Текст книги "Книга двух путей"

– Все нормально. Я хочу почитать вот это.

Он наклоняет голову. Лунный свет, просачивающийся сквозь окно в коридоре, серебрит его волосы и подчеркивает морщины в уголках рта. На какую-то секунду передо мной предстает его будущее.

– Ну, тогда спокойной ночи.

Уайетт говорит слова прощания, но не уходит. Как будто что-то не дает ему оказаться по ту сторону двери. Много лет назад, прокрадываясь в мою комнату, он подпирал ручку двери стулом, чтобы нам не мешали. И мы вдвоем оказывались забаррикадированными от всего мира.

– Уайетт? – Я чувствую, как от волнения пересыхает в горле. – Спасибо, что упомянул мое имя в диссертации.

Он смотрит на меня так трепетно, что мне становится ясно: он поместил то подстрочное примечание как аварийный сигнал из ракетницы, как SOS, посланный через континенты и океаны. И в конце концов, несмотря на все трудности, сигнал нашел адресата.

– Не стоит благодарности, Олив, – говорит Уайетт, закрывая за собой дверь.

Вода/Бостон

Гарвардская площадь иссечена дорогами – плохо составленный пазл. Университет вкраплен между секциями, со скоплением георгианских кирпичных зданий в Гарвардском дворе. В этом году Брайан преподает в здешней школе повышения квалификации. Хорошие деньги и непыльная работа, так как рассматриваемые темы – это предназначенные для дилетантов версии того, что он преподает будущим физикам во время академического года.

Я проскальзываю в лекционный зал как раз в тот момент, когда Брайан ставит первый слайд, и пытаюсь посмотреть на своего мужа чужими глазами.

У него черные как смоль волосы с серебряными прядями, которые только-только начинают появляться. Он высокий, худой и поджарый, и, насколько мне известно, по крайней мере одна аспирантка написала оду его глазам – там даже было что-то о луче солнечного света, пронзающем лес, – после чего я неделями дразнила Брайана. На нем форменная одежда классического профессора: измятая рубашка на пуговицах, видавший виды блейзер, штаны-хаки, оксфорды. Он из тех парней, у которых так и хочется поправить воротник, разгладить пиджак, убрать с глаз непослушную прядь, чтобы он застенчиво, будто доверяя секрет, посмотрел на тебя с затаенной улыбкой, действующей как электрический разряд в самое сердце.

Я оглядываю лекционный зал. Поскольку это курс повышения квалификации, в зале присутствуют слушатели не только студенческого возраста. Здесь и немолодые пары, и дамы в штанах для занятий йогой, и профессионалы, которые могут позволить себе длинный перерыв на ланч.

– Согласно законам квантовой механики, вы вполне можете быть бессмертными. – Брайан, как тигр, расхаживает перед слушателями, отлично понимающими, что он с ними играет. – Весьма спорное предположение было выдвинуто Максом Тегмарком, работающим на физическом факультете как раз через дорогу отсюда. – Брайан имеет в виду Массачусетский технологический институт, и те, кто понимает, встречают эти слова смехом. – Тегмарк назвал его «квантовым самоубийством». – Брайан щелкает пультом, и появляется новый слайд: скобки Дирака с рисунками электрона, ружья и кота внутри. – Помните квантовое состояние электрона, способного вращаться одновременно в обе стороны? Того самого, который убивает и одновременно не убивает кота Шредингера. А сейчас давайте продвинемся еще на шаг. Скажем, в этой коробочке мы имеем вращающийся электрон, триггер и ружье… но теперь вы занимаете место кота. Если электрон вращается по часовой стрелке, триггер срабатывает, ружье стреляет и вы мертвы. Если электрон вращается против часовой стрелки, триггер не срабатывает и вы живы. Короче, мы играем в русскую рулетку с электроном.

На экране появляется новый слайд.

– Мы знаем, что, согласно законам квантовой механики, в результате этого эксперимента вы разделитесь на две версии самого себя: ту, что убили, и ту, что уцелела. В одной вселенной вы, уйдя из физической лаборатории, едете забирать ребенка из летнего лагеря, а потом пьете на заднем крыльце пиво и смотрите очередную серию шоу «Дрянь» по «Амазон прайм видео». В другой вселенной все закончится вашими похоронами.

