Текст книги "Счастливый человек. История сельского доктора"

Джон Бёрджер
Счастливый человек. История сельского доктора

© John Berger, 1967 and John Berger Estate; Jean Mohr and Heirs of Jean Mohr.

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2023

Посвящаю

Джону и Бетти,

которых эта книга касается напрямую,

и Филипу О'Коннору

за те письма, что он присылал, пока я писал.

Дж. Б.

Предисловие

«Счастливый человек» – трогательная книга и свидетельство того, что может произойти, когда писатели и фотографы, такие же проницательные, как Джон Бёрджер и Жан Мор, обращают свой взгляд на врача за работой. Герой книги Джон Сассолл был глубоко предан своему врачебному предназначению и самоосмыслению себя как личности. В результате получилось прекрасное наблюдение; трехстороннее размышление о человечестве, обществе и цене исцеления.

Когда Бёрджера спрашивали, как относиться к его произведениям, он отвечал: «Я рассказчик историй». «Даже когда я пишу об искусстве, – говорил он в 1984 году, – то рассказываю истории, рассказчик теряет индивидуальность и открывается жизни других людей» [1]1
  Из интервью с Джеффом Дайером в журнале Marxism today, декабрь 1984. – Здесь и далее цифрами обозначены примечания автора, а астерисками – примечания редактора.


[Закрыть]. Когда я встретился с Бёрджером и спросил, как они с Мором создали «Счастливого человека», он поведал мне историю.

Всё началось в Лондоне в начале 1950-х годов, когда Бёрджер вел колонку об искусстве в New Statesman. Он писал необычные эссе и рецензии, вызывающие споры; ему приходилось бороться, чтобы сохранить работу. «Нам прислали замечательное произведение индийского писателя по имени Виктор Анант под названием „Английское Рождество“. На конверте был обратный адрес: „Отдел утерянных вещей, Паддингтонский вокзал“. Я вскочил на мотоцикл и поехал на встречу. Анант недавно прибыл из Бомбея, и это была первая работа, которую он получил».

Анант, как и Бёрджер, не любил власти; в Индии он сидел в британской тюрьме. Мужчины подружились, и несколько лет спустя, когда Бёрджер поселился в сельском Глостершире, Анант и его жена-пакистанка тоже решили найти там жилье. Объектом исследования «Счастливого человека» стал Джон Сассолл, врач общей практики, в одиночку работавший в Глостершире и оказывавший там консультации, в том числе и этим новым жителям.

«Я подружился с Сассоллом после того, как сходил к нему на консультацию по поводу некоторых незначительных проблем со здоровьем, – объяснял Бёрджер. – Он подлечил меня, и мы стали друзьями. Я регулярно встречался с ним и с Анантом, чтобы поиграть в бридж». Оба писателя признавали, что Сассолл был очень необычной личностью: выдающимся врачом и энтузиастом немодного тогда идеала – мечты эпохи Ренессанса о стремлении к универсальным знаниям и опыту. Несмотря на то что их жизни были совсем непохожи, они почувствовали – Сассолл, ежедневно сопереживавший другим, подошел к достижению этого идеала ближе, чем кто-либо и когда-либо.

В середине 1960-х годов Бёрджер переехал в Женеву, но он, как и Анант, поддерживал связь с Сассоллом. Однажды Анант предложил Бёрджеру написать книгу об их общем друге, его медицинской практике и стремлении к универсальности. Бёрджер вспоминал: «Знаете, это действительно замечательный человек, – сказал Анант, – но однажды никто о нем не вспомнит. Конечно, его добрые дела никуда не денутся, но, если вы не напишете о нем, особенности его биографии и жизненной позиции могут не сохраниться».

Жан Мор в те годы тоже жил в Женеве; он был фотожурналистом Красного Креста и ООН, создал проект о документации жизни палестинских беженцев. «Жан великий фотограф, – сказал Бёрджер, – совершенно незаметный, сливающийся с фоном, как подставка для лампы, идеальный человек, чтобы присутствовать при медицинских консультациях». Сассолл пригласил Бёрджера и Мора пожить в его семье шесть недель и, с разрешения пациентов, присоединяться к нему днем и ночью в клинике, а также во время экстренных вызовов.

