Текст книги "Зеркальное прикосновение. Врач, который чувствует вашу боль"

Глава 3
Пиньята, полная загадок

Я пересек границу штата Айова на закате. Окружающий пейзаж окунулся в теплое золото – бескрайние поля пшеницы были залиты лучами садящегося солнца. На дороге появились светлячки – искорки волшебства, разлетающиеся по сторонам и мягко кружащиеся на легком ветерке.

Поселившись в просторной трехкомнатной квартире через дорогу от клиники Университета Айовы, я сразу начал работать с Пег Нополос. Ученица доктора Нэнси Андреасен, нейробиолога и нейропсихиатра, обладательницы Национальной научной медали, одной из первых занявшейся исследованием шизофрении с помощью нейровизуализации, Пег была блестящим ученым, изучавшим детские неврологические и психиатрические заболевания на базе современных методов. Она настолько вкладывалась в мое развитие как клинициста, что называла себя моей «мамочкой в исследованиях». Непослушные рыжие кудри вместе с очками в серебряной оправе обрамляли смесь алого, фуксии, фиолетового и светло-оранжевого ее двоек, случайных троек и редких пятерок.

В соответствии с ее числами Пег обычно переполняла повышенная активность. Ее одинаково легко вообразить и эмоциональной официанткой из местной закусочной, и руководителем группы нейробиологов штата Айова. Я засел в маленьком офисе с единственной целью – изучать, исследовать, задавать вопросы и разбираться во всем, что меня интересует.

Под руководством Пег я регулярно встречался с исследователями факультета нейробиологии, которые специализировались на зрительно-пространственных способностях, исполнительных функциях и эмпатии. Это был не только важный шаг в моей карьере невролога, но и дополнительный бонус, помогающий понять, как все три области связаны с синестезией. Когда я рассказал Пег о своей особенности, она предложила собственную гипотезу. И рассказала мне о данных, дающих основание предполагать, что синестеты вроде меня демонстрируют более высокую степень гиперконнективности, чем несинестеты, особенно в зрительном поле V4 затылочной доли мозга и прилегающей веретенообразной извилине, что помогает синестетам и несинестетам одинаково распознавать лица и графемы, знакомые наборы изображений, привязанные к определенному значению, в частности буквы и цифры. Этот вид гиперконнективности, как объяснила Пег, вероятно, является результатом нарушения синаптической обрезки (прунинга) или сниженного торможения синапсов в разных областях мозга.

Мысль о нарушении синаптической обрезки показалась мне особенно интересной, потому что это естественная часть развития мозга по мере созревания с детского возраста до взрослого состояния. Связи между разными полями мозга наиболее интенсивны в раннем детстве, когда мы пытаемся усвоить как можно больше новой информации. Однако в период полового созревания мозг, пытаясь повысить эффективность перемещения информации между разными полями, начинает обрезать и удалять эти связи, снижая бесполезный или ненужный «шум», который может тормозить прохождение важных сигналов по запутанным лабиринтам мозга. Поскольку у синестетов обычно присутствуют два (и более) вида синестезии, то – как я вскоре обнаружил – гиперконнективность также предполагает, что ответственный за синестезию биологический механизм не находится в конкретном месте мозга. Вероятно, вместо этого он распределен по всему мозгу, наподобие пятен на шерсти трехцветной кошки.

В своей простейшей и фундаментальной форме нервная система соединяет внешний физический мир с внутренним миром, нашим «маленьким “я”». Механика и нюансы этого элегантного соединения столь же удивительные, сколь и сбивающие с толку – в равной мере для синестетов и несинестетов. В стремлении понять свою суть мы пытаемся осознать связь между этими двумя мирами, будь мы учеными, философами, художниками, фермерами, спортсменами или просто детьми, сидящими ночью вокруг лагерного костра и задающимися философскими вопросами. Любознательность является неотъемлемой частью человеческого бытия и прочно вписана в историю нашего Я.

Как мы начинаем понимать грандиозность и многомерность живой ткани между внешним и внутренним мирами? Для понимания зрительно-пространственных способностей я опирался на модель обработки информации. Хотя она несовершенна, но, по крайней мере, дает нам более конкретную схему абстрактных механизмов. Это обманчиво простой трехэтапный процесс, начинающийся с получения опыта или стимула, за которым следует его оценка, приводящая к действию или реакции. Триада стимул – оценка – реакция часто переводится на язык вычислительных систем как вход – процесс – выход.