Брайан разводит руками:

– И вот тут все становится действительно интересно. Ваша мертвая версия без понятия, где вы и что происходит. Поскольку – посмотрим правде в глаза – вы умерли. С другой стороны, ваша другая версия, живая, свидетельствует о том, что вы пережили эксперимент. Итак, единственный результат, который вы способны воспринять, если проводите эксперимент с квантовым самоубийством, – это тот, где вы остаетесь в живых. Вы можете в прямом смысле слова провести его тысячи раз, и каждый раз – что статистически практически невозможно – вы выживете… поскольку лишь одна-единственная ваша версия способна пережить что угодно.

Брайан выразительно поднимает брови:

– Парадоксально, но тем из вас, кто все еще сомневается в концепции мультивселенной, этот эксперимент, возможно, действительно докажет существование параллельной вселенной. Если реально существует одна-единственная вселенная, то половину времени проведения эксперимента вы должны ожидать смерти. Но… если и впрямь существует множество вселенных, а вы несколько десятков раз проводите эксперимент по квантовому самоубийству и всякий раз выходите из него живым, вы не можете не согласиться, что множественные миры или временны́е измерения действительно существуют.

Я снова сажусь поглубже в деревянное кресло, задавая себе вопрос, существует ли другая версия меня самой в той параллельной вселенной, где муж ловит мой взгляд и радостно улыбается, потому что я здесь.

И решит ли все это наши проблемы?

Когда Мерит было десять лет, мы взяли ее в Диснейуорлд. Мне безумно понравилась «Космическая гора» – спуск по американским горкам в темноте. Но прямо в середине покатушек наша маленькая машинка вдруг со скрипом остановилась. Из громкоговорителя раздался голос, который, сославшись на технические трудности, просил нас сохранять спокойствие и оставаться на своих местах. А потом зажегся свет.

Если темнота действовала волнующе, то сейчас все оказалось пугающе хорошо освещено. Неожиданно я разглядела, какие здесь крутые повороты и как мало места между нашими макушками и колеей. Подобная метаморфоза вызывала абсолютный шок. То, что я видела своими глазами, на поверку оказалось совершенно иным.

И вот теперь, когда я смотрела на Брайана, у меня возникло точно такое же ощущение. Как будто кто-то включил иллюминацию, осветившую созданный нами дом, наш брак, к которому мы привыкли, нашу повседневную жизнь, и я увидела и скрипучие сцепления, и крутые выбоины, и неточные попадания, являющиеся составной частью нашего супружества.

– А теперь вы можете сделать еще один шаг вперед, – произносит Брайан. – Если принять, что онкология, сердечно-сосудистые заболевания, болезнь Альцгеймера и прочие недуги, способные вас убить, – это соединение тонны клеточных, а значит, субатомных событий, то ваша жизнь будет зависеть от того, сумеет или нет вращающийся электрон запустить ген, ответственный за реакцию, которая приведет к смерти. Адепты теории квантового бессмертия наверняка скажут, что в некой вселенной мы все станем самыми старыми жителями планеты, сумев увернуться от града генетических и реальных пуль. Итак, – продолжает Брайан, – нужно ли вам пойти и совершить квантовое самоубийство? Я бы не советовал, поскольку по той же самой причине лично у меня есть вопросы к гипотезе Тегмарка. Всякий раз, как в ходе эксперимента вы сумеете остаться в живых, свидетели того, что вы выжили, будут считать вас самым удачливым сукином сыном на планете. Но если в ходе эксперимента вы умрете, свидетели этого станут горевать, а похоронив вас, будут приходить на вашу могилу. С их точки зрения, в подавляющем большинстве вселенных вы гарантированно должны умереть. Вот в этом-то и заключается проблема квантового бессмертия: оно субъективно, а не объективно. Даже если вы сумеете доказать, что оно существует, вы докажете это лишь самому себе, но не другим. Для них вы останетесь просто давшим дуба глупцом. – Брайан выключает проектор и снова поворачивается лицом к аудитории. – Вопросы есть?

