Текст книги "Похищение"

– Я не справлюсь, – говорит он.

– Но ты же сказал…

– А что еще я мог ей сказать, черт побери?! Фиц, мне конец. Я вообще не понимаю, что творю, – сознается Эрик. – На руке уже пальцев не хватит, чтобы пересчитать, сколько раз я нарушил закон. Я должен был заставить ее найти ему другого адвоката. Настоящего адвоката.

– Ты настоящий адвокат, – уверяю его я. – Она попросила тебя сделать это, потому что знает, что ты поможешь Эндрю выпутаться.

Он задумчиво проводит рукой по лицу.

– А что я буду делать, когда его признают виновным и Делил не сможет мне этого простить?

– Значит, сделай так, чтобы этого не случилось.

– Мне конец, – повторяет Эрик, качая головой. – Пора идти. Позаботься о ней, хорошо?

Он передает мне Делию, как будто она драгоценность, предназначенная для контрабанды. Как молитву, которую тайком шепчут еретики. Как залог. Эрик уже доходит до другого конца парковки, когда я наконец отвечаю:

– Я всегда забочусь о ней.

II

Как мало осталось от того, кем я некогда был! Пожалуй, только лишь память и осталась. Но вспоминать – значит страдать, пускай и в новой форме.

Шарль Бодлер.

Фанфарло

Лелия

В детстве я представляла, как мама вернется ко мне. К примеру, я заказываю молочный коктейль в кафе, когда женщина на соседнем табурете вдруг смотрит мне в глаза – и наши взгляды скрещиваются подобно молниям. Или так: я открываю дверь – а на пороге вместо почтальона стоит моя мать. А может, на первом занятии водительских курсов я сяду в машину – и увижу ее на заднем сиденье с блокнотом, и она будет удивлена не меньше моего. В своих мечтах я отказывалась воспринимать смерть как абсолютный конец и мы всегда находили друг друга случайно. В моих мечтах мать и дочь узнавали друг друга без единого слова.

Странно теперь думать, что за эти двадцать восемь лет я могла видеть ее в очереди к кассе супермаркета. Она могла пройти мимо меня на автобусной остановке или на оживленной улице. Мы даже могли обменяться любезностями по телефону: «Нет, к сожалению, вы ошиблись номером». Странно думать, что наши пути могли пересечься – а мы и не знали, что теряем.

Если возникнет необходимость, всю жизнь можно уложить в одном-единственном чемодане. Спросите у себя, что вам действительно нужно, и ответ удивит вас самих. Вы запросто отбросите неоконченные проекты, неоплаченные счета и ежедневники, чтобы хватило места для фланелевой пижамы, которую вам нравится надевать дождливыми вечерами, камушка в виде сердца, подаренного вашим ребенком, и потрепанной книжонки, которую вы перечитываете в апреле каждого года, потому как влюбились, когда читали ее впервые. Оказывается, важно не то, что вы накопили за долгие годы, а то немногое, что вы можете унести с собой.

В ожидании взлета Софи прижимается личиком к иллюминатору. Она никогда раньше не летала на самолете. Все происходящее кажется моей дочери приключением, неожиданно ворвавшимся в нашу жизнь. Вроде внеплановых каникул. Я сказала ей, что там, куда мы летим, очень тепло и Эрик нас уже ждет.

Возможно, там нас ждет и моя мать.

Она так и не позвонила. Может, Фиц прав и она боится; может, звонить ей запретили адвокаты. Эрик пояснил, что обвинения, выдвинутые штатом Аризона, еще не означают, что иск подала она сама. Это даже не гарантирует, что она жива. Действующий ордер на арест – это всего лишь действующий ордер на арест.

Время от времени я ловлю себя на страшной мысли: она не позвонила просто потому, что не хочет. Мне не удается соединить эти два образа: ту мать, которая отказывается позвонить мне, и ту, о которой я грезила долгие годы.

С другой стороны, если моя мать была такой идеальной, как я себе представляла, зачем отцу было убегать от нее вместе со мной? Я никогда не сомневалась в его любви ко мне, но теперь, учитывая все, что стало известно, не должна ли я усомниться в ее любви? Если нет, то не пора ли признаться себе, что отец совершил ужасный поступок?