На первом этапе – вводе – получается и воспринимается стимул. Вводом может быть любая сенсорная информация, передаваемая через наши физические тела: восприятие мира с помощью попадающего в глаза света, давления на кожу, молекул на языке или в носу либо изменения в клеточной структуре тканей организма. Я обнаружил, что для получения четкого представления о потоке сенсорной информации проще начать с исключения мозга из общей картины и сосредоточения на одном из отличительных инструментов нашей профессии – неврологическом молоточке. Когда пациент сидит на стуле с согнутыми в коленях ногами, я постукиваю молоточком чуть ниже коленной чашечки – выступающей кости коленного сустава. Стремлюсь попасть по сухожилию – соединительной ткани, идущей от надколенника до четырехглавой мышцы бедра, вызывающей движение ноги с одновременной стабилизацией коленной чашечки. Постукивание приводит к кратковременному растягиванию сухожилия и приведению в движение четырехглавой мышцы. Это заставляет окончание рецептора растяжения сенсорного нейрона, также называемого мышечными веретенами, послать электрохимический сигнал по сенсорному нейрону в спинной мозг. Подобно эффекту домино, сигнал запускает в спинном мозге принимающее сигнал окончание двигательного нейрона, который затем посылает электрический сигнал обратно в четырехглавую мышцу. Это приводит к знакомому нам коленному рефлексу. В дополнение к синапсу – связующему звену между сенсорным и двигательным нейронами, вставочный нейрон (интернейрон), запускаемый сигналом сенсорного нейрона, заставляет подколенное сухожилие расслабиться. Это облегчает четырехглавой мышце задачу по разгибанию ноги. Весь процесс реакции: постукивание (вход) – сигнал из сенсорного в двигательный нейрон (процесс) – сокращение мышц (выход) – называется рефлекторной дугой.

Все происходит автоматически. А что, если добавить в процесс мозг? Хотя принципы те же, последовательность событий усложняется. Триада вход – процесс – выход сохраняется, но теперь она связана с мозгом в его четырех основных частях: таламусе, коре, височных долях и базальных ядрах. Отвечающий за передачу информации около центра мозга таламус соединяет спинной мозг и ствол головного мозга с корой – его внешним слоем, который обрабатывает поступающую информацию. Расположенные в нижней части мозга, на стыке лимбической и паралимбической систем, височные доли образуют разные части коры головного мозга, наиболее ответственные за память и эмоции. Базальные ядра – это выходные точки переключения мозга между таламусом и корой, запускающие двигательную (движение или релаксация) либо недвигательную (мысль и эмоция) деятельность.

Отслеживая сигналы системы вход – процесс – вывод, сенсорные системы получают информацию об окружающей среде. Она поступает в центральную нервную систему через встроенные в тело рецепторы нервных клеток. Поскольку каждая клетка имеет специфическую функцию, каждый рецептор запускается индивидуально заданными свойствами физического мира. Например, терморецепторы кожи реагируют на температуру, в то время как рецепторы растяжения в желудке дают знать о сытости. Барорецепторы в сонных артериях реагируют на изменение артериального давления, в то время как хеморецепторы носа или языка настроены на определенные молекулы химических веществ и гормонов. Каждый сенсорный рецептор передает специфический сигнал по черепным или спинномозговым нервам. Сенсорная информация проходит через нервную систему в виде электрохимического сигнала. Для четырех из пяти традиционных чувств данные сигналы проходят через таламус, а затем через кору. В случае обоняния молекулы оседают на обонятельных рецепторах носа и передают сигналы в кору головного мозга напрямую по обонятельному нерву, минуя таламус.