Вернувшись в Женеву, они месяц работали независимо друг от друга. Бёрджер вспоминал, что текст писался довольно быстро. «Когда мы снова встретились и сравнили написанное мной с фотографиями, отобранными Жаном, обнаружилось, что мы словно копировали друг друга. Сделанное нами было идентичным, будто мой текст – серия подписей к его изображениям. Мы написали одну и ту же книгу. И это совсем не то, чего мне хотелось, поэтому мы переработали всё так, чтобы слова и изображения напоминали разговор; поддерживали, а не зеркально отражали друг друга. Сассолл проверил рукопись и внес несколько незначительных исправлений – поправил медицинскую терминологию, добавил технические комментарии и тому подобное, – но в целом остался доволен. В апреле 1967 года книга была опубликована.

The Guardian

поместила рецензию на «Счастливого человека» Тома Машлера, знаменитого редактора Jonathan Cape, между фотографией вьетнамского младенца, изуродованного напалмом, и рекламой шерстяных мини-платьев. «Прекрасная книга, – отмечает Машлер, – Джон Бёрджер пишет со страстью, с напряжением, на которое способны немногие писатели». Он был особенно очарован тем, как Сассолл, изображенный Бёрджером, обладая ненасытным аппетитом к человеческому опыту, проникает посредством воображения в мысли пациентов. В заключение он выразил сожаление, которое испытали и другие рецензенты, сталкиваясь с такой проницательной и новаторской работой, но лишь ему хватило смелости сказать: «Хотелось бы отдать должное богатству языка, которое делает книгу такой неотразимой».

Филип Тойнби, написавший в Observer рецензию, назвал книгу «серией блестящих зарисовок, подлинным tour de force, а замечательные фотографии сельской местности и ее жителей соответствующими тексту и освещающими его с необыкновенной степенью соучаствующего понимания». У Тойнби были достаточные основания подтвердить точность изображения доктора: так получилось, что герой книги был его личным врачом [2]2
  Бёрджер называет Тойнби единственным человеком в округе, чей образ мысли сопоставим с мышлением Сассолла: «Но этот человек – писатель и затворник».


[Закрыть]. «Сассолл на страницах книги – как в тексте, так и на фотографиях – действительно тот человек, которого я знал, любил и которым восхищался в течение нескольких лет. Но здесь он больше, чем знакомый, и не потому, что Бёрджер его романтизировал или увеличил масштаб его фигуры, а потому, что Бёрджер узнал Сассолла лучше и воспринял глубже».

«Счастливый человек» – памятник не только исключительной личности, но и той врачебной практике, которая почти исчезла. Подход Сассолла к своей работе всепоглощающий. В сегодняшней культуре с инструкциями по формированию рабочего времени и коммерциализацией болезней подобное почти невозможно. Сассолл заключил фаустовский договор: он был вознагражден бесконечными возможностями для исследования человеческой жизни, но ценой тому было огромное, порой невыносимое давление. Это видно в эпизодах глубокой депрессии, в периодах, когда он переполнен «страданиями пациентов и его собственным чувством неполноценности».

Книга открывается серией «тематических исследований», хотя термин слишком клинический и не отражает ни эмоциональную тонкость словесных зарисовок Бёрджера, ни многогранную отзывчивость Сассолла. Эта череда сменяющих друг друга ситуаций, в которые Сассолл ежедневно попадает, знакома любому врачу и подчеркивает необычайную преданность Сассолла больным. Эти ситуации повествуют о проблемах пациентов и демонстрируют сильное влияние ландшафта как на сообщество, так и на сами истории. Как пишет Бёрджер в начале книги: «Иногда ландшафт – это не столько декорация для жизни его обитателей, сколько занавес, за которым происходят их сражения, достижения и несчастья». В рамках этого ландшафта сообщество воспринимает Сассолла как делопроизводителя; фигуру, которой они рассказывают истории: «Он ведет их [записи], чтобы время от времени люди могли с ними сверяться».