Когда я выложила свои соображения Эрику, он сказал, что я скоро узнаю, по-прежнему ли моя мать живет в Аризоне, и что я должна прекратить эту аналитическую лихорадку, пока не сошла с ума.

Но если бы я попала в такую ситуацию с Софи, если бы прошло столько лет… Я бы не стала слушать адвокатов. Я бы не обращала внимания на плохое предчувствие. Я бы пешком прошла полмира, чтобы очутиться у порога дома моей дочери. Дождавшись, когда мне откроют, я бы так сильно прижала ее к себе, что между нами не прошла бы самая тончайшая щепка сожаления.

– Мама, а Грете дадут ремень безопасности? – спрашивает Софи.

– Ее посадили в специальную клетку, – объясняю я. – Она уже, наверное, спит.

Софи задумывается.

– А сны ей снятся?

– Конечно, – отвечаю я. – Ты же сама видела, как она бегает во сне.

– Вчера мне приснился сон, – говорит Софи. – Дедушка повел меня в кафе поесть мороженого, но чего бы мы ни попросили, все равно давали клубничный пломбир.

– Он терпеть не может клубнику, – тихо вставляю я.

– Но в моем сне он ел клубничное! – Она поворачивается ко мне. – А мы встретим дедушку на той стороне?

Она имеет в виду Аризону, но я воспринимаю это иначе. Мне всегда казалось, что мы с папой образуем одно целое, команду. А теперь я в этом не уверена. С одной стороны, я была его дочерью и он поступал так, как считал нужным. С другой стороны, теперь я сама мать, а он воплотил в жизнь кошмар, страшнее которого нет ничего.

Софи умащивается под боком, поигрывая моими волосами. Раньше они были для нее таким же необходимым атрибутом сна, каким для других детей бывает любимое одеяльце или плюшевый медведь. Всякий раз, когда ей хотелось вздремнуть, я вынуждена была ложиться рядом. Эрик считал, что с этой привычкой надо бороться, а то как она научится спать одна? Я же задавала встречный вопрос: «А зачем ей учиться спать одной?»

Загорается знак «Пристегните ремни», и я помогаю Софи затянуть эластичную полоску вокруг талии. Самолет отталкивается от взлетной полосы и пятится назад, на бетонированную площадку для разгона. Когда скорость нарастает и вокруг поднимается оглушительный рев, Софи спрашивает:

– Мы уже летим?

Мы с папой часто устраивали пикники на летном поле в Ливане, откуда было видно, как взмывают и приземляются бесконечные «сессны» и «пайперы». Мы лежали на спине чувствуя, как травинки щекочут наши плечи, а крохотные самолетики исчезали в гигантских облаках и опять выныривали, словно по волшебству. Когда я спросила, почему самолеты не падают с неба, он попросил меня привстать и подул на бумажную салфетку, которая тут же встопорщилась белым флагом на ветру. «Когда воздух движется по верху крыльев быстрее, чем по низу, – пояснил он, – самолет взлетает».

Так что я готова ответить на вопрос Софи. Все дело в давлении. Когда со всех сторон на тебя давят с одинаковой силой, ты остаешься неподвижен. Но если с одной стороны надавить чуть сильнее, ты можешь полететь.

Интересно, есть ли у нее ямочки на щеках, как у меня? Умеет ли она загибать большие пальцы назад, чтобы они касались тыльной стороны ладони, как умеем мы с Софи? От нее ли мне достались черные волосы и страх перед насекомыми? Чувствовала ли она во время родов то, что почувствовала я?

Я очень долго лепила ее образ в своем воображении, присовокупляя к нему черты Мэрион Каннингем[10]10
  Писательница, автор популярных книг по кулинарии.


[Закрыть] и Кэрол Брейди,[11]11
  Персонаж американского сериала. «Семейка Брейди» – домохозяйка, открывшая собственный бизнес.


[Закрыть] Ma Уолтон[12]12
  Персонаж сериала «Уолтоны», мать семейства, отличающаяся кротостью и набожностью.


[Закрыть] и миссис Косби.[13]13
  Имеется в виду Камилла Косби – жена легендарного комика Билла Косби.


[Закрыть] Увидев меня, она заплачет и так крепко сожмет в объятиях, что я перестану дышать – и все равно замечу, что тела наши смыкаются без единого зазора. Она даже не сможет подыскать нужных слов, чтобы сказать, как сильно меня любит.

