Текст книги "Зеркальное прикосновение. Врач, который чувствует вашу боль"

Глава 2
Пурпурно-кровавая морковь. Пыль Монтаны

Каяпо – племя аборигенов, обитающее в отдаленной части тропических лесов Амазонки, общается с миром захватывающим образом. Они интерпретируют эмоциональные и физические травмы, какими бы болезненными они ни были, как абсолютно веселое переживание и неиссякаемый источник юмора. Выражают боль через смех. Не имеет никакого значения, будет это ушибленный палец ноги или мучительный укус муравья-пули. Они доминируют над средой и ее воздействием на них.

Однажды, спускаясь на каноэ вниз по реке, я наблюдал, как пожилая индианка из племени каяпо взбирается на крутой берег с висящей за спиной тяжелой корзиной, наполненной бразильскими орехами. Добравшись почти до самого верха, она потеряла равновесие и упала с высоты шести метров. Я в ужасе стал изо всех сил грести к берегу. А приблизившись, услышал ее смех. Она стряхивала с себя пыль, заразительно смеясь. Взрослые и дети вокруг вторили ей, и общий смех эхом разносился вверх и вниз по течению реки.

Говоря поэтическим языком, каяпо, с которыми я работал в первый год университетской учебы во время исследовательско-экологической поездки, переводят и эмоции в физическую боль. Например, оплакивающая потерю ребенка мать выразила горе сделанными с помощью мачете пятисантиметровыми разрезами на голове. К моменту нашей встречи после смерти сына прошли годы, но ее горе все еще было очевидно: голову покрывали длинные ребристые шрамы, похожие на засохший дикий тростник. Аналогичные разрезы немедленно «украсили» и мой череп. Тупая боль накрыла мою голову, словно траурная вуаль. Горе женщины отозвалось во мне эхом и вошло в резонанс с листком цвета оникса в моей груди, выгнувшись и завыв. А когда каяпо влюбляются, они царапают плечо партнера, объекта привязанности. Чем глубже любовь, объясняли каяпо, тем глубже царапины. По всей деревне тонкие шрамы, ощущаемые мной на своих плечах, будто призрачные погоны, отмечали каждого мужчину и женщину, которые когда-либо любили или испытывали чью-то любовь.

А вот как каяпо используют свои тела, чтобы выразить резонирующие во мне боль и радость. Они словно выворачивают их наизнанку, выставляя напоказ всему миру то, что чувствуют внутри, рвущиеся струны сердца. Царапины и шрамы не были разгадкой непонятных внутренних состояний – это сами чувства, проявленные, видимые и легко узнаваемые, мало отличающиеся от слез на глазах. Из-за этого было невозможно не сопереживать каяпо, бурлящие внутри них эмоции ощущались мгновенно. Мне не требовалось искать подсказки, чтобы выяснить, что они чувствовали или что пытались сказать. Работа с каяпо помогла мне понять, как работает эмпатия – посредством замечания, интерпретации и переживания и как я лично интерпретировал и переживал мир в обостренном, почти непрекращающемся состоянии эмпатии.

Наблюдение за тем, как каяпо управляют одновременно физическими ощущениями и эмоциями, словно те являются единым целым, стало одним из самых вдохновляющих моментов экспедиции. После этой поездки я решил стать целителем, хотя с беспокойством отнесся к данной идее. Стану ли я целителем, занимаясь медициной? Не обошлось без колебаний. Горькосладкий опыт работы с пациентами, скорее всего, будет сложным – еще более сложным, чем типичные трудности, связанные с карьерой врача. Я еще не знал о синестезии, но был хорошо осведомлен о своих внутренних переживаниях и был уверен: чтобы стать целителем, требуется взвалить на себя бремя других – делить с ними радость и горе реальности. Как известно индейцам каяпо, боль есть всегда. Боль, болезнь, смерть и страдание – неизбежные вещи. Но важнее всего наша реакция на них. «Я могу сделать это», – сказал я себе. Возможно, мне не удастся осуществить это обычным способом, однако я могу посвятить каждую клеточку и нейрон себя, чтобы стать врачом, целителем и делать свое дело настолько хорошо, насколько позволяют мои разум и тело.

На последнем курсе Корнеллского университета я подал соответствующее заявление и после краткого пребывания в листе ожидания поступил в Медицинскую школу Леонарда М. Миллера в Университете Майами. Так я вернулся в покинутый дом. Возвращение в Майами давало возможность проводить больше времени с семьей, особенно с братом и сестрой. Я мог учиться и помогать пациентам в обстановке многообразия культур, позволяющей реализовать себя в полной мере.