Бёрджер и Мор следуют за Сассоллом по этим параллельным мирам – физическому ландшафту сельской Англии и метафорическому ландшафту жизни пациентов, – подводя текст и изображения к превосходным аналитическим, социологическим и философским размышлениям о роли врача, о корнях культурной и интеллектуальной депривации и к тому, что же движет Сассоллом как личностью. Раскрываются моральные аспекты медицинской практики и риски, которым подвергаются врачи вроде Сассолла, и то, как отождествляют они себя со страдающими от психической и физической боли. Миф о Фаусте, жизнь Парацельса, книги Конрада и мечта об универсальности рассматриваются с точки зрения того, как они высвечивают различные аспекты мотивации Сассолла. Его сравнивают с Великим мореплавателем Конрада, который намеревался обогнуть не земной шар, а совокупность всего человеческого опыта.

В конце книги Бёрджер пытается оценить вклад Сассолла, но обнаруживает, что не может этого сделать. Общество, которое не знает, как ценить человеческие жизни, не может адекватно оценить облегчение чьей-то боли. «Какова социальная ценность облегчения боли? – вопрошал Бёрджер. – Какова ценность спасенной жизни? Как лекарство от серьезной болезни может сравниться по ценности с одним из лучших стихотворений малоизвестного поэта? Как постановка правильного, но чрезвычайно сложного диагноза соотносится с написанием великолепного полотна?» Абсурдность вопросов показывает неумение оценивать не только искусство, но и жизнь.

Через несколько лет после публикации Бёрджер переехал в Верхнюю Савойю, отдаленный альпийский район на юго-востоке Франции, недалеко от швейцарской и итальянской границ, чтобы жить среди людей, обрабатывающих землю. «Я не учился в университете, – сказал он мне, – моими профессорами были крестьяне». Как и Сассолл в сельской местности Глостершира, Бёрджер стал делопроизводителем для местных. Он изложил размышления об этом в трилогии «Их труды», а также в «Седьмом человеке», исследовании – снова проведенном вместе с Мором – эксплуатации труда крестьян-мигрантов в Европе. В роли рассказчика Бёрджер утрачивает свою идентичность по отношению к объекту и читателю, так же, как Сассолл стремился утратить идентичность по отношению к пациентам. Его оценка Сассолла означает оценку собственной жизни и творчества: «Как художник или любой другой, кто верит, будто работа человека оправдывает его жизнь, Сассолл – по жалким стандартам нашего общества – счастливый человек».

В 1970-х годах жена Сассолла скоропостижно умерла. В конце своей рецензии для Observer Филип Тойнби признается, что повздорил с Бёрджером из-за ее отсутствия в повествовании, а ведь книга частично посвящена ей: «…этот измученный и преследуемый болью человек давно бы рухнул и, возможно, не смог бы подняться вновь, если бы не жена». Тойнби писал: «Ее роль столь же архетипична, как и его». После ее смерти Сассолл оставил практику в Глостершире и некоторое время путешествовал по Китаю, изучая обычаи «босоногих врачей», на работе которых тогда зиждилась вся медицина в сельских местностях Китая. Смерть Сассолла в 1982 году, о которой упоминает в постскриптуме Бёрджер, делает жизнь доктора еще более загадочной. Внимательное прочтение «Счастливого человека» выявляет парадоксальность названия книги; она о человеке, его открытости миру, ставшей, возможно, причиной его гибели.

«Счастливому человеку» больше пятидесяти лет, но он остается свежим и актуальным; это напоминание как врачам, так и пациентам о сути медицинской практики, о различии между исцелением и медикаментозным лечением. Стремление Сассолла к универсальности вызывает резонанс и восхищение. Как в любой великой работе, в «Счастливом человеке» содержится многое: прославление медицины, которую мы почти утратили [3]3
  В 1960-х годах Сассолл мог лечить так, как ему хотелось, только переехав в отдаленную долину в Глостершире. До сих пор есть врачи, которые работают, как он, но их вытеснили в еще более отдаленные районы.


