Текст книги "Обращаться с осторожностью"

Шон

В первый рабочий день после отпуска я подошел к своему шкафчику и увидел рядом с формой из химчистки плакат «Разыскивается». Поверх моего лица кто-то написал красным маркером: «Арестован».

– Очень смешно, – буркнул я и сорвал лист бумаги.

– Шон О’Киф, – сказал один из парней, притворившись, что передает микрофон другому копу, – вы только что выиграли «Суперкубок». Что будете делать дальше?

В воздух взлетели зажатые в кулаки руки.

– Я поеду в «Дисней уорлд»!

Парни захохотали.

– Эй, звонил твой турагент, – сказал один. – На следующий отпуск тебе забронировали билеты в тюрьму Гуантанамо.

Капитан заставил всех притихнуть и встал передо мной:

– Серьезно, Шон, ты ведь знаешь, что мы просто подначиваем тебя. Как там Уиллоу?

– С ней все в порядке.

– Если мы чем-то можем помочь… – сказал капитан, но его предложение повисло в воздухе, как дым.

Я нахмурился, делая вид, что понял их шутку и мне все равно, что я вовсе не чувствую себя посмешищем.

– Разве вам, парни, нечем заняться? Что, думаете, вам тут полицейский участок Лейк-Буэна-Виста?

Все захохотали с новой силой и пошли прочь из раздевалки, оставив меня одного. Я ударил кулаком в металлический каркас шкафчика, и тот, вздрогнув, открылся. Оттуда вылетел листок бумаги – снова мое лицо, но на этот раз с ушами Микки-Мауса. Внизу надпись: «Мир так тесен».

Вместо того чтобы переодеться, я прошел по коридорам участка в кабинет диспетчера и достал из стопки на полке телефонную книгу. Я просматривал объявления, пока не нашел нужное имя, то, которое видел в бесконечных вечерних рекламах по телевизору: «Роберт Рамирес, адвокат истца. Вы заслуживаете лучшего».

«Заслуживаю, – подумал я. – Как и моя семья».

Я набрал номер.

– Да, – сказал я. – Я хочу записаться на консультацию.

Дома я всегда дежурил по ночам. Вы, девочки, быстро засыпали, Шарлотта шла в душ, потом забиралась в постель, и наступал мой черед выключить свет, запереть все двери, в последний раз обойти дом. Из-за «ортопедических штанов» тебя временно разместили на диване в гостиной. Я уже подошел к ночнику, когда вспомнил это. Тогда вернулся к тебе, поправил одеяло и поцеловал в лоб.

Поднявшись на второй этаж, заглянул к Амелии и пошел в хозяйскую спальню. Шарлотта стояла в ванной комнате, завернутая в полотенце, и чистила зубы. Ее волосы были все еще мокрыми. Я остановился у нее за спиной и положил руки ей на плечи, потом накрутил на палец локон.

– Обожаю твои волосы, – сказал я, наблюдая, как прядь сворачивается в спираль. – У них словно своя память.

– Скорее свой разум, – сказала Шарлотта, встряхнув шевелюрой, прежде чем склониться над раковиной и взяться за щетку. Когда она выпрямилась, я поцеловал ее.

– Мятный вкус.

Шарлотта засмеялась:

– Я что-то пропустила? Мы снимаемся для рекламы зубных щеток «Крест»?

Наши взгляды встретились в зеркале. Интересно, видит ли Шарлотта то же, что и я, когда смотрю на нее. Или, если уж зашел разговор, замечает ли она, что у меня редеют волосы на макушке.

– Что ты хотел?

– Откуда ты знаешь, что я чего-то хотел?

– Может, потому, что я замужем за тобой семь лет?

Я прошел за женой в спальню, наблюдая, как она сбрасывает полотенце и переодевается в свободную футболку для сна. Ты бы не хотела услышать подробности – какой ребенок захочет? – но это еще одна причина, по которой я любил твою мать. Даже спустя семь лет она все еще стеснялась переодеваться при мне, хотя я знал каждый дюйм ее тела наизусть.

– Мне нужно, чтобы вы с Уиллоу кое-куда поехали со мной завтра, – сказал я. – В офис к юристу.

