Текст книги "Зеркальное прикосновение. Врач, который чувствует вашу боль"

Я придумал игру по угадыванию того, кто будет говорить следующим. Часто в позе и выражениях лиц читались изменения, сообщавшие окружающим, что пришла чья-то очередь говорить. С каждым поворотом тел мои прогнозы становились все точнее. Проводя больше времени среди взрослых, переводя взгляд с одного на другого, я усвоил ценные уроки, помогавшие разжечь в людях определенные эмоции, чтобы лучше передавать свои мысли остальному миру. Если бы мне не удалось этому научиться, мои послания растворялись бы в воздухе. Или, что еще хуже, если я случайно разожгу не ту эмоцию, обнаружу, что мое послание извратится. Я понял, что самый простой способ поддержать разговор – смотреть говорящему в глаза, а затем рассказывать что-то похожее о себе или своей жизни. Другой человек обычно делает в ответ то же самое, шаблон повторяется. Я учился преодолевать расстояние между мной и другими людьми, отражая их, и, вероятно, важнейший из усвоенных мною уроков заключался в том, как поддерживать беседу достаточно долго, чтобы сформировать связь с другим человеком, пусть и неглубокую.

Слова необязательно имели значение. Они не всегда точно передавали подноготную. Однажды поняв это, я сосредоточился на отражении телом того, какую информацию на самом деле пытались донести люди мне или другим. Улавливание скрытого за словами истинного смысла позволяло мне выяснить, что хотели сообщить другие, вместо того, чем, как я предполагал, они делились в реальности. Это требовало пристального, детального внимания к вызываемым во мне другим человеком ощущениям, чтобы лучше настроиться на то, как мое тело автоматически передает и отражает информацию, а затем дать ясно понять другому, что я его понял.

Я продолжал практиковаться в этом в средней школе, но оказался не готов к удушающему уровню агрессии, сочившемуся из покрытых линолеумом коридоров новой школы и посыпанных гравием мест для парковки. Каждый день в ней рассерженно колыхался и пенился отвратительный страх сотен обездоленных подростков. Прокладывая себе путь по переполненным коридорам во время перемен я чувствовал растущее напряжение под кожей. Конечно, типичные подростковые тревоги заползали под кожу каждого. Но за несущимися сороконожками тревог скрывался и медленный, раскатистый гул гнева. Во время суеты между уроками бесчисленные лица обнажали внешне скрытые волны разочарования и потоки бездумного животного голода. Натыкаясь на плечи и цепляясь за чужие рюкзаки, вы, как и я, не знали, когда эмоции перерастут в физическое насилие или конфронтацию и вы внезапно окажетесь распростертыми на земле в результате удара по лицу или подножки.

В конце каждого школьного дня раздавался сине-желтый звук звонка, и я инстинктивно чувствовал радость побега еще до наступления страха перед последним препятствием: выживанием в школьном автобусе – неконтролируемой камере ярости цвета чеддера. Шагая по грунтовой автостоянке за школой, я слышал хруст гравия под ногами, который отдавался во мне ударами мягкого серого кнута. Лучшее, что я мог сделать, чтобы пережить заключительную часть дня, – найти небольшую группу союзников, с которой можно объединиться или в которой можно затеряться. Не успев прибежать к автобусу достаточно рано, до его штурма прочими разъяренными пассажирами, вы неизбежно оказывались в драке, вспыхивающей по той или иной причине. Меня фантомно бросало в каждую увиденную потасовку. Отраженный гнев просачивался в мое тело. Пытаясь избежать вида драки между двумя потными, сцепившимися, будто кобры, подростками, я чувствовал, как узловатые ярко-алые нити протягивали сквозь мои руки и ноги темно-красные и темно-бордовые спирали, отражая утробное рычание дикой агрессии. Как у попавшего на линию огня наблюдателя, ощущение ударов рикошетом пронзало мою зрительную систему и добиралось до сухожилий. Ощущения слабых повторяющихся и ответных толчков резонировали в моей груди, хотя я ни с кем не дрался. Приземление на мелкие зазубренные камни, впивающиеся в мои ладони и поясницу, тоже отражалось во мне. Облака настоящей и призрачной пыли царапали мне глаза.

