Текст книги "Мистические истории. Призрак и костоправ"

Багнелл-террас

На Багнелл-террас[269]269
  Багнелл-террас — вымышленный топоним.


[Закрыть] я прожил десять лет – и совершенно согласен с теми, кому посчастливилось тут прочно обосноваться: уголка отрадней, удобней и безмятежней не сыскать во всем Лондоне. Дома здесь невелики: устраивать вечеринки с танцами попросту негде, но мы, обитатели Багнелл-террас, о подобных увеселениях и не помышляем. Шумные ночные пирушки нам не по душе, да и в дневные часы здесь повсюду разлит покой: насельникам Багнелл-террас если о чем и мечталось, то единственно о том, чтобы бросить якорь в мирной и тихой заводи. Транспорт тут не ходит; в дальнем конце улица упирается в высокую кирпичную стену, и по ней летними ночами коты неслышной поступью отправляются к подругам с визитами. Даже и эти местные представители отчасти усвоили присущие Багнелл-террас степенность и невозмутимость: они не окликают друг друга протяжными воплями, исторгнутыми словно бы в предсмертной агонии, как это свойственно их родичам там, где жизнь протекает не столь упорядоченно; нет, они чинно проводят досуг в скромном приятельском кругу, подобно владельцам жилищ, к которым они снизошли, дабы квартировать и столоваться.

Но хотя нигде на свете, кроме Багнелл-террас, обретаться я и не желал, более всех прочих мне приглянулся один из тамошних домов – чужой, и, как я уже начинал побаиваться, сделать его своим мне было не суждено. Располагался он в тупике, вплотную к стене, замыкавшей улицу; и от остальных домов, почти одинаковых, его отличала одна особенность. Перед каждым домом имеется небольшой садовый участок, где весной распускаются высаженные нами луковицы тюльпанов или гиацинтов, придавая улице праздничный вид; впрочем, садики эти крошечные, а солнце над Лондоном светит так редко, что ожидать буйного цветения не приходится. Однако перед тем домом, на который я долгое время бросал завистливые взгляды, никакого садика не было: это пространство занимала просторная квадратная комната (если малый садик заменить комнатой, она покажется обширной), соединенная с домом закрытым проходом. Комнаты на Багнелл-террас, пусть светлые и веселые, тесноваты, поэтому пристройка столь большого помещения, как мне представлялось, придавала бы здешним приятным, но скромным жилищам полное и законченное совершенство.

Впрочем, о хозяине этого желанного приюта нашему узкому добрососедскому обществу оставалось только гадать. Мы знали, что там живет какой-то человек (иногда видели, как он уходит из дому или возвращается), но кто он такой, было неизвестно. Странность заключалась в том, что, хотя мы – правда, редко – встречались с ним на тротуаре, наши впечатления о нем разительно не совпадали. Да, шагал этот человек быстро и уверенно, словно от избытка энергии, однако если я считал его молодым, то Хью Эббот, живший с ним по соседству, не сомневался, что, невзирая на бойкую походку, возраста он не просто солидного, а весьма и весьма преклонного. Мы с Хью, убежденные холостяки и давние друзья, частенько поминали нашего незнакомца, когда Хью заглядывал ко мне выкурить послеобеденную трубочку или я направлялся к нему через дорогу сыграть партию в шахматы. Как зовут незнакомца, было нам неведомо, и я, поскольку хотел завладеть его домом, наименовал его Навуфеем[270]270
  …поскольку хотел завладеть его домом, наименовал его Навуфеем. – Навуфей (до 871 до н. э.) – библейский персонаж, виноградарь, отказавшийся продать израильскому царю Ахаву свой наследственный надел, который располагался рядом с царским дворцом, и ставший жертвой клеветы и козней царицы Иезавели (3 Цар. 21). Его образ Бенсон ранее использовал в рассказе «Виноградник Навуфея» (1923).


[Закрыть]. И я, и Хью находили в нем нечто необычное, непонятное и не поддающееся определению.

Однажды зимой я провел пару месяцев в Египте. В первый же вечер после моего приезда мы с Хью отобедали вместе, а потом я продемонстрировал ему трофеи, от приобретения которых не под силу увернуться даже наиболее стойким путешественникам, когда на них наседает какой-нибудь облаченный в бурнус[271]271
  Бурнус – арабская национальная одежда, плотный шерстяной плащ с капюшоном, обычно белого цвета.


