсановой пленке под рукой Уайетта. Я отвернулась, уставившись на длинную свиту Джехутихотепа, состоящую из придворных и родственников. Цвет кожи людей варьировал в широкой гамме тонов, однако лица женщин обычно раскрашивались желтым, а лица мужчин – красным. Если в Древнем Египте вы были высокооплачиваемым официальным лицом, ваша жена сидела дома, а не работала в поле. Даже тогда имели место привилегии для светлокожих.

За процессией хорошо одетых дам тянулись вереницей хранители печати, которые несли всякую всячину: от лука со стрелами до копий со щитами, секир и паланкинов. Рядом с ними вышагивал пятнистый басенджи с хвостом кренделем; пес был изображен намного крупнее людей, что говорило о важности этой собаки для Джехутихотепа.

Уайетт заметил, что именно привлекло мое внимание:

– А ты знала, что древние египтяне давали собакам имена людей, но вот всех кошек они просто называли кошками?

– По-моему, правильно, – ответила я.

– Кличка собаки значится у нее на спине: иероглиф, обозначающий жизнь, – ankh – и перепелка, изображающая букву «u».

– Ankhu, – с улыбкой шепчу я. – А у тебя есть собака?

– У моего брата была.

– И он что, не давал тебе с ней играть?

– Он и не должен был. – Эти слова прозвучали очень загадочно. Уайетт сел, уронив маркер, и принялся растирать руку. – А тебе известно, что означает Ankhu?

– Живущий.

– Да. Но это однокоренное слово с ankhet, что означает «наложница».

– У тебя только один секс на уме! – возмутилась я.

– Похоже, не у меня, а у старины Джехутихотепа. – Уайетт ткнул пальцем в левую часть наскальной живописи, где изображение Джехутихотепа было уничтожено или стерлось со временем, в результате чего осталось лишь бесцветное пятно с видневшимися остатками раскрашенного синдона. Лицом к номарху была нарисована женская фигура: его жена, Хатхорхотеп. За ней шествовали одиннадцать женщин, часть из которых была названа, а часть – нет.

– Мы знаем, что это его жена, благодаря надписи над ней, – сказал Уайетт, по-прежнему показывая на левую часть изображения. – А это, скорее всего, его мать – Сатхеперка. А еще тут имеется целый выводок дочерей, сестры – одна или две… но вот эти три дамы были его наложницами, навечно запечатленными между женой и детьми. Как удобно!

– Ты не можешь знать наверняка!

Уайетт достал из рюкзака книгу: публикацию профессора Перси Ньюберри от 1895 года с описанием гробницы – и нашел нужную страницу: «В каирском музее хранится каменный блок, который Фрейзер отнес к этой гробнице». Перегнувшись через плечо Уайетта, я слушала, как он переводит столбик иероглифов.

– «Ankhet, его возлюбленная… которая заслуживает его похвалы… ежедневно», – читает Уайетт.

Вглядевшись в иероглифы, я взяла у Уайетта маркер и, не снимая колпачка, стала чертить им на пыльном полу гробницы.

– Ты утверждаешь, это означает «куртизанка», – сказала я, перерисовывая иероглифы, обозначающие слово Ankhet: ankh, n – вода, kh – плацента, t – хлеб.

– Но мы абсолютно точно знаем, что иероглифы не всегда предельно понятны. – Я раскинула руки, как чаши весов. – Например, aleph – коршун? Или tiw – ястреб? – Я снова склонилась над покрытым пылью полом. – Итак, допустим, что Ньюберри сделал крошечную ошибку, транскрибируя этот знак в тысяча восемьсот девяносто пятом году.

Я стерла третий знак на рисунке и заменила третье h очень похожим знаком niwt, обозначающим город.

– Если ты сделаешь одно маленькое художественное исправление, значение слова полностью изменится. Теперь у нас получилось слово «горожанка». Замужняя женщина, занимающая пост в городском совете. Что по смыслу прямо противоположно слову «наложница».