Но в голове моей звучит еще один голос. Ему известно, что, будь моя мать жива, все сложилось бы иначе. Почему она не пыталась меня найти?

От матери я всегда хотела одного: чтобы ее невозможно было разлучить со мной, чтобы она могла победить любую силу, стремящуюся нас разъединить. Мать должна была быть готова расстаться с жизнью, если из этой жизни исключат меня.

Вот отец всегда был на это готов.

На борту самолета мне снится сон. Он как раз посадил лимонное дерево на заднем дворе. Я хочу приготовить лимонад, но плоды еще не созрели. На фоне грозового неба дерево кажется нагим, и угловатые, тощие его конечности мелко дрожат.

Притоптав землю у самых корней, он оборачивается, но я, ослепленная солнечными лучами, могу лишь улыбнуться ему в ответ – лица его я не вижу. На руках у меня сидит полосатая кошка; я нащупываю недостающий кончик ее хвоста, и она, вырвавшись, кидается к цилиндрическим кактусам, похожим на гномов-жевунов из «Волшебника Изумрудного города». «Что скажешь, Бет?» – спрашивает он.

Руки у него красные от пыли. Вытирая ладони о джинсы, он оставляет пятипалые следы, которые тут же превращаются в длинношеих динозавров. Их головы клонятся друг к другу. Мне хочется завести динозавра. И еще морского котика. Котик может жить в ванне.

Я рассказываю ему о своих планах, и он смеется. «Я знаю чего ты хочешь, grilla», – говорит он и, подхватив меня, подбрасывает так высоко, что я задеваю пятками солнце.

Прибытие в аэропорт «Скай-Харбор», наверное, похоже на высадку на Марсе: всюду, сколько хватает взгляда, простирается кроваво-красная пустыня и остроконечные горы. Едва выйдя из стеклянных дверей, я попадаю в густой жаркий столб воздуха. Мне непонятно, как такое место и Нью-Гэмпшир могут относиться к одной стране.

В телефоне меня уже ожидает сообщение от Эрика. Весь недлинный текст – это адрес. Его поручитель от штата – старый однокашник с юридического факультета, и какая-то подруга двоюродной сестры его секретарши (не ручаюсь за точность связи, но вроде того) разрешила нам остановиться в ее квартире, пока она перевозит вещи к своему парню.

Я забираю не в меру игривую Грету, беру напрокат машину («На какой срок она вам понадобится?» – спрашивает клерк, но я только молча смотрю невидящим взглядом) и гружу наши вещи на заднее сиденье и в багажник, где уже водружена складная собачья клетка. Рутинные телодвижения липший раз напоминают мне о том, скольких ответов я еще не знаю. Какие здесь есть продуктовые магазины? Как добраться до этого дома на Лос-Бразос-стрит? Когда я снова смогу увидеть отца? Лямка рюкзака соскальзывает Софи на локоть, ладонь ее сжимает тугой узел собачьего поводка. Она беспечно следует за мной, подпрыгивая на каждом шагу; она безгранично доверяет мне.

Все дети доверяют своим родителям.

И я, должно быть, тоже доверяла.

По дороге, указанной Эйвис, мы проезжаем больше магазинов и супермаркетов, чем набралось бы во всем штате Нью-Гэмпшир. Здесь, кажется, найдется поставщик для любого товара: суши, мотоскутеры, бронзовые скульптуры, керамика с вашими собственными рисунками, – чего только душа ни пожелает. Я теряюсь, и растерянность эта приносит мне облегчение. В Аризоне я и не должна ничего узнавать, Аризона для меня – заграница. В отличие от Векстона, здесь я имею полное право просыпаться поутру и не понимать, кто я и где нахожусь.

Адрес, который дал мне Эрик, в Месе, и это, надо полагать, ошибка, потому что на Лос-Бразос расположен лишь трейлерный парк. И если вы представляете себе аккуратные ряды симпатичных домиков на колесах с маленькими садиками и приветливыми окошками, то глубоко заблуждаетесь. Этот трейлерный парк напоминает огромную свалку. Пыльная парковка кольцом замыкает в себе пятьдесят ненумерованных фургонов, каждый из которых являет новую степень запустения и упадка. Софи пинает спинку моего сиденья.