[Закрыть] проходимец посреди Долины Царей[272]272
  Долина Царей — долина в Египте, на западном берегу Нила, напротив г. Фивы (совр. Луксор), где в период Нового царства (XVI–XI вв. до н. э.) были сооружены десятки гробниц для захоронения древнеегипетских фараонов и высокопоставленных чиновников; с конца XVIII в. – центр археологических и египтологических исследований, место паломничества европейских путешественников и искателей сокровищ.


[Закрыть]. Это были бусы (не такие голубые, какими они выглядели раньше) и два-три скарабея, а напоследок я извлек сувенир, которым по-настоящему гордился: статуэтку из лазурита высотой всего несколько дюймов – изображение кошки. Кошка замерла в вытянутой позе, сидя на задних лапах и опираясь на передние; несмотря на миниатюрность статуэтки, все пропорции были так превосходно соблюдены, а скульптор был наделен такой наблюдательностью, что создавалось впечатление, будто статуэтка гораздо большего размера. На ладони Хью она определенно казалась маленькой, но, если я, не видя эту кошку перед собой, рисовал ее в воображении, она представлялась мне куда внушительней, чем была на самом деле.

– Чуднó, право! – сказал я. – Это, несомненно, лучшая моя добыча, но, хоть убей, не могу вспомнить, где я ею обзавелся. У меня такое чувство, словно она всегда у меня была.

Хью придирчиво всмотрелся в кошку. Потом вскочил с кресла и поставил статуэтку на каминную полку со словами:

– Что-то она мне не очень нравится – даже не могу объяснить почему. Нет-нет, мастерство налицо – и незаурядное, я не об этом. Так ты не помнишь, где ее взял? Странно, странно… Ладно, как насчет партии в шахматы?

Мы вяло и довольно рассеянно сыграли две партии. Я не раз замечал, что Хью то и дело бросает растерянный взгляд на каминную полку. Но о статуэтке он больше не заговаривал, а по окончании игры бегло ознакомил меня с местными новостями. Один из домов опустел и был незамедлительно куплен.

– Уж не Навуфеев ли? – спросил я.

– Нет, не Навуфеев. Навуфей по-прежнему собственник. Такой собственник, что только держись. С места его не сдвинуть.

– Что-то новенькое?

– Да нет, пустяки. В последнее время я очень часто с ним виделся, однако точно описать его не могу. Три дня тому назад мы столкнулись нос к носу, когда я выходил из калитки. Вгляделся я в него попристальней – и знаешь, мысленно согласился с тобой, что это юноша. А потом он обернулся и на секунду впился в меня глазами: вот те на, да я сроду никого древнее не видывал. Жизни в нем хоть отбавляй, но это не просто старик, а обломок давно минувших, первобытных времен.

– И дальше?

– Он пошел своей дорогой, а я – это нередко и прежде случалось – не в состоянии был припомнить, какое у него лицо. Старое или молодое? Непонятно. Какой у него нос, какой рот? Но главный вопрос, который ставит в тупик: сколько ему лет?

Хью вытянул ноги ближе к огню и поглубже устроился в кресле, снова бросив хмурый взгляд на кошку из лазурита.

– В конце концов, что есть возраст? Возраст измеряется временем: мы говорим «столько-то лет», забывая, что в любой момент пребываем в вечности, и точно на тот же манер утверждаем, будто сидим в комнате, расположенной на Багнелл-террас, хотя справедливее заявить, что местонахождение наше – бесконечность.

– А при чем тут Навуфей? – спросил я.

Прежде чем ответить, Хью выбил трубку о прутья каминной решетки.

– Видишь ли, это, наверное, покажется тебе сущей околесицей, если только Египет, страна древних тайн, не размягчил заскорузлую кожуру твоего материализма, но мне вдруг стукнуло в голову, что Навуфей куда более явно сродни вечности, нежели мы с тобой. Мы с ней, разумеется, тоже в родстве, никуда от этого не денешься, однако он менее нас подвержен иллюзии, которая свойственна человеку в восприятии времени. Силы небесные, какой же галиматьей кажется моя мысль, когда я пытаюсь выразить ее словами!