Руку поднимает молодая женщина.

– А как попасть в ту вселенную, где Хиллари Клинтон – наш президент?

– К сожалению, никак, – ухмыляется Брайан. – На данный момент вы застряли здесь. Дверь закрыта.

На данный момент вы застряли здесь.

Если все обстоит именно так и Брайан прав, мне придется смириться с тем положением дел, которое установилось у нас за пятнадцать лет брака. Ведь в комфорте наверняка есть свои достоинства. Какие джинсы вы выбираете, открывая шкаф: новые, жесткие и нестираные или те, в которых чувствуете себя, как в пижамных штанах?

– В этом вопросе имеется философский аспект, – продолжает Брайан, и я вздрагиваю, испугавшись, что произнесла свои мысли вслух. – Нам не дано выбирать вселенную, в которой мы существуем, поэтому независимо от вашего позитивного мышления или заклинаний вуду вы не можете попасть в ту временну́ю шкалу, в которую вам захочется попасть. По законам физики вы просто бредете по жизненному пути, пока вам не встречается развилка и вас не затягивает в ту или иную вселенную. Другими словами, здесь нет свободы выбора. А есть только элемент случайности в зависимости от того, в какую сторону вращается электрон.

И тут Брайан смотрит прямо на меня. До этой секунды я думала, что он не заметил моего появления. Оказывается, он прекрасно знал, что я здесь. Он адресует мне полуулыбку, грустную и чуть-чуть униженную, как будто я застукала его за чем-то непристойным, хотя он всего-навсего зарабатывал нам на жизнь.

– Имейте в виду: согласно законам физики, если с вами случилось нечто ужасное, где-то еще существует другая ваша версия. Версия, которая понимает, как вам повезло получить второй шанс. Итак, мы можем стать приверженцами теории квантового бессмертия, – говорит Брайан. – Или можем жить одним днем, словно это и есть наш последний день.

Брайан отпускает слушателей под жидкие аплодисменты, которые я почти не слышу. Я плыву против течения выходящих из зала слушателей. Брайан собирает бумаги, не сводя с меня глаз. Затем выходит из-за кафедры и идет мне навстречу.

«Вот, значит, как все происходит, – говорю я себе. – Вот, значит, как мы начинаем все заново».

Я могу сделать этот первый шаг.

Наконец я оказываюсь напротив Брайана. Между нами скапливается тишина.

– Привет, – очень тихо произносит Брайан.

Я открываю рот, чтобы ответить, и тут замечаю краем глаза какое-то движение. Молодая женщина с темной косой толщиной с кулак зависает на периферии нашего разговора. Женщина держит обшарпанный портфель Брайана, словно святой Грааль.

– Если вы снова опоздаете на собрание факультета, я не собираюсь за вас отдуваться, – говорит она так, будто меня здесь нет.

И я чувствую одуряющий запах роз.

Бабушка Брайана выучила английский благодаря фильму «Унесенные ветром», который она бессчетное число раз смотрела в кино. Я пыталась представить, каково это оказаться в стране, языка которой не знаешь. Впрочем, после того как я провела целый сезон в Египте, с головой погрузившись в исследования для диссертации, а затем вернулась в Бостон смотреть, как умирает моя мать, я почувствовала примерно то же самое.

На нашем первом свидании Брайан рассказал, что его бабушка пережила нацистскую оккупацию Польши, трудовой лагерь Пёнки, сортировку в Освенциме и тиф в Берген-Бельзене. Брайан рассказывал о своей бабушке, а я смотрела, как он ломает на четвертинки булочку из дрожжевого теста и прихлебывает из моего бокала с вином.

– В Пёнки нельзя было держать детей. Это был трудовой лагерь, а у детей не хватало сил для работы. Но у одной пары из ее деревни была пятилетняя девочка по имени Тоби. Родители не могли вынести разлуку с малышкой и контрабандой провели ее в лагерь. Бабушка знала, что если Тоби обнаружат, то и девочку, и ее родителей накажут, скорее всего, просто убьют. И бабушка не могла этого допустить.

– Господи! – выдохнула я.