[Закрыть], новаторская фотодокументация, литературная и фотографическая работа непреходящей красоты и исследование личности, стремившейся к недостижимому идеалу. Сассолл стремился понять, что значит быть человеком, а медицина служила средством для достижения этой цели. Мою собственную работу врача общей практики его доброта и творческое сопереживание вдохновляют, но в то же время они служат предупреждением и показывают, что происходит, когда границы между врачом и его пациентами начинают рушиться.

Пытаясь оценить качества Сассолла как врача, Бёрджер писал: «Его считают хорошим врачом, потому что его труд отвечает глубинным, но не сформулированным ожиданиям больных, желающих братского отношения». Это стремление к чувству братства редко выражалось так красиво. Еще в 1967 году Том Машлер завершил рецензию на «Счастливого человека» в The Guardian, написав просто: «Я благодарен за всё». Я тоже благодарен: Виктору Ананту за идею книги, Джону Бёрджеру и Жану Мору за создание шедевра и, конечно, Сассоллу и его семье за то, что позволили изложить интимные подробности его жизни и взглядов. Надеюсь, и другие читатели испытают схожие чувства.

Гэвин Фрэнсис

Счастливый человек

Кто-то крикнул: «Берегись!» – но было слишком поздно. Листья коснулись его почти нежно. Ветви заключили в клетку. А потом дерево и холм раздавили его.

Мужчина, задыхаясь, сказал, что дровосек оказался в ловушке под деревом. Доктор попросил диспетчера выяснить, где именно; затем, прервав ее, сам взял трубку и заговорил. Он должен знать, где именно это произошло. Какие ворота на ближайших полях? Кто владелец полей? Ему понадобятся носилки. Его собственные носилки остались накануне в больнице. Он приказал диспетчеру немедленно вызвать скорую помощь и велел им ждать у моста, который был ближайшим ориентиром на дороге. В гараже его дома лежала старая дверь, сорванная с петель. Плазма крови из аптеки, дверь из гаража. Проезжая по переулкам, он всё время держал большой палец на клаксоне, отчасти для того, чтобы предупредить встречное движение, отчасти для того, чтобы человек под деревом мог услышать, что доктор уже едет.

Минут через пять он свернул с дороги, поехал в гору и оказался в тумане. Как часто бывает с туманом над рекой, он был белым, непроглядным и лишал всяких представлений о весе и плотности. Доктору пришлось дважды останавливаться, чтобы открыть ворота. Третьи были уже приоткрыты, поэтому он проехал, не останавливаясь. Створки распахнулись и затем ударили по задней части «Ленд Ровера». Несколько испуганных овец появились и снова исчезли в тумане. Всё это время он держал большой палец на клаксоне, чтобы дровосек его слышал. Пересек еще одно поле и увидел фигуру человека, окутанного туманом и махавшего рукой так, будто протирал огромное запотевшее окно.

Когда врач добрался до него, мужчина сказал: «Он кричит без остановки. Он ужасно страдает, доктор». Позже тот человек расскажет эту историю много раз, а первый – сегодня вечером в деревне. Но на данный момент случившееся еще не стало историей. Появление врача значительно приблизило ее окончание, но у самого несчастного случая пока нет конца: раненый продолжал кричать на других мужчин, вбивавших клинья, чтобы поднять дерево.

«Боже, оставь меня одного!» Когда он прокричал «одного», доктор был уже рядом. Глаза у раненого сфокусировались, и он узнал врача. Для пострадавшего развязка была близко, это придало ему смелости, и он затих. Внезапно наступила тишина. Мужчины перестали стучать молотками, но продолжали стоять на коленях. Они посмотрели на доктора. Его руки чувствовали себя как дома на чужом теле. Даже эти новые раны, которых не было двадцать минут назад, были ему знакомы. Оказавшись рядом с мужчиной, он через несколько секунд ввел ему морфий. Собравшиеся почувствовали облегчение от присутствия доктора. Но теперь его уверенность заставляла их думать, что он стал частью трагедии: почти соучастником.

– У него был шанс, – сказал один из стоящих на коленях мужчин, – когда Гарри закричал, но он развернулся не в ту сторону.