Я рассмеялся:

– Боюсь, что заскорузлая кожура моего материализма размягчилась еще недостаточно. Ты хочешь сказать, что, по-твоему, Навуфей – некий призрак, фантом, дух мертвеца, являющийся в облике человеческого существа, хотя сам принадлежит иным сферам?

Хью подобрал ноги под себя.

– Ну да, это полнейшая чепуха. К тому же в эти дни он почти постоянно на глазах, и что из этого следует? Все мы как один лицезреем привидение? Такого на свете не бывает. А из его дома доносятся какие-то звуки – громкие и задорные, я отродясь подобных не слыхивал. В просторной квадратной комнате – предмете твоей лютой зависти – кто-то наигрывает словно бы на флейте, а кто-то второй отбивает аккомпанемент, как на барабанах. Музыка очень необычная, и по ночам теперь частенько там упражняются… Ну что ж, пора спать.

Хью снова взглянул на каминную полку.

– Да нет, она совсем маленькая, эта кошка.

Его замечание меня подивило: я ведь и не упоминал о том, как мне почудилось, что размер статуэтки на самом деле куда больше действительного.

– Она какая была, такая и есть, – сказал я.

– Естественно. Но мне невесть отчего померещилось, будто кошка вырезана в натуральную величину.

Я пошел проводить Хью; ночь была темной из-за затянутого тучами неба. Возле его дома из окон квадратной комнаты на соседнем участке сочился свет, ложившийся на дорогу большими пятнами. Вдруг Хью схватил меня за руку.

– Ага, вот оно! Сегодня тоже флейты и барабаны.

Ночь стояла тихая, но сколько я ни прислушивался, не различал ничего, кроме отдаленного шума улиц за пределами Багнелл-террас.

– Разве? – спросил я.

Не успел я это выговорить, как явственно распознал жалостные стенания, мгновенно вернувшие меня в Египет. Гул транспорта превратился в барабанные удары, мешавшиеся с пронзительным зудением дудочек из тростника, которое сопровождает арабские пляски: они немелодичны и лишены ритма, но столь же вековечны, как и пирамиды над Нилом.

– Похоже на арабскую музыку в Египте, – сказал я.

Пока мы стояли, напрягая слух, музыка внезапно, как и началась, умолкла для нас обоих, и одновременно свет в окнах квадратной комнаты погас.

Мы немного подождали на мостовой напротив дома Хью, но за соседней дверью царило безмолвие, все окна заливала чернота.

Я повернулся к Хью: для меня, недавно прибывшего с юга, становилось довольно прохладно.

– Спокойной ночи, завтра встретимся.

Я сразу же улегся в постель и тотчас заснул, но вскоре проснулся под впечатлением от увиденного сна, очень яркого. Там звучала музыка – знакомая арабская музыка, и невесть откуда возникала исполинская кошка. Я напрасно силился припомнить подробности, они от меня ускользали, и, прежде чем заснуть снова, я успел только заключить, что мне привиделась мешанина из происшествий минувшего вечера.

Жизнь быстро вошла в привычную колею. Мне предстояла работа, надо было навестить друзей; ткань существования плелась, как всегда, из каждодневных будничных событий. Однако мало-помалу в нее начала вплетаться новая нить, хотя тогда я этого и не осознавал. Поначалу казалось мелким и несущественным, что в ушах у меня часто стали звучать обрывки диковинных напевов из дома Навуфея и что стоит мне только на них сосредоточиться, как они замолкают, словно я их себе вообразил, а не слышал в действительности. Несущественным казалось и то, что я постоянно замечал, как Навуфей выходит из своего дома или в него возвращается. А однажды он предстал мне при таких обстоятельствах, подобных которым я, пожалуй, не припомню.

