Текст книги "Зеркальное прикосновение. Врач, который чувствует вашу боль"

– Что она включает?

– Я бы использовал маленькую кюретку, чтобы взять небольшой образец и посмотреть, что это такое, и, если все хорошо, после получения свежего снимка замороженного среза продолжить операцию и удалить как можно больше этой штуки.

– Каковы риски, если не делать биопсию?

– Вероятно, новообразование будет расти, но сказать трудно. Ведь мы не знаем, что это такое. Возможно, то, что мы приняли за рост, – просто разница в полученных срезах МРТ. Мы собрали консилиум, чтобы обсудить ваш случай, и единственное, в чем мы уверены, так это в том, что новообразование декальцинирует окружающие кости черепа, поэтому есть углубление на коже головы. Со временем оно, скорее всего, съест большую часть расположенных рядом костей.

Затем он углубился в предоперационный перечень всех потенциальных рисков, связанных с любой хирургической операцией, от инфекции до смерти. Самая тревожная опасность заключалась в том, что, если новообразование сосудистое, существует вероятность, что оно может кровоточить, а это потенциально способно привести к катастрофическим последствиям.

Я продолжал учиться в медицинской школе в обычном режиме и задавался вопросом, может ли операция оказать влияние на мою синестезию? Я только начал лучше ее понимать. Может ли опухоль каким-то образом быть связана с моими переживаниями? Я не смогу понять, каким будет мир, если потеряю ее. Это сродни потере органа чувств.

В середине декабря мне позвонили и сообщили, что на следующий день после Рождества можно сделать операцию, есть место. Я подумал, что будет справедливо, если в случае неудачной операции я хотя бы смогу встретить еще одно Рождество с семьей. Ночь перед операцией я провел в доме родителей. Мама предложила побрить мне голову теми же старенькими ножницами, которыми стригла мои волосы в детстве.

Лежа на каталке рано утром перед операцией одетый в безразмерный халат, я не был уверен что произойдет дальше. Сказал родителям, что увижусь с ними после операции, но знал, что не могу этого обещать. Тем не менее я был полон решимости. На моем черепе с правой стороны головы фиолетовой хирургической ручкой отметили место операции. Анестезиологи подошли ко мне, представились и вставили в каждую руку катетеры – на случай, если понадобится экстренное переливание крови. Я наблюдал за их действиями на будущее. Они вкололи мне небольшую дозу мидазолама – бензодиазепина, известного своим амнестическим действием. Зная, что момент ввода препарата будет моим последним воспоминанием, я в последний раз подумал о своей жизни и молча поблагодарил Вселенную, улыбнувшись и сказав родителям, что люблю их.

Я прекратил существовать, а затем снова возник в этом мире.

Сначала во Вселенной появились лишь отдаленные, неясные звуки беседы двух женщин. Затем в их голоса вмешалось трепетание пастельных тонов, иногда прерываемое автоматическим мандариновым звуком «пип». Потом возникла боль. Я был полностью поглощен раскаленной добела болью, распространявшейся сверху головы, будто кто-то положил на нее высокую стопку кирпичей, а затем извивающейся черной и кипящей красно-оранжевой болью в уретре из-за вставленного в нее мочевого катетера. Я потянулся рукой вниз, чтобы убрать то, что ее вызывало. Один из голосов стал ближе и понятнее: «Все в порядке, дорогой! Не трогай его! Просто послушай меня! У тебя внутри катетер». Я опустил руки и поднял веки. Перед глазами все расплывалось. Я понял, что нахожусь в палате пробуждения. Операция закончена. Я понятия не имел, что произошло или чего ожидать, но первая же сознательная мысль подтолкнула меня к поиску букв для подтверждения того, что синестезия все еще со мной. Я посмотрел вверх и увидел табличку с надписью:

ПАЛАТА ПРОБУЖДЕНИЯ

пурпурный, кровавый, морковный, кровавый,

пыль Монтаны, кровавый,

пурпурный, сиреневый, красный, лимонный, бирюзовый, рыжий,

коричневый, фуксия,

желтовато-коричневый, синий, фиолетовый.

Все цвета букв остались такими же, как до операции. Глаза снова закрылись, мне требовался отдых.