– Мамочка, нам придется жить в автобусе?

Мы проносимся мимо входа, у которого стоит закутанная в плащ старуха – и это несмотря на адскую жару. За забором не видно ни души. Каково же приходится людям, запертым в металлических коробках, когда на улице температура зашкаливает за сто градусов?

Остановимся в отеле, решаю я, но тут же вспоминаю, что нам не хватит денег. Эрик говорил, что счет может идти даже не на недели, а на месяцы.

У некоторых домов возле крыльца растут кактусы. В фундаменты других вплавлены бронзовые орнаменты. Порог переступает молодая девушка, и я тотчас опускаю стекло.

– Извините! – окликаю ее я. – Я ищу… – Я заглядываю в сообщение от Эрика.

– No habla ingles.

Она поспешно прячется в трейлере и опускает шторы, чтобы мы не смогли заглянуть внутрь.

Я могла бы поехать к Эрику, но он не сказал, где остановится. Я не успела опомниться, как уже объехала по кругу трейлерный парк и вернулась на главную дорогу. Старушка по-прежнему стоит там. Она улыбается мне. У нее морщинистая, как кленовая кора, кожа индианки; ее коротко стриженные седые волосы завязаны красным платком на макушке. На каждом пальце красуется по серебряному кольцу – я замечаю их, когда она распахивает свой плащ. Под ним оказывается футболка с надписью «Все хорошо, если ты из племени хопи», с атласной подкладки свисают на пластиковых петлях всевозможные предметы: ржавые столовые приборы, старые пистолеты и с десяток кукол Барби.

– Гаражная распродажа, – зазывает она. – Дешевле не бывает!

Софи, завидев кукол, оживляется.

– Мамочка…

– Не сегодня, – говорю я и натянуто улыбаюсь старухе – Извините.

Она, равнодушно пожав плечами, запахивает плащ.

Я не сразу решаюсь спросить:

– Вы случайно не знаете, где стоит трейлер 35677?

– Вон он. – Она указывает на развалюху в каких-то двадцати футах. – Там никто не живет. Девочка жила, но уехала с неделю назад. Ключи у соседей.

В дверном проеме соседского трейлера висят радужные украшения; кривой кактус, чьи отростки напоминают запутанную карту нью-йоркского метро, водружен на табурет с мозаичным сиденьем и гипсовыми человеческими конечностями вместо ножек. К зеленым ветвям пало-верде привязаны шнурками и обрывками кожи сотни коричневых перышек.

– Спасибо, – говорю я и, велев Софи ждать в машине с включенным кондиционером, подхожу к двери. Я дважды жму на кнопку звонка, но никто не откликается.

– Никого нет дома, – говорит старуха, как будто я сама этого не поняла. Но прежде чем я успеваю ответить, вблизи взвывает полицейская сирена. Я в тот же миг оказываюсь снова в Векстоне, за десять секунд до развала моей жизни. Я опрометью кидаюсь к машине – к Софи.

Патрульная машина останавливается за моей машиной, но офицер подходит не к нам, а к старухе.

– Рутэнн, – говорит он, – сколько раз я тебе повторял. Она затягивает ремень плаща потуже.

– Haliksa'i, ты не можешь мне ничего запретить.

– Здесь нельзя вести коммерческую деятельность, – говорит полицейский.

– А никто ничем и не торгует.

Он приподнимает солнцезащитные очки.

– Что у тебя под плащом?

Она поворачивается ко мне.

– Это сексуальные домогательства, вам не кажется?

Только тогда офицер меня и замечает.

– Вы кто? Покупательница?

– Нет. Я только что сюда переехала.

– Сюда?

– Кажется, да, – поясняю я. – Я как раз искала ключи.

Полицейский в задумчивости потирает переносицу.

– Рут, купи себе прилавок на индейском блошином рынке, ладно? Не заставляй меня сюда возвращаться.

Он садится в машину и отправляется осматривать окрестности дальше.

Старуха, тяжело вздохнув, ковыляет к двери, в которую я безуспешно ломилась.

– Попридержи коней, – говорит она. – Сейчас достанем твой ключ.

– Вы здесь живете?!

Не удостоив меня ответом, она открывает замок и заходит внутрь. Даже на таком расстоянии дом отчетливо пахнет жженым сахаром.