Кристина решила поехать со мной, оставив друзей и семью, которые одновременно с моими друзьями и семьей приняли наше решение переехать вместе как последний шаг перед неизбежной свадьбой. Совместное проживание и создание семейного очага, безусловно, напоминало помолвку. Перед переездом мы обстоятельно поговорили о том, насколько сложно жить в новом городе, где я буду проводить большую часть времени в медицинской школе, больнице или за занятиями.

Чем дольше я был с Кристиной, тем сильнее переплетались с ней мои чувства и эмоции. Разочарование Кристины в Майами росло, поскольку она чувствовала себя оторванной от друзей по университету. Главной ее эмоцией являлся страх, постоянная боязнь быть брошенной, принявшая во мне форму холодного и влажного клубка цвета темного индиго и лавандовых комков с торчащими из них сине-белыми нитями. Отделить себя от захлестывающих эмоций Кристины становилось все труднее, и я понимал, что должен прекратить эти отношения, в первую очередь чтобы спасти себя. Примерно в это же время во мне родился интерес к представителям моего пола. Данное влечение я не мог ни объяснить, ни игнорировать.

На зимних каникулах я присоединился к группе студентов, которые отправились в индийский штат Гуджарат. Как и путешествие по Амазонке, эта поездка помогла мне понять разные способы получения эмпатии. Более того, она обеспечила необходимое физическое расстояние между мной и Кристиной, чтобы выяснить, что я чувствовал по отношению к ней – то, в чем я нуждался и чего хотел, вместо того, чтобы запутаться в ощущении, в чем нуждалась и чего хотела Кристина, – а также привела меня к первому открытию, как и почему я воспринимаю мир именно таким образом. Одним словом, время, проведенное в Индии, дало новый бесценный опыт.

Однажды ночью в Радханпуре часть из нас не спала, беседуя с местными волонтерами за чашкой чая. Разговор зашел о медитации. Большая часть группы признала ее пользу для физического и психического здоровья. Кто-то обратил внимание на то, как медитативные состояния помогают оценить разницу между «маленьким Я» – собственным восприятием себя – и «большим Я» – восприятием себя и других Я как единого связанного целого. Помню, как эта идея отозвалась во мне, а потом еще раз, когда через несколько минут другой студент упомянул людей, которым, как представляется, легче достичь медитативных состояний. Эта группа, сказал он мне, обладает смешанными чувствами, видя цвета в буквах или звуках. Помню, я удивился: почему он говорит о такой обычной вещи? Ведь все так умеют. Позднее, тем же вечером, я отвел его в сторону. «Что делает особенными группу людей, которые видят цвета в буквах и прочих вещах? – спросил я. – Разве так происходит не у всех?» Он посмотрел на меня в легкой растерянности и с недоумением, прежде чем ответить: «Что? Нет, конечно, нет».

Я почти не поверил ему. Как я мог упустить такое? Почему я не понял отчетливую разницу в восприятии по сравнению с другими людьми, особенно в этом отношении? Выпавшие кусочки моей жизни неожиданно начали соединяться. Я всегда отбрасывал эти неловкие фрагменты и подсказки, точно досадные помехи, надоедливые напоминания о том, что я другой или странный. Но я никогда не рассматривал их как возможность задаться вопросом: «Чем именно я отличаюсь?» Вероятно, отчасти это было связано со стремлением избежать травмы при столкновении лицом к лицу с некоторыми, наиболее болезненными воспоминаниями и при их случайном вызове к жизни.

Изучение синестезии заставило меня осознать, что каждый проживает непримиримо разные реальности, построенные из неодинаковых исходных материалов. Конечно, я всегда знал, что все индивидуальны и «уникальны». Но обнаружение невидимых различий выявило нечто большее, чем простое несходство. Потрясенный, я представлял себе группу людей в темной комнате, сидящих вокруг большого белого бизона, освещенного одним верхним прожектором. Одни смотрят на бизона в бинокль, другие – через солнцезащитные очки, третьи – сквозь линзы из цветного стекла, четвертые – с помощью рентгеновских очков. Каким образом все люди в темной комнате узнают, что смотрят на одного и того же бизона? Что они подумают, если чьи-то наблюдения будут отличаться от их собственных? Будут ли они искать человека, наблюдения которого похожи на увиденное ими?