Я не знаю, сколько времени прошло до момента, как я оказался в больничной палате, апатичный, но просыпающийся. Приехала моя семья, а также Ли, Стив и Алекс с подругами. Активность людей вокруг меня была выше, чем позволяла осознать вырывающаяся из моей головы боль. Кирпичи по-прежнему лежали на макушке. Через некоторое время, показавшееся часами, мне наконец дали обезболивающее, притупившее восприятие всего вокруг, включая близких. Я был благодарен за короткую передышку. Позже, вечером, один из резидентов хирургического отделения пришел проверить меня и рассказать новости. Замороженный срез выявил доброкачественную ангиофиброму. Все, что мне необходимо было услышать, – слово «доброкачественная». Хирургу удалось вырезать всю опухоль и заменить отсутствующую кость черепа комбинацией титановой сетки и полиметилметакрилата, известного как костный цемент – неудачное название. В правой части черепа сделали продолговатый обратный V-образный разрез, из него выходила дренажная трубка. Пластиковая бутылка на конце трубки медленно наполнялась кровью, похожей на кленовый сок. Меня оставят в стационаре, пока кровь не перестанет течь.

Тем временем я продолжал погружаться в больничную жизнь, на этот раз с позиции пациента. Если вас положили в больницу, вы редко видите врача, или имеете к ним свободный доступ, если только ваше заболевание не «движется в неправильном направлении» – к смерти, вы часами напролет лежите в постели с пластиковыми манжетами на икрах, надувающимися и сдувающимися по собственному расписанию. Как правило, один раз в день, рано утром, врач посещает вас на несколько минут, чтобы удостовериться, что вы живы и достаточно здоровы для выписки. Когда дренажную трубку наконец вытащили из головы, меня выписали, выдав пластиковый пакет, наполненный тонкими эластичными бежевыми больничными чулками, завязанными на одном конце, чтобы закрыть участок разреза и предотвратить инфекцию. Немодно, но практично.

У меня также была возможность узнать, что произошло в операционной. За несколько недель до операции студент-медик, с которым я подружился, сказал, что знаком с моим нейрохирургом и изучал некоторые его истории болезней, чтобы понять, будет ли он проходить резидентуру по нейрохирургии. Я сообщил студенту дату и время своей операции, и он получил разрешение присутствовать на ней. Он рассказал, как опоздал на несколько минут, в которые мой череп вскрыли вокруг пульсирующей массы, занявшей большую часть окружающих тканей. Это была сосудистая опухоль. Врачи пребывали в нерешительности, не зная, что с ней делать. Они позвонили одному из главных нейрохирургов больницы с просьбой оценить ситуацию. Войдя в операционную, он усмехнулся: «Вероятно, это неправильно сформированный с самого рождения пучок кровеносных сосудов, который только сейчас достаточно вырос, чтобы начать питаться костями черепа. Будет здорово просто выковырять его оттуда, как мороженое».

Другой студент с моего курса работал вместе с рентгенологом, обсуждавшим мой случай с коллегой. Они тоже были озадачены полученными снимками новообразования и подозревали, что оно сосудистое, хотя при визуализации сосудов видно лишь незначительное усиление контраста. Однако были уверены, что опухоль не только злокачественная, но и затронула поверхность мозга.

Я был очень признателен за оказанную помощь. Но еще больше был благодарен за то, что узнал из собственной истории болезни. Я поклялся не забывать во время своей медицинской подготовки и опыт клинициста, и опыт пациента. В тот день, когда я вернулся на занятия, все еще носил на голове бежевый чулок с узелком. В конце концов рана зажила настолько, что я снял его, обнажив место разреза. Он стал почетным шрамом, драгоценным памятным подарком. Я хотел, чтобы каждый раз, когда я буду смотреть в зеркало или видеть свою фотографию, он напоминал мне: все мы – пациенты и целители, два в одном. Перейдя на третий курс медицинской школы, я брил голову, отправляясь в больничное отделение для ухода за пациентами – с раной на голове, но готовый действовать.