Явно озадаченный, Уайетт поднял на меня глаза, а затем от души расхохотался:

– Хорошая работа, Олив. Жаль, что в наши дни статус женщины нельзя повысить, исправив грамматическую ошибку.

Где-то вдали из динамиков доносились приглушенные призывы на намаз, конкурирующие за первенство с колоколами коптской церкви. Уайетт вскочил на ноги и протянул мне руку, чтобы помочь подняться:

– Пошли. А иначе упустим лучшие предложения для гурманов.

Когда мы вышли из гробницы, ослепительный свет и жара облепили нас, будто вторая кожа. Я повязала голову шарфом, и мы отправились через некрополь в сторону шатра кафира. Хасиб приготовил нам с собой походный ланч: хлеб, перец и томаты. Дамфрис с некоторыми аспирантами уже был там.

– А я было решил, что мы вас навсегда потеряли, – сказал Дамфрис, когда я села на землю по-турецки.

Взяв питу, я принялась намазывать на нее плавленый сыр «Веселая буренка», Дамфрис протянул мне свою личную заначку азиатской приправы «Пять специй». С первым куском в рот, как всегда, набился песок.

Я смотрела, как Уайетт размазывает по пите арахисовое масло.

– Профессор Дамфрис, – начала я, – а как называется группа лемуров?

– А почему ты об этом… Впрочем, какая разница! – ответил он. – Она называется «заговор лемуров».

Уайетт посмотрел на меня с довольной ухмылкой.

На обратном пути к Диг-Хаусу есть кафе «Рамсес» – открытый павильон, похожий на оазис в пустыне, с раскладными столами под залатанной соломенной крышей. Там есть кошка, мяукающая на повороте дороги перед кафе, реклама египетского пива в выцветших рамах на ржавой металлической стене, но ни одного посетителя. Уайетт предлагает сделать остановку на ланч и громко хохочет, увидев мое лицо.

– Тут отлично, – уговаривает он. – Я ел здесь много раз, возвращаясь из Эль-Миньи, и, как видишь, до сих пор жив.

Я сижу напротив Уайетта за одним из столов, положив локти на липкую клеенку в красно-белую клетку. Уайетт снимает шляпу и кладет ее возле рулона бумажных полотенец и корзинкой со столовыми приборами, после чего подозрительно смотрит на соломенную крышу.

– Как-то раз, – говорит он, – мы были здесь с Дамфрисом, а на крыше сидела кошка с диареей.

– Я категорически не желаю знать, чем закончилась эта история.

– Дамфрис тоже не желал, – отвечает Уайетт.

– Я где-то читала, что он обучил свою собаку среднеегипетскому языку.

– Все верно, – соглашается Уайетт. – Но только двадцати четырем унилатеральным знакам. И да, собака была породы басенджи. Всегда путала «k» и «t».

Справедливости ради следует отметить, что они, собственно, и не слишком-то различаются.

– Некролог, который ты опубликовал в «Журнале бывших выпускников Йеля», был бесподобен, – говорю я.

Уайетт всматривается в мое лицо:

– Стало быть, ассоциация выпускников сумела тебя разыскать.

Я слышу все слова, которые он хотел сказать, но не сказал. Дескать, они разыскали, а вот он не сумел. А может, и не пытался.

Пожав плечами, я говорю с видимой беспечностью:

– Полагаю, Йель способен воспользоваться даже услугами Центрального разведывательного управления для поиска выпускников, хотя бы для кампаний по сбору средств. – Я поднимаю глаза на Уайетта. – Тебе, наверное, пришлось нелегко. Когда умер Дамфрис.

– Я ночами не спал, мечтая о его должности, – признается Уайетт. – Но еще чаще я не спал, мечтая выиграть еще несколько лет, чтобы как можно больше научиться у него. Мне было тридцать шесть, когда я возглавил факультет археологии. Прошло семь лет, и очень многие в сообществе египтологов считают, что мне все еще не мешает набраться опыта.

– Как только ты сообщишь об открытии новой гробницы, они сразу же заткнутся.

– Ты слишком лояльна ко мне.