Если я все время ошибочно предполагал, что все видят мир сквозь одни и те же очки, в чем еще я не прав относительно других людей и их восприятия? Что, недоступное мне, воспринимали и понимали они? И наоборот, что, недоступное им, испытывал и постигал я?

В новелле «Флатландия», написанной в 1884 году, Эдвин Эбботт рассказывает о двухмерной Флатландии, населенной плоскими геометрическими фигурами. Однажды сфера приходит в гости к ничего не подозревающему квадрату, который не может постичь ее трехмерность. Чтобы помочь квадрату в понимании, сфера поднимает его в трехмерное пространство. Впервые видя свой мир по-новому, квадрат приходит в восторг. Вооруженный новым ви́дением, он подсказывает сфере теоретическую возможность существования и четвертого измерения. Сфера в шоке и неверии стыдит квадрат и возвращает его во Флатландию. Квадрат пылко пытается объяснить другим двумерным фигурам увиденное, но его отправляют в тюрьму на семь лет, где он пишет свою историю в книге под названием «Флатландия», надеясь, что следующие поколения фигур смогут увидеть больше, чем два измерения.

Я задавался вопросом, стоит ли мне описывать, анализировать и каталогизировать свой чувственный опыт, словно квадрат, хотя бы для сравнения собственных записей с другими. Будут ли запись или распространение этой информации полезны кому-то еще, или, что более вероятно, это станет бесполезным и легкомысленным поступком из самолюбования? И кто мне поверит? Какие объективные доказательства я могу представить? С научной точки зрения такая субъективная отчетность, скорее всего, будет выглядеть как псевдонаучная чушь. В лучшем случае ее признают качественной и феноменологической. А в худшем? Я не был уверен. Возможно, ее разоблачат как шизотипическое расстройство на грани шизофрении или нелепую, высосанную из пальца историю из фантастической интроспективной страны эльфов и фей. Мое сердце забилось при мысли о том, что меня сторонятся или изгоняют из медицинского и научного сообщества, к которому я недавно решил присоединиться. Мне хотелось узнать, что такое синестезия, понять и изучить ее – с научной и личной точки зрения.

Оставшуюся часть поездки я колебался между такими вопросами и напряженными моментами оказания медицинской помощи в местных больницах и общественных центрах, где работал и учился. Поскольку я находился на первом этапе обучения, все пережитое мной – студентом и синестетом было грубым и необработанным.

Несмотря на это, я с радостью усомнился в обоснованности моего внешнего и внутреннего восприятия. Подверг сомнению существование синестезии и ее последствий, а также определенность, учась чувствовать себя комфортно в неопределенности. Я хотел знать, что еще в моем внутреннем мире неведомо другим и была ли у этих различий какая-то ценность. Является ли мое своеобразное восприятие несущественной врожденной особенностью, как раздвоенная мочка уха, или у меня отклонение? Следует ослабить или завинтить внутренние гайки? Требуется ли мне какое-то лечение? Если бы я знал, что заслуживающий доверия ученый подверг синестезию количественной оценке и объявил ее имеющим место быть и наблюдаемым неврологическим феноменом, возможно, это означало бы, что я создан именно таким. А если бы все так и было, я мог позволить себе быть синестетом, пусть и тайным. Это часть меня. Позволить себе быть синестетом также означало бы быть собой. Для меня это было драгоценное, долгожданное, выданное самому себе разрешение быть собой – провозглашенный, реализованный и бесспорный ритуал раскрытия возможности. Впервые я мог оставаться собой не для удобства других, а по собственному желанию.

В более практическом смысле откровение о наличии у меня синестезии было похоже на обнаружение инструмента, находившегося в моем распоряжении все время, но лишь недавно найденного. Он был громоздок, хотя и смутно знаком. Обладая этим инструментом, я мог начать признавать новые наблюдения, вести их на собственной шкуре. Я начал экспериментировать с изменением ви́дения внутренней работы своего организма, одновременно пытаясь взглянуть на нее с позиций других людей, по отдельности и в целом. Моя клиническая практика ясно дала понять, что это будет нелегко или непредсказуемо. Требовалось научиться довести синестезию до совершенства, овладеть ею, а также, вероятно, использовать, будучи целителем.