За время пребывания в больницах я достаточно хорошо узнал, что такое быть в мультикультурной среде. Разнообразие культурных традиций наслаивалось с каждой новой медицинской практикой. Я решил структурировать порядок практик, чтобы пройти по всем разделам медицины, начиная с акушерства и гинекологии. У меня уже был некоторый базовый опыт принятия родов, если не сказать больше, хотя разнообразие языковых и культурных нюансов вокруг рождения каждого ребенка бесконечно уникально. Боль воспринимается очень по-разному. Одна женщина могла выстрелить в воздух стаккато отборных английских ругательств, в то время как другая сплетала длинные цепочки слетавших с ее языка ругательств на испанском. Команда акушера звучала так: «Тужься, мамочка, тужься!» Одна женщина вопила: «А-я-яй!», ее вопль при каждой потуге сопровождался свистящим легочным звуком «и-и-и-и-и». Другая кричала: «О-ё-ёй!», а третья при каждой потуге упоминала Деву Марию: «Ой, Боже ты мой, Пресвятая Богородица, Иисус Христос, Мария Гваделупская, Пресвятая Дева Мария Милосердная, Богоматерь ангелов, Непорочное Зачатие Пресвятой Богородицы!»

Разнообразные пациенты, которых я встречал, учась в медицинской школе с самого начала и до конца, заложили основу того, как я впоследствии общался с пациентами, став врачом. Мне дали пациентку двух главных резидентов гинекологии, ответственных за все отделение.

Эта женщина, лет тридцати с небольшим, находилась здесь почти два месяца. Она была первой наблюдаемой мной пациенткой с расширенным, метастатическим раком. Рак яичников распространился на большую часть кишечника и складок в брюшной полости. Для продления жизни она согласилась на неоадъювантную химиотерапию, решив пройти курс непосредственно перед удалением опухоли во время радикального вмешательства под названием экзентерация органов малого таза (также известна как извлечение внутренностей). Во время операции хирурги удалили ей матку, яичники, прямую кишку, мочевой пузырь и мочеиспускательный канал – все органы малого таза. Не осталось ничего, кроме остатков рецидивирующей злокачественной опухоли с метастазами, каким-то образом укрывшимися в лимфатической системе. Жизненные функции ниже груди поддерживали пластиковые трубки и катетеры, выходившие из нескольких отверстий в коже. Хотя химиотерапия на некоторое время предотвратила рецидив рака, в основном она привела к мучительному, отсроченному невропатическому болевому синдрому. Несмотря на увеличение дозы приема обезболивающих, женщина лежала в постели с постоянной тошнотой и невыносимой болью. Всякий раз, здороваясь с ней, я ощущал груз ее отчаяния и огромные сожаления. Я находился лицом к лицу с агонией.

Хотелось сделать что-нибудь, все, что угодно, чтобы помочь ей. Я пересмотрел все ее лекарства и болеутоляющие средства, ища идеальное сочетание, которое могло бы дать ей облегчение, но не успокаивать до такой степени, что будет трудно дышать самостоятельно. Она не хотела в хоспис. Мать и муж не позволяли даже рассматривать такую возможность. За неимением лучших вариантов я решил, что могу сделать еще одну вещь, вероятно, не как студент, а как человек. Я сидел с ней после обеда, когда не присутствовал на операциях. Просто сидел и слушал. Мне было нечего ей сказать, но я мог сидеть, кивать и подчеркивать ее существование, чтобы дать понять, что я помню о ней. Она говорила на мягкой, хныкающей смеси английского и испанского, которая в моменты особенно сильного стресса давала слабину. В такие моменты она подзывала меня и напоминала, что я ничего не знаю, еще маленький и однажды узнаю, что жизнь полна боли.

Мы вместе присутствовали в ее скорби. Она держала меня за руку и думала о том, понимаю ли я ее состояние. А я думал о том, может ли кто-нибудь, никогда не переживавший смерть на собственном опыте, понять, что это такое?. Мой опыт общения с ней был первым из череды многих, определивших то, как я буду общаться с каждым пациентом. Я чувствовал себя машиной, обладающей надежной операционной системой и выдающей команды для выполнения телом. Никаких лишних вопросов. Теплая пульсирующая бесчувственная микросхема, тихо производящая дефрагментацию в ожидании следующей команды. Но имея ощущений, подаренных синестезией зеркального прикосновения, компьютер был запрограммирован и на ощущение эмоций или, по крайней мере, физических ощущений, часто передающих эмоции. Я должен был выяснить, что делать дальше и как интерпретировать ощущаемые эмоции.