Зрительная информация поступает в затылочную долю (заднюю часть мозга), интегрирующую и передающую ее по всей коре, где она может связываться с разными типами сенсорной информации и, в контексте визуального опыта, с разными частями мозга, отвечающими за память и эмоции. Узнав, как мозг обрабатывает зрительную информацию, я был в восторге от задействованных в процессе зрения механизмов, от того, как свет сначала отражается от предмета, далее сквозь хрусталик попадает на заднюю часть глазного яблока, приводя в действие множество разнообразных фоторецепторов сетчатки глаза, которые затем связывают отдельные электрические сигналы и передают их по зрительным нервам. Эти сигналы проходят через таламус в затылочную долю, где паттерны активности отдельных нейронов передают их в кору. И благодаря ассоциативным свойствам кора создает для них соответствующий контекст.

Запоминание нейроанатомии было одним делом. Чтобы трехмерная модель мозга стала полезной, требовалось понять, как она работает в режиме реального времени. Чтобы полностью изучить зрительно-пространственные способности мозга, я бродил по коридорам клиники Университета Айовы. На одной из таких прогулок сосредоточился на генерировании ходьбы моим мозгом, как вдруг дверь распахнулась. Я отреагировал достаточно быстро, чтобы успеть шагнуть влево – дверь едва не хлопнула меня по носу. Позже я мысленно конкретизировал зрительную информацию, проходившую через два основных визуальных потока мозга. Первый поток называется вентральным, или визуальным потоком «что?»[12]12
  Разветвление потока зрительной информации на дорсальный («где?») и вентральный («что?») потоки впервые описали Лесли Ангерлейдер и Мортимер Мишкин.


[Закрыть] и направляется в височные доли. Когда отраженный от двери свет проник в мои глаза и зрительные нервы, эта сенсорная информация передалась через затылочную долю и распространилась по нейронным сетям мозга, связанным с цветом и формой, предупреждая о появлении большого коричневого прямоугольника. Ассоциация с формой или образом, вероятно, произошла в веретенообразной извилине, помогающей распознавать лица, буквы и цифры. Оттуда зрительная информация направилась в височную долю, связывающую сенсорные сигналы с соответствующими воспоминаниями, обеспечивая полную трехмерную мультисенсорную репрезентацию, основанную на предыдущем опыте. Эта мультисенсорная информация передалась в области Брока и Вернике для идентификации того, на «что» мы смотрим. Так появилось мое восприятие «большой двери из красного дерева».

Для получения сведений о расположении двери относительно моего тела зрительная информация прошла по второму визуальному потоку мозга: дорсальному, или визуальному потоку «где?». Зрительная информация о двери в самой простой форме также была передана из задней части затылочной доли и, по мере ее перемещения, стала ассоциироваться с дополнительными признаками, такими как форма и движение, а именно, что большой прямоугольник стремительно направляется ко мне. В теменных долях верхней и задней части мозга зрительная информация о двери была привязана к пространственным репрезентациям по отношению к другим пространственным репрезентациям. Например, ощущение стоящих на полу ног или звук поворота двери вправо интегрированы, чтобы дать мне ощущение того, «где» находилась в пространстве воспринимаемая мной дверь при быстром приближении к моему лицу. Все эти шаги приводят к тому, что мы зовем зрением – тому, как мы получаем свет из внешнего мира и затем воспринимаем его.

Если так мы видим, то как рассматриваем? Стоя на пороге внимания и осознанности, мы принимаем во внимание, фильтруем информацию, размышляем, решаем задачи, принимаем решения и реагируем в постоянно расширяющейся Вселенной перестановок, оценивая и интерпретируя. Этот процесс частично происходит через ассоциацию зрительной информации с репрезентациями физических свойств, таких как цвет и форма. Когда зрительная информация о большой двери из красного дерева проходила через мою память и связанные с эмоциями области мозга, он сравнивал новую информацию (приближающуюся дверь) с ранее сохраненной (остальными случаями, когда я врезался в дверь или же дверь открывалась по направлению ко мне). Это приводит к ассоциации с ожиданиями, эмоциональной значимостью и связям с конкретными эмоциями. Мое непосредственное восприятие открывающейся двери стало приближающейся ко мне «ДВЕРЬЮ!», сопровождаемой ожиданием боли. Однажды имевшая полный контекст информация объединяется с обширной системой нейронов, которая является частью исполнительных сетей мозга. Считается, что эти сети – основные механизмы оценки сенсорной информации и производства посредством исполнительных функций моторных и немоторных реакций. Что объясняет, как зрительная информация запускает мышцы тела во избежание удара дверью.