Попытка переключиться между «маленьким Я» и «большим Я» оказалась более тонкой и гораздо более сложной манипуляцией, чем я думал. Однако острые физические отражения всегда заставали меня врасплох, будто хватая за шиворот, спокойно и властно заявляя: «Не отводи взгляд. Не моргай. Будь здесь. Смотри. Учись». Я стал замечать намеренные страдания пациентов и не хотел, чтобы их муки были напрасны.

Так я добрался до умения оставаться спокойным, ежесекундно пропуская любое движение через свой разум. Обработка. Запись. Применение. Обработка. Запись. Применение. Поскольку я еще не знал о синестезии зеркального прикосновения как об отдельной грани собственной синестезии, предположил, что подверженность тяжелым переживаниям и ощущение дискомфорта, которые они во мне оставляли, – просто часть моей клинической подготовки. Если другие студенты могли это вытерпеть, смогу и я.

Осматривая истощенных и покрытых грязью мужчин, я погружался в их впалые животы и запавшие межреберные промежутки. Человек, изрешеченный болезнью Реклингхаузена (теперь известной как нейрофиброматоз), покрыл мое тело мясистыми, выпуклыми и дряблыми наростами – отличительным знаком плексиформных нейрофибром. Одна такая опухоль, закрывавшая весь его левый глаз и часть лица, заставила меня почувствовать, будто правая сторона моего лица, сначала раздутая, как воздушный шарик, сдулась и лишняя кожа опала, свисая ниже подбородка. Другой мужчина неподвижно лежал на кровати с выгнутой назад спиной и застывшей на лице гримасой. Его ноги были вытянуты, ступни подогнуты, словно корни деревьев, а руки сжимали грудь. Я чувствовал себя запертым в теле, гипсовым, превращенным в мумию собственными мышцами, готовым переломиться надвое.

Молодые женщины выстраивались в два ряда в душном крыле с надписью «Родильное отделение» – наполовину палате, наполовину операционной. Два работавших там акушера сновали между ними, и все вместе они купались в гейзере тревоги, страха, раздражения, отчаяния, пота и боли. Я ощущал свой живот похожим на большой кожаный шар. Наблюдая, как акушеры выполняют эпизиотомию, хирургическими ножницами разрезая по диагонали женскую плоть, я чувствовал, как моя тазовая диафрагма растягивается, почти разрываясь, а затем, в результате стягивания и смыкания краев, сшивается обратно после родов. Один из акушеров отметил десятые роды за час попыткой попасть плацентой в металлическую ванну, стоящую в нескольких метрах от него. Он скучал. Когда плацента шмякнулась о пол, я почувствовал, что тоже разбрызгался по линолеуму, растекся ровно и безжизненно, лопнул струями кровавой жидкости и быстро остыл до температуры пола. Я чувствовал себя оскверненным и бессильным. Но, казалось, никто этого замечал, никого это не заботило, даже родившую женщину, переполняемую материнским блаженством, пока она, улыбаясь, прижимала ребенка к груди. Прежде чем я успел осознать происходившее со мной, подошла пожилая женщина в бордовом сари с ведром воды в руках, положила плаценту в металлическую ванну и начала вытирать кровь, начавшую подсыхать и приобретать темно-бордовый цвет на плитках линолеума.

Я пытался обработать новые физические ощущения, обращая внимание на нюансы каждого и изо всех сил сосредотачиваясь на последующих эмоциях и физических реакциях на них. Я был настроен решительно. Новый опыт являлся частью работы, а следовательно, частью моей подготовки. Он был напряжением, к которому я должен привыкнуть. В конце концов, мне необходимо выработать эмоциональную и физическую выносливость, чтобы выдержать без перерыва более двадцати четырех рабочих часов, а это может быть лишь одна из трех таких смен в неделю, двенадцати в месяц, более ста в год. Если я не справлюсь с этим сейчас, у меня нет шанса преодолеть это до конца медицинской подготовки.

В то же время, будучи в Индии, я стал свидетелем моментов огромной нежности. Наблюдая, как родители крепко прижимают к себе детей, или видя детей постарше, осторожно прогуливающих бабушек и дедушек по грязным дорожкам, я чувствовал физическое прикосновение заботы о другом, а также испытывал ощущения человека, получающего такую заботу. Одновременно тепло и прохладу, словно обнимал себя, удерживая внутри нежность и силу. То же касается проявлений любви между представителями одного пола, которые я видел там, не замечая в глазах людей ожидания травли или порицания. Данное отражение было естественным, освобождающим. Благодаря ему я избавился от отвращения, родившегося в тумане моей культуры, скрывающей гомофобию, мачизм, женоненавистничество, вину и стыд. Эти наблюдения были в равной мере очищающими и поучительными.

