Текст книги "Похищение"

Если я скажу «невиновен», последует долгий, трудный суд, в ходе которого Делия должна будет выступить важным свидетелем.

Будучи единственным человеком, сопровождавшим Эндрю во время похищения, она вынуждена будет терпеть допросы с обеих сторон. И, несмотря на то что она моя невеста, меня могут посадить, если я открою ей подробности дела. Давление на свидетеля, осознанное или нет, расценивается как правонарушение.

Но станет ли она преступницей, если будет давить на меня?

Я осторожно глажу ее волосы.

– Хорошо, – обещаю я. – Невиновен.

Эндрю

Разве имеет значение, почему я так поступил?

У вас, должно быть, уже сложилось впечатление обо мне. Вы считаете, что по одному поступку, совершенному сто лет назад, можно судить о человеке в целом. Или же верите, что прошлое человека никак не связано с его будущим. Я представляюсь вам либо героем, либо монстром. Возможно, если я открою вам все обстоятельства, это изменит ваше мнение обо мне, но не изменит того, что случилось двадцать восемь лет назад.

Меня мучили кошмары. Иногда я брал трубку и успевал услышать голос Элизы, прежде чем мой номер могли бы засечь. Проходя мимо полицейской машины, я покрывался испариной. Когда кто-то из нашего дома престарелых выдвинул мою кандидатуру на пост члена муниципального совета, меня охватила паника – пока я не осознал, что прятаться лучше всего на самом видном месте. Никто не станет подозревать человека, который ведет себя так, будто у него нет секретов от окружающих.

Думайте что хотите, но будьте готовы ответить на следующий вопрос: откуда вы знаете, что не поступили бы так же на моем месте?

Можете мне не верить, но когда меня наконец поймали, я испытал облегчение. Снимая одежду, которую предстояло обменять на оранжевую робу, я одновременно сдирал кожу человека, за которого себя выдавал. Странно, но взаперти мне комфортнее, чем на воле. Каждый, кто попал в тюрьму, до этого жил во лжи.

Я провожу в камере двадцать три часа в сутки. В оставшийся час я принимаю душ и разминаю кости на спортивной площадке, где стараюсь дышать как можно глубже, чтобы избавиться от тюремного запаха.

Я дважды просил позвонить тебе. Я думал, что всем новоприбывшим гарантирован один телефонный звонок, но, как выяснилось, такое бывает только в телесериалах. Я жду Эрика, но он еще не приходил. Ему, наверное, придется распутать немало бюрократических узлов, прежде чем нас отошлют в Аризону.

Когда я был там последний раз, это был удивительный штат. Северо-восток не идет ни в какое сравнение. Почва там цвета крови, о снеге приходится лишь мечтать, а у растений есть скелеты. Стоит выехать за околицу Скоттсдейла – и очутишься среди поселков с одной заправкой и десятком жителей. В те времена западные земли еще казались прибежищем для людей вне закона. Я слышал, что теперь эти поселки превратились в анклавы богатеев, умудрившихся отстроить многомиллионные домища на неприветливых красных утесах. С другой стороны, та часть Феникса, которую вскоре увижу я, по-прежнему, наверное, наводнена отщепенцами – точнее, теми из них, кого удалось поймать.

В тюрьме никогда не темнеет, в тюрьме всегда шумно. Здесь звучит симфония, слагающаяся из храпа соседей и скрипа дверей, дождя, барабанящего по крыше, и змеиного шипения радиатора. Венчает созвучие металлический лязг: это надзиратель идет по коридору в компании со своим скверным настроением и ведет ключом по решеткам, чтобы разбудить всех обитателей.

Выжить здесь мне помогают лишь мысли о тебе. Сегодня я вспоминаю тот осенний уик-энд, когда мы поехали в Киллингтон и поднялись на фуникулере к самой вершине горы. Это было в октябре, тебе было всего пять лет. Оттуда, с вершины, мы видели кольцо Киллингтонских скал, раскинувшихся на все четыре стороны; долина у подножия напоминала лоскутное одеяло из красных, золотых и изумрудных клочков, кое-где проклепанных церковными шпилями. Купола были похожи на упавшие звезды, что запутались в складках ландшафта. Синяя лента реки Оттаукичи взрезала пейзаж по центру, разделяя его раковину на две створки. В воздухе уже пахло снегом.

