Текст книги "Животная пища"

II

Мансарда была моим единственным прибежищем. После смерти мамы я понял, что лучшего места мне не найти. Полумертвый от голода, страха и горя, я жил один. О, если б я только знал, что они придут… такие нежные и тихие, что я и не заметил сначала. Они были невыразимо прекрасны в своей любви и доброте.

Тогда коту удалось избежать встречи с Томом. Но хотя Элис больше не жила в работном доме, скоро Том вернулся наверх. И уже далеко не таким нежным. Он приехал на другой день, мрачный, пьяный, на велосипеде, который спрятал в кустах. Прокрался в мансарду и провел там полночи. И следующую ночь. А потом еще одну. Том решил убить крылатую тварь. Он снова и снова забирался по лестнице, а вокруг шныряли крысы, которым ночью нет дела до людей. Иногда у него был нож или дубинка, а порой дамский носовой платочек, который он целовал, чтобы набраться храбрости и сил, но расстраивался пуще прежнего и сидел в темноте, обливаясь слезами.

Так или иначе, коту пришлось бы бежать. И однажды ночью, когда бедный конюх совсем отчаялся его поймать и поехал восвояси, сирота навсегда покинул работный дом. Опасаясь, как бы с рассветом его не нашли, он попытался найти укромное место для отдыха и сна, но так отощал, что на ослабевших лапах преодолел не больше двух-трех миль. Кот не мог карабкаться на деревья или исследовать новые территории – он просто шел вперед, зная, что рано или поздно что-нибудь да подвернется.

Наконец он протиснулся в какую-то дыру и очутился во дворе старого дома. Первое дыхание рассвета тронуло небосвод. Трава, которой зарос дворик, из черной превратилась в темно-синюю, затем приобрела морской оттенок и почти сразу, в зловещей спешке, окрасилась в зеленые и бирюзовые цвета. В дальнем углу двора валялась перевернутая фаянсовая раковина с отбитым краем. Вот и на нее – большой закругленный квадрат темно-серого – упали первые лучи, она стала четче и белее на темном травянистом фоне. Кот залез под раковину и повалился на землю. Деревья еще походили на чернильные пятна, застывшие в небе, но птицы уже щебетали вовсю, словно каждая хотела заслужить любовь утреннего солнца. Несмотря на поднявшийся гвалт, кот забылся сном.

Двор весь зарос травой сочной и тяжелой. Кое-где виднелись старые следы повозок, ведущие от ворот к конюшням, но то были лишь шрамы, которые никогда не исчезнут полностью. Рядом с конюшнями стояла телега. На нее опирался человек. Он глядел на слоеное разноцветное небо на востоке. Его губы медленно шевелились, обозначая словами все оттенки, которые он видел: морской, алый, сапфировый, желто-розовый. Человек изобретал новые названия цветов: например, «розетта» – для бледно-розового с едва уловимой примесью желтизны. И посложнее: «светло-темно-синий» или «быстро угасающий желто-голубой с ноткой алого». Глаза человека были широко открыты, и он шептал цвета под нестройное птичье щебетание. Он провел здесь полночи, вглядываясь в кромешную тьму, чтобы увидеть первые лучики света над своим новым домом. Упивался каждой секундой, а потому не заметил прошмыгнувшей мимо кошки. Та его тоже не заметила.

Взошло солнце, и усталость прошла. Я освежился и согрелся. У меня было чувство, будто все это время я сидел, свернувшись в тугой клубок, а теперь распрямился.

Кот высунул голову из-под раковины и увидел в каких-то четырех футах от себя человека. Тот был в поношенном мешковатом костюме, может, черном – трудно сказать, настолько ткань засалилась. Мужчина стоял возле телеги. Держал что-то маленькое в руках. Поднес это к губам. Кроме руки, ни один мускул не дрогнул в его теле. Человек был настолько неподвижен, что, когда ветерок стал теребить полу его пиджака, показалось, что он закачался с головы до пят.

Незнакомец легонько сжал сигарету губами, и если есть на свете самый правильный способ просто держать сигарету во рту, то так он ее и держал. Даже не закурив, он получал удовольствие, медленно втягивая несуществующий дым. Ритуал прикуривания был краток, но точен. Он затушил спичку таким щедрым и непринужденным взмахом руки, что сразу стало ясно: этот человек наконец-то нашел свой собственный мир.

Он стоял, не двигаясь, в облаке дыма. А потом обернулся. Его взгляд – темный изнутри, такие пугают людей, но не кошек, – упал прямо на кота.