Я покинул Индию с головой, полной альтруистичных мыслей, пусть и основанных на грузе переживаний. А следующие мысли были о прекращении отношений с Кристиной, продолжавшихся лишь потому, что я не хотел причинить вред ей или себе. Я продолжал все больше отдавать, пока не отдал себя почти целиком. Не оставив себе ничего, выплеснулся в нее, пока не перестал быть собой, став ею. Неважно, как больно все будет проходить, неважно, что я наговорю себе позже, – отношения нужно разорвать. Я потратил остаток дня, чтобы написать сценарий этого важного разговора, в общих чертах обрисовав, что следует сказать.

Я вернулся в нашу квартиру рано вечером. Мы сидели в изножье кровати. Мое сердце колотилось. Тело корчилось в попытке отказаться от слов, вылетавших из моего рта. Это было больно, как разрез или ампутация. Пока мои заранее отрепетированные слова звучали размеренно и обдуманно, я тихо извинялся перед своим телом. Листок цвета оникса, скручиваясь, испустил пронзительный крик.

После расставания мы с Кристиной виделись еще три раза. Дважды в компании других людей, поэтому я не был полностью поглощен отражением ее боли. Последняя встреча наедине состоялась в нашей квартире перед отъездом Кристины из Майами. Я чувствовал смягченные искры ее гнева, приглушенное физическое эхо обиды. Связь была разорвана. Мое тело зияло открытыми ранами и позже, когда они стали заживать, погрузилось в общее оцепенение. Но оно, как я знал, было полностью моим и только моим.

Я с головой ушел в учебу и медицину. Каждый биологический механизм, каждое название ранее неизвестной субструктуры закладывало основу для понимания мира. Почему мы едим? Почему мы дышим? Как мы живем и умираем? Почему перемежалось с как. Я нашел утешение в определенности, пришедшей со знанием каждого миллиметра в структуре человека. Серьезно подумывал о том, чтобы стать хирургом. Возможность перекраивать физическую наружность, влиявшую на внутренний мир человека, который в свою очередь влиял на меня, выглядела привлекательно.

Я присоединился к студентам-медикам, заинтересованным в оказании медицинской помощи народу Гаити – страны, этнографически связанной с Южной Флоридой. Наша организация тесно сотрудничала с министерством здравоохранения Гаити. В отличие от других групп, прибывавших в зарубежные страны, чтобы раздавать ограниченные запасы медикаментов и выполнять элементарные процедуры, мы присоединились к работе по восстановлению инфраструктуры здравоохранения. В Гаити мне вспомнились ощущения, с которыми я сталкивался в Никарагуа, Индии и Бразилии, – вздутые животы, выпирающие из-под натянутой кожи бедер и щек кости, резкий запах нищеты, переключавшийся в моем носу с коричневого цвета на светло-голубой с примесью черного.

В поездке, посвященной хирургическому уходу, мы работали вместе с пластическими хирургами. Я был в восторге от того, как им удавалось пересаживать тонкие кусочки кожи жертвам ожогов с усердием ожившей швейной машины. Я видел пациентов с келоидами – шишками и наростами из рубцовой ткани, иногда размером с завернутую в полиэтиленовый пакет жабу. Мое тело отражало веррукозную кожуру тыквы, напоминающую плексиформные нейрофибромы, виденные в Индии; плотные мясистые куски плоти бились об уши, шею, руки, локти и колени. Однажды, осматривая женщину с достаточно большим зобом щитовидной железы, закрывавшим большую часть шеи, я начал чувствовать на ее горле покрытую бородавками лягушку. Изо всех сил пытался проглотить это. Другой мужчина, сняв с головы потрепанную синюю бейсболку, показал на шар под кожей около макушки размером с мяч для гольфа. Он выглядел так, будто вот-вот лопнет. Я сразу почувствовал шишку на своей голове, будто у меня собирался прорезаться рог единорога. Ощущение было настолько сильным и неожиданным, что причиняло мне почти физическую боль – редкое, но отчетливое ее выражение, с которым я познакомился позже при зеркальном прикосновении. Я делал все возможное, чтобы не отшатнуться, быть к услугам пациента и научиться заботиться о нем.