Тем не менее замечательные изменения произошли, когда ощущения зеркального прикосновения начали отражать переживания пациента, ставшие гиперболической заменой эмпатии, а она, в свою очередь, превратилась в неустанный двигатель глубокого сострадания, обязательное стремление к доброте. Однажды утром наша команда собралась возле палаты пациентки. Пока другой студент представлял врачам обновленные клинические данные, я просматривал свои записи. Я был следующим и заметил, что чем меньше читаешь свои записи, тем сильнее впечатление, что ты хорошо «знаешь своего пациента». Я переворачивал исписанные корявым почерком страницы, пытаясь запомнить данные последних анализов, когда краем глаза увидел свою пациентку в палате. Дверь была открыта, занавеска наполовину отдернута. Она лежала на кровати. Я ощутил ее страдания, отпечатавшиеся в выражении лица. Во мне отразилось ощущение сухих, потрескавшихся губ, а язык слегка высунулся, прилипнув к гортани и двигаясь по высохшей коже губ. Эти ощущения немного отличались от тех, которые я испытывал вместе с ней раньше. Я чувствовал безнадежность и сильную жажду. На подносе, рядом с неразвернутым меню на сложенном пополам листке бумаги, стояла небольшая прозрачная одноразовая чашка. Поднос находился недалеко от кровати. Я увидел, как она перевела взгляд на стол. Прежде чем мысль проникла в мое сознание, я вошел в палату, мысль еще не закончилась, а я уже поднимал ее голову с подушки. Когда она сделала глоток, я почувствовал, как капли воды скатываются по моему рту и глотке. Резкие движения ее языка и рта отразились в моем теле. Тихий вздох облегчения одновременно вырвался сквозь наши ноздри. Она прошептала своим обычным трудным голосом: «Спасибо… Я устала ждать помощи и сдалась». Я положил свою руку на ее, посмотрел ей в глаза и улыбнулся. В последний раз нежно похлопав ее по руке, вышел из комнаты и присоединился к обходу. Наступила моя очередь рассказывать о пациенте. Временами было почти невозможно различить, были мои добрые поступки ответом на потребность пациента или попыткой прекратить ощущаемую внутри отраженную боль и дискомфорт. Однако, учитывая условия моего обучения, вместо того, чтобы испытывать душевные муки, я считал, что мы с пациентом являлись одним целым. Это было приемлемо.

Во время практики по внутренним болезням у меня снова была небольшая стажировка в стационаре онкологического отделения. Поскольку она носила терапевтический характер, имелась возможность работать непосредственно с терапевтом, а не с резидентом. Доктор Синтия Гарсия, напарником которой я стал, только что окончила резидентуру по внутренним болезням, отработав последний год главным резидентом. Она была яркой, умной, отзывчивой. И, отказавшись от пустого соблюдения табели о рангах, настояла, чтобы я звал ее просто Синтией. Я был очень благодарен ей за заботу о моем понимании каждого пациента, фундаментальной концепции болезни и назначенного в каждом случае лечения.

Она оказалась достаточно терпеливой, чтобы вести себя спокойно, пока я пытался выразить ей свое понимание действующих на молекулярном уровне патофизиологических механизмов, от провоцирующего фактора до клинического проявления, которое представлялось мне единственным способом внести устойчивые изменения в собственное понятие о медицинской логике.

Именно с Синтией в последний день практики я пережил всю мощь моей первой смерти во время внезапно раздавшегося «синего кода». На каждой следующей практике мне приходилось сосредотачиваться на врачебной подготовке и тренировке себя как синестета. Для достижения успеха требовалась практика. До тех пор, пока я не овладею обоими умениями, не смогу предвидеть ситуацию, поскольку резонирую с переживаниями пациента.

Мне приходилось участвовать в каждом переживании целиком, вплоть до тонких нюансов, и позволять себе испытывать его настолько полно, насколько возможно, с позиций пациента и окружающей его среды, далеко за пределами моего «маленького Я». Затем нужно уловить возникающие во мне отраженные эмоции, повозиться с чувственным и эмоциональным опытом, изучить сплав обоих с разным увеличением и под разными источниками света, быстро определить, нужно ли мне действовать сейчас, продолжая процесс, или положить все на полку, чтобы заняться этим позже.

Я тренировался так усердно, что, когда через несколько месяцев пришел на практику в травматологию, чувствовал себя гораздо более подготовленным. Ощущение растущего опыта было захватывающим. Я прочитал и перечитал все соответствующие хирургические советы по ведению пациентов с травмами. Пытался быть максимально близко к каждому пациенту и потоку его чувств, ставя перед собой задачу выйти далеко за пределы собственного комфорта. Вооруженный знаниями и инструментами, я был готов к любым командам хирурга. Работал над повышением аккуратности и точности своих прогнозов. Хотел быть готовым именно к тому, что нужно пациенту, прежде чем эта мысль появится в голове хирурга.