Джону Лонгстафу на мгновение показалось, будто тихое утро его предало. Ведь он думал, что, кроме него и солнца, здесь никого нет. И давно эта кошка нарушает его уединение? Он уставился на маленькую рыжую голову. Странно, но в ответ кошка уставилась прямо на Джона. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Пригревало утреннее солнце. Оба думали о том, что делать дальше.

В конце концов Лонгстаф шагнул вперед. Кошка тут же забилась под раковину и прижалась мордочкой ко дну. Джон присел на корточки. Он долго разглядывал кошку, которая лежала точно мертвая. Та приподняла голову и посмотрела на него. Глаза Лонгстафа были рядом, они лишали присутствия духа и проникали насквозь. Глядя в них, вы задумывались о противостоянии света и тьмы. Джон погладил кошку. У него была маленькая рука, и он стал перебирать мех кончиками пальцев. Кошка готовилась к худшему. Лонгстаф осторожно провел по рыжей голове и спине, нащупан странный выступ – контуры крыльев. Животное оцепенело. Одолеваемый любопытством Джон склонился над раковиной так низко, что едва в нее не залез. В тот же миг кошка взвилась над ним и стрелой полетела к конюшням.

Лонгстаф выкурил еще одну сигарету и раздавил окурок. Затем прокрался ко входу в конюшни и тихонько затворил дверь, но сразу же открыл – всего на дюйм, чтобы только глянуть одним глазком, – а затем распахнул настежь. В солнечном свете замерцала пыль. У лестницы, поставив лапу на нижнюю ступеньку и обернувшись к Джону, сидела кошка. Она расправила крылья.

Из горла Лонгстафа донеслось нечто вроде кашля – свист и скрежет становились все громче, пока наружу, подобно рвоте, не хлынул смех. Он наводнил конюшни: короткое отрывистое эхо встречалось с новыми потоками могучего рева; Джон раскачивался с такой силой, что казалось, его позвоночник вот-вот переломится. Он размахивал руками и хватался за живот, спиной вбирая неукротимый жар солнца. Кошка залезла наверх и оттуда наблюдала за его весельем.

Потом Лонгстаф ушел и вернулся с женой и двумя дочками. Они встали в дверях и с изумлением смотрели на крылатую кошку.

Сначала я хотел броситься прямо к ним, в их объятия, чтобы они гладили меня, чесали за ухом и смеялись всякий раз, когда я чихаю. Но я устоял перед соблазном и наблюдал за ними с безопасного расстояния.

Через несколько минут одна из девочек осмелилась войти внутрь. Поглядев на отца, который сиял от радости и одобрительно кивал, она подошла к лестнице и стала подзывать кошку. Та не спускалась и, кажется, смотрела на жену Лонгстафа. Увидев, что кошка не двигается с места, девочка решила сама забраться наверх. Мать испуганно вскрикнула и уже хотела броситься на помощь ребенку, когда Джон взял ее за руку и успокоил. Он завороженно наблюдал, как его бесстрашная дочь начинает подъем.

Она поднималась медленно – ножки восьмилетней с трудом преодолевали огромные ступени, и чем выше она забиралась, тем испуганнее глядела вниз. Наконец девочка уперлась головой в потолок и просияла гордой улыбкой. Держась одной белой ручкой за лестницу, второй она принялась неловко гладить кошку по спине. Улыбка становилась все шире, пока дитя с наивным любопытством ерошило рыжий мех. И тут она прикоснулась к крыльям. В ужасе замерла, не смея даже отдернуть руку – мягкая ладонь все еще лежала на крыле, когда лицо сморщилось в испуганной гримаске, а глаза заблестели от слез.

Лонгстаф вновь расхохотался. Его дочь резко обернулась, но он уже был тут как тут, чтобы поймать ее, рыдающую, и крепко прижать к груди.

– Смотри! – прошептал он. – Разве ты никогда не хотела летать? Ну же, посмотри! – И Джон приподнял ее мокрый подбородок, показывая, как гладит бело-рыжие крылья. – Волшебная киска, будешь жить с нами?

А когда его дочь успокоилась, Лонгстаф взял кошку, и втроем они спустились по лестнице.

– Плевать мне на перепись! – кричал Лонгстаф в те дни, упоенный неожиданным успехом своего дела. Вместе с семьей они поселились в новом доме.