Ничего менее похожего на Аризону и представить нельзя. Тогда я начинал понимать старую новоанглийскую поговорку, которую слышал задолго до бегства в Нью-Гэмпшир: «Первая осень не забывается».[9]9
  Игра слов: английское fall означает и «осень», и «падение».


[Закрыть]

Став родителями, вы начинаете всматриваться в неведомое, коим является ваше чадо, и пытаетесь отыскать в нем частицу себя, поскольку иначе о своих правах порой не заявишь. Помню, я смотрел, как ты готовишь таинственные мутные смеси в песочнице, и думал, возможна ли в человеке врожденная любовь к химии. Помню, как слушал твои слезные рассказы о чудовище, явившемся во сне, и прикидывал, во многом ли оно похоже на меня.

Но кто в тебе угадывался чаще других, так это твоя мать. Ты с изумительной легкостью находила вещи: бриллиантовые сережки, которые мама Эрика обронила где-то у дома, стопку старых комиксов, спрятанную за расшатавшейся планкой в деревянной стене подвала, монетку с головой бизона, застрявшую в трещине на тротуаре. В отличие от Элизы, умевшей обнаружить в человеке неизведанные стороны, ты специализировалась на осязаемом, но это, по моим опасениям, было лишь вопросом времени.

В семь лет ты нашла яйцо, выпавшее из гнезда синицы. Скорлупа разбилась, и ты смогла увидеть внутри зародыша – бледного, розоватого, на удивление похожего на человеческий эмбрион. Мы с тобой выстелили спичечный коробок салфетками и устроили скромные похороны. «Вилбур, – провозгласила ты, – прожил короткую жизнь, полную опасностей». Во многом его жизнь напоминала твою.

Ты целую неделю рыдала над этой несчастной пичужкой: ты впервые в жизни обрела нечто, что по сути равнялось утрате. Тогда-то и я понял, что могу завезти тебя хоть на край света, но не скрою тебя от матери. Элиза была у тебя в крови, отпечаток Элизы лежал на тебе. И я, как и Элиза, боялся, что если ты, повзрослев, научишься заполнять пустоты в чужих сердцах, то сама в конечном итоге останешься полой, как твоя мать. И не дай бог, если ты попробуешь заполнить эту пустоту так, как заполняла ее она.

Я сделал несколько звонков и познакомил тебя с полицейским, чей отец по стечению обстоятельств играл по вторникам в маджонг в нашем центре. У Арта, патрульного, была немецкая овчарка по имени Джерри Ли, и этот пес прославился на всю округу своим поисковым талантом. Арт предложил тебе сыграть с Джерри Ли в прятки, и пес победил. Когда мы вернулись домой в тот вечер, ты уже знала, кем хочешь стать.

Тонкая грань проходит между двумя типами восприятия: считать исчезнувшее лишь пропажей – и считать исчезнувшее чем-то, что можно найти вновь. Насколько я понял, моей задачей было навести правильный фокус. Когда ты еще ходила в школу, я устроил тебя ученицей к местному ветеринару. Уже в колледже ты взяла из приюта гончую собаку и натаскала ее на поисковые задачи. Первого человека ты спасла на старшем курсе – это был маленький мальчик, потерявшийся на ярмарке. Твоя репутация трудолюбивого и прилежного следопыта крепла день ото дня, к твоей помощи прибегали полицейские по всему Нью-Гэмпширу и Вермонту. Я множество раз слышал, как ты рассказываешь жадным репортерам и благодарным пострадавшим о своих первых шагах на этом поприще. Ты всегда говорила одно и то же: «Началось все с того, что я нашла птенца…»

Ты, наверное, не помнишь уже ничего, кроме того, что птенец был мертв.

Иногда родители не могут найти в своих детях то, что им хотелось бы видеть. И тогда они решают посеять семена, всходы которых должны их удовлетворить. Я не раз видел, как бывший хоккеист ведет сына на каток еще прежде, чем тот научится толком ходить, а мамаша, забросившая балет ради семьи, собирает дочке волосы в пучок и наблюдает со стороны за ее первыми робкими па. Вам, возможно, покажется, что мы пытаемся управлять их жизнями, но это не так. И дело даже не в том, что мы таким образом надеемся получить еще один шанс для себя. Мы надеемся лишь на то, что если эти семена таки прорастут, то они отнимут достаточно места и света – и ничто другое в наших детях уже не разовьется. Ведь мы уже переживали горечь разочарования.