В лихорадочном хаосе травматологического центра я научился смещать фокус внимания, когда понимал, что физические страдания пациента начинают меня переполнять. Однажды привезли человека с огнестрельным ранением. После первичного осмотра он начал приходить в себя благодаря обезболиванию и, становясь менее сонным, испытывал все большее беспокойство. Заботившаяся о нем медсестра попросила выписать побольше успокоительного и зафиксировать ремнями, но ответственного за назначение лекарств хирурга вызвали на экстренную операцию. У медсестры появилось другое решение. Она как бы между прочим подошла и сказала раненому: «Дорогой мой, позвольте мне помочь вам чувствовать себя удобнее». Она подтянула одеяла к его груди, а затем стала подтыкать их под тело раненого, укутывая, как при отходе ко сну. Глядя, как медсестра засовывает белье все глубже под тонкий матрац, я понял, что она собирается обездвижить пациента. Я чувствовал усталую притупленность реакции мышц лица медсестры и настороженное поднимание плеч, в которых скопились напряжение и изнеможение. В замешательстве пациент боролся с одеялами и простынями, как запутавшаяся в паутине муха. Я чувствовал прочность сжимающего мое туловище белья. Отраженные ощущения только начали переполнять меня, как в приемный покой вкатили трех новых больных. Чтобы сосредоточиться, я перевел взгляд на капельницу с физраствором, сфокусировав внимание и энергию на каждой капле. Ощутил маленький полумесяц воды вдоль уголков моего рта, идущий по линии челюсти к ушам. В то же время я почувствовал себя внутри небольшого цилиндрического сосуда, окончательно успокоившись благодаря мерному стеканию капель физраствора, прежде чем отправиться к следующему больному.

Темпы работы травматологического центра были, мягко говоря, интенсивными. Большая часть травм являлась результатом небрежности, невежества или случайности – и практически никогда следствием злого умысла. Травматические ампутации – случайные и вследствие несчастного случая. Однажды привезли бездомного, обнаруженного благодаря его крикам у железной дороги. Он спал у рельсов, и проходящий поезд отрезал ему правую руку выше локтя. Войдя в комнату, чтобы оказать ему помощь, я понял, что ничего не чувствую в большей части левой руки. Поскольку на тот момент мне был неизвестен характер травмы этого человека, я не мог понять причину онемения. Начал осматривать комнату. Правую руку больного закрывала куча окровавленных салфеток. Я обернулся и внезапно почувствовал холодную неподвижность в руке, сопровождаемую отчетливым ощущением растрепанности мышц в области бицепса. На хирургическом подносе лежала ампутированная рука мужчины. Я пытался сосредоточить внимание на чем-нибудь другом. Но когда снова повернулся к больному, доктора уже сняли кровавые салфетки с его руки, полностью обнажив рану. Я сразу почувствовал ниже плеча мокрые извилистые нити и разорванные поездом клочки мышц. Я посмотрел в сторону автоматического дозатора – вендинг-автомата для хирургических принадлежностей. Позволил взгляду упереться в него и исследовать содержимое, разные уголки, точки и этикетки трубок, ванночек, зажимов, шовный материал – все они были аккуратно сложены стопками и завернуты в стерильную упаковку. Благодаря иллюзии порядка мои ощущения, хотя и фрагментированные, начали успокаиваться. Я сделал несколько глубоких вдохов, вернул внимание к ране мужчины, зацепился за чувство порядка и вернулся к действию.

В другой раз привезли попавшего в автомобильную аварию подростка. Его старшая сестра потеряла управление машиной. Ее подруга, сидевшая на пассажирском сиденье, скончалась на месте происшествия. Поскольку мальчик не был пристегнут ремнем безопасности, он вылетел через лобовое стекло. Его лицо опухло от синяков, было покрыто рваными ранами. На боках появлялись новые синяки. Старший хирург и начинающий травматолог не могли прийти к единому мнению, как помочь мальчику: первый хотел завершить осмотр повреждений, в то время как второй собирался нарушить протокол и немедленно отвезти пострадавшего в операционную. Кровяное давление юного пациента снижалось быстрее, чем организовывалось переливание крови. Было принято решение везти его в операционную. Я схватился за правую сторону каталки, старший хирург – за левую. Я посмотрел на ребенка и почувствовал себя на каталке, мои глаза заплыли – окровавленные, интубированные. У меня было такое же чувство, как при впервые увиденной мною смерти, – ощущение пустоты.