Он приехал в город как раз вовремя, чтобы попасть под перепись 1880-го. Тогда ему было восемнадцать, за душой – ни денег, ни приличного образования, хотя еще в детстве Джон без труда научился читать, писать и считать. Как раз в тот год он похоронил маму; отец умер гораздо раньше. В переписи 1880-го профессия Джона значилась как «чернорабочий», потому что работы как таковой у него еще не было. Зато спустя десять лет новая перепись назвала его «крупным поставщиком угля», чем, надо заметить, преуменьшила заслуги Лонгстафа. Через два года он приобрел имение: дом с амбаром и конюшнями. Его жена Флора и две дочери не могли поверить свалившемуся на них счастью, хотя уже неоднократно твердили себе, что новый дом с гостиной, отдельной кухней и большим камином в каждой комнате – вовсе не затянувшаяся мечта о несбыточном, а реальность. Джон купил все это за наличные у какой-то вдовы. Дом пустовал так долго, что все горожане думали, он больше не продается. Но еще удивительнее и чудеснее было другое: у дома было собственное имя. Нью-Корт.

– Плевать мне на перепись! Пусть проводят ее хоть каждый год, хоть раз в десять лет, Джон Лонгстаф вне категорий! – радостно вскричал он и закружил обеих дочерей, да так быстро, что их ножки взлетели в воздух и ударились о громадный дубовый шкаф в столовой. – Ну, куда полетим? – спросил он восторженным хриплым голосом. – Да куда угодно! – И усадил их на большой крепкий стол посреди комнаты, который выдержал бы еще сотню таких же девчушек. Сестры повалились друг на друга, задыхаясь от смеха и волнения. Отец, подбоченясь, смотрел на них влажными исступленными глазами.

Джон приехал в город двенадцать лет назад и с тех пор трудился не покладая рук. Когда тело отказывалось работать (а случалось такое крайне редко), он думал, всегда чуть опережая время: намечал планы, строил будущее на фундаменте, который еще только предстояло заложить. Из чернорабочего он превратился в поставщика угля, а затем стал заниматься самыми разными поставками. Лонгстаф работал на сотню клиентов, никогда не останавливаясь и постоянно что-то меняя. Сначала он досконально изучал новое прибыльное дело, а затем без лишних раздумий за него брался.

И еще он держал кур. Для начала купил дюжину цыплят и поселил их в старом сарае на краю поля, арендованном за сущие гроши. Каждый вечер он мчался к сараю, чтобы накормить и напоить птиц. Друзья качали головами и смеялись над его неисчерпаемым упорством: «Это же надо, дюжина кур! Да какой с них прок?» Но дюжиной дело не ограничилось. Всякий раз, когда Лонгстафа спрашивали, цыплят оказывалось больше и больше. Дошло до того, что он арендовал половину поля и построил на нем с десяток длинных сараев. Строил Джон сам, а дерево досталось ему бесплатно от одного фермера, у которого он купил годовой запас зерна. С воришками трудностей не возникало: как-то раз повадились двое за яйцами, да так схлопотали, что их синяки говорили куда громче всяких угроз.

В субботу он разносил яйца по окрестным домам и возвращался к семье, лишь когда продавал недельный сбор, сколько бы времени это ни отнимало. А если дома заканчивались, Лонгстаф вставал у бара с последней дюжиной яиц и под ледяным дождем ждал, пока какой-нибудь пьяница, просадивший все деньги, не купит их по дороге домой, чтобы хоть чем-то задобрить жену. Вскоре яиц стало так много, что Джону понадобились телега и лошадь – теперь он обслуживал пекарни, рынки, гостиницы и даже работный дом. Пекарни охотней всего брали его товар, потому что высоко ценили надежность поставщика, ведь без яиц они не протянули бы и часа. Лонгстаф привозил их в понедельник на рассвете. В четыре часа утра он загружал телегу и до работы успевал объездить нескольких клиентов. Среди пекарей Джон прослыл безумцем – была в его жилистом теле какая-то будоражащая стремительность. И еще одно: чем бы Лонгстаф ни занимался – вел деловые переговоры, отдыхал ли, – у всякого его поступка была цель. Даже кашлем или взмахом руки он словно обозначал новую крупную победу.

Двенадцать лет Лонгстаф держал кур и потихоньку откладывал прибыль. И хотя с каждым годом птиц в его сараях становилось все больше, при друзьях он лишь посмеивался над этой затеей, словно не придавал ей особого значения. Теперь у него было триста несушек и семнадцать дюжин яиц в неделю да около сотни кур в год на продажу. Казалось, что только Джон понимал, сколько выгоды может принести одна-единственная курица: она давала три-четыре яйца за неделю, а через пару лет из нее можно было сварить суп. Математика птичьей жизни всегда приводила Лонгстафа в восхищение, и он неоднократно тряс головой, силясь понять: почему же весь мир не разводит кур?! За двенадцать лет он заработал на них больше, чем любой его знакомый за все двадцать.