Шарлотта опустилась на кровать:

– Зачем?

Я с трудом пытался уместить свои чувства в слова.

– Как с нами обошлись. Этот арест. Я не могу оставить все как есть.

Шарлотта пристально посмотрела на меня:

– А не ты ли хотел просто доехать домой и обо всем забыть?

– Да, и знаешь, чего это стоило мне сегодня? Весь отдел потешается надо мной, как над шутом гороховым. Я всегда останусь копом, которого арестовали. Все, что у меня есть на работе, – это репутация. И они это разрушили. – Я сел рядом с Шарлоттой, взвешивая слова. Я каждый день отстаивал правду, но говорить об этом означало проявить уязвимость. – Они забрали мою семью. Я сидел в той камере и думал о тебе, Амелии и Уиллоу, и все это время мне хотелось кому-нибудь врезать. Стать тем человеком, которого они видели во мне.

Шарлотта подняла на меня взгляд:

– Кто это они?

Я сцепил наши ладони в замок.

– Надеюсь, юрист сможет нам подсказать, – ответил я.

Стены приемной в офисе Роберта Рамиреса покрывали выплаченные счета выигранных тяжб от предыдущих клиентов. Я расхаживал из стороны в сторону, заложив руки за спину, и временами останавливался, чтобы прочесть некоторые из них. «Выплатить $350 000». «$1,2 миллиона». «$890 000». Амелия маячила возле кофемашины.

– Мам, – спросила Амелия, – можно мне?

– Нет, – сказала Шарлотта.

Она сидела рядом с тобой на диване и следила за тем, чтобы гипс не соскользнул с грубого кожаного сиденья.

– Но здесь есть чай. И какао.

– Нет и еще раз нет, Амелия!

Секретарь встала из-за стола:

– Мистер Рамирес готов принять вас.

Я посадил тебя на бедро, и мы пошли за секретарем по коридору в конференц-зал, огороженный стенами из матового стекла. Девушка придержала дверь, но мне все равно пришлось наклонить тебя, чтобы протиснуться. Я перевел взгляд на Рамиреса, хотел посмотреть на его реакцию, когда он увидит тебя.

– Мистер О’Киф, – сказал мужчина и протянул руку.

Я ответил на рукопожатие:

– Это моя жена, Шарлотта, и мои девочки, Амелия и Уиллоу.

– Дамы, – приветствовал Рамирес и повернулся к секретарю. – Бриони, почему бы тебе не принести нам карандаши и пару раскрасок?

За моей спиной фыркнула Амелия. Я знал, о чем она думала: этот парень понятия не имел, что раскраски – для малышей, а не для девочек-подростков, которые носят лифчик.

– Стомиллиардный карандаш, сделанный компанией «Crayola», был цвета барвинок, – сказала ты.

Рамирес изогнул брови.

– Рад это узнать, – ответил он, потом махнул женщине, которая стояла неподалеку. – Хочу представить вам мою коллегу, Марин Гейтс.

Женщина выглядела так, как и полагается юристу: забранные назад черные волосы, темно-синий костюм. Она могла показаться симпатичной, но что-то в ее внешности выбивалось. «Должно быть, губы», – решил я. Женщина словно выплюнула нечто очень противное.

– Я пригласил Марин поучаствовать в нашей встрече, – сказал Рамирес. – Прошу, садитесь.

Но не успели мы сдвинуться с места, как вернулась секретарь с раскрасками. Девушка передала Шарлотте черно-белые листовки с заголовками «РОБЕРТ РАМИРЕС, АДВОКАТ».

– Смотри, – сказала ваша мать, взволнованно глянув в мою сторону. – Кто бы мог подумать, что в адвокатской конторе по искам будут свои раскраски?

Рамирес заулыбался:

– Интернет – удивительное место.

Сиденья в конференц-зале оказались слишком узкими для «ортопедических штанов». После трех бесплодных попыток сесть с тобой я вновь взял тебя на руки и повернул лицом к адвокату.

– Чем мы можем вам помочь, мистер О’Киф? – спросил адвокат.