Я пыталась привести в соответствие эту крошечную – сплошные кожа да кости, – похожую на птичку женщину на койке хосписа с той девушкой из плоти и крови, которую описывал Брайан.

– Бабушка бегло говорила по-немецки, благодаря чему занималась конторской работой, а не физическим трудом. Это означало, что она всегда видела, когда приходят и уходят нацистские надсмотрщики. И она научила Тоби такой игре: если бабушка вывешивала возле конторы белый шарф, Тоби должна была спрятаться так, что даже родители не могли ее отыскать. И девочка не имела права выйти из укрытия до тех пор, пока шарф – а значит, и нацисты – не исчезнет.

Я наклонилась вперед:

– Ну и что случилось?

Брайан пожал плечами. Между нами танцевало пламя свечи.

– Бабушку перевели в Освенцим, и она больше ничего не знала о судьбе Тоби и ее родителей.

– Какой ужасный конец!

– А кто говорит, что это конец? Давай перенесемся на тридцать лет вперед: в тысяча девятьсот семьдесят четвертый год. Война давно закончилась, и бабушка навещает в Нью-Йорке свою дочь, которая носит под сердцем меня…

– Ох! – Подперев кулаком подбородок, я посмотрела на Брайана.

Я была в легком подпитии – приятная альтернатива тому состоянию, в котором я пребывала последние две недели у смертного одра моей матери.

– Мама потащила бабушку в «Сакс» покупать одежду для беременных. Но бабушка устала и присела в обувном отделе, чтобы дождаться, пока мама не закончит с покупками. Бабушка думала о чем-то о своем, и от мыслей ее оторвал пристальный взгляд какой-то женщины. Та не отрываясь все смотрела и смотрела на бабушку.

Совсем как я тогда на Брайана. Не красавец, а скорее симпатичный. Слишком много острых углов, не мешало бы их сгладить, и кривоватая улыбка. Глядя на него, я не чувствовала, будто неожиданно вышла на жару, от которой перехватывает дух. Нет, у меня возникало ощущение, что я могу наконец вздохнуть с облегчением.

– Женщина подошла к бабушке и сказала: «Прошу меня извинить?..»

Я заморгала. Прошу меня извинить.

Внезапно я уже не сидела в маленьком итальянском ресторане с бокалом вина в руках. Я оказалась там, где воздух буквально пульсирует и где такие яркие звезды, каких я в жизни не видела в Бостоне.

И была не с Брайаном, а с кем-то другим.

Но Брайан, естественно, об этом не подозревал.

– Женщина спросила бабушку, не сидела ли она когда-то в лагере Пёнки. Бабушка ответила «да», но женщину не узнала.

– Это была Тоби! – Заставив себя вернуться в действительность, я снова подключилась к разговору.

– Да. Но ей, само собой, было не пять лет, – улыбнулся Брайан. – И после этой встречи они уже не теряли связь друг с другом. Тоби навещала бабушку примерно за неделю до того, как ты появилась в хосписе.

Глотнув вина, я сосредоточилась на Брайане:

– Значит, ты запомнил тот день, когда я появилась в хосписе?

– Четвертого сентября, сразу после десяти утра, – сказал Брайан. – Наверное, звучит подозрительно, хотя у меня ничего такого и в мыслях не было.

Я задавала себе вопрос: каково это начинать новую жизнь в Бостоне после Египта? Я задавала себе вопрос: а что, если бабушка Брайана еще много-много лет после освобождения из концлагеря просыпалась в холодном поту, чувствуя, как тают воспоминания о довоенной жизни?

И когда в конце жизненного пути у нее случился «альцгеймер», не было ли это Божьим благословением?

Внезапно мне захотелось забить голову вещами, не имевшими ничего общего с «Книгой двух путей» или тем, как выглядит Уайетт Армстронг, когда ему снится страшный сон.

– А какое твое второе имя? – спросила я Брайана.

– Ретт, – рассмеялся Брайан. – Бабушка любила фильм «Унесенные ветром». И заставила полюбить его мою маму.

– Во всем есть свои плюсы, – сказала я. – Ведь тебя могли назвать Эшли.