Хуже всего было с ногтями. Однажды я обнаружил себя рядом с двумя орущими друг на друга девушками. На одной были несколько золотых браслетов и толстые золотые серьги, зазвеневшие, когда она нанесла первый удар. Другая девушка сделала выпад правой рукой; ее длинные ярко-оранжевые ногти были изогнуты, словно когти тигра. Затем каждая из них левой рукой вцепилась в волосы другой. Макушкой головы я чувствовал, как мои волосы практически отрывались от кожи, когда девушки цеплялись за прически друг друга в попытке вырвать клок. Они двигались по кругу. Правые руки оставались свободными для разворота и царапания лица соперницы, чтобы поранить кожу. Мелькали ногти, ощущавшиеся острыми наконечниками стрел, правую сторону моего лица царапало. Чтобы заглушить ощущение царапания, я ударил себя ладонью правой руки по лицу, запрыгнул в автобус и плюхнулся на сиденье у окна с противоположной стороны от дерущихся. Сквозь искривленное, покрытое пылью стекло я мог видеть ораву учеников, бегущих к месту драки. Они стали похожи на наблюдающую за петушиным боем толпу. Жар изорванного в клочья винилового сиденья, нагретого безжалостным солнцем Майами, был желанным отвлечением от происходящего за окном.

С каждым школьным днем я чувствовал, как увеличивается расстояние между мной и другими. Подобно ровесникам, я отчаянно пытался понять свое тело, его реакцию на гормоны и физическое прикосновение. Но, в отличие от остальных, я, казалось, был один обременен этим занятием. Меня считали слабым в школьных коридорах, брезгливым, чересчур чувствительным и странным – в классе. Я чувствовал свое молчаливое отталкивание другими и, отражая его, отталкивался еще дальше. Поддерживать уважение к себе, когда весть о моей никчемности громко и ощутимо разносилась по коридорам, стало тяжелее.

Я и двигался не так, как другие парни. И говорил не так, как они. Я не ввязывался в драки и избегал, а не искал конфликтов. У меня не было девушки, и я не говорил, что кого-то «люблю». Вердикт других заключался в том, что я – гей. Но я не был геем. Я не мог быть им. А если бы и был? Расстояние между мной и прочими было по-прежнему слишком велико для появления влечения к кому бы то ни было.

К счастью, учеба приносила мне радость. Только к концу второго года в средней школе успеваемость наконец стала альтернативным показателем социальной ценности. Конечно, «ботаник» не пользовался уважением на улице. Но моя успеваемость на уроках была настолько высокой, что уважение к моим умственным способностям постепенно начало проникать за пределы горстки отличников и классов с углубленным изучением отдельных предметов.

Однако уважение не может заменить дружбу. Где-то в глубине души мне были важны настоящие друзья, чтобы я стал их продолжением, а они – продолжением меня. Но проблемой являлось то, как я пытался связаться с людьми. Общение в реальной жизни было далеко не таким непосредственным, как в рекламном ролике по телевизору. Нельзя просто сказать, о чем думаешь, или игнорировать слова и поступки другого. Я должен был копать глубже и начал использовать свое умение учиться для более продуманного изучения окружающих, а затем применять полученные в результате наблюдений знания для общения с одноклассниками, благодаря неосознанно сообщаемым ими, едва уловимым подсказкам.

Однажды в кафетерии одноклассница заявила мне, что еда кошмарная. Левый угол ее рта опустился вниз, а правая ноздря полезла вверх. Выражение лица было серьезным, но поскольку левая бровь была чуть приподнята, возможно, она не считала еду неаппетитной, просто хотела съесть что-нибудь еще. Пауза между словами в сочетании с поднятой бровью наверняка означала ожидание моего согласия и, вероятно, предложение решить проблему. Хотя мне требовалось выяснить, было это правдой или спекуляцией с ее стороны, я знал, что лучший способ проверить гипотезу – эксперимент. «И не говори, – сделал я попытку. – Хочешь, купим что-нибудь на улице?» Сарказм исчез с ее лица, и я почувствовал отраженное на моем лице растущее ожидание. Она улыбнулась: «Боже, ты читаешь мои мысли. Пошли».