– Сержант О’Киф, – поправил я. – Я работаю в Бэнктоне, штат Нью-Гэмпшир, в полицейском участке. Уже девятнадцать лет. Мы с семьей только что вернулись из «Дисней уорлд», по этой причине я пришел сегодня к вам. Со мной еще никогда так ужасно не обращались. Поездка в «Дисней уорлд» – что тут может быть необычного, да? Однако нас с женой арестовали, детей у меня забрали и передали в органы опеки, младшая дочь оказалась в больнице одна, перепуганная до смерти… – Я перевел дыхание. – Частная жизнь – это фундаментальное право, которое было немыслимым образом нарушено для моей семьи.

Марин Гейтс прокашлялась:

– Вижу, вы до сих пор расстроены, офицер О’Киф. Мы попытаемся помочь вам… но нам нужно, чтобы вы немного замедлили темп и вспомнили, как все было. Почему вы поехали в «Дисней уорлд»?

И я рассказал ей. Рассказал про несовершенный остеогенез, про мороженое, про то, как ты упала. Про мужчин в черных костюмах, которые вывели нас из парка аттракционов и вызвали «скорую помощь», желая побыстрее избавиться от нас. Про женщину, которая увезла Амелию, про нескончаемые допросы в полицейском участке и то, как никто не верил мне. Про шутки от моих коллег в полицейском участке.

– Мне нужны имена. Я хочу подать иск в суд, и побыстрее. Хочу засудить сотрудников «Дисней уорлд», больницу, полицейский участок. Хочу, чтобы ответственные за свои должности люди понесли наказание, хочу денежной компенсации за тот ад, через который мы прошли.

Когда я замолчал, лицо мое пылало. Я не мог взглянуть на твою мать, не хотел видеть выражения ее лица.

Рамирес кивнул:

– Вы говорите о довольно дорогостоящем процессе, сержант О’Киф. Любой юрист, который за него возьмется, сперва должен проанализировать затраты и прибыль. Я могу сказать вам прямо сейчас, что, пусть вы и ждете денежной компенсации, вы ее не получите.

– Но те чеки у вас в приемной…

– Остались после процессов, где имелись веские жалобы. Из вашего рассказа я могу сделать вывод, что сотрудники «Дисней уорлд», больницы и органов опеки просто выполняли свои обязанности. Врачи имеют законное право докладывать в полицию о подозрениях на жестокое обращение с детьми. Без справки от лечащего врача полиция имела все основания арестовать вас в штате Флорида. Органы опеки обязаны защитить в такой ситуации детей, особенно когда они слишком малы и не могут самостоятельно говорить о состоянии своего здоровья. Надеюсь, что, как страж правопорядка, вы отступите на шаг и посмотрите на произошедшее трезво. Тогда вы увидите, что как только Нью-Гэмпшир предоставил информацию о здоровье вашего ребенка, то детей сразу же вернули, вас с женой отпустили… Конечно, вам пришлось непросто. Однако раздражение не повод для подобных исков.

– Что насчет морального ущерба? – вспылил я. – Вы хоть понимаете, каково было мне? И моим детям?

– Уверен, что ежедневные заботы о ребенке с подобными осложнениями куда тяжелее, – сказал Рамирес; Шарлотта тут же перевела на него взгляд, и адвокат сочувственно улыбнулся ей. – Я лишь хочу сказать, что это непросто. – Он подался вперед, чуть нахмурившись. – Но я не так много знаю о… как это называется? Остео…

– Несовершенный остеогенез, – тихо проговорила Шарлотта.

– Сколько переломов было у Уиллоу?

– Пятьдесят два, – вмешалась в разговор ты. – А вы знаете, что единственная кость, которую еще ни разу не ломали фигуристы на льду, – это слуховая косточка?

– Нет, я не знал, – потрясенно ответил Рамирес. – Вижу, ваша девочка особенная.

Я пожал плечами. Уиллоу, ты оставалась самой собой, чистой и простодушной. Другой такой не было. Я понял это в тот момент, когда взял тебя на руки, завернутую в пенистый материал, что уберег бы от травм: твой дух был крепче тела, и, несмотря на слова врачей, я всегда считал, что переломы случались именно поэтому. Какой скелет выдержит столь огромное сердце?

Марин Гейтс прокашлялась:

– Как вы зачали Уиллоу?