– Брюссельская капуста. Это супер или фу?

– Супер, – ответила я. – Но не дай бог, если попадется сельдерей!

– Но как можно не любить сельдерей?

– Его едят несчастные люди. Он безвкусный и плохо жуется, – объяснила я. – Первый питомец?

– Комодский варан, – ответил Брайан.

– И почему меня это не удивляет?

– В мире, где школьники начальных классов заводят хомяков, я был один такой. – Брайан задумчиво прищурился. – Саундтрек, который ты знаешь наизусть?

– К сериалу «МЭШ», – сказала я. – Мы с мамой вечно смотрели повторы. А как насчет тебя?

– «Правда жизни». Не суди меня строго.

И вот так мы продолжали непринужденно болтать за основным блюдом, за тирамису, которое разделили на двоих, и за второй бутылкой вина. Я узнала, что Брайан умеет языком завязывать в узел плодоножку от вишни. А я поведала, что умею свистеть через большие пальцы рук. К этому времени углы помещения начали слегка расплываться, а мы остались единственными посетителями.

– Когда ты в последний раз пел? – поинтересовалась я.

Он наклонил голову и едва заметно улыбнулся:

– Для своей бабушки. Она единственный человек, считающий, что у меня вполне приличный баритон. – Брайан осушил свой бокал. – А какой интересный факт ты бы рассказала на коктейльной вечеринке?

– Когда мумию Рамсеса Второго в тысяча девятьсот семидесятых годах отправили во Францию, ему выписали личный паспорт, где в графе «Род занятий» стояло: «Король. Покойный».

Брайан разразился смехом:

– Это так… так здорово!

Официант принес нам счет. Я понятия не имела, на какую сумму. Ведь я никогда не заказывала вино бутылками. Только бокалами. И тем не менее я потянулась за кожаной папкой со счетом, но Брайан схватил меня за запястье.

– Пожалуйста. Я угощаю, – настойчиво произнес он, явно не спеша отпускать мою руку.

Я кивнула, принимая его предложение:

– Ладно, тогда и ты удовлетвори мое любопытство. А какой твой интересный факт?

Брайан провел большим пальцем по тыльной стороне моей ладони и замер, как будто опасаясь, что от его прикосновения я исчезну.

– «Эм-энд-Эмс» означает Марс и Мьюрри. Моему дедушке Карлу пенсию платил Марс, и в детстве мне казалось поразительным, что дедушка получал чеки из космического пространства. – Брайан достал из бумажника веер двадцаток и положил их поверх счета. – Если бы ты могла в мгновение ока перенестись в любое место, куда бы ты хотела попасть?

– В Египет. – Ответ вылетел у меня одновременно со следующим ударом сердца. – А как насчет тебя?

– Туда же, где в мгновение ока окажешься ты, – ответил Брайан.

Меня словно подменили. Когда в последний раз я улыбалась, смеялась, нормально беседовала? Сидеть и ждать маминой смерти было подобно медленному удушению; мне неделями приходилось задерживать дыхание. Но сейчас с Брайаном я могла убежать от действительности. Я больше не была девушкой, у которой умирала мать. Не была аспиранткой со сломанной судьбой. И я не оставила свою любовь на другом конце земного шара.

Нет, я была человеком, которому требовалось на время забыть о реальности.

Оглядываясь назад, я могу сказать, что, возможно, поступила нечестно по отношению к Уайетту или к Брайану. Но я не могла думать о чем-то конкретном. На самом деле я усиленно старалась вообще не думать.

Из ресторана мы пошли в дом, где Брайан жил вместе с бабушкой, хотя бабушки там, естественно, не было. Стены его комнаты оказались серыми, а простыни – черными.

Мы лежали лицом к лицу, голые, со сплетенными лодыжками. Он держал мое лицо в своих ладонях, и я размышляла о физических коробочках, о квантовом состоянии вещей.

– Я еще никогда этого не делал, – признался Брайан. – Для тебя это имеет значение?

– А я делала, – ответила я. – Для тебя это имеет значение?

Брайан улыбнулся своей кривоватой улыбкой:

– Ну, один из нас как-никак должен знать, куда направлять эту штуку. – Он навис надо мной, его волосы цвета воронова крыла упали на мое лицо, когда он меня поцеловал.