Врач приготовил плазму для переливания. Постоянно двигаясь, он объяснял, чем должны заниматься остальные.

– Я кричал ему, – сказал Гарри, – он мог бы отойти, если бы был внимательней.

– Он бы и сам убрался, – сказал третий.

Морфий подействовал, мышцы лица раненого расслабились, глаза закрылись. Облегчение, которое он почувствовал, было настолько сильным, что распространилось и на остальных.

– Ему повезло, что он остался жив, – сказал Гарри.

– Он мог бы и сам убраться, – сказал третий.

Доктор спросил мужчин, смогут ли они сдвинуть дерево.

– Думаю, сможем, если втроем.

Никто больше не стоял на коленях. Трое лесорубов встали, им не терпелось начать. Туман всё белел и белел. Влага конденсировалась на полупустой бутылке с плазмой. Врач заметил, что из-за этого немного изменился ее цвет, став более желтым, чем обычно.

– Я хочу, чтобы вы приподняли дерево, – сказал он, – а я наложу шину на ногу.

Когда раненый почувствовал движение поднимаемого дерева, он снова застонал.

– Мы можем травмировать его еще больше, – сказал Гарри. Он увидел раздавленную ногу, напоминавшую сбитую на дороге собаку.

– Просто держите дерево, – сказал врач.

И снова доктор, которого они так хорошо знали, казался виновником катастрофы, спасая под деревом ногу, которая всё равно будет потеряна.

– Никогда бы не поверил, что вы сможете добраться так быстро, док, – сказал третий.

– Вы знаете Сонного Джо? – спросил доктор. – Он лежал под деревом двенадцать часов, прежде чем пришла помощь.

Он объяснил, как поднять раненого и положить на заднее сиденье «Ленд Ровера».

– Теперь с тобой всё будет в порядке, Джек, – сказал один из дровосеков раненому, чье лицо было таким же влажным и бледным, как туман. Третий коснулся его плеча.

Машина скорой помощи ждала у моста. Когда она отъехала, Гарри доверительно обратился к доктору:

– Он потеряет ногу, не так ли?

– Нет, не потеряет, – ответил врач.

Дровосек медленно побрел к лесу. Поднимаясь, он держал руки на бедрах. Потом пересказал другим слова доктора. Работая весь день, распиливая дерево, они снова и снова смотрели на углубление в земле, где застрял их товарищ. Опавшие листья были такими темными и влажными, что не отличались от крови. И каждый раз, бросая взгляд на это место, они думали, окажется ли доктор прав.

Женщина тридцати семи лет. В ней есть что-то от школьницы: той, что не очень сообразительна, но физически более развита, чем другие, и эта зрелость делает ее медлительной и фертильной, а не подвижной и сексуальной. В женщине есть еле видимый след этой ауры. Через два года он исчезнет. Она ухаживает за мамой, и доктор обычно посещает их дом скорее ради матери, чем дочери.

Впервые он увидел женщину десять лет назад. Простуда с кашлем, жалобы на слабость. Рентген грудной клетки патологии не выявил. У доктора сложилось впечатление, что она хотела о чем-то поговорить. Она никогда не смотрела на него прямо, но продолжала бросать быстрые встревоженные взгляды, как будто хотела таким образом приблизить его к себе. Он поговорил с ней, но не завоевал доверия.

Несколько месяцев спустя началась бессонница, затем астма. Тесты на аллергию оказались отрицательными. Астма усилилась. Во время визита она улыбалась, несмотря на болезнь. Круглые, как у кролика, глаза. Она боялась всего, что выходило за рамки болезни. Если кто-нибудь подходил близко, глаза женщины подергивались, как кожа вокруг кроличьего носа. Но на ее лице не было ни морщинки. Он был убежден – состояние женщины есть результат сильного эмоционального стресса. Однако они с матерью настаивали на том, что в их жизни нет проблем.