Вчера вечером, перед слушанием, меня вдруг начало трясти. Я не просто дрожал – я бился в конвульсиях, и надзиратели даже отвели меня на бесплатный осмотр в госпиталь к дежурной сестре. Она не смогла ничего найти. Меня сотрясала дрожь сродни той, которая знакома космонавтам, вернувшимся на землю, или альпинистам, сошедшим с вершины Килиманджаро. Это не имеет отношения к холоду – только к перемещению из одного мира в другой. Я дрожал, пока надзиратели застегивали на мне наручники и вели по подземному ходу в здание суда; дрожал, пока ждал в камере в офисе шерифа; дрожал до того момента, пока не увидел тебя в зале суда и не окликнул по имени.

Ты не взглянула на меня – и тогда я впервые усомнился в правильности своего поступка.

– Эй, – зовет меня сокамерник, – ты свой хлеб будешь есть?

Его зовут Монтеверде Джонс, он ждет суда по обвинению в вооруженном ограблении. Я швыряю ему свою порцию; этот хлеб до того черствый, что может считаться оружием. Кормят нас тут какими-то неаппетитными кучками неизвестного происхождения. Составляющие этих кучек смешиваются, как окружности на диаграмме Венна.

Монте, пробывшему тут дольше, чем я, позволено есть на нарах, а я вынужден сидеть на полу или на унитазе. Все здесь основано на привилегиях, всюду царит иерархический порядок. В этом тюрьма, конечно, напоминает реальный мир.

– Так чем ты занимался на свободе, а?

Я отрываюсь от трапезы, но вилку по-прежнему держу на весу.

– Я руковожу домом престарелых.

– Это типа богадельня, да?

– С точностью до наоборот, – поясняю я. – Туда приходят активные пожилые люди и общаются друг с другом. Занимаются спортом, состязаются в шахматы, ходят вместе на бейсбол.

– Ни хрена себе! – присвистывает Монте. – А моя бабуля лежит в такой больничке, где ей просто дают кислород и ждут, пока она помрет. – Он достает ручку, кончик которой обструган и напоминает острие ножа, и начинает ковыряться под ногтями. – И давно ты этим занимаешься?

– С тех пор как переехал в Векстон, – говорю я. – Почти уже тридцать лет.

– Тридцать лет? – Монте недоверчиво качает головой. – Это ж, можно сказать, вся жизнь.

Я опускаю глаза на поднос.

– Не совсем, – говорю я.

Если бы мне разрешили тебе позвонить, вот что я сказал бы:

Как ты? Как дела у Софи?

У меня все нормально. Я сильнее, нем ты думаешь.

Мне жаль, что все так вышло.

Когда увидимся в Аризоне, я все объясню.

Я понимаю.

И ни о чем не жалею.

Фиц

Я не готов увидеть то, что вижу, свернув на улицу, на которой вырос у дома, где в детстве жил Эрик, стоят два телевизионных фургона откуда-то с окраин Бостона. К небольшому красно-кирпичному домику Эндрю Хопкинса выстроилась целая очередь репортеров, перед каждым из которых во всеоружии стоит оператор. Задача оператора – выкроить крохотный кусочек фона, чтобы всем казалось, будто других журналистов этот горячий сюжет не привлек. История, конечно, пальчики оближешь, и, сложись обстоятельства иначе, я сам сидел бы здесь, курил одну сигарету за другой и периодически прикладывался к термосу с кофе, ожидая, пока из двери высунется жертва.

Припарковавшись, я кое-как пробираюсь сквозь толпу представителей СМИ на собственный двор. Сейчас в этом доме живет гей-пара с удочеренной девочкой, и, должен сказать, моим родителям никогда не удавалось поддерживать сад в таком безукоризненном порядке. Однако за зарослями рододендронов, в уголке, остался отогнутый край проволочной ограды, за который можно потянуть и протиснуться аккурат во двор Делии. Там мы с ней прятали друг для друга записки и сокровища. Я без стука вхожу через черный ход.