– Э-э-э… – подала голос Амелия, о которой я совершенно позабыл. – Какой отстой!

Я покачал головой, предостерегающе глядя на нее.

– Нам было непросто, – сказала Шарлотта. – Мы уже собирались прибегнуть к ЭКО, но тут я обнаружила, что беременна.

– Еще отстойнее, – вздохнула Амелия.

– Амелия! – Я передал тебя матери и притянул к себе твою сестру. – Подожди нас за дверью, – тихо проговорил я.

Когда мы вышли в приемную, секретарь посмотрела на нас, но ничего не сказала.

– О чем вы будете дальше говорить? – с вызовом спросила Амелия. – О своем геморрое?

– Хватит! – прикрикнул я, стараясь не устраивать сцен перед секретарем. – Мы скоро уйдем.

Возвращаясь по коридору, я услышал цоканье высоких каблуков: к Амелии подошла секретарь.

– Хочешь чашечку какао? – спросила девушка.

Когда я зашел в конференц-зал, то услышал голос Шарлотты:

– …но мне было тридцать восемь лет, – сказала она. – Знаете, что пишут в карте пациентки, когда ей тридцать восемь? «Старородящая». Я переживала, что у ребенка обнаружат синдром Дауна, о несовершенном остеогенезе я и не слышала.

– Вам не делали амниоцентез?

– Амнио не сразу показывает, будет ли у плода несовершенный остеогенез. Такое исследование проводят, когда случаи встречались в семье. Но заболевание Уиллоу не передалось по наследству, а стало спонтанной мутацией.

– Значит, до рождения Уиллоу вы не знали, что у нее будет НО? – спросил Рамирес.

– Мы узнали на втором УЗИ Шарлотты, когда стали видны переломы, – ответил я. – На этом мы закончили? Если вы не хотите браться за дело, уверен, мы можем найти…

– Помнишь тот необычный показатель на первом УЗИ? – повернулась ко мне Шарлотта.

– Какой показатель? – спросил Рамирес.

– Специалист УЗИ сказала, что рисунок мозга предельно четкий.

– А он не может быть слишком четким, – сказал я.

Рамирес и его коллега обменялись взглядами.

– И что сказал ваш врач?

– Ничего, – пожала плечами Шарлотта. – Никто не упомянул несовершенный остеогенез, пока мы не сделали УЗИ на двадцать седьмой неделе и не увидели все переломы.

Рамирес повернулся к Марин Гейтс.

– Проверь, можно ли диагностировать заболевание на ранних стадиях беременности, – велел он, потом снова посмотрел на Шарлотту. – Вы могли бы предоставить свои медицинские документы? Нам нужно понять, есть ли основание для возбуждения иска…

– Я думал, у нас нет веской жалобы.

– Возможно, есть, офицер О’Киф. – Роберт Рамирес посмотрел на тебя так, словно пытался запомнить черты твоего лица. – Только совершенно другая.

Марин

Двенадцать лет назад я еще училась на последнем курсе колледжа, никуда особенно не спешила, но как-то раз мы с мамой сели за кухонный стол и обстоятельно обо всем побеседовали (подробнее позже).

– Я не знаю, кем хочу стать.

По иронии я и на тот момент была неизвестно кем. Я с пяти лет знала, что меня удочерили – корректный термин для того, кто понятия не имеет о своем происхождении.

– А чем бы ты хотела заниматься? – спросила мама, сделав глоток черного кофе.

Я же пила кофе с молоком и сахаром – одно из многочисленных различий между нами, ведущих к немым вопросам: а моя настоящая мать тоже любила кофе с молоком и сахаром? Была ли она голубоглазой, как и я, с высокими скулами, тоже левшой?

– Я люблю читать, – сказала я и закатила глаза. – Какая глупость!

– А еще ты любишь спорить. – (Я усмехнулась.) – Читать и спорить. Милая, – просияла вдруг мама, – ты обязана стать юристом.

Спустя девять лет я оказалась в кабинете гинеколога из-за плохих результатов в цитологическом мазке. Пока я ждала врача, перед глазами промелькнула жизнь, которой у меня не было, дети, рождение которых я откладывала на потом, ведь я с головой ушла в юридическую учебу и карьеру; мужчины, свидания с которыми я отменяла, желая доделать адвокатский отчет; загородный дом, который я не купила, потому что работала целыми днями и не успевала насладиться просторной тиковой верандой и видом на горы.