Он изогнулся дугой. Я обвила его руками и ногами, и, упав, он увлек меня за собой. Впрочем, для меня все это было слишком быстро, но я держалась.

– Надеюсь, ожидание того стоило? – прошептала я.

Его бросило в краску.

– Ни один мало-мальски стоящий физик не станет делать выводы после однократного эксперимента.

– Тогда расскажи побольше об этом научном методе.

– Лекции изрядно переоценивают. Я предпочитаю практические исследования.

Я помню ту ночь. Его прикосновение оказалось настолько непривычным, что там, где я должна была испытать неловкость, я пережила откровение. Где нужно было кричать, я кричала. Брайан исследовал мое тело, нанося меня на карту, точно новое созвездие, и пункт прибытия зависел от навигации по карте. И как я поняла, головокружительная дрожь падения была обусловлена открытием мягкого места для приземления.

Я знаю, Брайан скажет, что квантовая механика тут ни при чем, но я перепрыгнула в другую временну́ю шкалу.

Я заснула в его объятиях, мне снилась мама и приливная заводь, которую она демонстрировала в Бостонском аквариуме.

«Раки-отшельники, – говорила мама, – слишком мягкие и не способны выживать сами по себе. Поэтому они ищут для защиты подходящую раковину. И прячутся внутрь ее. А затем они всюду таскают раковину за собой».

В тот первый раз, когда я занималась любовью с Брайаном, я проснулась посреди ночи и отправилась бродить по маленькому дому. Открыла аптечку и прочла названия на бутылочках с таблетками. Исследовала содержимое холодильника. Рассмотрела каждую фотографию, которую могла найти, изучая по ним историю жизни Брайана. Вот он в форме детской команды игры в мяч, на студенческом балу, на выпускной церемонии. Я перебрала все крошечные безделушки на полке: стакан в форме желудя, медную ступку с пестиком, каменные книгодержатели, блестевшие, словно от застывших слез.

Я рассмотрела и книги тоже. Там были детские детективы из серии «Братья Харди» и романы Айзека Азимова. «Война и мир» и «Анна Каренина» Льва Толстого. Стихи на польском Виславы Шимборской и Чеслава Милоша.

А еще там была книга в оборванной тряпичной зеленой обложке – сборник польских сказок. Книга открылась на гравюре, где была нарисована ведьма – костлявая, с кривыми когтями, – жившая в доме, построенном из костей съеденных ею детей. Ведьма крала детей у матерей, сажала ребятишек в клетки, откармливала их, как гусей, а потом съедала. Я прочла сказку про маленького мальчика, которому ведьма велела лечь на сковороду, чтобы сунуть в печь. Но мальчик сказал, что у него не получается, а когда ведьма показала, как это делается, мальчик сунул сковороду с ведьмой в печь – и был таков.

Я подумала о бабушке Брайана, которая читала ему эти сказки после смерти родителей. О том, как ее освободили американские солдаты из лагеря Берген-Бельзен, а она была настолько слаба, что не могла приветствовать своих спасителей. Я представила ее в обувном отделе «Сакса», когда временны́е шкалы пересеклись.

Я подумала о своей матери, которая, когда я зашла в ее палату в хосписе, лежала так тихо, что мне пришлось прижаться щекой к ее груди, чтобы понять, дышит она или нет.

А потом я вернулась в кровать Брайана и уютно примостилась к нему, не дав ему осознать, что я выходила.

В каждой сказке единственный путь к спасению – это бежать вперед во все лопатки. И никогда не оглядываться.

Брайан перехватывает меня, когда я заворачиваю за угол Гарвардской площади, где длинный эскалатор ведет в подземку, словно коридор в ад. Он сжимает мою руку и разворачивает лицом к себе. Мы подвешены во времени и в пространстве на пересечении Кеннеди-стрит и Брэттл-стрит, перед магазином «Любопытный Джордж», куда я водила Мерит, когда та была маленькой. Упрямо отказываясь смотреть на Брайана, я устремляю взгляд на увеличенное мультяшное изображение маленькой обезьянки и мужчины в желтой шляпе.