– Ди? – кричу я. – Это я.

Не дождавшись ответа, я отправляюсь в кухню. Делия, согнувшись, стоит у стола с телефоном у уха. Она одета в джинсы и какой-то свитер явно с плеча Эрика; ее черные волосы свисают неопрятными космами, ноги босые. На полу восседает Софи в ночной сорочке и расставляет пластмассовых животных в армейские шеренги.

– Фиц! – говорит она, заметив меня. – Представляешь, а я сегодня не смогла пойти в школу, потому что машины не давали нам проходу.

– Вы не могли бы проверить еще раз? – говорит Делия в трубку. – Возможно, она записана как Э. Мэтьюс.

Я опускаюсь на колени возле Софи и подношу к губам указательный палец: тссс… Но Делия швыряет телефон и принимается ругаться как сапожник. Та самая Делия, которая когда-то чуть голову мне не открутила, стоило мне чертыхнуться в присутствии трехмесячной Софи. Я ловлю ее взгляд и вижу, что в глазах ее стоят слезы.

– Они должны были сообщить ей обо мне… О нас, о том, что мы живем в Нью-Гэмпшире. Но она не позвонила, Фиц. Не позвонила.

Этому можно найти множество объяснений: к примеру, она уехала из Аризоны, или ее еще не уведомили, или же она умерла. Мне, впрочем, не хватает смелости подсказать это Делии.

– Может, она боится, что ты не захочешь с ней разговаривать. После ареста отца и прочего… – говорю я минуту спустя.

– Я тоже так подумала. И поэтому решила… сама позвонить ей. Но вот в чем проблема: я не могу ее найти! Я не знаю, вышла ли она замуж повторно или оставила девичью фамилию… Я даже не знаю, какая у нее девичья фамилия! Она остается для меня загадкой.

Я заглядываю под стол.

– Софи, – говорю я, – я дам тебе доллар, если ты сбегаешь наверх и успеешь найти мамин фиолетовый лак для ногтей, пока я не закончу считать. Раз, два, три…

Девочка уносится метеором.

– Я не пользуюсь лаком для ногтей, – устало говорит Делия. – Правда? Вот это да! – Я делаю неуверенный шаг вперед. – Так что вы сказали Софи?

– Она видела, как полицейские уводят ее деда в наручниках. Что мне оставалось? – Делия покачивает головой. – Я сказала ей, что это такая игра. Вроде той, в которую мы играли, когда приехали копы. – Она закрывает глаза. – «Неприятности».

– А где Эрик?

– В своем офисе. Готовит бумаги к суду в Аризоне. – Она, запнувшись, медленно опускается в кресло. – И знаешь, что забавно? Я каждую ночь молилась, чтобы моя мать была жива. И, заметь, не только в детстве. Еще неделю назад. Например… когда Софи играла роль зуба в школьной пьесе о здоровом образе жизни, я хотела, чтобы моя мать это видела. Или когда я должна была выбрать основные блюда на свадьбу и не могла даже произнести половину названий в меню. Я часто воображала, что в больнице что-то напутали и что моя мать рано или поздно придет и скажет, что произошла чудовищная ошибка. И вот что бывает, когда твои желания исполняются: мать-то у меня появилась, зато я теперь не знаю, кто я. Не знаю, когда у меня настоящий день рождения. Не знаю даже, действительно ли мне тридцать один год. Я думала, что знаю своего отца… и тут выясняется, что он – самый главный обманщик.

– Он остается тем человеком, с которым ты выросла, – осторожно говорю я, на цыпочках продвигаясь по минному полю ложных утешений. – Он тот же, кем был вчера.

– Ты так считаешь? – отвечает Делия. – У нас с Эриком случались довольно непростые ситуации, но мне никогда и в голову не приходило схватить Софи и убраться куда подальше, чтобы он ее больше не увидел. Я не могу представить, что может заставить человека так поступить. А вот мой отец, похоже, смог это сделать.

Я по собственному опыту знаю, что мы далеко не всегда понимаем и принимаем выбор, сделанный нашими близкими. Однако продолжаем их любить. Дело не в понимании. Дело в прощении.