– Я просто пытаюсь произвести впечатление на своего нового босса.

– А помнишь, когда-то ты была готова сесть на первый попавшийся самолет, лишь бы не выполнять мои приказы. – Вряд ли Уайетт осознает, насколько его слова недалеки от правды.

Я заставляю себя поймать его взгляд:

– Да, я знаю, ты из кожи вон лез, чтобы от меня избавиться.

Тут я замолкаю. Наступает момент истины. Пора объяснить Уайетту, почему я здесь. Но правда, похоже, находится на вершине горы, а я стою у ее подножия.

Меня спасает появление официанта, который нетерпеливо подходит к нам, словно это мы заставили его ждать. Уайетт заказывает кока-колу, после чего официант поворачивается ко мне.

– Можно бутылку воды? – спрашиваю я.

Официант индифферентно пожимает плечами:

– Почему нет?

Он подходит к холодильнику и, достав оттуда бутылку воды, протягивает мне. Пока Уайетт заказывал бабагануш и хумус, я, откручивая крышечку бутылки, случайно обливаю официанта водой. Он роняет ручку, бросает на меня недовольный взгляд и возвращается на кухню передать наш заказ.

Уайетт вытирает столешницу бумажным полотенцем:

– Египтянин бы сказал: если ты кого-то обольешь водой, то никогда больше не перемолвишься с ним ни словом.

– Я на девяносто девять процентов уверена, что официант в любом случае не собирался со мной разговаривать.

– Ты по-прежнему веришь в приметы? – спрашивает Уайетт. – Как твоя мама.

– Неужели ты это помнишь?! – Я удивленно смотрю на Уайетта.

– Я помню все. – Его голос низкий, очень нежный. Берет за душу. – Дон, привидения не появляются через пятнадцать лет. Что происходит?

Людям не дано повернуть назад свою жизнь, повернуть назад содеянное. Мы сами стелем себе постель, и нам в ней спать. И в моем случае это именно так.

У меня была хорошая жизнь. Я любила и была любима. Помогла людям. И даже сделала карьеру – быть может, не совсем ту, о которой мечтала, но тем не менее приносившую удовлетворение. Если мне сегодня суждено умереть, я смогу с чистой совестью сказать, что оставляю этот мир, сделав его чуть лучше, чем когда я в него пришла.

Да, у меня была хорошая жизнь, но, возможно, она могла быть великолепной.

Как сказать мужчине, которого я оставила, что, кажется, совершила ошибку?

– Я здесь не для того, чтобы закончить диссертацию, – признаюсь я.

Уайетт кивает, не сводя с меня глаз:

– Но тогда почему ты приехала в Египет?

Потому что ты здесь.

Потому что я не понимала, каким все могло бы стать. Какой я могла бы стать.

Потому что если где-то и есть сад из одних «может быть», то ты в этом саду инвазивное растение, от которого мне никак не избавиться.

Но вместо этого я качаю головой:

– Я не знаю. Моя жизнь превратилась в хаос.

Уайетт долго молчит, и я уже начинаю бояться, что оскорбила его. Возможно, я кажусь ему плаксивой дамочкой, испытывающей кризис среднего возраста, или скучающей домохозяйкой. Затем Уайетт машинально берет оставленную официантом ручку:

– А он знает, что ты здесь?

Понятно, кого он имеет в виду. Я опять качаю головой.

Уайетт начинает лениво чиркать на сложенном куске бумажного полотенца.

– Хаос – не такое уж плохое место, – говорит он и, извинившись, выходит в туалет.

На полотенце он нарисовал иероглифы, обозначающие Нун.

Хаотические воды, перевожу я, удивляясь, что по-прежнему могу расшифровывать текст. Это может относиться к дождю, а может – и к наводнению. Может оказывать благотворное влияние: когда разливается Нил, орошая посевы, а может – и разрушительное: когда уничтожается город. Древние египтяне верили, что первой и самой необходимой составляющей Вселенной был хаос. Хаос мог смести тебя с лица земли, но он был началом начал, тем, откуда все родилось заново.