К переписи 1890-го Лонгстаф, пусть и всего лишь «крупный поставщик угля», стал одним из самых богатых людей в округе. Еще через два года он продал курятники, купил имение Нью-Корт и обставил весь дом превосходной дубовой мебелью, которую приобрел по дешевке благодаря своей новой компании, занимающейся грузоперевозками. И в первое утро, когда Джон любовался рассветом над собственным каменным домом, словно бы в довершение всех чудес ему явилась летающая кошка.

В семье с радостью приняли нового питомца и так приголубили, что в первый же день едва не стерли весь мех со спинки и крыльев. Ночью кошка сладко уснула на одеяле в кухне, а наутро ее разбудил запах молока из блюдца. За завтраком девочки скормили ей столько хлеба из своих тарелок, что в конце концов маме пришлось их пожурить.

Лонгстафы только что переехали в Нью-Корт, и появление крылатой кошки в доме превратило их и без того отличное настроение в непрерывный восторг. Каждый новый день сулил новые радости, и на протяжении многих недель родители и дети по ночам с трудом закрывали глаза – единственным желанием было поутру открыть их снова. Лонгстаф забывался легким блаженным сном, а на рассвете просыпался и слушал, как вертятся и нетерпеливо ерзают в постели его дочки. Наконец он разрешал им встать, даже если до завтрака оставалось целых два часа, – чтобы вволю налюбоваться их безграничным весельем.

Виновника всех этих чудес звали просто Киской, потому что никому не пришло в голову придумать любимцу имя. Итак, Киска шастала по дому, с любопытством заглядывая во все углы и привнося в каждую комнату волшебный дух неисчерпаемых возможностей. Теперь Лонгстаф и Флора мечтали о будущем смело и дерзновенно, а для девочек исчезла всякая грань между выдумкой и реальностью: они жили там, где самая ошеломляющая фантазия ничуть не отличалась от утренней песни дрозда или ржания кобылы на лугу.

Пока все семейство дружно решало, где и как будет стоять новая мебель, транспортная компания Лонгстафа стала расти как на дрожжах. Он и сам с трудом верил в происходящее. Долгие годы Джон следовал одному простому принципу: кто не работает, тот не ест. Однако теперь он склонялся к мысли, что его семью заколдовала добрая волшебница. И хотя за всю жизнь Лонгстаф ни разу не просил о помощи никого, на земле или на небе, в событиях того знаменательного дня ему чудился Божественный промысел.

Позже он не раз вспоминал это время и оплакивал лучшую пору своей жизни.

Однажды вечером Лонгстаф вернулся домой после утомительного и весьма удачного рабочего дня. Жена и дети ошалело улыбались. Флора накрывала на стол, а девочки сидели в углу, внимательно разглядывая Киску, словно та заболела. Но никто не грустил. Джон пару минут простоял в недоумении. Тут остальные расхохотались, и он вместе с ними, еще не зная, над чем.

– Ну, показывайте! – наконец велела Флора дочкам, словно бы убедившись, что ее муж достаточно помучился. Те еще разок погладили кошку и подошли к столу. Порывшись в карманах, они высыпали на скатерть монеты. Денег было немного, но они с таким звоном падали из рук девочек, что казалось, это целый клад.

– Они Кискины! – сказала одна. А другая добавила:

– Мы хотим купить ей домик с окнами и дверью!

Лонгстаф перевел взгляд с монет на девочек. Долгие годы он зарабатывал и копил деньги, а потому не мог устоять перед низменными чарами золота. Но то нескрываемое удовольствие, с каким его собственные дочери сжимали в ладошках собственные деньги, вызвало в нем противоречивые чувства.

– Но где… – начал он, боясь услышать ответ, —… где вы их взяли?

Девочки переглянулись и захихикали, а их мать наконец все объяснила Джону.

– Они показывали Киску соседям, представляешь? Брали с каждого по фартингу и показывали ее прямо во дворе! – Флора кивнула в сторону окна, продолжая расставлять тарелки.