Но на то, чтобы узнать это, мне понадобилась вся жизнь. И куда это меня привело? А привело это меня к тому, что попроси Делия меня прыгнуть в океан – и я уже напяливаю резиновые сапоги. Некоторые уроки невозможно преподать – их можно только усвоить.

– Не сомневаюсь, у него были на это причины, – говорю я. – И я уверен, что он хочет с тобой поговорить.

– И что тогда изменится? Все станет как прежде? Я почему-то сомневаюсь, что мама будет приходить к нам на обед по воскресеньям и мы вместе будем хохотать над старыми добрыми временами. И я не знаю, как теперь смогу слушать его и не подозревать в каждом слове подвох. – Она начинает плакать. – Если бы этого ничего не произошло… Лучше бы я ничего не знала…

Секунду поколебавшись, я заключаю ее в объятия: я всегда осторожен в прикосновениях к Делии, каждое из них дается мне дорогой ценой. Я чувствую, как ее сердце бьется возле моего – они словно сокамерники, говорящие сквозь тюремную стену. Я лучше, чем ей кажется, познал неизгладимость истории. Можете ее маскировать, можете штопать и чистить ее поверхность, но вы никогда не забудете, что под нею скрыта.

Я – законченный эгоист! – наклоняюсь, чтобы вдохнуть аромат ее волос. Делия рассказывала мне, что запах каждого человека уникален, как снежинка. Если бы мне завязали глаза, я нашел бы Делию по запаху. Она пахнет лилиями, и снегом, и свежескошенной летней травой – это одеколон моего детства.

Она делает неосторожное движение, касаясь моих губ нежнейшей кожей чуть ниже уха, и этого достаточно, чтобы я отскочил как ошпаренный. Я знаю, каково это, когда ты просыпаешься, полагая, что можешь набрать актеров на главные роли в своей жизни, и тут же осознаешь, что сам находишься в зрительном зале. Пьеса Делии резко изменилась посредине акта, и хотя бы я должен остаться ее постоянной величиной. Она всегда доверяла мне починку любого неисправного предмета: севшего аккумулятора в машине, затопленного погреба, разбитого сердца. На устранение этой поломки мне явно не хватит мастерства, но я все же постараюсь ее спасти. Сейчас я буду положительным героем. И совсем скоро Делия поймет, что отрицательным я тоже могу быть.

– Софи! – кричу я. – Время истекло!

Она, запыхавшись, сбегает с лестницы.

– У мамы нет…

– Надевай пальто, – командую я. – Пойдем в школу.

Софи еще достаточно маленькая, чтобы эта новость ее не обрадовала. Она убегает в прихожую, Делия опасливо выглядывает в окно.

– А этих шакалов ты, должно быть, не заметил?

Я пытаюсь не думать о том, что скажет Делия, когда увидит завтрашний выпуск газеты.

– Заметил, – как можно легкомысленнее отвечаю я. – Но я же один из них. А своих собратьев мы не едим.

– Я не хочу выходить из дома…

– Но ты должна выйти!

Сейчас Делии меньше всего нужно сидеть взаперти и ждать телефонного звонка, размышляя, почему ее мать молчит. Ни одна причина не утолит ее многолетней тоски.

Софи подбегает ко мне, и я, присев на корточки, помогаю ей застегнуть куртку.

– Отвезем ее в школу, – говорю я Делии, – а оттуда отправимся прямиком в тюрьму.

Сегодня утром меня вызвала в редакцию «Газеты Нью-Гэмпшира» мой главный редактор – женщина по имени Мардж Джераги, женщина, курящая кубинские сигары и упорно называющая меня полным именем (которое совершенно кошмарно звучит).

– Фицвильям, – сказала она, – присаживайся.

Я опускаюсь в дряхлое кресло напротив ее стола. Офис «Газеты Нью-Гэмпшира» выглядит именно так, как и должен выглядеть офис издания, которое можно в буквальном смысле прочесть от корки до корки во время визита в уборную: обшарпанные серые стены, флуоресцентные лампы, подержанная мебель. У нас есть приличная приемная и один божеский конференц-зал, куда раз в год для интервью спускается с небес губернатор штата. Неудивительно, что большинство наших репортеров предпочитает работать на дому.

– Фицвильям, – повторила Мардж, – я бы хотела поговорить с тобой об этом похищении.