Два года спустя он случайно узнал всю правду. Был ночной вызов на роды. Женщины-соседки предложили выпить чаю. Одна из них работала на крупной механизированной молочной ферме в ближайшем железнодорожном городке. Девушка-астматик тоже когда-то там трудилась. Оказалось, что у нее был роман с управляющим, работавшим в Армии спасения. Очевидно, он обещал на ней жениться. Затем его охватили религиозные угрызения совести, и он бросил ее. Был ли это вообще роман, или он лишь однажды вечером отвел ее за руку с фермы в свой кабинет с кожаным креслом?

Врач еще раз расспросил мать. Была ли ее дочь довольна, когда работала на молочной ферме? Да, совершенно верно. Он спросил женщину, было ли ей там хорошо. Она улыбнулась из своей клетки и кивнула головой. Затем он прямо спросил, приставал ли к ней управляющий. Она застыла как животное, которое вдруг понимает, что побег невозможен. Ее руки замерли. Голова осталась повернутой. Дыхание стало неслышным. Она так и не ответила.

Ее астма прогрессировала, начались структурные изменения в легких. Сейчас она на гормональной терапии. Лицо стало лунообразным. Выражение больших глаз безмятежно. Но брови, веки и туго натянутая на скулах кожа подергиваются при каждом движении и неожиданном звуке, словно предупреждающем ее об угрозе. Она присматривает за матерью, но очень редко покидает дом. Когда видит доктора, улыбается ему так, как, вероятно, улыбалась бы солдату Армии спасения.

Сначала глубокие воды. Затем божий поток и человеческий. Потом отмели, чистые, но постоянно тревожащие, бесконечно раздражающие этой своей мелководностью, как аллергия. У реки есть изгиб, который постоянно напоминает доктору о его неудаче.

Английское осеннее утро часто не похоже ни на одно другое утро в мире. Воздух холодный. Половицы холодные.

Возможно, именно холод придает особый вкус горячей чашке чая. Хруст шагов по гравию из-за слабого мороза звучит немного громче, чем месяц назад. Пахнет тостами. И на брусочке сливочного масла – маленькие крупинки хлеба от предыдущего нетерпеливого ножа. Снаружи солнечный свет, одновременно мягкий и очень резкий. Каждый лист каждого дерева существует как будто отдельно от кроны.

Она лежала на кровати с балдахином: лицо было пепельного цвета, щеки ввалились. Глаза крепко зажмурены от боли. Она хрипела при вдохе, но еще сильнее при выдохе.

Доктор осмотрел ее, постоял, а затем попросил чашу теплой воды и вату. Когда он ввел морфий в ее предплечье, она слегка вздрогнула. Странно, что, испытывая сильную боль в груди, она вздрагивает от маленького укола. Теплой водой и ватой он смыл капельку крови с ее измученной крупной руки цвета камня или хлеба, цвета, как будто приобретенного от мытья или выпечки.

Затем на той же натруженной руке он измерил артериальное давление. Оно было очень низким. Женщина держала глаза закрытыми, как будто свет, такой мягкий и резкий, давил на них. Она молчала.

Доктор приготовил шприц для еще одной инъекции. Пятидесятилетняя дочь стояла у кровати, ожидая указаний.

Он ввел иглу в вену запястья. На этот раз женщина не вздрогнула. После половины дозы он сделал паузу, держа шприц на складке кожи, будто это перышко, нащупал на шее пульс и оценил склеротические изменения в яремной вене. Затем ввел вторую половину дозы.

Старушка открыла глаза.

– Это не ваша вина, – сказала она очень отчетливо, почти резко.

Он послушал ее легкие. Натруженные загорелые руки, лицо с глубокими морщинами, напряженная шея внезапно уступили место мягкой белой груди. И седовласый сын во дворе с коровами, и дочь у кровати с распухшими лодыжками в домашних туфлях, они оба когда-то от нее кормились. Но всё же мягкая белизна ее груди была как у молодой девушки. Это она сохранила.

Внизу, в гостиной, врач объяснил, какие лекарства оставляет. Хрипы старухи было слышно сквозь половицы. Три собаки с открытыми глазами лежали на ковре, положив головы на вытянутые лапы. Они едва пошевелились, когда вошел старик.