Исполнительная функция относится к набору действий мозга, которые возможны благодаря префронтальной коре – части мозга, расположенной за лбом и работающей в тандеме с его взаимосвязанными полями. Как и в ветхозаветной истории о волосах Самсона[13]13
  Автор отсылает к библейской Книге Судей о герое Самсоне, обладавшем необыкновенной силой благодаря волосам. Рассказав о секрете коварной Дал иле, Самсон обрек себя на гибель.


[Закрыть], префронтальная кора является источником большой силы и уязвимости. Совсем недавно эволюционировавшая часть нашего мозга – префронтальная кора тоже подвержена нарушению функций и, поскольку развивается с детства до периода ранней взрослости, относится к одной из созревающих в последнюю очередь частей мозга. Три главных компонента исполнительной функции – рабочая память, когнитивная гибкость и самоконтроль. Рабочая память – в буквальном смысле способность мозга удерживать информацию, а затем распоряжаться ею или использовать в будущем. Когнитивная гибкость – нейронная основа способности мозга ассоциировать информацию с ранее обработанной, например проводить ассоциацию с тем, что тяжелый кирпич не хуже доводчика способен удержать дверь открытой. Самоконтроль относится к способности мозга осуществлять произвольный и непроизвольный ингибиторный контроль, позволяющий мозгу отбирать, на что мы обращаем внимание, сопротивляясь или игнорируя отвлекающие раздражители, импульсы и искушения. Это позволяет ему сосредоточиться на целенаправленном поведении.

Как и в случае обрезки, возможно, исполнительная функция выше среднего уровня помогает регулировать поток мыслей и эмоций. Повышенная мозговая активность и более утонченная способность создавать слабые ассоциации между разными видами стимулов в сочетании со способностью фильтровать повышенную активность и слабые ассоциации могут позволить человеку более успешно обрабатывать поток внешней физической и внутренней мысленной информации. Этот фильтр вполне может позволить синестетам (или кому-то еще в подобных обстоятельствах) рационально воспринимать информацию и отбирать любое ее количество, которое они хотят или в котором нуждаются, в любой момент времени. Я задавался вопросом, может ли такой фильтр допустить повышенную креативность или более сильную тягу к инновациям. И наоборот, что случится, если (когда) механизм выйдет из строя? Может ли он допустить безопасное отсутствие управления поведением в той же степени, что и буйный психоз с галлюцинациями?

Предполагая у меня наличие некоторой степени гиперконнективности и некоторых защитных факторов для управления синестетическими переживаниями, Пег допустила, что моя недавняя ангиофиброма привела к синестезии или даже к ее более выраженной форме. Механистически вероятно, что ее влияние на мое развитие выразилось в более активном правом полушарии головного мозга. Или, говоря конкретнее, моей синестезии способствовала более развитая правая теменная доля, отвечающая за мозговые функции на стыке зрительной и соматосенсорной систем. Несмотря на желание согласиться с Пег, я не мог удержаться от мысли о правдивости противоположного утверждения. Что, если ангиофиброма задержала развитие правой теменной доли, что ухудшило мою способность отфильтровывать ассоциации между различными наборами сенсорной информации?

Управляющая функция мозга позволяет управлять телом, разумом и в целом жизнью. Эти реакции проходят через три основные немоторные зоны префронтальной коры: переднюю поясную, орбитофронтальную и дорсолатеральную префронтальную. Три названные системы работают параллельно для выполнения следующих действий: возникновения и выражения эмоций, регуляции настроения и возникновения болевых ощущений (передняя поясная кора); регуляции соответствующего эмпатического поведения в контексте изменения эмоциональных состояний и физических факторов (орбитофронтальная кора); поддержки, организации и управления информацией посредством когнитивного контроля при поиске и регуляции целенаправленного поведения (дорсолатеральная префронтальная кора). Травмы или сбой в работе этих систем часто приводят к нейроповеденческим и психоневрологическим расстройствам, включая изменения в некоторых самых сложных человеческих переживаниях, таких как эмпатия.

Имея собственный опыт синестезии зеркального прикосновения, я стремился узнать структуру эмпатии – в буквальном смысле как она работает? Даже если бы названия для моих переживаний не было, уже не говоря о том, что они отличались бы от переживаний других, я обнаружил бы свою тягу к исследованию эмпатии. При этом понял бы, насколько сложно дать даже ее определение.