– Давайте посмотрим медицинскую историю вашей семьи, – сказал врач.

Я ответила стандартной фразой:

– Меня удочерили. Я не знаю медицинскую историю своей семьи.

С результатами анализов все обошлось – случилась лабораторная ошибка, – но именно в тот день я решила начать поиски биологических родителей.

Знаю, о чем вы подумали: неужели я не счастлива в приемной семье? Ответ: счастлива. Поэтому до тридцати одного года я не занималась поисками. Я всегда была счастлива и благодарна, что выросла в этой семье, другой я не желала. И мне совсем не хотелось огорчать родителей такими новостями.

Всю свою жизнь я знала, что мои приемные родители мечтали об удочерении, и понимала, что биологические отец и мать отказались от меня. Мама отделалась банальной фразой, что мои настоящие родители были молоды и не готовы заводить семью. Разумом я все понимала, но в глубине души затаила обиду. Наверное, я хотела выяснить, почему меня бросили. Переговорив с приемными родителями – мама все время плакала, но обещала помочь, – я неторопливо взялась за поиски, на которые не решалась шесть месяцев.

Что значит быть приемным ребенком? Это как прочитать книгу, первые главы которой вырваны. Вам нравится сюжет и персонажи, но все равно тянет прочесть первую строку. Вы несете книгу обратно в магазин со словами, что там отсутствует первая глава, а вам отвечают, что продать целый экземпляр не могут. А что, если вы прочтете первую главу и поймете, что книга вам уже не нравится, и вы оставите ужасный отзыв на «Амазоне»? А что, если заденете чувства автора? Не лучше ли довольствоваться тем, что есть, и просто наслаждаться историей?

Архивы о приемных детях хранились в закрытом доступе, куда не могла проникнуть даже я, знавшая, за какие ниточки можно тянуть законным путем. Я с титаническими усилиями совершала каждый шаг в своих поисках, неудачи встречались чаще успехов. За первые три месяца я отдала частному детективу более шестисот долларов – за слова, что он ничего не нашел. Я могла сделать то же самое бесплатно.

Но вот беда, моя работа то и дело мешала поискам.

Как только мы проводили семейство О’Киф из офиса, я повернулась к начальнику.

– При чем тут архивы?! – возмутилась я. – Подобный иск идет вразрез с моими принципами.

– Не думаешь ли ты, – протянул Боб, – что есть вероятность получить самую большую компенсацию за врачебную халатность и неправомерное рождение в штате Нью-Гэмпшир?

– Это неизвестно…

Он пожал плечами:

– Все зависит от медицинской истории.

Иск о врачебной халатности при ведении беременности и, соответственно, неправомерном рождении подразумевает, что мать, зная о серьезном дефекте ребенка во время беременности, имела возможность сделать аборт. Бремя ответственности за последующую инвалидность ребенка ложится на акушера-гинеколога. С точки зрения истца, это случай врачебной халатности. Защита рассматривает такое дело с точки зрения морали: кто имеет право решать, какая именно инвалидность мешает человеку прожить свою жизнь?

Многие штаты запретили иски о неправомерном рождении. Штат Нью-Гэмпшир в их число не входил. Было несколько успешных тяжб родителей, чьи дети появились на свет с врожденной спинномозговой грыжей или кистозным фиброзом, а в одном из случаев рассматривали дело мальчика с отставанием в развитии и прикованного к инвалидному креслу из-за генетической мутации: заболевание не выявили заранее и не заметили в утробе матери. В Нью-Гэмпшире родители несли ответственность за заботу о детях-инвалидах всю их жизнь – не только до восемнадцати лет, что являлось веской причиной требовать компенсации. Конечно, история Уиллоу О’Киф, в ее громоздких «ортопедических штанах», была печальной, однако девочка улыбалась и отвечала на вопросы. Когда ее отец вышел из конференц-зала, Боб решил пообщаться с ней. Она показалась ему милым и умным ребенком, который мог четко выражать свои мысли, а значит, процесс мог выйти куда более сложным для вынесения вердикта присяжными.