Поскольку Диг-Хаус не забит под завязку аспирантами, как во время настоящего полевого сезона, мне сразу находят место. Харби обустраивает для меня спальню чуть дальше по коридору от той комнаты, где я жила пятнадцать лет назад. Войдя внутрь, я вижу на кровати чистый матрас с принтом в виде персонажей из диснеевских мультиков и стопку белых простыней. В изголовье кровати – худосочная подушка. Кто-то нашел для меня крошечный тюбик зубной пасты. Одежда, в которой я приехала, аккуратно сложена на ночном столике.

– Спасибо тебе, – говорю я Харби.

А когда он закрывает за собой дверь, я сажусь на кровать и провожу ладонью по картинкам с Золушкой, Прекрасным Принцем, Красавицей и Чудовищем, Авророй и принцем Филиппом, Ариэль и принцем Эриком. Все они жили долго и счастливо и умерли в один день.

Я набрасываю на матрас подходящую простыню, и картинки исчезают. Пока я стелю постель, в воздух поднимается облачко пыли. Прокашлявшись, я ложусь на кровать и смотрю в потолок.

На потолке потеки воды в форме штата Огайо. У них тут что, лопнули трубы? Когда я жила здесь во время полевого сезона, мы плелись с раскопок в Диг-Хаус, а потом галопом бежали в душ, чтобы быть первыми, пока не вырубилось электричество, и неуверенно входили в кабинку, поскольку вода была обжигающе горячей – ты буквально видел огонь, когда включался бойлер. Бритье ног доставляло просто физическую боль, и я помню, как махала бритвой в воздухе, чтобы чуть-чуть охладить ее. Вода лилась по всему полу, и, прежде чем пускать следующего на очереди, приходилось шваброй сгонять ее в сток.

Потом я обычно сидела со специалистами по глиняной посуде, пока они просеивали ведра курируемого ими песка, и разговаривала с аспирантами помоложе, пытавшимися сложить черепки, будто трехмерный пазл, или проводила время со специалистами по костям, перебиравшими этот материал, нескончаемые резервы которого имелись на складе.

Поскольку телевизора у нас не было, по вечерам Дамфрис устраивал художественное чтение отрывков из романов Джеки Коллинз. Лично я, насколько помню, начала смотреть на профессора как на обычного человека, а не на полубога, только побывав с ним на раскопках в Египте. При более тесном контакте вы при всем желании не можете не замечать чьих-либо странностей и недостатков. Дамфрис, например, клал шесть кусков сахара в утренний кофе, своим богатырским храпом мог разбудить самого Осириса, а еще забавно хихикал, читая вслух слово «эрекция» в романе «Голливудские жены».

Каждый раз, приезжая в Египет на раскопки, я брала с собой самые толстые книги, которые могла найти, в надежде растянуть удовольствие. В первый полевой сезон это была русская литература, во второй сезон – Дэвид Фостер Уоллес. В 2003 году я читала фэнтези.

Однажды вечером Уайетт заглянул ко мне в комнату, когда я лежала на кровати с романом в руках.

– А что ты читаешь? – поинтересовался Уайетт.

Не потрудившись оторвать глаза от страницы, я ответила:

– О скайдайвинге.

– Научная фантастика? – спросил Уайетт, посмотрев на обложку.

– Фэнтези.

– А какая разница? – Я не ответила, надеясь, что он просто закроет за собой дверь, но Уайетт вошел в комнату и подсел ко мне на кровать. – Ну и о чем книга?

Это была любовная история, но я отнюдь не собиралась вкладывать Уайетту в руки оружие.

– О двух братьях, – ответила я. – Одного воспитали как будущего короля, а второй неожиданно обнаруживает – в той самой главе, которую я прямо сейчас читаю, – что именно он настоящий наследник.

Уайетт не понял намека. Он бесцеремонно взял у меня книгу из рук.

– Эй! – возмутилась я.