– Ну? – нетерпеливо окликает она меня. – Заходи же.

Я забираю Софи и Грету из машины. Приказав собаке ждать на крыльце, мы заходим в дом. Рутэнн снимает плащ и бросает его на диван-кровать – куклы выглядывают из складок, как суслики из нор. Куда ни кинь взгляд, везде громоздится какой-нибудь ящик с хламом или жестяная банка с бусинами и перьями. Клеевые пистолеты разбросаны по полу, как орудия убийства.

– Где-то здесь, – бормочет она, копошась в выдвижном ящике, забитом веточками и карандашами.

За спиной у меня Софи украдкой вытаскивает куклу из складок плаща.

– Смотри, мама, – шепчет она.

В одной руке эта Барби держит миниатюрное ведерко с шоколадным мороженым, в другой – видеокассету с фильмом «Неспящие в Сиэтле». На ней спортивные штаны и пушистые тапочки, а на бедре висит кобура с пистолетом. На шее табличка: «У Барби ПМС».

Я невольно смеюсь и тянусь к плащу за другой игрушкой. Это Барби из реалити-шоу. Облаченная в спортивный купальник и свадебную фату, она держит карту Амазонии. Во рту виден недоеденный овечий глаз, из заднего кармана выглядывает пачка долларов, а за резинку носка заткнут контракт с фирмой «Найк».

– Очень смешные, – говорю я.

– Я их называю «Барби с черного рынка». Куклы для девочек, которые еще не наигрались. – Старуха подходит и протягивает мне руку. – Меня зовут Рутэнн Масавистива, я владелица и председатель правления «Второго дыхания» – фирмы, специализирующейся в реинкарнации неодушевленных предметов.

– Как это?

– Ищу владельцев для тех вещей, которые больше не нужны своим хозяевам. Я – большой ходячий индейский ломбард. – Она пожимает плечами, – Ваш старый тостер запросто может оказаться чьим-нибудь почтовым ящиком, надо только приложить немного усилий. А старый ковбойский сапог может обрести вторую жизнь в виде горшка для герани.

– А что насчет кукол?

– Опять же перерождение, – не без гордости заявляет она. – Я сама их делаю, каждую деталь. Даже бутылочку с прозаком для «Барби в кризисе среднего возраста». Раньше я хотела вырезать кукол кацина, но это позволено только мужчинам-хопи. Женщины должны делать кукол только своими матками, так сказать… Опять-таки, не люблю, когда указывают, что мне нельзя делать.

Я, потеряв нить разговора, мотаю головой.

– Кацина?

– Это духи нашего народа. Их сотни: мужчины, женщины, растения, животные, насекомые, кто угодно. Раньше они являлись к нам лично, а теперь – только в виде облаков или ростков. К ним обращаются, чтобы вызвать дождь и снег для урожая. Чтобы получить их благословение. Кукол кацина вырезают из тополя и дают детям во время ритуальных плясок, чтобы они учились религии. Сейчас ими живо интересуются коллекционеры. – Рутэнн берет одну из своих Барби. – Не знаю, насколько приживутся мои куклы, но я стараюсь изо всех сил. – Она снимает с полки Келли, младшую сестренку Барби, и вручает ее Софи. – Нравится, да?

Софи тут же шлепается на пол и начинает срывать с Келли эластичные покровы.

– У меня есть одна Келли дома.

– А где твой дом?

– По соседству, – перебиваю я. Я еще не готова посвятить эту женщину в свои секреты. И не уверена, что когда-либо буду готова.

Рутэнн присаживается на корточки возле Софи и притворяется, будто вытаскивает из волос длинный красный шнурок. Видя это, я вспоминаю отца, частенько показывавшего фокусы в доме престарелых. В горле встает комок.

– Только погляди!

На конце шнурка болтается ключ. Рутэнн прикладывает ладони к личику Софи.

– Приходи играть с моими куклами когда захочешь, Сива. – Она медленно поднимается и вкладывает ключ мне в руку. – Не потеряйте, – предупреждает она.

Я киваю, пытаясь подсчитать, сколько скрытых смыслов таится в этом предупреждении.