Возможно, путешествие из Майами в Гаити также помогло мне публично заявить о своей сексуальной ориентации. Наверное, потому, что я постепенно начинал чувствовать себя более самодостаточным. Я вырос в семье, где быть геем приравнивалось к физическому изъяну, психическому заболеванию и моральному унижению. Каждый раз, когда меня привлекал какой-то мужчина, я вспоминал рассказы отца, что он и его друзья будут избивать и бросать камни в любого, даже обвиненного в нетрадиционной ориентации.

После отношений с Кристиной я чувствовал, что обязан лучше понять себя, прежде чем вступить в близкий контакт с другим человеком. Это выглядело логично и цивилизованно. Но прежде всего это щедрый и необходимый акт сострадания к самому себе. На нашем курсе в медицинской школе была всего одна открытая лесбиянка, и у меня не было друзей среди геев, с которыми я бы достаточно сблизился, чтобы обсуждать подобные вещи. Желая перестроиться и вернуться в исходное состояние, я вернулся в виртуальный мир игр – к друзьям и знакомым, скрытым за пикселями экрана, обладавшим всеми оттенками человечности. Однако спасением для меня это не стало. Зато позволило упростить мысли и ощущения, пока я не почувствовал себя достаточно комфортно, чтобы заявить о своей сексуальной ориентации.

Поздно ночью, играя со знакомой геймершей, я заговорил о реальной жизни. Мы поведали друг другу о своих надеждах и страхах. Она рассказала о трудностях в поиске работы и о том, что все еще живет в доме матери. А также о мужчинах, с которыми встречалась, и о женщинах. Без предварительной подготовки и без извинений. Она просто была собой. Я описал женщин, с которыми встречался, и признался, что меня привлекают мужчины. Признавшись, я испытал некоторое облегчение, сопровождаемое физическим ощущением исходящего от моей кожи прохладного пара с оттенками кремового и зеленовато-голубого цвета.

На следующее утро я решил открываться людям постепенно, чтобы избежать переполоха, который мог произвести. Сначала стать для немногих знакомых бисексуалом, а оттуда уже комфортно превратиться в гея. Это слово все еще оскорбляло, вылетая из моих губ, но любой дискомфорт компенсировался нежным золотым жужжанием буквы Y, задерживающимся в моей груди, знакомым и эклектичным изображением буквы G, а также ободряющим красным, перетекающим в цвет фуксии буквы А между ними. Признаваться с каждым разом становилось легче. Навестив Стива, Ли и Алекса, которые учились в магистратуре Университета Флориды, я познакомился с их общительным другом. Он был геем, как и я. Друзья пригласили меня присоединиться к ним на вечере выпускников, и я воспользовался возможностью, чтобы пригласить их друга сопровождать меня. К моему облегчению, он сказал «да», и я при этом не превратился в безнравственное существо, переполненное отвратительной животной похотью, а остался человеком.

Я никогда по-настоящему не делился информацией о своей личной жизни с родителями, уже не говоря о братьях, сестрах или о ком-то еще из большой семьи. Открываться перед ними в то время казалось неуместным. В этом решении не было диссонанса или конфликта с моей аутентичностью. Хотя я подумывал открыться Ли, Стиву и Алексу, которые к тому времени были мне как братья. Разговор по телефону я начал с Алекса, дружившего с моим другом. Он был взволнован. Затем я рассказал об этом Ли. Не раздумывая ни секунды, он с естественной серьезностью заверил меня, что для него это не имеет значения, и мы продолжили разговор. Стив, возможно, был озадачен, потому что это повлияло на его представление о том, что наша четверка – мужское братство. Но после коротких раздумий он пришел в себя.

Открываться другим на моем курсе было менее пугающим, чем я думал. После моего заявления решили признаться и некоторые другие студенты, прошедшие через собственные испытания. Наша группа выросла с двух открытых геев до трех, потом – до четырех, затем – до пяти. В последние месяцы первого года обучения в медицинской школе я сблизился с Джонни и Виги. Эти парни взяли на себя личную ответственность за то, чтобы познакомить меня с местной гей-культурой, ее жаргоном, сплетнями и местами встреч.