– Как там его звали? – спрашиваю я.

Мой вопрос сбивает Брайана с толку.

– Кого? Ты о ком?

– О мужчине в желтой шляпе. Который пишет серии детских книжек и никогда не называет главного героя.

Брайан качает головой, явно желая расчистить пространство между нами:

– Почему ты пришла на мою лекцию?

Я заставляю себя встретить его взгляд:

– Тебе следовало спросить, почему я ушла.

У него розовеют мочки ушей.

– Дон, она была там, потому что это ее работа. Она постдокторант, работающий под моим началом.

– Похоже, это именно то, на что она и рассчитывает. – К своему удивлению, я обнаруживаю, что у меня по щекам катятся слезы. – Она ведет себя с тобой так, словно здесь только вы двое говорите на одном языке.

Брайан выглядит совершенно невозмутимым.

– Она всего-навсего сказала, что я опаздываю на встречу. И это не государственный секрет.

– Дело не в том, что́ она сказала. А как она это сделала.

Как вербальный эквивалент того, чтобы поправить ему галстук перед выходом на сцену или смахнуть крошку у него с губ. Словно у нее были права на моего мужа.

Он отпускает мою руку, будто только сейчас осознает, что мы стоим в многолюдном публичном месте.

– Могу я кое о чем тебя спросить? А если бы я действительно переспал с Гитой… ты обращалась бы со мной еще хуже, чем теперь?

В свою бытность аспиранткой в Чикагском университете я как-то раз пошла с одним парнем в кино. Потом мы отправились в бар, после чего он пригласил меня к себе в комнату в общежитии. Мы лежали на его широкой двуспальной кровати и целовались, его рука проскользнула под блузку. Когда рука эта начала продвигаться ниже, я села и заявила, что пора домой.

Но парень не дал мне открыть дверь и прижал меня к ней. Он улыбнулся – так же мило, как улыбался в течение всего вечера. Ты ведь это не серьезно, да?

Уж не знаю, почему моя мозжечковая миндалина переключилась на первую передачу, усмотрев в словах парня угрозу, а не небрежное приглашение. Но я с ужасом осознавала, насколько этот парень сильнее и насколько у него крепкие руки.

Я лягнула его по яйцам и дала деру. И с тех пор мы с ним не разговаривали. Я не вспоминала об этом случае больше двадцати лет, но даже сейчас я могу назвать цвет свитера, в который был одет тот парень, что мы с ним ели, как его звали. Да, я не могу сказать, какой фильм мы смотрели или как называлось его общежитие, но легкая дымка в потаенных уголках памяти не делает тот случай менее реальным. И все же, когда это случилось, я никому не призналась. Мои друзья ничего не знали. Я не пошла в администрацию, не нажаловалась маме. Как-никак я еще довольно легко отделалась. Все могло бы обернуться гораздо хуже.

И я загнала глубоко внутрь свои эмоции.

А теперь единственное, на что я способна, – это цедить сквозь стиснутые зубы слова обиды:

– Ты ведешь себя как ни в чем не бывало. Но кое-что действительно случилось. Это твой выбор принять ее на работу. Твой выбор пойти к ней на квартиру. Ты мог провести тот вечер с нами. Ты должен был. Я не могу выкинуть это из головы.

Я оставила Брайана перед нарисованным Любопытным Джорджем, который держал за руку Человека в Желтой Шляпе. «Стокгольмский синдром», – думаю я. А как еще можно объяснить тот факт, что вас крадут из собственного дома, а вы называете похитителя лучшим другом?

Потом был трехнедельный период, в течение которого моя мама угасала прямо на глазах, пока не наступило время, когда я видела лишь ее очертания на больничных простынях. Именно тогда социальный работник из хосписа помогла мне привести в порядок мамины финансовые дела.

Тем временем в Йеле снова начался весенний семестр. Я получила официальное разрешение взять академический отпуск на семестр. А затем я узнала, что мы по уши в долгах.

И дело было не только в моем обучении, хотя оно съело значительную часть денег. Имелись еще закладная на дом, счета по кредитным картам и за автомобиль, который мы купили, когда я училась в старших классах.