Иногда мне удавалось точно расшифровать скрытый вопрос, и мои ответы любезно принимались. Конечно, это была не телепатия, но штука полезная, хотя предполагать и часто ошибаться было опаснее, чем просто задавать вопросы или отвечать утверждением или действием, направленным на сбор дальнейшей информации. Вскоре я узнал, что нужно произносить слова с правильной интонацией, правильным выражением лица и позой, чтобы сначала показать, что я понял вопрос другого человека, а затем ответить ему соответствующим образом. Фразу «Ну у тебя и стрижка!», произнесенную с открытым ртом, приподнятыми бровями и поднятыми вверх большими пальцами, можно интерпретировать как сарказм, в сравнении с более искренней и сдержанной фразой: «Мне нравится твоя новая стрижка».

Однако, несмотря на повторяемость, я продолжал находить случаи, в которых определить смысл вопроса было недостаточно. Иногда мне удавалось выяснить, что человек испытывал раздражение или депрессию. Но если одноклассник просто хотел остаться незамеченным, обращаться к нему, упомянув воспринятую мной эмоцию, иногда было худшим решением. Одноклассники могут не захотеть говорить о своих чувствах и испытать неловкость: «Боже, неужели это так заметно?» Они могут чувствовать себя уязвимыми, особенно если не пытались передать свои эмоции: «Чувак, о чем, черт возьми, ты говоришь?» В таких случаях слова были раздражающими, неправильными, неуклюже напрасными либо всем вышеперечисленным. Я перебирал подобные аспекты взаимодействия, пока не достиг устойчивого состояния, когда мог сказать, что у меня появилось несколько знакомых в школе, и началось постепенное сближение с рядом групп. Я приобрел уверенность в отношениях с окружающими и потерял часть своей невидимости. Выражать собственное мнение, говорить в своей манере становилось все менее рискованно.

У меня еще сохранялись застарелые ощущения, которые можно назвать социальной дисфорией. Но, по крайней мере, я начал овладевать молчаливым общением – маленький шаг вперед, который отчаянно пытался сделать. А потом, летом, перед началом учебы в старшей школе, я встретил первого из тех, кто стал одним из трех моих лучших друзей до конца школы. Алекс и я сидели через ряд друг от друга в школьном автобусе, арендованном в местном колледже для нашей подготовки к стандартизованному тесту для приема в вузы. Мы завязали непринужденную беседу о будущих занятиях, и, как это часто бывает, тема неизбежно свелась к глубокому увлечению аниме. Разговор с Алексом потребовал от меня небольших усилий и поэтому показался мне глубоким. Каждое утро по дороге в колледж и обратно мы с Алексом погружались в общую тему. Это было великолепно. Появился настоящий друг.

После летних занятий я надеялся продолжить дружбу с Алексом в течение учебного года. Оказалось, что у нас несколько общих углубленных курсов, поэтому я думал, что все будет просто. Я заметил, что он обедает с двумя другими парнями под одним из деревьев в центре школьной парковки. Воодушевленный предыдущими разговорами, я подошел поздороваться и пообедать с Ли, Стивом и Алексом. Потребовалось несколько секунд, чтобы почувствовать, насколько живым было веселье в этой группе – теплым, но прохладным, как пребывание в туманном оазисе. Любая фраза и преувеличенный комедийный жест одного отражали тихое блаженство облегчения и озорную уверенность, сопровождаемую смехом или усмешкой двух других. Меня щекотало ощущение смеха и восхищал собственный смех, звучащий в гармонии с группой. А также покорили многослойные нюансы их шуток, часто уходящие в коллективный источник общих воспоминаний. Они часто касались телевидения, научной фантастики, комиксов и аниме.