На столе лежит вчерашний номер, открытый на моей статье; полоса всего лишь вторая, потому как в Нашуа кто-то убил человека и покончил с собой.

– А конкретнее?

– В твоем материале кое-чего недостает.

Я удивленно вскидываю бровь.

– Все вроде бы на месте. Все факты, историческая справка, прямая речь подсудимого. Если вы хотите, чтобы судебное слушание выглядело сексуально, смотрите сериалы.

– Я не критикую твое мастерство, Фицвильям. Я критикую твое усердие. – Она выпустила кольцо дыма прямо мне в лицо. – Ты не задумывался, почему я сняла с тебя «Очевидное-невероятное» и назначила эту историю?

– Из человеколюбия?

– Нет. Потому, что у тебя были все возможности написать потрясающий репортаж. Ты вырос в Векстоне. Возможно, ваши пути даже пересекались – в церкви, на школьном выпускном вечере или где-то еще. Ты можешь внести в эту историю личностный момент… даже если придется присочинить. Мне не нужно это юридическое дерьмо. Мне нужна семейная драма.

Интересно, что сказала бы Мардж, узнай она, что я вырос не просто в Векстоне, а и на одной улице с Эндрю Хопкинсом? Что, называй это драмой или как-то иначе, Делия – член моей семьи. Едва ли она поняла бы, что близкое знание темы порой мешает журналисту. Что порой оно застит взгляд.

Но в этот момент Мардж взяла конверт.

– Это билет с открытой датой, – пояснила она. – Полетишь за этим мужиком в Аризону и раздобудешь эксклюзивный репортаж.

Тут-то я и поддался. В конце концов, у меня никогда не получалось удалиться от Делии Хопкинс на достаточное расстояние. Как я ни старался. Можно расплющить стрелки компаса, но они все равно скреплены воедино, можно развернуть их в противоположные стороны – но они все равно потянутся к полюсам. Если Эндрю экстрадируют в Аризону и Делия последует за ним, я все равно окажусь там рано или поздно. Так пускай «Газета Нью-Гэмпшира» хотя бы оплатит дорогу.

Я выхватил конверт из рук Мардж. А как объяснить Делии, что я должен представить ее трагедию на людской суд, я подумаю позже. Я позже подумаю, как объяснить начальнице, что Делия для меня – никакая не «история», а исключительно счастливый конец.

Мы с Делией провожаем Софи до самого класса, потому что она опоздала, а учительница – новенькая, поставленная на замену той, которая ушла в декрет. Я вешаю пальтишко Софи на крючок у домика для игр и выуживаю из рюкзака коробку с ланчем. Учительница, по габаритам, если не по возрасту, годящаяся Софи в одноклассницы, присаживается на корточки и восклицает:

– Софи! Какая радость, что ты все же смогла составить нам компанию!

– У нас перед домом много журналистов, – заявляет Софи.

Губы учительницы, растянутые в улыбке, даже не вздрагивают.

– Вот это да! Хочешь быть сегодня в группе с Микайлой и Райаном?

Когда Софи убегает, захваченная новыми событиями, учительница отводит нас в сторону.

– Мисс Хопкинс, мы читали о суде над вашим отцом. Мы все переживаем за вас и хотели бы узнать, можем ли быть чем-то полезны…

– Просто постарайтесь отвлечь Софи, – деревянным голосом отвечает Делия. – Она толком не понимает, что происходит с моим отцом.

– Разумеется, – соглашается учительница, искоса поглядывая на меня. – Девочке повезло, что рядом с ней такие заботливые родители.

Она слишком поздно понимает, что в сложившихся обстоятельствах это было не самым уместным комментарием. Густо покраснев, она выслушивает наше сбивчивое объяснение, что я Софи не отец, и багрянец у нее на щеках становится еще ярче.

Признаюсь честно, порой я жалел, что это так. К примеру, когда Делия положила мою руку себе на живот, чтобы я почувствовал, как Софи брыкается. Я тогда подумал, что это я должен был зачать дитя вместе с ней. Но на каждый раз, когда я подростком лежал в кровати и мечтал стать Эриком, чтобы безнаказанно трогать ее когда угодно, или принюхивался к подушке, на которой она лежала, готовясь к контрольной по «Гамлету», или чувствовал, как учащается пульс, если мы, поглаживая Грету в благодарность за удачную находку, соприкасались руками, – на каждый такой раз приходились тысячи моментов, которые мне не принадлежали.