Он казался ошеломленным и сонным. Доктор спросил его о самочувствии.

– Не так уж плохо, – сказал он, – если б не винты в ноге.

Ни отец, ни дочь, ни сын не спросили доктора о старухе. Он сказал, что вернется вечером.

Когда врач вернулся, в гостиной было темно. Его это несколько встревожило. Он позвал и, не получив ответа, на ощупь поднялся по лестнице, ведущей прямо в спальню. Увидел свет под дверью.

В комнате стоял запах болезни: под туалетным столиком, на котором располагались свадебные фотографии в кожаных рамках и детская кружка XIX века с выгравированным изображением «Смерти и Похорон Малиновки» [4]4
  «Смерть и Похороны Малиновки» – английский детский стишок XVIII века.


[Закрыть], была эмалированная миска с мочой и слюной, слегка окрашенной кровью. Дочь объяснила, что каждый раз, когда мать кашляла, она слегка, непроизвольно, мочилась. Старуха стала еще бледнее, и ей на лоб положили влажную тряпку. Комната вокруг тлела, весь ее уют сгорел и пропитался потом, а затем вновь загорелся.

Доктор снова послушал ее легкие. Старуха изможденно лежала.

– Мне жаль, – сказала она, будто это было не извинение, а факт.

Он измерил температуру и артериальное давление.

– Знаю, – ответил он, – но вы скоро уснете, а потом почувствуете себя отдохнувшей.

Ее муж сидел в темноте в соседней комнате. Доктор не заметил его, когда поднимался по лестнице. Дочь проводила обоих мужчин вниз, но по-прежнему не зажгла свет. На мгновение показалось, что лестница и гостиная были частью хозяйственных построек, неосвещенных и неотапливаемых, словно стойло для животных.

Казалось, что дом сузился до кровати с балдахином в освещенной верхней комнате, где умирала старуха, нежная белизна груди которой с годами не исчезла.

Когда дочь внезапно всё же включила свет, доктор и старик на время ослепли. Они словно очутились на сцене. Знакомая мебель была частью декораций, и обоим приходилось играть роли, которые были совершенно чужды их природе. Оба ухватились бы за малейший шанс вернуться к привычной жизни.

Старик сел, положив пальто на колени.

– У нее пневмония, – сказал врач, – и она должна принять еще одно лекарство, помимо тех, что я давал. Как думаете, она сможет проглотить таблетки? Они довольно крупные. Или она предпочла бы лекарство в жидкой форме? Жидкость предназначена для детей, но можем увеличить дозу. Как думаете, что лучше?

Дочь, покорная и находящая единственную слабую надежду в доверии, сказала:

– Мы полагаемся на вас, доктор.

– Нет, – ответил он. – Я спрашиваю вас. Сможет ли она проглотить таблетки?

– Может, жидкость? – сказала дочь, теряя остатки надежды. Врач дал ей несколько таблеток снотворного – как для отца, так и для матери. Они, по крайней мере, будут спать ночью под действием одного и того же препарата.

Пока врач объяснял дочери, как принимать лекарства, старик сидел, глядя перед собой, его руки сжимали и разжимали тяжелую материю пальто.

Когда доктор закончил объяснения, воцарилось молчание. Ни отец, ни дочь не пошевелились, чтобы проводить его или спросить, когда он вернется. Они как будто чего-то ждали. Врач сказал:

– Непосредственная опасность миновала, еще полчаса, и она могла бы умереть, теперь ей придется расплачиваться за перенесенный приступ.

– Забавно, – сказал старик, не поднимая глаз. – Болезнь сердца, а затем пневмония. Забавная смесь. А вчера была вполне здорова. – Он начал плакать, очень тихо, как обычно плачут женщины: слезы просто наворачивались на глаза. Доктор, который уже поднял одну из своих сумок, поставил ее на место и откинулся на спинку стула.

– Не могли бы вы приготовить нам по чашке чая? – попросил он.

Пока дочь готовила чай, мужчины говорили о фруктовом саде и яблоках этого года. Когда дочь вернулась, обсудили ревматизм отца. После чая доктор ушел.