Мальчика положили на операционный стол. Я почувствовал первый разрез вдоль его живота, быстро исчезнувший в горячем, извивающемся комке внутренностей. Я был сосудом, открытой шкатулкой, наполненной пропитанными кровью органами. В поиске источника кровотечения хирург применил неотложную эксплоративную лапаротомию, но кровотечение развивалось так быстро, что у мальчика остановилось сердце и началась фибрилляция желудочков. Травматолог прижал металлические пластины прямо к сердцу, сотрясая его и мою грудь. Ритм сердца ненадолго восстановился, а затем, как только нам обоим стало легче дышать, мальчик вернулся к фибрилляции, не сумев восстановить ритм сердца во второй раз.

Проходили дни, я продолжал работать с травматологами. Однажды ночью помогал человеку с внутренним кровотечением из-за огнестрельного ранения. Пуля прошла через живот, и, чтобы найти источник кровотечения, дежурный хирург вскрыл грудную клетку. После остановки сердца у пациента он попытался пережать аорту. Для обеспечения кровоснабжения мозга во время операции попросил меня сделать внутренний массаж сердца. Я положил руки на сердце мужчины, в буквальном смысле заставив его биться. Накачивая сердце своими ладонями, я чувствовал, как мои руки в моей собственной груди накачивают мое сердце и поддерживают мою жизнь. Помню, думал: интересно, если я остановлюсь, не остановится ли и мое сердце? Примерно через двадцать минут прозвучал отбой и объявили время смерти.

Когда моя практика по травматологии закончилась, я хотел ее продолжить. Был очарован структурированными протоколами и алгоритмами, механизмом процесса. Я стал достаточно уверен в себе, чтобы справиться с вызовами синестетических переживаний. Хотя знал, что эта практика была одной из увлеченностей студентов-медиков под названием травматологический порыв. Нужно дать себе несколько недель, чтобы спуститься с небес на землю и принять решение, является ли травматология моим призванием. Я продолжал практики, переживал и давал себе время подумать, какой будет моя карьера в каждой из специальностей.

Так продолжалось до тех пор, пока я не пришел на последнюю практику третьего курса – по неврологии.

Поскольку начиная со второго года обучения в медицинской школе возникло подозрение, что неврология – мое призвание, составляя расписание на третий курс, я оставил ее для последней практики. Одна из прочитанных на втором курсе лекций в разделе неврологии была нетрадиционной лекцией доктора Стивена Сиваша. Речь шла о феномене расщепленного мозга и его значении для понимания сознания. Это была необычная лекция в медицинской школе, именно поэтому она выглядела привлекательно. Из всех лекций, прослушанных мной в медицинской школе, эта – единственная, на которой я почувствовал, как все мое тело оживает, гудит и «зажигается». У меня побежали мурашки по коже, забил озноб, появились бабочки в животе и все в таком духе. Неврология поднялась на вершину моего списка. Но в начале третьего курса я почувствовал, что должен отодвинуть ее. Хотел, чтобы интерес к ней не мешал моему изучению других специальностей.

Я почувствовал себя на своем месте, как только вошел в отделение. Неврологи были эксцентричными и странноватыми, бесконечно любопытными и ненасытными в своей жажде учебы. Я тратил много времени на пациентов, узнавая их, наблюдая за поведением, терпеливо позволяя им прощупывать меня, а их мозгу– общаться и делиться со мной тем, что происходило у них внутри.