Для того чтобы обман совершился, нужно два человека: тот, кто солжет, и тот, кто поверит. Сначала отец солгал, будто моя мать погибла в автокатастрофе. Но почему я никогда, даже повзрослев, не просила проводить меня на ее могилу? Почему меня не удивляло, что к нам никогда не наведываются бабушки и дедушки, дяди и двоюродные братья и сестры? Почему не искала мамины украшения, одежду, выпускной альбом?

Когда Эрик еще пил, он порой, вернувшись домой, бывал слишком осторожен в движениях, чтобы не выдать своего состояния. Но вместо того чтобы разоблачить его, я притворялась, будто все в порядке, и он притворялся тоже. Можно сочинить все, что угодно, и назвать это жизнью. Я считала, что если лгать себе достаточно часто, то я сама рано или поздно смогу в это поверить.

Иногда боишься задать вопрос не потому, что не хочешь услышать бессовестную ложь.

А потому что не хочешь услышать правду.

Жизнь в трейлере обладает своими преимуществами: к примеру, можно пройти его вдоль четыре раза, не переводя дыхания. Можно стоять в кухне и иметь возможность заглянуть в спальню. Кухонный стол – гениальное решение! – легко превращается в еще одну кровать. Софи очень порадовало, что изнутри все, включая стульчак, выкрашено в ярко-розовый цвет.

Нашелся тут и телефонный справочник.

В Фениксе – с пригородами – я обнаружила семьдесят семь человек по фамилии Мэтьюс. Тридцать четыре живут в Скотт-сдейле. Оператор была права: ни одной Элизы Мэтьюс, ни одной Э. Мэтьюс, никаких зацепок. Вполне возможно, что она тоже стала другим человеком.

Предыдущий жилец, охваченный, должно быть, приступом неконтролируемого милосердия, оставил в доме вентилятор. Я ставлю его в спальне, чтобы он обдувал Софи и Грету, свернувшихся на двойном матрасе калачиком. Затем выхожу на крыльцо и присаживаюсь. Хотя солнце уже клонится к закату, жара по-прежнему стоит невыносимая. Небо здесь кажется шире, растянутым, как полоска целлофана. Появляются первые звезды. Я убеждена, что звезды – это шифр. Если всмотреться, они начнут двигаться по своему усмотрению и в конечном итоге сложат свои острые кончики в слова ответов.

Мы постоянно говорим об этом – о том, что, мол, готовы на все ради своих любимых. Но когда дойдет до дела, многие ли ринутся на передовую? Бросится ли Эрик наперерез летящей пуле, чтобы спасти мне жизнь? Пойду ли я на это ради Эрика? А если я погибну или останусь парализованной? Если я не смогу уже ничего изменить и вся моя жизнь окажется разделенной на «до» и «после»?

Единственный человек, которого я действительно спасу без секундного промедления, – это Софи. Просто потому, что в расчетном плане моего сердца ее жизнь стоит дороже, чем моя.

Интересно, моему отцу тоже так казалось?

Я достаю мобильный и звоню Фицу, но мне отвечает голосовая почта. Тогда я набираю номер Эрика.

– Где ты? – спрашиваю я.

– Смотрю на самую прекрасную картину, – отвечает он, и напротив меня в этот момент останавливается незнакомая машина. Из окна, не выпуская телефона, выглядывает Эрик. – Может, повесишь трубку? – улыбается он.

Я падаю в его объятия – и это первое за весь день место, где я чувствую себя уютно.

– Как Софи?

– Уже уснула. – Он заходит в трейлер, я следую за ним. – Ты его видел?

Эрику не нужно уточнять, кого я имею в виду.

– Пытался. Но в тюрьму Мэдисон-Стрит меня не пускают без справки от коллегии адвокатов штата.

– Что это такое?

– Это такая бумажка, которых в Нью-Гэмпшире вообще не выдают. Там должно быть сказано, что я ни в чем не провинился перед адвокатской коллегией. – Эрик замирает в дверном проеме, уставившись на розовый диван и обои цвета сахарной ваты. – Господи, мы поселились в пузыре клубничной жвачки!

Мне это скорее напомнило домик Барби, – говорю я. – А что насчет меня?

– Что насчет тебя?

– Мне позволят с ним увидеться?

Я наблюдаю за противоборством ответов на лице Эрика. С одной стороны, он не хочет отпускать меня, когда мы наконец-то здесь, рядом. С другой, он боится открытий, которые могут поджидать меня. С третьей, понимает, что сейчас я нуждаюсь в отце больше, чем в нем.