Однако на следующий день под деревом никого не оказалось. Я вытянул шею, чтобы лучше рассмотреть парковку, заметив несколько шумных стаек других учеников. В отдалении увидел лицо Ли позади фудтрака. Я сунул пальцы под потертые черные ремни своего рюкзака и направился в его сторону. Хотя каждый день ребята почему-то ели в разных местах парковки, я всегда их находил. Совместный обед был лучшей частью старшей школы. Чем больше времени я с ними проводил, тем сильнее привыкал к их грубому юмору и видел, как донести до слушателей рассказ, чтобы с высокой вероятностью заставить их смеяться. Кроме того, в этом пространстве я мог практиковать новый, захватывающий элемент игры в разговор. В своих шутках я был очень неуклюж, но после многих неудачных попыток, часов наблюдения и практики постепенно становился опытнее.

В течение следующих нескольких лет мы продолжали сближаться и по сей день считаем себя духовными братьями. Хотя спустя десять лет после начала дружбы, напившись однажды ночью, троица призналась, что причина, по которой я должен был разыскивать их во время обеда в течение первых месяцев нашего знакомства, заключалась в том, что они активно пытались от меня сбежать. Ребята прозвали меня «убийцей шуток» и не хотели иметь со мной ничего общего. Но я был так поглощен смехом и темами наших разговоров, что ничего не замечал. И даже если бы замечал, мне было бы все равно, я продолжал бы их искать. Я очень рад, что, несмотря на мою неуклюжесть, они долго продержались. И что оказался таким настойчивым. В противном случае у меня не было бы множества прекрасных воспоминаний. Благодаря общению с ребятами я смог оценить важность юмора и научился смешить других. Способность вызывать улыбки, удовольствие и веселье у других была одним из самых ценных уроков, которые я получил. Совместный смех, мало чем отличающийся от крепких объятий, – всеобъемлющая лучезарная радость, по спирали разносящая во мне тепло: прекрасное, мягкое, непрерывное. Рождающееся во мне радостное чувство передается другим, а их радость отражается во мне. Когда так происходит, я переживаю непосредственность радости и смеха внутри головы и живота, которую могу описать как трепетание и цветение радужных полевых цветов.

Моя дружба с Ли, Стивом и Алексом стала началом нового этапа общения с другими людьми. Хотя, когда последний год в старшей школе подошел к концу и прошли нескольких месяцев кутерьмы с рассматриванием моего заявления о приеме, документов о финансовой помощи и многого другого, преодоленного с тем же упорством, которое потребовалось мне для окончания старшей школы, я был одновременно опечален и взволнован переездом в Корнеллский университет, движимый надеждой, что, настойчиво (и вдумчиво) двигаясь вперед, продолжу сближаться с окружающими.

Новая среда дала мне возможность изучать себя и других в любое время. Благодаря своим чувствам и внешнему воздействию в какой-то момент я выработал более надежную систему общения с помощью узнаваемых паттернов, включавших интонацию и темп речи, более характерные выражения лица, типичные телодвижения и более адекватные реакции. Наиболее заметно это было в группах, где я мог видеть общение людей и следить за беседой, не участвуя в ней. Одновременное интенсивное наблюдение и увлекательный разговор напоминали мне наблюдение за птицами и работу в саду: оба занятия были прекрасными, но в конечном итоге закончились тем, что я делал одно лучше другого, толком не умея делать ничего.

Зная, что вероятность моего общения с группой мала, я был более склонен к риску. Полагал, что минусов немного, потому что я вряд ли снова увижу этих людей в ближайшее время. В таких сценариях меня считали экстравертом. И наоборот, если я собирался проводить с какой-то группой людей много времени, обычно первый день занимался наблюдением и интерпретацией.

Как только я чувствовал себя удовлетворенным наблюдениями, разражался потоками увлекательной беседы, вопросами по существу и ироничными замечаниями, которые, к моему удовольствию, вызывали фырканье, хихиканье и хохот. В этих случаях меня считали интровертом, который чудесным образом стал экстравертом, приятной и интересной частью группы. Однако в данном процессе происходил сбой, если кто-то неожиданно присоединялся к группе. Я заметил, что поведение людей резко менялось с приходом нового человека. Мне часто доводилось переоценивать динамику, а затем начинать с более интенсивного наблюдения, прежде чем возобновить сбивающий с толку, но необходимый процесс.