Думаю, самое приемлемое определение принадлежит Брене Браун, профессору в области социальной работы и специалисту по качественным методам исследования. Она описывает эмпатию как «сопереживание другим людям», способность входить в любое занимаемое кем-то психическое пространство, чтобы дать ему понять, что он не одинок и что вы испытывали такое раньше – короче говоря, что вы ему сопереживаете.

При количественном изучении эмпатии это сложное человеческое поведение обычно рассматривается как (потенциальная) способность понимать или чувствовать то, что испытывает другой человек, на собственной шкуре. Чем ярче вы представляете себе понимание или ощущение психического состояния других, независимо от того, насколько точно, тем больше у вас шансов испытать эмпатию в виде рефлекса считывания эмоций.

По сравнению с легким постукиванием молоточком, сообщающая эмпатию сенсорная информация в высшей степени изменчива и мультисенсорна. Эти сигналы включают зрительную информацию, такую как эмоциональные слезы, взгляд, выражение лица или поза, а также слуховую, в том числе тон голоса другого человека. После поступления сенсорной информации в первичную сенсорную кору головного мозга многочисленные сети обрабатывают ее, чтобы добавить контекст и эмоциональную значимость, включая вклад системы зеркальных нейронов.

К тому времени, когда я наткнулся на теорию системы зеркальных нейронов, она только начала завоевывать доверие нейробиологов, несмотря на первоначальный скептицизм. Сегодня, благодаря растущему количеству доказательств, система зеркальных нейронов является общепринятой теорией работы мозга. В целом она описывает нейроны, создающие трехмерную мультисенсорную модель того, что люди наблюдают у других. Первыми описали зеркальные нейроны Джакомо Риццолатти и его коллеги из Пармского университета, изучавшие, как макаки действуют руками и ртом. Используя зрительно-пространственные схемы, Риццолатти с командой измерили активность нейронов в областях мозга, участвующих в планировании двигательной активности и интеграции ощущений тела. Благодаря гению любознательного наблюдения они заметили, что активный при хватании обезьяной пищи набор нейронов оставался активным и при простом наблюдении ею за выполнением того же действия одним из исследователей. Как и макаки, люди проявляют схожие зеркальные свойства, наблюдая за физическими действиями, эмоциями, отвращением и даже болью. Гипотеза состоит в том, что система зеркальных нейронов автоматически обрабатывает сенсорную информацию, моделируя отражение физического переживания другого человека, включая выражения лица и язык тела. Таким образом, полученная в результате реакция на внутреннюю трехмерную модель является нашей собственной эмоциональной реакцией, основанной на способности сравнивать опыт другого человека со своим прошлым опытом, сохраненным и доступным для узнавания и воскрешения в памяти. Иначе говоря, система зеркальных нейронов – потенциальный механизм для того, чтобы наблюдающий за падением человека с велосипеда вздрагивал или морщился, будто это происходит с ним. Система зеркальных нейронов также может «протекать» в виде непреднамеренного копирования позы и выражений лица другого человека, например скрещивание ног в том же направлении, что и у того, с кем вы разговариваете, или поднятие стакана воды за обеденным столом одновременно с сидящим напротив человеком, словно вы смотрите в зеркало. Это может быть и механизмом эмоционального заражения.

Вместо того чтобы объяснить себе собственные ощущения синестезии зеркального прикосновения, я ошибочно предположил, что за них ответственна обычная активность системы зеркальных нейронов, и, что совсем вопиюще, отверг свой опыт как непримечательный.

И все же оставались повисшие в воздухе вопросы. Должны ли мы развивать эмпатические способности, сознательно создавая более глубокое понимание и ощущение психического состояния другого человека? Или это вопрос развития способности позволения себе испытывать больше эмпатии? Что, если делать и то и другое? Как более ярко представить себе психическое состояние окружающих? Как понять, что у нас гораздо больше общего? Будем ли мы тогда автоматически более склонны к эмпатии? Что произошло бы на уровне популяции, если бы каждый из нас чувствовал себя более тесно связанным с другим? Каково будет воздействие сверху вниз? Кроме того, имея систему при наличии зеркальных нейронов, откуда нам знать, что мы испытываем собственные эмоции, а не воспринимаемые нами эмоции других? Какие обстоятельства влияют на неприкосновенность границ между я и другим человеком? Возможно ли укрепить личную границу? Можно ли ее стереть?