– Ну, – выговорил Лонгстаф, глядя на мелочь, рассыпанную по столу, – на домик вам понадобится чуть больше. Давайте я сам его куплю…

Предложение Джона потонуло в таких бурных и бессвязных протестах, что он решил не перечить детям и повернулся к жене за поддержкой. Но той не терпелось продолжить рассказ.

– Сначала пришел мистер Хит, чтобы оплатить счета, – сказала Флора. – И они взяли с него по фартингу.

– Каждая! – похвасталась одна девочка, показывая свою монетку.

– По фартингу?

– Каждая по фартингу, – кивнула Флора. – А потом заглянула жена мистера Хита – ей не верилось, что это правда. Получилось четыре фартинга.

– А потом миссис Хит рассказала миссис Баркер! – выпалила другая девочка. – Та привела с собой еще кого-то, мы ее не знаем, но они заплатили только два фартинга, и это выходит уже целых шесть, папочка!

Так пошла молва. Каждый вечер Лонгстаф возвращался домой, и пока его люди ставили лошадей в конюшни, проскальзывал в дом и искал дочерей, которые сидели в каком-нибудь укромном уголке, считая и пересчитывая дневную выручку или складывая все монеты в один столбик. Они непрестанно щебетали о кошачьем доме: где он будет стоять, в какой цвет покрасить дверцу, нужна ли раковина на кухне… И если за весь день у девочек не было гостей, Джон давал им свой фартинг – чтобы как-то помочь делу и еще чтобы посидеть с ними пару минут на полу, скрестив ноги, и послушать веселую болтовню о домике, которого он до сих пор не мог себе представить.

Однажды субботним днем к Ныо-Корту подкатил шарабан с одиннадцатью пассажирами. Флора и девочки отправились по магазинам, а Лонгстаф как раз вернулся с работы и сидел во дворе. Оказалось, что гости приехали к ним аж из самого Дьюсберри, чтобы повидать Киску. Лонгстаф произвел быстрые вычисления: десять миль в шарабане, субботним днем, да все помножить на одиннадцать. Фартинга за такое явно маловато. Из Дьюсберри люди ехали с определенными ожиданиями и, разумеется, ожидания эти подкрепят звонкой монетой. Кто же потащится в такую даль ради потехи ценою в фартинг? Никто. И Лонгстаф объявил цену в два пенса, которую все дружно одобрили, хотя двое или трое поставили условие, что кошка должна полетать.

– Этого не обещаю! – буркнул Джон. – Летающая кошка – чай, не цирковой пес, летает, когда ей заблагорассудится, никого не слушает.

В конце концов они решили попытать удачу, и Лонгстаф отправился на поиски Киски. Та жевала кусок торта, который две юные хранительницы спрятали в груде одеял. Многозначительно и более чем виновато кошка поглядела на Джона. Тот оставил ее наедине с запретным лакомством и тихонько затворил дверь. Вернувшись к гостям, он разочарованно потряс головой.

– Так я и думал. Вечно эта кошка все на свой лад делает. Вот опять улетела!

Гости изумленно заохали.

– Вспомнил! – крикнул он, упиваясь собственной находчивостью. – Она, должно быть, на Башнях! Всегда там летает. На дереве посидит или на крыше. Вы наверняка ее там найдете. А если нет, приходите обратно. Обычно она возвращается к чаю. Точно вам говорю.

Все загудели, снова втискиваясь в шарабан, пока Лонгстаф объяснял извозчику, как проехать до Башен. Это был большой готический дом в миле от Нью-Корта – народ судачил, что в таких местах живут привидения, потому что раз или два видели там летучих мышей.

Гости уехали, возбужденно переговариваясь и уже высматривая в небе чудо-кошку. Лонгстаф стоял у ворот и глядел им вслед.

Разумеется, шарабан вернулся через полчаса, и к этому времени его пассажиры были готовы выложить куда больше, чем жалких два пенса. Они видели кошку, но та сидела на очень высоком дереве. Некоторые утверждали, что она перелетела на другое, однако по этому вопросу у остальных были сомнения. В общем, гости так хотели увидеть Киску поближе, что Джон мог бы взвинтить цену за показ. И все-таки он остановился на двух пенсах, не преминув рассказать досточтимой публике о дочерях и их мечте купить кошачий домик. Люди так растрогались, что многие дали еще по фартингу или полпенни, специально для девочек, и Лонгстаф едва сдерживал смех, бросая монеты в карман.

Киска как раз дожевала кусок торта и еще половинку, оставленную Джоном. Объевшись сладкого и напившись молока, она впала в праздную полудрему, которая незнающему человеку могла показаться сном утомленного животного. Когда за ней пришел Лонгстаф, обжора едва ворочала лапами, и ее пришлось нести до двери, откуда она выползла во двор.