Как-то утром я стоял у окна моей комнаты, смотревшей на улицу. От нечего делать взял в руки мою кошечку из лазурита и повертел ее в потоке лившегося внутрь солнечного света, восхищаясь мягкой фактурой поверхности, непонятным образом схожей с мехом, хотя статуэтка и была вырезана из твердого камня. Потом совершенно невзначай кинул взгляд в окно и в нескольких ярдах от себя увидел Навуфея: опершись на ограждение моего садика, он неотрывно вглядывался не в меня, а в статуэтку, которую я держал в руках. Его глаза, сощуренные на апрельском солнце, лучились каким-то мурлыкающим довольством, и да-да, Хью не ошибался насчет его возраста: Навуфей не был ни старым, ни молодым – он вообще никакой связи со временем не имел.

Миг озарения длился недолго: оно промелькнуло в моем сознании подобно вращающемуся снопу света от далекого маяка. Это был проблеск понимания, которое вспыхнуло и тотчас погасло, стерлось из памяти, обернувшись для здравого рассудка смутной галлюцинацией. Навуфей вдруг меня заметил, отвернулся и торопливо зашагал по тротуару.

Помню, что был несколько ошеломлен, но с растерянностью справился быстро, а происшедшее отнес к тем будничным пустякам, которые долго в памяти не задерживаются. Ничего необычного не было и в том, что ко мне – далеко не единожды – являлся один из упомянутых выше рассудительных котов: он усаживался на балкончике перед окном моей комнаты и с задумчивым видом разглядывал интерьер. Я неравнодушен к кошкам, а потому не раз порывался открыть окно и пригласить кота в гости, но стоило мне чуть шевельнуться, как он спрыгивал вниз и крадучись удалялся. А затем апрель сменился маем.

Возвратившись вечером домой после званого обеда, я нашел телефонограмму от Хью, из которой узнал, что он просит меня немедля ему позвонить.

– Я подумал, что ты должен узнать эту новость как можно скорее, – послышался в трубке взволнованный голос. – Час назад на доме Навуфея вывесили табличку с объявлением о продаже. Агентами назначены «Мартин и Смит». Спокойной ночи, я уже на боку.

– Ты настоящий друг! – воскликнул я.

Рано утром я, разумеется, поспешил в агентство. Запрошенная цена оказалась весьма умеренной, право собственности – всецело неоспоримым. Получить ключи я мог безотлагательно, поскольку дом пустовал, и агент пообещал мне дать пару дней на размышления; в том случае, если я согласен выплатить запрошенную сумму, мне предоставлялось на этот срок приоритетное право на покупку. Если же я выдвину свои условия, гарантировать согласие поручителей агент не берется… Сунув ключи в карман, я опрометью бросился обратно на Багнелл-террас.

Дом действительно оказался совершенно пуст: ни жильцов, ни обстановки. От чердака до подвала – нигде ни единой шторы, ни коврика, ни карниза для занавеса. Тем лучше, подумал я: бывшие владельцы не явятся за остатками имущества. Не видно было и следов отъезда – рассыпанной соломы, оберточной бумаги; все в доме говорило скорее о вселении нового жильца, нежели о выселении прежнего. Всюду царил безукоризненный порядок: окна сверкали чистотой, полы были тщательно подметены, двери и панели без единого пятнышка; одним словом – въезжай и пользуйся. Прежде всего я, конечно же, обследовал главную приманку – пристроенную к дому большую комнату, и сердце у меня подпрыгнуло от радости при виде того, насколько она просторна. По одну сторону располагался открытый камин, по другую – змеевик центрального отопления, а в дальнем конце, между окнами, в стене имелась ниша – видимо, для статуи; можно было подумать, она приготовлена для моего бронзового Персея. В остальном ничего особо оригинального в доме не обнаружилось: он был построен точно по такому же плану, что и мой, и строительный подрядчик, осмотревший дом после полудня, констатировал отличное его состояние.

– Похоже, тут никто еще и не жил, а ремонт сделали совсем недавно, – добавил он. – Судя по названной вами цене, покупка очень выгодная.

Хью был не менее удивлен, когда вернулся из офиса, и я затащил его поглядеть на мое приобретение.

– Да, здесь все кажется новехоньким, – заявил он. – Однако нам известно, что Навуфей обитал тут не один год – и уж точно не далее как неделю назад. И еще вот что. Когда же он успел вывезти всю мебель? Возле дома я не видел ни единого фургона.

Я так радовался тому, что сбылось заветное мое желание, что ни о чем другом не хотел и думать.