Я пришел к выводу, что конструкция эмпатии, ее анатомические и концептуальные структуры объясняют лишь часть того, что мы можем чувствовать по отношению к другим. Например, зевота может охватить группу людей. Вероятно, заразительный зевок распространяется с использованием той же конструкции системы зеркальных нейронов. И она, возможно, отчасти ответственна за другие сильные эмоциональные и физические реакции, такие как короткий возглас «хм» в разговоре за чашкой кофе или эмоциональные слезы радости при виде отца с матерью, держащих на руках первенца. Казалось, что для выражения наиболее сильных и немедленно наступающих форм эмпатии необходима более сильная осознанность психического состояния другого человека. Чувственная часть эмпатии, видимо, возникает на пороге между узнаванием внутреннего мира другого и разделением с ним этого мира, что означает одновременное понимание и прочувствование его переживаний. В своего рода симбиотическом резонансе наше объединенное переживание может затем наполняться важным личностным смыслом, который способен ощущаться трансцендентным, даром свыше. И только после эмпатии следует сострадание – стремление к действию. Следующее далее действие с намерением облегчить страдание другого называется добротой. Эмпатия требует чувства или понимания, обостренная эмпатия – чувства и понимания, сострадание – мотивации для облегчения страданий, а доброта – действий.

Вместо того чтобы продолжить попытки разобраться в своих давних вопросах об эмпатии и механизмах, лежащих в основе синестетических ощущений, я признался Пег, что у меня до сих пор гораздо больше вопросов о моей особенности и мозге, чем ответов. Она вдохновила меня следовать любопытству и глубже исследовать синестезию в надежде кое-что узнать о себе и, вероятно, о внутренней работе мозга во время года обучения под ее руководством. Ради сокращения объема неизвестного о моей синестезии я встречался с авторитетными нейробиологами по всей стране, и каждый из них демонстрировал пристрастие к изучению аномального феноменологического опыта и когнитивных функций.

Одним из первых специалистов, с которым я встретился, был доктор Даролд Трефферт – психиатр, получивший международную известность благодаря исследованию савантизма. Синдром саванта (савантизм) возникает, когда человек с так называемым нарушением нервно-психического развития одновременно обладает набором потрясающих качеств или способностей, таких как воспроизведение услышанной музыки или выполнение сложных арифметических вычислений со скоростью, близкой к быстродействию компьютера. Трефферт работал с Кимом Пик – савантом, ставшим прототипом героя «Человека дождя», и Дэниелом Тамметом – савантом, прозванным «человеком-мозгом» за исключительную память и лингвистические способности (в нем, как оказалось, присутствует смесь расстройства аутистического спектра, эпилепсии и синестезии).

Подобно интернейрону в рефлекторной дуге колена, в мозге есть нейроны, которые вместо активации ингибируют другие нейроны. Возможно, у людей с синдромом саванта нарушены нейронные системы или целые области мозга, естественным образом подавляющие активность других частей, что делает их синаптические мишени более активными и приводит к поразительно высокому уровню когнитивных способностей.

Трефферт был первым, кто вдохновил меня написать о собственном опыте. Я сильно сомневался насчет этой идеи, не зная, как ее воспримут другие, как это повлияет на мою репутацию клинициста-ученого и как меня воспримут пациенты. Но убедил себя, что изложение в письменном виде основанного на ощущениях феномена может показаться настолько субъективным, что не будет интересно ни для кого, кроме меня самого. Более того, я уже рассказал о своей сексуальной ориентации. Новое признание на публике в моем сознании выглядело приносящим гораздо больше рисков, чем возможностей. Мне еще предстояло встретиться с другим синестетом, поэтому я предположил, что в лучшем случае внесу вклад в малоизвестные ошибки популяризации науки. Нужно отложить сейчас эту идею, убеждал себя я, и продолжить научную карьеру в медицине, придерживаясь прямого и узкого, предсказуемого и анонимного пути.