Одной из пациенток в неврологическом отделении была женщина средних лет с небольшим ишемическим инсультом левой стороны мозга. Последствия «легкого» удара были впечатляющими. Она сохранила большую часть двигательной активности в правой руке и ноге, но полностью утратила способность говорить. Могла следовать большинству указаний, но, когда задавали вопросы или просили повторить фразу, ее лицо искажалось и краснело при попытке заговорить. Она произносила несколько звуков или обрывков слов, которые не всегда относились к вопросу. После первых нескольких попыток она поднимала руки в воздух и кивала в знак неодобрения своего положения, тела, жизни. Ее руки опускались на кровать. «Мы можем сделать для вас что-нибудь еще?» – спросил ее один из резидентов. Она вздохнула. Я снова почувствовал, как ее лицо сморщилось при повторной попытке протолкнуть слова сквозь невидимый и непроницаемый барьер. Ее лицо расслабилось. Я почувствовал, как фантомная слеза катилась по моей правой щеке, пока реальная катилась по ее левой. Всякий раз при утреннем и полуденном обходе визит к ней был рутиной. Никаких изменений. В то время не существовало логопедов, поэтому ее собирались перевести в реабилитационный центр, как только там освободится место. «Пройдет несколько дней, прежде чем ее можно будет перевести, так почему бы вам не понаблюдать за ней? – предложил один из резидентов. – Мы мало можем для нее сделать, так как работа закончена. Может, вы займете ее, пока она здесь?»

Вероятно, цель была занять меня, но эта женщина – один из первых пациентов, за которыми мне поручили наблюдать. И я наблюдал на полном серьезе: внимательно, терпеливо, осознанно. Чем больше времени я проводил у ее постели, тем сильнее крепла решимость помочь ей произнести слова, пусть самую простую фразу. Она понимала, могла произносить некоторые слоги и звуки. Да, потеряла речь, но не мотивацию. Каждый раз, когда она пыталась сказать слово, разочарование всплывало на поверхность. Она была зла. Я делал то, что умеет делать студент-медик лучше всего: исследовал причины ее дефицита, небеглую афазию и искал любые способы – команды, подсказки, приемы, которые можно было бы использовать, чтобы добиться прогресса любого рода. После каждой проверки я добавлял набор новых техник, пока через несколько дней мы – она и я – не продемонстрировали всем, как женщина, которая не могла говорить, на самом деле могла это делать, если обеспечить ее необходимой основой с общими последовательностями. Представляя наш прогресс команде врачей, я начал счет: «1… 2… 3…» Женщина наклонилась вперед и с минимальными усилиями выдала: «4, 5, 6, 7, 8, 9,10». Пациентка сияла: «11,12, 13, 14, 15,16!» Она взволнованно повернулась к команде, словно добралась до лучшей части истории: «17,18,19, 20!» Команда аплодировала. Она радостно сжала рукой сложенный край больничного одеяла. Я положил свою левую руку ей на плечо и пожал ее правую руку. Наклонился: «Хорошо. Готовы назвать им дни недели?» Она застенчиво отвернулась и хихикнула.

Я повторил эту методику с другими пациентами и показал, что у человека, кажущегося смущенным и взволнованным, не было предполагаемого токсического или метаболического поражения головного мозга. Он просто дезориентирован плотным левым полушарием, и это привело к соматопарафрении, побудившей его искать то, что он считал отделившейся левой рукой покойного старшего брата, лежащего в его кровати. На самом деле это его собственная рука. Сэр Уильям Ослер[11]11
  Имеется в виду известный афоризм канадского врача: «Наше главное дело – не смотреть на то, что лежит в туманной дымке на расстоянии, а делать то, что лежит непосредственно под рукой».


[Закрыть] был бы горд. По крайней мере, так я сказал себе. От всего, действительно имевшего для меня значение, я получал удовольствие и наслаждался каждым моментом.

В конце третьего курса я с полной уверенностью решил, что предоставляется уникальная возможность исследовать и детально изучить любые другие мои интересы. До этого момента я не проводил исследований, а другие студенты уже нашли себе наставников или публиковались. Я наслаждался исследованиями настолько, что чувствовал необходимость изучить, какой может быть жизнь клинициста-ученого. Если выстраивать свою карьеру под такую цель, я должен быть уверен, что это моя научная цель по призванию. В противном случае трудно выбрать подходящую стезю. Я подал заявку на субсидированный год обучения за пределами медицинской школы в рамках исследовательской программы Дорис Дьюк. Зная, что наставник исследователя может как создать, так и закончить его карьеру, искал лучшего наставника-исследователя среди нейробиологов. И нашел искомое у доктора Пег Нополос – наставника наставников исследовательской программы. Она специализировалась на нейровизуальных исследованиях в области нейропсихиатрии. Было лишь одно маленькое «но»: ее лаборатория располагалась далеко от Майами, географически и культурно, среди кукурузных полей, в сердце Айовы.