А еще я узнала, что мои родители, которые вели себя как женатые люди, официально не состояли в браке. Я понятия не имею, почему так получилось, но мама в данный момент находилась не в том состоянии, чтобы требовать от нее каких-либо объяснений. Но это означало, что все военные льготы и выплаты, которые мы должны были получить после папиной смерти, до нас так и не дошли.

Мне было почти двадцать пять лет, на мне висел долг в 150 000 долларов, мне предстояло стать опекуном тринадцатилетнего брата, и я не могла позволить себе оплатить похороны родной матери.

Люди, готовые отойти в мир иной, чаще всего находятся не в больничной палате, а где-то далеко: теряются в воспоминаниях, перерабатывают ткань своей жизни, находятся без сознания или мирно спят. Я старалась проводить с мамой как можно больше времени. Даже в бессознательном состоянии она все равно знала, что я здесь. По крайней мере, хотелось в это верить. Ведь уже после, оглядываясь назад, я буду знать, что была там в последние часы ее жизни.

В результате Египет стал казаться таким чужим и далеким, что мне с трудом удавалось его представить. Было только здесь и сейчас, но и эти моменты превращались в размытое пятно.

Брайана я видела не слишком часто. Он не предпринимал каких-либо попыток вторгаться в мое личное пространство. Но когда я выходила из маминой палаты выпить чашку кофе, он всегда ждал на кухне с какой-нибудь едой, потому что я забывала поесть. Когда хотелось поплакать, он меня обнимал. Когда я уезжала домой к Кайрану – провожал до машины.

Мама умерла во вторник. Еще секунду назад у меня была мама – и вот я уже сирота. И сразу нарушился привычный порядок вещей, словно я проснулась и обнаружила, что небо стало зеленым, а трава – голубой, но нужно было делать вид, что это нормально. Маму кремировали, и мы с Кайраном наняли лодку до островов Шолс и там развеяли мамин прах. Мы надеялись, что прилив отнесет его к берегам Ирландии.

Я начала обустраивать новую жизнь, словно подгоняя плохо сшитый костюм. Выставила дом на продажу, занялась поисками съемного жилья в том районе, где находилась школа Кайрана. Испекла овсяное печенье, чтобы отблагодарить персонал хосписа. И когда директриса предложила мне должность социального работника, я разрыдалась прямо у нее в кабинете.

А потом я спросила директрису, как себя чувствует бабушка Брайана и как он себя чувствует.

– Она умерла за две недели до твоей мамы, – не скрывая удивления, ответила директриса. – Я думала, ты знаешь.

Я покачала головой, вспоминая, сколько раз сталкивалась с Брайаном на кухне, в коридорах, сколько раз выбегала из маминой палаты, чтобы провести хотя бы минутку с ним и вдохнуть полной грудью.

– Ничего не понимаю, – сказала я. – Ведь он все это время был в хосписе.

Директриса удивленно подняла брови:

– Брайан был здесь только ради тебя.

Фактически невозможно определить стоимость хорошей смерти. На данный момент услугами доул смерти могут воспользоваться люди, которые в состоянии себе это позволить, поскольку такие услуги, в отличие от ухода в хосписе, не покрываются медицинской страховкой. Таким образом, я назначаю собственную цену, которая может варьироваться. Очень трудно определить, стоит устанавливать фиксированную оплату или почасовую. Невозможно, например, установить фиксированную оплату для девяностолетней пациентки с «альцгеймером», у которой меняются режим сна и частота дыхания, поскольку неизвестно, сколько она проживет: две недели или еще два года. Если я оценю услуги в 1800 долларов, но проведу с пациенткой ближайшие два года, подобная бизнес-модель окажется малоэффективной с точки зрения стоимости трудозатрат. Но если больная умрет через две недели, то эту сумму можно считать вполне адекватным доходом. Я пытаюсь устанавливать оплату в зависимости от болезни клиента, прогноза ее продолжительности и своего чутья относительно потребности клиента в моих услугах в конце его жизненного пути, но, по правде говоря, где-то теряешь, где-то находишь.