– Да, – наконец произносит он. – Думаю, позволят.

Не понимаю, почему люди употребляют слово «потеряться». Даже если ты свернул не на ту улицу и оказался в тупике, перед решетчатой оградой, или у дороги, ведущей в песчаный карьер, ты все равно хоть где-то да находишься. Просто ты не там, куда шел.

Я дважды проезжаю поворот к центру города и дважды разворачиваю машину. Трижды останавливаюсь на заправках спросить дорогу. Неужели так сложно найти тюрьму?

Когда я наконец ее нахожу, меня изумляет обыденность тюремной обстановки, эта долговечная плитка на полу и ряды пластиковых стульев. Это с тем же успехом могло быть любое другое казенное помещение. Может, следовало позвонить заранее и узнать, когда у них приемные часы? Но в лобби я встречаю множество людей: долговязых чернокожих пареньков в широченных штанах, индейских женщин с еще не высохшими слезами на щеках и даже старика в инвалидном кресле с младенцем на руках. Я поступаю как все: беру анкету из пачки на столе. Вопросы в ней простые. По крайней мере, простые для человека в любой другой ситуации: ФИО, адрес, дата рождения, степень родства с заключенным, ФИО заключенного. Я достаю из кармана ручку и начинаю методично заполнять графы. «Делия Хопкинс», – пишу я, но, подумав, зачеркиваю. «Бетани Мэтьюс».

Закончив, я становлюсь в очередь и притворяюсь, что эта очередь ничем не отличается от всех прочих – очереди в супермаркете, допустим, или очереди родителей, ожидающих детей после школы. Очередь детворы в торговом центре, жаждущей посидеть у Санта Клауса на коленях. Когда я подхожу к офицеру, он вопросительно смотрит на меня:

– Вы здесь впервые?

Я киваю. Это, наверное, бросается в глаза.

– Мне нужен какой-нибудь ваш документ. – Он пристально рассматривает мои водительские права, выданные штатом Нью-Гэмпшир, но все-таки вводит информацию в компьютер. – Что ж, – говорит он, с минуту поглядев на монитор, – все чисто.

– А что могло быть «нечисто»?

– Действующие ордеры на арест. – Он протягивает мне гостевой пропуск. – Вам налево.

Мне говорят, что я могу выбрать любой свободный шкафчик за спиной и сложить туда личные вещи. Затем – металлодетектор, затем – подъем на лифте. Когда створки раскрываются, я наконец понимаю, где в этом здании прячется, собственно, тюрьма. Тюрьма большая, серая, грозная. Повсюду разносится эхо, железо лязгает о железо, где-то кричит мужчина, жужжит селекторная связь. Мимо проходит, прижимая к глазу тряпку, арестант в сопровождении двух конвоиров. Они садятся в лифт, из которого вышли мы. Из стеклянной будки за нами наблюдают офицеры.

В комнате для свиданий четыре кабины, каждая из которых разделена пополам сверхпрочным стеклом. По обе стороны – телефоны. Круглые металлические табуреты привинчены к полу на одинаковом расстоянии друг от друга, как елки на рождественском базаре. Здесь я тоже вижу ожидающих: женщину в каракулевой бурке, подростка со свежим шрамом на щеке, латиноамериканца, шепчущего молитву на четках.

Отца приводят последним. На нем полосатая роба, вроде тех, что все мы видели в мультфильмах, и я впервые осознаю, что это все – непреложная правда. Он не сорвет с себя карнавальный костюм и не скажет, что мне всего лишь приснился кошмар. Это происходит на самом деле. Это – моя жизнь. Я невольно подношу руку к губам, и хотя отец не может слышать, как отчаянно, словно утопая в море, я хватаю воздух, он все же касается стекла между нами – надеется, что притронуться ко мне по-прежнему несложно.

Он берет трубку и жестом велит последовать его примеру.

– Делия, – еле слышно говорит он. – Делия, прости меня, солнышко…

Я давала себе обещание не плакать, но не успеваю и вспомнить об этом, как тело мое уже содрогается на крохотном табурете. Я так отчаянно рыдаю, что грудь начинает болеть. Я хочу, чтобы он простер руку сквозь стекло, как волшебник, которым я раньше его считала, и заверил меня, что произошло недоразумение. Я хочу поверить любым его словам.