– Если акушер-гинеколог Шарлотты О’Киф не проявила достаточного внимания, – сказал Боб, – тогда врача стоит привлечь к ответу, чтобы подобного не повторилось.

Я закатила глаза:

– Боб, когда собираешься заработать несколько миллионов, нельзя играть на совести. Вопрос очень щекотливый. А что, если акушер порекомендует избавиться от ребенка с хрупкими костями, что дальше? Может, пренатальный тест на низкий уровень IQ, чтобы можно было сразу искоренить плод, не дав ему развиться и пойти в Гарвард?

Боб похлопал меня по спине:

– Знаешь, здорово, что ты так увлечена нашим делом. Когда люди возлагают слишком большие надежды на развитие науки в сфере лечения болезней, я радуюсь, что биоэтика не была востребована, когда свирепствовали полиомиелит, туберкулез и желтая лихорадка. – Боб вдруг остановился и повернулся ко мне. – Ты неонацистка?

– Что?

– Я спросил на всякий случай. Будь твой клиент неонацистом в деле о криминальном преступлении, смогла бы ты выполнить свою работу, даже считая его убеждения неприемлемыми?

– Конечно. Это вопрос для первокурсников юридического факультета, – немедленно отозвалась я. – Но это совсем другое дело.

Боб покачал головой:

– Понимаешь ли, Марин, вовсе не другое.

Он скрылся за дверью в свой кабинет, и я застонала от раздражения. Зайдя к себе, я сбросила туфли, прошествовала к столу и села. Бриони принесла мою корреспонденцию, аккуратно перевязанную резинкой. Я про смотрела конверты, сортируя их на стопки по разным делам, пока не нашла незнакомый адрес.

Месяц назад, когда я уволила частного детектива, то отправила письмо в суд округа Хиллсборо, чтобы получить постановление об удочерении. За десять долларов можно было получить копию оригинала. Вооружившись этим документом и знанием того, что я родилась в больнице Святого Джозефа в Нашуа, я планировала пройтись по инстанциям и разведать имя моей биологической матери. Я надеялась, что какой-нибудь стажер по незнанию забыл стереть мое настоящее имя из документа. Вместо этого я договорилась со служащей по имени Мейси Донован, которая, должно быть, работала в окружном суде с тех самых пор, как вымерли динозавры. Именно она отправила мне конверт, который я сейчас держала в руках.

ОКРУЖНОЙ СУД ХИЛЛСБОРО, НЬЮ-ГЭМПШИР ПО ЗАПРОСУ: УДОЧЕРЕНИЕ МЛАДЕНЦА

ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ

Сегодня, 28 июля 1973 года, после рассмотрения ходатайства и по итогам слушания, а также по расследованию суда для проверки указанного в прошении и других фактов, чтобы предоставить суду полную информацию по целесообразности предложенного удочерения.

Суд, принимая во внимание все данные, признает правдивым ходатайство, а также то, что удочерение обеспечит благополучную жизнь младенцу, предложенному для удочерения. Суд постановил, что девочка, предложенная для удочерения, имеет все права ребенка и наследника Артура Уильяма Гейтса и Ивонн Шугармен Гейтс, и будет выполнять обязанности такого ребенка, а также с этого момента принимает имя МАРИН ЭЛАЙЗА БЕТ ГЕЙТС.

Я перечитала письмо во второй раз и в третий. Внимательно посмотрела на подпись судьи – Альфред кто-то там. За десять долларов мне предоставили шокирующую информацию, что я

1. Женщина.

2. Меня зовут Марин Элизабет Гейтс.

А чего я ожидала? Открытку «Холлмарк» от моей биологической матери и приглашение на воссоединение семьи в этом году? Со вздохом я открыла шкаф для документов и бросила постановление в папку с пометкой «ЛИЧНОЕ». Потом достала новый конверт и написала на ярлыке «О’КИФ».

– Неправомерное рождение, – громко проговорила я, пробуя слова на вкус: они горчили, как кофейные зерна.

Я сосредоточила все свое внимание на новом деле, намекавшем, что есть дети, которым не следует появляться на свет, и послала молчаливую благодарность своей биологической матери за то, что она решила иначе.