Проводя больше времени с человеком, я сознавал, что непреднамеренно имитирую его поведение, например пристраиваю карандаш на нижней губе, стою уперев руки в бока, говорю взахлеб или использую его любимые словечки. Это не было проявлением эхопраксии или эхолалии, характерной для людей с тиковыми расстройствами и синдромом Туретта, как и не было преднамеренным использованием выражений других из-за восхищения ими или ментальной доступности. Мое зеркальное отражение было похоже на происходивший надежно и непроизвольно процесс клонирования – ожившую глиняную статую, созданную на моих костях. Интересно, что, если я проводил еще несколько дней вместе с человеком, которому я подражал, мое отражение внезапно прекращалось, будто я переставал быть восприимчивым или четко настроенным на его поведение. Хотя, почувствовав движение его лица и тела, мог вернуться к подражанию в поведении и речи при необходимости. Например, чтобы устроить ребяческий спор, мой мозг мог вызвать в воображении заведующую общежитием с ее преднамеренными паузами, перемежаемыми шутливыми замечаниями, которые заканчивались понижением тона голоса и пустым взглядом, чтобы закрыть тему. Если мне задавали серьезный вопрос во время поверхностной беседы, я наклонял голову вправо с недовольной гримасой, щурясь и моргая, чтобы с помощью сарказма облегчить переход к теме – как делал мой сосед по комнате Кенске. Этот паттерн я использовал весь первый год обучения: приветствие, наблюдение, изучение, чувство, соответствие, встраивание.

Однако я старался избегать общения, если оно не было необходимым, и общался лишь с друзьями. Я определенным образом двигался и говорил, чтобы сливаться с другими, легко забываемыми людьми. Видеоигры, как в свое время телевидение, предложили мне легкий способ побега из действительности. Точнее, это была многопользовательская ролевая онлайн-игра. Я проводил часы напролет перед экраном компьютера, погружаясь в свой аватар. Чувствовал его движения, удары руками и ногами, легкий взмах волос. Я полностью контролировал этот мир. Понимать вспыхивающие, взрывающиеся и сияющие огни, звуки и цвета было гораздо легче, чем сложности реальной жизни. Становилось труднее оторваться от игры, и я продолжал уходить еще дальше от окружающих.

В моем общении с людьми бывали времена, когда мое поведение считали оскорбительным или ненормальным. Но я научился постоянно предугадывать свою чувствительность к действиям и поведению других. Мне приходилось быть достаточно чувствительным, чтобы не производить отталкивающее впечатление и в то же время не вести себя настолько чутко, чтобы постоянно молчать и бездействовать, или не приспосабливаться настолько, чтобы стать больше удобством, чем компаньоном. Достичь баланса оказалось нелегко. Моя чувствительность к реакции окружающих на все, что я говорил и делал, усиливалась. Особенно это касалось отношений с Кристиной, моей девушкой в то время.

Мы встретились в Корнеллском университете во время летних занятий в старшей школе, но попали в разные университеты. Поддерживали отношения на расстоянии с периодическими визитами друг к другу, частыми телефонными звонками, СМС и сообщениями мессенджера. Она была девушкой, с которой я впервые поцеловался. После нашего первого неуклюжего свидания, когда нам было по семнадцать, я постепенно стал влюбляться в нее. Я колебался, заметив первые знаки ее внимания, но хотел быть рядом с ней. Она была жизнерадостной и беспощадной. Ощущение убедительности и уверенности ее движений выглядело манящим и притягательным, словно магнит. Первый поцелуй начался на моем левом плече без моего согласия. Он впитался сквозь мою кожу в кровь, распространяя опьяняющее тепло и прохладу, разрушая каждый узелок под кожей. Тело задрожало от облегчения. Ее поцелуй плавно перешел на мою шею и закончился на губах. Я потерял себя. Не помню точно, было это дни, недели или месяцы спустя, когда интерес стал притяжением либо когда притяжение переросло в любовь. Я не знаю, можно ли обнаружить эту точку в синапсе между двумя нейронами. Но в какой-то момент отвечающие за эмоции и поощрение нейронные сети моего мозга устроили заговор, переведя меня через порог, почти уничтоживший границу между мной и ней.