– А, стоит ли беспокоиться о таких пустяках? Погляди-ка на мой прекрасный просторный зал. В углу будет рояль, вдоль стены – стеллажи с книгами, софа перед камином, Персей в нише. Ей-богу, это место словно создано для меня.

Согласно договору, через два дня дом перешел в мою собственность, и спустя месяц, ушедший на поклейку обоев, покраску, проводку электричества, установку карнизов и развешивание штор, можно было приступить к переезду. Все мое имущество перевезли за два дня – и к вечеру второго дня прежнее мое жилище опустело: на следующий день предстояло забрать только обстановку спальни. Мои слуги водворились под новым кровом, а вечером, наспех отобедав с Хью, я решил часок-другой снова повозиться с библиотекой – распаковать, потаскать и расставить книги на стеллажах в большой комнате, которую я вознамерился благоустроить в первую очередь. Вечер для мая выдался прохладный, и я велел разложить в камине огонь, который время от времени поддерживал, подбрасывая туда поленья в перерывах между обтиранием книг от пыли и распределением их по полкам. Провозившись вместо двух все три часа, изрядно утомленный, я позволил себе передохнуть и присел на край софы – удовлетворенно обозреть результат своих трудов. И тут же ощутил разлитый по комнате выдохшийся, но все еще стойкий аромат, который напомнил мне странное благовоние, обволакивающее египетские храмы. Я приписал его потревоженной книжной пыли и догоравшим в камине поленьям.

На следующий день переезд завершился; не прошло и недели, как я настолько прочно обосновался в новом жилище, словно провел там многие годы. Вслед за маем миновал и июнь, а живое чувство радости от перемены места меня не покидало: возвращаться домой было для меня сущим наслаждением. Однако настал день, когда произошло нечто странное.

С утра дождило, но под вечер небо прояснилось: тротуары скоро высохли, хотя проезжая часть оставалась сырой и грязной. Уже подходя к своему дому, я увидел, как в нескольких ярдах передо мной на камнях мостовой образовался след мокрой подошвы, будто только-только туда ступил кто-то невидимый. Затем у меня на глазах начали печататься новые следы, ведущие прямиком к моему жилищу. На мгновение я остолбенел, потом с бьющимся сердцем двинулся за ними. Странные отпечатки чьих-то шагов тянулись вплоть до моей двери: на пороге тоже виднелись слабо различимые следы.

Я протиснулся в прихожую, захлопнув дверь за собой, надо признаться, с большой поспешностью. Пока я там стоял, из моей любимой комнаты донесся оглушительный грохот, который, если можно так выразиться, вышиб из меня всякую боязнь, и я со всех ног ринулся по коридорчику. Ворвавшись в комнату, я увидел, что мой бронзовый Персей выпал из ниши и лежит на полу. И не знаю уж каким шестым чувством, но я вдруг осознал, что в комнате кто-то есть, и тот, кто здесь присутствует, не из рода человеческого.

Страх – явление весьма причудливое: если он не настолько велик, чтобы подавить личность целиком, то всегда порождает противодействие. В нас пробуждается вся наша отвага, а с нею злость из-за того, что мы позволили себе поддаться слабости. Так, во всяком случае, произошло со мной, и я взял верх над своими чувствами. На шум прибежал слуга, вместе с ним мы поставили Персея на ноги и выяснили причину его падения. Она оказалась простой: со стены ниши отвалился кусок штукатурки; прежде чем водрузить статую на прежнее место, требовался ремонт. Тем временем вслед за страхом меня покинуло и ощущение чьего-то необъяснимого присутствия. Неведомые следы на мостовой по-прежнему оставались загадкой, но я убедил себя, что если начну шарахаться от всего непонятного, то моему безмятежному существованию будет положен конец.