– Не плачь, – умоляет он.

Я утираю слезы.

– Почему ты ничего мне не сказал?

– Сначала ты была слишком маленькой. А потом, когда ты подросла, я повел себя как законченный эгоист. – Он не может подобрать верных слов. – Я казался тебе героем. И уже не смог бы вынести другого отношения к себе.

Я наклоняюсь к разделяющей нас перегородке.

– Тогда скажи сейчас, – требую я. – Скажи мне всю правду.

Я вдруг вспоминаю, как однажды в детстве свалила все свои колготки одним змеиным клубком на отцовскую кровать. «Ненавижу эти колготки! – заявила я. – Они все время морщатся на коленках, и я на переменках не могу бегать».

Я ожидала, что он запротестует и скажет, чтобы я носила то, что есть в шкафу, – и точка. Но он лишь рассмеялся. «Не можешь бегать? Ну, этого допустить нельзя!»

– Мы назвали тебя Бетани. Родилась ты совсем крохой – весила меньше хлебной буханки. Когда я брал тебя на работу, то укладывал в перевернутый шкаф для документов, это была твоя колыбелька, – Он поднимает глаза. – Я работал аптекарем.

Аптекарем? Я принимаюсь рыться в памяти в надежде найти пропущенные красные флажки. Папа точно знал, сколько сиропа от кашля нужно выпить Софи, учитывая массу ее тела. Папа очень расстраивался, когда в школе мне не давалась химия. Почему же он не стал работать аптекарем в Нью-Гэмпшире? И я тут же отвечаю на собственный вопрос: потому что лицензия была выдана на другое имя. На имя человека, исчезнувшего с лица земли.

Становишься ли ты другим человеком, когда меняешь имя?

– Как тебя звали?

– Чарлз, – отвечает он. – Чарлз Эдвард Мэтьюс.

– Три имени – и ни одной фамилии.

Он огорошен.

– Твоя мать сказала то же самое, когда мы познакомились.

При одном упоминании о ней у меня перехватывает дыхание.

– А как звали ее?

– Элиза. Тут я не врал.

– Не врал, – соглашаюсь я. – Только сказал, что она умерла, а на самом деле вы просто развелись.

Позвольте поделиться с вами одним рецептом. Когда варишь утрату на открытом огне печали, она затвердевает. Но превращается не в горе, как вы могли бы подумать, и даже не в сожаление. Нет, утрата становится густой, как паста, и черной, как зола. Но нужно погрузить в это варево палец и ощутить его острый вкус на языке, чтобы понять: это гнев, гнев в чистейшем виде, гнев без примесей. И эту субстанцию вы уже будете взвешивать, ее свойства вы будете определять, ею намажете свой бутерброд.

Я думала, что приехала сюда с одной целью: убедиться, что отец в порядке, и дать ему понять, что я в порядке тоже. Я приехала, чтобы сказать: мне плевать на полицейские протоколы, мне плевать на выступления в суде, я все равно благодарна ему за свое счастливое детство. Но равновесие внезапно нарушается, и двадцать восемь лет, которые я знала, уже не перевешивают те четыре года, которые я упустила.

– Зачем? – спрашиваю я, и слово это будто застревает у меня между зубами. – Зачем ты это сделал?

Отец качает головой.

– Я не хотел причинить тебе вреда, Делия. Ни тогда… ни сейчас.

– Не называй меня Делией!

Я вскрикиваю так громко, что женщина в соседней кабине оборачивается.

– У меня не было выбора.

Сердце у меня в груди бьется как бешеное, я уже не могу остановиться.

– Был у тебя выбор! Тысяча вариантов. Бежать или остаться. Брать меня с собой или нет. Сказать правду, когда мне было пять лет, или десять, или двадцать… или смолчать! Это у меня не было выбора, папа.

Я вихрем вылетаю из комнаты для свиданий, чтобы он тоже почувствовал, каково это – остаться одному.

Когда я возвращаюсь в наш розовый трейлер, все уже спят. Софи лежит на диване, наподобие вопросительного знака обернувшись вокруг Греты, а та, едва завидев меня, приоткрывает один глаз и приветливо виляет хвостом. Я опускаюсь на колени и касаюсь лба дочери. Он покрыт капельками пота.