Бедная учительница уже до того запуталась в сетях своего смущения, что взлететь не сможет при всем желании.

Нам пора, – говорю я Делии и увожу ее из класса. – Давай сматывать удочки, пока эта бедолага не умерла от стыда. Сколько ей вообще лет? Одиннадцать? Двенадцать?

– Я не успела попрощаться с Софи.

Мы ненадолго останавливаемся у зеркального окна и наблюдаем, как Софи складывает конструктор из разноцветных кружков и квадратиков.

– Она и не заметит.

– А вот учительница наверняка обратила на это внимание. И, скорее всего, доложит школьному советнику по безопасности, что я просто развернулась и ушла. Им всем не терпится проверить, как далеко яблоко падает от яблони.

– С каких пор тебя волнует мнение окружающих? – спрашиваю я. – Ладно, это была бы Бетани Мэтьюс, но не Делия же Хопкинс!

Я слышу, как Делия шумно втягивает воздух, заслышав запрещенное имя.

– Бетани Мэтьюс, – как ни в чем не бывало продолжаю я, – всегда приезжает за дочкой первая и ждет у бордюра, пока закончатся уроки. Бетани Мэтьюс считает, что высшее карьерное достижение – быть президентом родительского комитета четыре года кряду. Бетани Мэтьюс никогда не подаст на обед замороженную пиццу просто потому, что забыла ее разморозить.

– Бетани Мэтьюс не забеременела бы до свадьбы, – подхватывает Делия. – Бетани Мэтьюс не позволила бы своей дочери даже играть с незаконнорожденной девочкой.

– Бетани Мэтьюс до сих пор носит на голове бархатные повязки, – смеюсь я. – И бабушкины панталоны.

– И мяч Бетани Мэтьюс бросает, как девчонка.

– С Бетани Мэтьюс, – заключаю я, – очень скучно.

– Слава богу, я на нее абсолютно не похожа.

Делия смотрит на меня и улыбается.

Мы с Делией какое-то время встречались. Еще в средних классах, когда это ничего за собой не влекло – разве что обязанность проводить девочку до автобуса после уроков. Я предложил ей это потому, что все вокруг звали девчонок на свидания, а ни с кем, кроме Делии, я разговаривать не мог. Расстались же мы потому, что насколько круто было иметь «подружку» сегодня, настолько же некруто это становилось завтра. Я сказал, что лучше бы нам проводить время с другими ребятами.

Я слишком поздно понял, что никогда прежде не видел Делию такой огорченной, – и неспроста: впервые в жизни кто-то из нас троих хотел ограничить совместное времяпрепровождение. Терзаясь укорами совести, я отыскал ее в спортзале. Я хотел сказать, что это была неправда, что слова, за которыми нет смысла, похожи на сдутые воздушные шарики и никуда не полетят, – но вместо этого тайком смотрел, как она танцует с Эриком. Он обнимал ее так легко и непринужденно, как я никогда бы не смог. Он касался ее настолько властно, будто части ее тела принадлежали ему, – и, возможно, за долгие годы они действительно перешли в его собственность.

На лице Эрика была написана моя собственная ошибка. Глаза у него горели до того ярко, а внимание было настолько поглощено Делией, что мне захотелось крикнуть «Пожар!» и проверить, среагирует ли он. Я видел, что он ощущает то же, что ощущал в ее присутствии я: словно в груди всходит солнце, словно нет больше мочи хранить эту тайну. Разница заключалась в том, как она смотрела на него. В отличие от нас, во время «свиданий» споривших, кто будет ведущим питчером в новом сезоне и сможет ли Спайдермен побороть Бэтмена в армрестлинге, эта пара сохраняла молчание. Делии нечего было сказать, когда она смотрела на Эрика. Он лишил ее слов, а мне никогда не удавалось этого достичь.