Вечером мы обедали с Хью: он только что вернулся после недельного отсутствия и заходил сообщить о своем прибытии и желании вместе пообедать еще до того, как разыгрались эти не совсем приятные события. Я подметил, что за время нашего короткого разговора он раза два-три втянул ноздрями воздух, однако ничего не сказал, и я не стал его спрашивать, не почудился ли ему тот странный слабый аромат, который я то и дело ощущал. Приезд Хью я встретил с большим облегчением; где-то в глубине моего сознания затаился испуг, и сомнений у меня не оставалось: я столкнулся с каким-то необъяснимым феноменом – таившимся то ли во мне самом, то ли вовне. И в том и в другом случае близость Хью успокаивала не потому, что он принадлежал к непреклонной когорте тех, кто признает исключительно материальный мир и с пренебрежением отвергает наличие таинственных сил, которые сопутствуют нашему существованию и диковинным образом его пронизывают, но потому, что он, безоговорочно веря в непознанное, не видит большой опасности в губительных и злостных воздействиях, подрывающих порой наше обманчивое благополучие, поскольку их обуздывает воля гораздо более могущественная, всегда готовая прийти на помощь тем, кто полагается на ее покровительство. Рассказывать ли ему о сегодняшних приключениях, я окончательно еще не решил.

В продолжение всего обеда ни о чем подобном мы не заговаривали, но я видел, что Хью тяготит какая-то мысль, высказать которую он не спешит.

– А твой новый дом, – произнес он наконец, – он по-прежнему таков, каким его рисовала тебе твоя фантазия?

– Не понимаю, почему ты об этом спрашиваешь.

Хью искоса бросил на меня быстрый взгляд.

– Неужто меня не может заботить твое благополучие?

Я понимал: сейчас я узнаю что-то особенное, если захочу узнать.

– Сдается мне, что ты невзлюбил мой дом с самого начала. Думаю, ты находишь в нем что-то подозрительное. Согласен, меня самого немало удивило, почему он оказался совершенно пустым.

– Еще бы не удивиться! Но пока он остается пустым, за исключением твоего скарба, опасаться нечего.

Я стал настаивать на пояснениях:

– Ты сегодня уловил какой-то запах у меня в большой комнате? Я заметил, как ты втягивал ноздрями воздух и принюхивался. Мне тоже почудилось, что чем-то пахнет. Мы оба учуяли один и тот же запах?

– Запах необычный, – ответил Хью. – Отдавал пылью и затхлостью, при всей благовонности.

– А на что еще ты обратил внимание?

Хью помолчал.

– Наверное, стоит тебе рассказать. Сегодня вечером я наблюдал из окна, как ты идешь по тротуару, а одновременно видел (или же полагал, что вижу), как Навуфей пересек дорогу и зашагал впереди тебя. Я гадал, видишь ли его и ты, потому что ты помедлил, когда он ступил на тротуар у тебя перед носом, но затем последовал за ним.

Я ощутил, как руки у меня внезапно оледенели, будто по всем жилам разлился холод.

– Нет, самого его я не видел, но я видел его шаги.

– То есть как?

– Именно так. Видел перед собой отпечатки подошв – вплоть до своего порога.

– А потом?

– В прихожей до меня донесся страшный грохот. Мой бронзовый Персей рухнул на пол из ниши. И в комнате чувствовалось стороннее присутствие.

За стеклами послышалось чье-то царапанье. Не успев мне ответить, Хью вскочил с места и отдернул штору. На подоконнике, щурясь от света, сидел крупный серый кот. Едва Хью к нему приблизился, как он соскочил с подоконника в садик. Свет из окна падал на дорогу, и мы оба увидели человека, стоявшего на тротуаре возле ограждения. Человек поднял голову и взглянул на меня, а потом двинулся к соседнему – моему – дому.

– Это он, – проговорил Хью.

Хью распахнул окно и перегнулся через подоконник, чтобы посмотреть, куда человек делся. Его как будто и след простыл, однако мне бросился в глаза свет за шторами моей любимой комнаты.

– Идем! – позвал я Хью. – Посмотрим, что там происходит. Почему у меня в комнате горит свет?

Я открыл парадную дверь ключом и провел Хью по коридорчику. В комнате стояла непроглядная темень, и, когда я повернул выключатель, мы убедились, что там пусто. Я позвонил в колокольчик, однако ответа не получил: час был поздний и слуги наверняка уже разошлись по постелям.

– Но ведь всего две минуты назад я видел, что окна ярко освещены! – воскликнул я. – И ни единая душа сюда не заглядывала.

Хью стоял рядом со мной посреди комнаты. Вдруг он размахнулся, словно нанося удар. Я перепугался.

– Что случилось? Куда ты метил?