Зрители восхищенно замычали. Киска инстинктивно догадалась, что от нее требуется, тут же приосанилась и расправила крылья. И хотя движения ее были неповоротливы, рыжие крылья несказанно потрясли публику.

– Она только-только вернулась. Летала весь день, бедняжка. Весь день! – заявил Лонгстаф, раздумывая, как далеко можно зайти в этой невинной шутке. – А вы точно не видели ее у Башен? – Он присел на корточки и погладил Киску по голове. – Да, мы тебя там не раз встречали, верно я говорю? – Затем снова обратился к гостям: – Мы ее постоянно там видим, когда идем на работу.

Через десять минут подобной пустой болтовни два пенса показались зрителям достойной платой. Они были поражены и смотрели на кошку так, словно она нарушила все законы природы, а не только зоологии. И Лонгстаф вдруг обнаружил в себе новый дар. Чем подробнее он описывал волшебные полеты кошки – преодоленные расстояния, скорость и высоту, – чем больше небылиц он громоздил друг на друга, одна чуднее другой, тем сильнее публика молила его не утруждать бедное животное. «Знамо дело, она устала! – кричали зрители. – Полетаешь тут! Дайте ей отдышаться!» Что ж, она действительно утомилась – ей было нелегко переварить два куска торта. А одиннадцать посетителей между тем разболтали всему Дьюсберри о летающей кошке.

В тот вечер Лонгстаф рассказал семье о случившемся, громко хохоча и представляя, как шарабан колесит вокруг Башен, а пассажиры поднимают суматоху всякий раз, когда по небу пролетает ворона.

– Но это же правда! – заверещали девочки, прыгая на месте. Им не терпелось доказать родителям, что кошка и вправду умеет летать.

Взрослые всплеснули руками, словно бы изумившись до глубины души. Тогда девочки поведали им о том, как она перелетает с одного стойла на другое, а иногда спрыгивает с чердака и планирует до самого пола, взмахивая крыльями перед посадкой. Дети стали упрашивать, чтобы на следующий день их повезли к Башням.

Лонгстаф не знал, что и подумать. Он не мог заставить Киску летать, но и разочаровывать дочек не желал – они не должны уличить отца в обмане. И тогда было решено поиграть в прыжки. К счастью, игра положила конец всем разговорам о летающих котах.

Флора освободила стол и сняла с него плотную бархатную скатерть, обнажив массивные тяжелые доски. Пока девочки визжали от нетерпения, отец и мать готовились к игре: он заправил края брюк в подтяжки для носков и снял пиджак, а она подобрала подол юбки. Затем оба встали лицом к столу. Дети стали считать до трех, а Флора и Джон замерли на полусогнутых ногах, готовясь к прыжку. На «три» они взмыли в воздух – при этом отец закричал так громко, что, будь кто в соседней комнате, он бы точно заподозрил убийство. В прыжке оба поджали ноги и эффектно приземлились прямо на стол. Невероятное зрелище. Девочки восхищенно зааплодировали, а Лонгстаф, покосившись на жену, чуть улыбнулся: совершив такой чистый прыжок, она бросила ему вызов. И он его принял.

Немного передохнув, родители спустились на пол. И пошло-поехало: раз, два, три… Прыжок! Одобрительные возгласы девочек. На этот раз Джон слез почти сразу же, но Флора не торопилась и напомнила мужу, что если он быстро устанет, то победа останется за ней. Потом она тоже спустилась, и они вновь запрыгнули на стол. Каблуки грохнули по дереву, раздались ободряющие вопли детей. Раз, два, три… Прыжок! Флора постепенно выдыхалась. Но не Лонгстаф. Тот скакал, точно шимпанзе, забыв обо всем на свете и что-то бубня под нос. Он смотрел прямо перед собой.

Флора утомленно шлепнулась на стул, и Джон был объяапен победителем. Но это его не остановило. Он прыгал как заведенный, не обращая внимания на крики семьи. Вверх-вниз, вверх-вниз. С каждым новым приливом сил Лонгстаф делал глубокий вдох и что-то мычал. Вверх-вниз, без остановки. Пот пропитал его рубашку и сбегал по лицу.

– Смо-три-те! – заорал он.

И девочки посмотрели – озадаченно. Флора подошла как можно ближе к столу, но была не в силах унять мужа.

– Я… могу… летать!!!