Когда мы уже подросли, я иной раз хотел признаться ей в своих чувствах. Я убедил себя, что даже если в результате придется потерять Эрика, Делия сможет компенсировать утрату. Но потом я вспоминал, как они с Эриком кружили посреди спортзала, цепляя подошвами серпантин, под слащавые баллады, и понимал: сколько бы лет ни прошло, Делия и Эрик все равно будут смотреть друг на друга так, словно весь мир, включая меня, исчез. Я мог потерять одного из них, но едва ли перенес бы утрату обоих.

Однажды я таки допустил промашку: я поцеловал ее, когда мы валяли дурака на берегу реки Коннектикут. Но я обратил поцелуй в шутку, как поступал всегда, когда близость между нами становилась неловкой. Если бы я сказал то, что хотел сказать, когда она плавала среди камышей, крепко держась за мои плечи и покачивая бутоном своих губ прямо у моего подбородка, она, возможно, утратила бы дар речи. Но вдруг не потому, что онемела от счастья, а потому, что не могла ответить мне тем же?

Когда любишь женщину, хочешь, чтобы у нее было все, чего она ни пожелает.

Делил же всегда хотела одного: чтобы Эрик был рядом.

Исправительное учреждение округа Грэфтон лежит у окончания десятой трассы, как сгорбившийся во сне медведь. У шеи этого медведя примостилось родственное здание суда. Когда мы паркуемся, я замечаю, что взгляд Делии прикован к колючей проволоке, тянущейся над забором.

Я выхожу из машины и открываю дверцу Делии. Она, ссутулившись, стремительно шагает к входу в приземистую пристройку, больше похожую на замок гоблина из сказки. Дежурный офицер отрывает глаза от журнала «Максим».

– Мы пришли на свидание к одному заключенному… – говорю я.

– Вы его адвокат?

– Нет, но…

– Тогда приходите во вторник вечером, в приемные часы. – Он снова опускает взгляд на журнальный разворот.

– Вы, наверное, не поняли…

– Ага, не понял. И никогда не понимаю! – рявкает офицер.

– Моего отца поместили сюда два дня назад…

– Вы не можете его увидеть – и точка. Должно пройти несколько недель, прежде чем ему разрешат принимать посетителей.

– Мой отец столько здесь не пробудет, – говорит Делия. – Его отошлют в Аризону.

Это наконец привлекает его внимание. В тюрьме округа не так много людей, ожидающих срочного перевода в другой штат.

– Хопкинс? – уточняет офицер. – Вы не смогли бы встретиться с ним, даже если бы я вам позволил. Сегодня утром он улетел в Феникс.

– Что? – Делия ошарашена. – Отца здесь нет? А его адвокат об этом знает?

Офицер оборачивается на звук хлопнувшей двери, за которым следует отборная брань.

– Теперь знает, – отвечает он.

Эрик замечает нас у КПП и недоверчиво хмурится.

– Что вы тут делаете?

– Почему ты не сказал, что папа уезжает сегодня?

– Потому что мне об этом не сообщили. – Эрик грозно косится на сопровождающего его надзирателя. – Очевидно, ни прокурор из Аризоны, ни окружная тюрьма Грэфтона не сочли нужным уведомить меня об экстрадиции моего клиента. – Он раздраженно роется в кошельке. – У тебя деньги есть? Я еду в аэропорт.

Я даю ему сорок долларов, Делия – еще полтинник.

– Ты хотя бы знаешь, куда идти по прилету?

– У меня будет семь часов в воздухе на то, чтобы сообразить. – Эрик небрежно чмокает Делию в лоб. – Слушай, я все улажу. А ты тем временем найди человека, который сможет приглядеть за домом, и купи себе и Софи билеты в Аризону. Возьми несколько моих костюмов и коробку с пометкой «Эндрю» у меня на столе в офисе. Я позвоню тебе на мобильный, как только что-то выясню.

Мы втроем выходим на улицу, где еще достаточно холодно, чтобы наши обещания кристаллизовались в воздухе. Эрик усаживает Делию на переднее, сиденье моей машины и, наклонившись, тихо говорит ей что-то. Но это за пределами слышимости. Мне кажется, он говорит, что любит ее и что будет по ней скучать, Что когда од сядет на самолет, и закроет глаза, первым, что он увидит, будет ее лицо. Я сам сказал бы то же самое на его месте. Захлопнув дверцу, он обходит автомобиль и приближается ко мне.