Хью покачал головой:

– Не знаю. Мне показалось… Нет, не уверен. Но если мы не уйдем, что-то случится. Что-то надвигается – но что именно, не понимаю.

Мне показалось, что свет начал меркнуть; в углу комнаты собрались тени, и, хотя за окном стоял погожий вечер, воздух вокруг нас уплотнился до зыбкого пара, источавшего пыльный и затхлый аромат. Мы застыли в безмолвии, но до моего слуха донесся стук барабанов и визг флейт – еле различимый поначалу, он становился все громче и громче. Хотя до сих пор я не чувствовал, что в комнате есть кто-то еще, однако в сгущавшейся темноте явственно приближалось нечто неведомое. Прямо передо мной находилась пустая ниша, откуда выпала моя бронзовая статуя, и, вглядевшись в нее, я заметил, как там что-то шевелится. Тень внутри постепенно оформлялась, внутри загорелись два зеленоватых огонька. Еще мгновение – и на меня уставились глаза древней и безмерной пагубы.

– Смотри! – хрипло прошептал Хью. – Это оно! Господи боже, оно уже близко!

«Оно» явило себя внезапно – точно молния, сверкнувшая в ночном мраке. Однако явило себя не ослепительной вспышкой, а напротив – ударом тьмы, поразившей не зрение и прочие привычные чувства, а духовную сущность, и я, парализованный ужасом, готов был к полной капитуляции. Зло изливали глаза из ниши, и теперь я отчетливо видел лицо стоявшей там фигуры – фигуры человека. Она была обнаженной, если не считать набедренной повязки, а голова попеременно представлялась то человеческой, то принадлежащей гигантской кошке. Неотрывно глядя на эту фигуру, я понимал, что если не отведу глаз, то меня безвозвратно затопит струившийся от нее гибельный поток зла. В полном оцепенении, как это бывает в кошмаре, я силился отвести взгляд, но он был прочно прикован к этому воплощению ненависти.

До меня вновь долетел шепот Хью:

– Не сдавайся! Не уступай ни пяди!

В мозгу у меня беспорядочно вихрились чудовищные адские образы, а в ушах совершенно явственно, словно изреченное, гремело непререкаемое повеление шагнуть навстречу.

– Я должен идти, – пробормотал я. – Меня заставляют.

Рука Хью стиснула мое запястье.

– Ни шагу вперед! Я сильнее. Оно не устоит. Читай молитву – читай!

Хью выбросил руку вперед, указывая на фигуру.

– Боже Всемогущий, огради нас! Боже Всемогущий, спаси нас!

Воцарилось мертвое молчание. Сверкающие глаза постепенно стали тускнеть и растворились в темноте. По комнате разлился благодатный покой, ниша опустела, на софу рядом со мной опустился Хью: по его бледному лицу струился пот.

– Кончено! – проговорил он и мгновенно заснул.

Мы не раз потом обсуждали с Хью события того вечера. То, что нам представилось, описано мной выше: всяк волен верить моему рассказу или нет, как угодно. Хью, как и я, осознавал близкое соседство абсолютного зла. По его словам, все то время, пока внутри ниши горели эти глаза, он взывал к своей вере, к убеждению, что во Вселенной существует лишь одна Всемогущая Сила, и как только эта вера в нем укрепилась, вторгшееся злое начало потерпело крах. Какого рода было это начало – сказать невозможно. Вероятно, глубинная суть или дух одного из мистических египетских культов, энергия которого пережила века, обосновалась на нашей тихой Багнелл-террас. Не исключено (наряду с прочими невообразимыми обстоятельствами), что воплотился этот дух в Навуфее: как бы то ни было, Навуфея больше никто никогда не видел. Был этот дух связан с обожествлением кошек в Древнем Египте или нет, предоставим решать склонному к мифологическим толкованиям уму. Стоит, по-видимому, упомянуть, что на следующее утро моя кошка из лазурита, стоявшая на каминной полке, рассыпалась на мелкие осколки. Восстановить статуэтку оказалось невозможным, и я не уверен, что захотел бы ее возродить.

В заключение повторю, что не найдется в Лондоне комнаты приятней и спокойнее, нежели эта – пристроенная к моему дому на Багнелл-террас.