Но для углубления своего понимания синестезии я посетил лабораторию когнитивных исследований Калифорнийского университета в Сан-Диего, где встретился с неврологом, доктором В. С. Рамачандраном и его талантливым аспирантом (в то время) Дэвидом Брангом. Оба проявляли живой интерес к синестезии и другим атипичным видам чувственного опыта, вроде синдрома фантомной конечности, синдрома таламической боли и синдрома нарушения целостности восприятия собственного тела (иногда называемого апотемнофилией). В день приезда Дэвид провел со мной ряд психометрических тестов для объективной оценки стольких аспектов моей синестезии, насколько это возможно в условиях лабораторного контроля. Большинство тестов были структурными, а некоторые основывались на извечном научном любопытстве Рамачандрана – «просто посмотреть».

В подвале лаборатории мне предстояло первое задание: сидеть перед компьютером в наушниках и смотреть на черный экран. Время от времени на нем вспыхивал красный крестик или белый квадрат. Каждая вспышка появлялась случайно и сопровождалась (или не сопровождалась) одновременным звуковым сигналом высокой тональности. Увидев красный крестик или услышав звуковой сигнал, я должен был сразу нажать клавишу «Пробел» на клавиатуре. Рамачандран и Бранг хотели измерить время моей реакции, предположив, что, если синестеты обладают большей связностью сигналов между разными сенсорными областями мозга, их мозг быстрее распознает одновременное появление красного крестика и сигнала, а следовательно, время реакции для этой комбинированной аудиовизуальной подсказки короче, чем у несинестетов.

Однако, когда я закончил выполнять задание, они сказали, что не смогут использовать полученные данные. Оказалось, я аномален. Время моей реакции было не только короче, чем у несинестетов, но и по крайней мере в три раза быстрее, чем у среднего синестета. Исходя из данных протестированных синестетов, означало ли это наличие у меня большей степени гиперконнективности или интеграции, чем у среднего синестета? Или время моей реакции было короче лишь потому, что мои мышечные рефлексы быстрее? Мы одновременно наморщили лбы, не зная, что означают такие результаты. Ответы на подобные вопросы требовали нескольких дополнительных исследований и сравнения результатов с еще более обширной группой синестетов. Мне в то время была свойственна готовность принять новую информацию, укреплявшую веру в то, что я обычный, такой же, как и остальные. Я сказал себе, что результаты – случайность или техническая ошибка.

Во время другого задания Дэвид попросил меня встать спиной к пустой белой доске. Затем он взял черный маркер и нарисовал на ней буквы алфавита. Закончив, попросил меня обернуться по его сигналу и, не зная, какие именно и сколько разных букв написано, выяснить, какая буква повторялась чаще. Его гипотеза состояла в том, что синестет может использовать собственный цвет букв в качестве ориентира и, следовательно, заметить чаще других встречающуюся букву быстрее несинестета. Если его гипотеза верна, я, вероятно, сразу бы увидел такую букву на доске, руководствуясь только цветом.

– Готов?

– Конечно.

Он поднял секундомер:

– Начали!

Я обернулся и тут же закричал:

– Синий! И!

Дэвид едва успел остановить таймер. На доске было в общей сложности сто букв И и А, причем буква И незначительно превосходила букву А по количеству. Мы выполнили задание несколько раз, чтобы убедиться – отгадка не случайна.

Затем Дэвид открыл файл с таблицей для определения остроты зрения. Он попросил меня встать на расстоянии двух метров от компьютера и, как происходит у окулиста, читать по порядку все строчки таблицы, вплоть до последней, с самым мелким шрифтом. Когда я закончил, Дэвид велел мне отступить на шаг назад и снова прочитать таблицу. Это продолжалось до тех пор, пока я не оказался на расстоянии более шести метров, далеко в коридоре, за пределами видимости. Однако мне удавалось различать самые маленькие буквы, даже если они расплывались и не фокусировались зрением. До тех пор, пока сохранялось подобие буквы, она все равно имела соответствующий цвет: Г – фисташковый, Д – коричневый, А – кровавый. Дэвид выглядел взволнованным: «Думаю, мы снова не сможем оценить результаты, потому что вы немного крайне аномальны. У нас никогда не было ничего подобного».