Вместо того чтобы радоваться обретению отношений, похожих на те, которые я искал всю жизнь, пришлось разбираться с новой проблемой. В отсутствие границы между мной и другим человеком я одновременно жил в двух телах. Сверхозабоченностъ. Идентификация. Запутанный клубок. Зависимость. Стокгольмский синдром. Есть множество пересекающихся понятий, используемых в психологии и психотерапии для описания патологического состояния человека, иррационально полагающего, что он уподобился или стал единым целым с кем-то другим. Заблуждение может быть настолько велико, что иногда он испытывает смятение чувств от всего, что ставит под угрозу благополучие другого. Оглядываясь назад, я понимаю, что вместо этого испытал феномен чувственной, романтической любви, окрашенной в оттенки всех названных понятий. Чем больше времени я проводил с Кристиной, тем активнее она становилась естественным продолжением моей нервной системы, меня самого. Нашей чувственной любовью было не ощущение расширения или завершения, испытываемое большинством любящих людей, и не надежда обрести опыт. Для меня это была просто потеря самого себя. Как и во время драк с Рейниром, возможность причинить вред Кристине выглядела такой же угрожающей, как и возможность причинить вред оставшейся части меня. Обидеть ее значило обидеть себя. Всякий раз, когда я нечаянно и неизбежно ее обижал, это было результатом моей неуклюжей интерпретации ее слов или поступков либо неспособности точно передать собственные мысли и чувства. Реакция усиливалась благодаря той же эмоциональной нестабильности, которую я изначально находил очаровательной и опьяняющей. При каждом неверном шаге на огромном минном поле наших отношений взрывалась очередная мина.

Сохранение счастья Кристины стало тем, ради чего я собирал кусочки счастья. Ее попытки осчастливить меня были успешными лишь в том случае, если в такие моменты и она получала удовольствие. Из-за этого я постепенно исчезал из уравнения отношений, и наше партнерство, хоть и не по ее вине, переросло в отношения между Кристиной и непрозрачным отражением самой Кристины. Я стремился избежать конфликта. Но демонстрируемые ею мучения отпечатывались на моем теле, и я, в свою очередь, чувствовал только их, воспринимая происходящее как эхо стыда, вины и страданий.

Однажды в мою тряпичную оболочку проскользнула мысль: Кто же я? Когда я взглянул в зеркало, вопрос повис на нижней части живота. Был я отражением или отражающим других человеком? Я мог разглядеть только отражение за отражением, кривое зеркало без начала и конца, с миллионами иллюзий идентифицируемого, независимого Я. А может, я стал одной из жутких, напоминающих Франкенштейнов фигурок Рейнира, химерой, собранной из разных человеческих останков?

Мне требовалась помощь. Большую часть жизни я рассуждал с помощью ранних, более мягких версий этих мыслей, выходя из воды более-менее сухим, непострадавшим. Но, продолжая погружаться в обратный солипсизм, понял, что не смогу справиться в одиночку. Благодаря службе психического здоровья в кампусе Корнеллского университета я довольно быстро увиделся с психотерапевтом. Мы встречались всего несколько раз, но этого было достаточно, чтобы собрать вопросы для дальнейшего обсуждения и проработки.

Онлайн-группа друзей, с которой я к тому времени сблизился, стала важным дополнением к продолжению этого процесса. Лишенные тел кусочки текстовых сообщений от аватаров были необходимы для создания безопасного пространства, где можно сосредоточиться на себе и передать свои мысли и чувства, свободные от воспринимаемых отражений суждений или самообвинений. Общаясь только посредством текста, я научился выражать свои мысли с помощью существовавших в моем сознании структур. Делать ошибки при интерпретации мыслей других в этой среде более приемлемо. Со временем я понял, что формирующие нашу личность люди и опыт не определяют, а облагораживают нас, оставляя следы, поначалу напоминающие раны, а затем превращающиеся в шрамы и мозоли, которые позволяют идти дальше.

Но пройдет много лет, прежде чем я окончательно пойму это.