Он быстро просмотрел текст, его глаза загорались всякий раз, как он видел подчеркнутые мной абзацы. Я всегда так делала, когда авторам удавалось красиво описать какие-то вещи, чего у меня никогда не получалось.

– «Ты можешь планировать что-то очень долго, но жизнь все равно застанет тебя врасплох. И ты можешь пережить землетрясение и отнестись к этому так, словно у тебя с рождения земля уходила из-под ног», – задумчиво произнес Уайетт и бросил на меня острый взгляд. – Полагаю, в этом-то и состоит мораль твоей истории. Что нам не дано знать.

Он небрежно швырнул в меня книгу, но та оказалась слишком толстой и приземлилась на моем животе. Я застонала. Прежде чем я успела спросить Уайетта, что он имел в виду, его уже и след простыл.

Сейчас у меня нет с собой никаких романов, чтобы отвлечься. Впрочем, я могу дочитать диссертацию Уайетта. А если учесть, что он только что взял меня на работу, это не самая плохая идея.

Я осторожно шлепаю по Диг-Хаусу – темному и пустому. В комнатах, где живут египтяне, включено радио; тихо играет музыка и тянет дымком. В библиотеке на полу высится стопка книг, именно там, где я их и оставила. Я сую под мышку переплетенную диссертацию Уайетта.

– Что ты делаешь?

Я подпрыгиваю от неожиданности. Обернувшись, я вижу у себя за спиной Альберто. Он стоит, сунув руки в карманы, и смотрит на меня в упор.

– Ищу что-нибудь почитать? – Я слышу в своих словах знак вопроса, как будто в чем-то провинилась.

Взгляд Альберто сумрачный, оценивающий. Он смотрит на книгу у меня под мышкой, затем переводит глаза на мое лицо:

– Значит, тебя включили в платежную ведомость?

– Ну… типа того. Я и не жду, что мне будут платить. Я тут вовсе не потому.

Тогда почему? Альберто это не озвучивает. Но ему и не нужно.

Есть нечто тревожное в той тишине, которой он меня обволакивает. Я чувствую себя мухой, случайно попавшей в паутину. Да, я знаю, Альберто не слишком рад моему присутствию здесь. Вот только не пойму почему. Возможно, он считает, я застопорю их работу.

Ну если дело лишь в этом, лучшее, что я могу сделать, – доказать Альберто свое трудолюбие. Я выдаю широкую улыбку:

– Завтра большой день. Я пошла спать.

Пока я бреду обратно к себе, то буквально спиной чувствую его взгляд.

Вернувшись, я беру с ночного столика свою одежду и шарю в карманах штанов-карго в поисках телефона. Включаю телефон, но сигнала нет.

Тихий стук в дверь, и дверь открывается, прежде чем я успеваю ответить. На пороге стоит Уайетт, на его лицо падает тень, неизменной остается лишь синева глаз. Он видит у меня в руках телефон.

Я чувствую, как лицо заливает краска.

– Полагаю, мне следовало подключить международный роуминг, – шепчу я.

– У тебя есть все, что нужно? – вежливо интересуется Уайетт. – Харби постучится в четыре тридцать. Завтрак в пять в главной комнате. – Замявшись, Уайетт добавляет: – Я не собираюсь давать тебе поблажек.

– Знаю.

Его пальцы впиваются в дверной косяк.

– Надеюсь, ты также понимаешь, что твой план спрятаться от мира в гробнице, которой суждено стать центром внимания прессы, может не сработать.

– Принято к сведению.

Уайетт смотрит на лежащую возле меня переплетенную диссертацию:

– Если ты ищешь способ убить время, то у меня есть для тебя куда более интересный материал. У нас тут наверняка завалялась какая-нибудь Джеки Коллинз. Джо любит мангу. Или можешь почитать что-нибудь из моих поздних публикаций, вышедших уже после того, как я познал радость использования оксфордской запятой[8]8
  Оксфордская запятая – знак препинания в английском языке со сложными правилами использования; ставится перед союзами and, or или nor и всегда используется перед последним пунктом в списке, который состоит из трех элементов и более.


[Закрыть].