Осенью второго года обучения в медицинской школе я выступил инициатором поездки на Гаити. В центре внимания была поддержка министерства здравоохранения в проведении ежегодных медицинских осмотров в Томонде – сельской коммуне в центральной части страны. Наша группа обосновалась в хижине без стен у местной школы. Утром второго дня я проснулся с головной болью. В детстве у меня часто случались мигрени, но эта боль была другая – статичная, очаговая, расходящаяся, режущая с правой стороны черепа. Когда я наклонился, чтобы завязать шнурки на ботинках, боль усилилась и распространилась дальше. Я встал, и через несколько минут она немного утихла. Проведя пальцами по коже головы, я нащупал небольшое углубление. Не мог с уверенностью сказать, было оно там всегда или медленно росло с течением времени без моего ведома. В любом случае углубление было заметным. Чем сильнее я нажимал, тем легче было найти несоответствия в твердости черепа в данной области. Боль усиливалась по мере приближения к углублению.

Головная боль продолжалась весь день. Хотя я знал, что это ненормально, не был уверен, стоит ли мне считать ее проблемой, экстренным случаем.

Спустя три дня головная боль не исчезла, поэтому я решил действовать и сказал о ней одному из врачей, доктору Брэду Герстнеру, известному нейрохирургу, основавшему организацию – спонсора наших медицинских поездок. В отличие от других хирургов, с которыми я встречался, он выглядел нехарактерно харизматичным и доступным. Мне также помогало то, что он помнил меня по предыдущей поездке, где я победил в энергичном импровизированном танце под ритмичную музыку papa вместе с деревенским шаманом. Шаман поздравил меня, выпив со мной домашнего клэрина – самого крепкого рома, который мне когда-либо доводилось пробовать. После того случая доктор Герстнер стал называть меня «вторым лучшим танцором на Гаити… после него, конечно».

Я будто ненароком подошел к нему, чтобы обратиться за советом о пациенте, которого только что осматривал. «Скажите, что обычно значит, когда у кого-то внезапно появляется головная боль почти из ниоткуда?» Он посмотрел на меня поверх очков, съехавших на середину переносицы, и ответил: «Обычно это значит, что он умрет».

Это было в его духе. Но я оставался настороженным. Действительно, кроме головной боли, у меня не было никаких новых симптомов. Ради перестраховки после минуты молчания, пока мы заканчивали записи, я сказал ему, что «непонятная и внезапная головная боль почти из ниоткуда» появилась у меня.

Он поднес кончик дорогой ручки к нижней губе: «Вероятно, ничего страшного. Давайте проверим, когда вернемся в Майами».

Через две недели доктор Герстнер пригласил меня в свой офис и представил двум помощникам по административным вопросам – его правой и левой руке, – двум энергичным женщинам средних лет. Они надели мне на запястье пластиковый браслет с номером пациента и так водили по больнице с одного обследования на другое для всесторонней оценки. Анализы крови, рентген и МРТ, стандартный и с контрастом.

Спустя несколько дней доктор Герстнер снова позвал меня к себе. «Мы не уверены, что это такое, – сказал он многозначительно. – На дермоидную кисту не похоже. Но у вас есть что-то между черепом и правой теменной долей мозга. Я собираюсь направить вас к одному из нейрохирургов нашей группы, специализирующемуся на подобных вещах. Он начинающий врач, но хороший».

Я не был уверен, радоваться ли смене врача, но чувствовал себя утешенным тем, что, по крайней мере, смогу продолжить процесс получения ответа.

Сидя в кабинете у того, кто стал моим официальным нейрохирургом, я наблюдал, как он стянул с головы хирургическую шапочку и вернул шариковую ручку с логотипом больницы в карман белого халата.

– Я не уверен, что это такое, как и рентгенологи, – признался он. – По крайней мере, мы не думаем, что это связано с сосудами.

– Вы уверены? – спросил я, стараясь не перейти границу, будучи наполовину больным и наполовину студентом-медиком. – Кажется, это как-то связано с давлением, я чувствую пульсацию при сильной боли.

Боль колебалась в границах от четырех до семи из десяти[10]10
  Оценка по шкале интенсивности боли от 0 до 10.


[Закрыть].

– Давайте немного подождем. Через месяц проведем еще одну МРТ и посмотрим динамику.

Через месяц в той же больнице состоялся следующий разговор.

– Похоже, новообразование выросло. Мы все еще не уверены, что это такое. По-прежнему болит?

– Постоянно. Сейчас боль в основном в диапазоне от семи до десяти. Не хочу жаловаться, но становится все труднее сосредотачиваться на занятиях.

– Хм. Думаю, имеет смысл сделать эксцизионную биопсию.