Следующее утро было таким же осенним, как и предыдущее. Каждый лист каждого дерева существовал отдельно от других. Солнечный свет, просачивавшийся сквозь ветви деревьев в саду, играл на полу спальни старой женщины. Она, встав с постели, перенесла второй приступ. Врач прибыл через четверть часа. Губы у нее были фиолетовые, лицо цвета глины. Руки не двигались. Умерла она быстро.

Старик стоял в гостиной, покачиваясь. Доктор намеренно не протянул руку, чтобы поддержать его. Вместо этого повернулся к нему лицом. Старик был выше его на девять дюймов. Глаза врача за стеками очков расширились, он тихо сказал:

– Для нее было бы хуже, если бы она выжила. Было бы хуже.

Он мог бы рассказать о королях и президентах, так и не оправившихся от смертей своих жен. Он мог бы сказать, что смерть – это часть жизни. Он мог бы сказать, что человек неделим и это, по его мнению, единственное, над чем смерть не властна.

Но что бы он ни сказал, старик так и продолжал бы стоять и покачиваться, пока дочь не опустила его в кресло перед незажженным камином.

Только ноги выдают ее. Есть что-то такое в ее походке. Своего рода безответственность по отношению к ногам. Выглядит довольно по-детски. Пропорции ее фигуры – 36–25–36 дюймов.

Она заплакала, войдя в операционную.

– Что случилось, Уточка?

– Чувствую себя немного несчастной.

Она сидела так же, как раньше сидели и плакали другие девушки, решившие, что они беременны. Чтобы облегчить ей задачу, доктор спрятал этот вопрос среди других.

– Что тебя расстроило?

Никакого ответа.

– Болит горло?

– Сейчас нет.

– Как водопровод, работает?

Она кивнула.

– Температура?

Она покачала головой.

– Месячные регулярные?

– Да.

– Когда были в последний раз?

– На прошлой неделе.

Доктор сделал паузу.

– Ты помнишь сыпь, которая раньше была у тебя на животе? Она снова появлялась?

– Нет.

Он наклонился в кресле вперед.

– Тебе просто хочется поплакать?

Она еще ниже склонила голову к груди.

– Это мама с папой уговорили тебя прийти ко мне?

– Нет, я сама.

– Даже когда ты покрасила волосы, лучше не стало?

Она слегка рассмеялась, оценив, что он заметил.

– На какое-то время.

Врач измерил ей температуру, осмотрел горло и велел оставаться в постели два дня. Затем продолжил расспросы.

– Нравится работать в прачечной?

– Это просто работа.

– А как другие девушки?

– Не знаю.

– Ладишь с ними?

– Нас наказывают, если застают за разговорами.

– Думала заняться чем-нибудь еще?

– А чем?

– Кем бы хотела стать?

– Секретаршей.

– У кого бы хотела быть секретаршей?

Она рассмеялась и покачала головой.

Ее лицо было грязным от слез. Но глаза и нижняя часть лица с полными накрашенными губами говорили о той же силе, что наполнила ее бюст и бедра. Она достигла зрелости во всём, кроме образования и возможностей.

– Когда тебе станет немного лучше, я отпущу тебя с работы на несколько дней, если хочешь, и ты сможешь пойти на биржу труда узнать, как можно пройти обучение. Существуют различные варианты.

– Да? – спросила она беззаботно.

– Как ты училась в школе?

– Никудышно.

– Получила начальное образование?

– Не. Бросила.

– Ты же не глупая, не так ли? – он спросил это так, будто ее ответ каким-то образом отразился бы на нем.

– Нет, не глупая.

– Хорошо, – ответил он.

– Работа в прачечной ужасна, я ее ненавижу.

– Нет смысла жалеть себя. Если я дам тебе неделю больничного, ты действительно ей воспользуешься?

Она кивнула, жуя свой влажный носовой платок.

– Можешь прийти в среду, а я позвоню на биржу труда, потом обсудим, что они скажут.

– Мне жаль, – сказала она, снова заплакав.

– Не извиняйся. Твой плач говорит о том, что у тебя есть воображение. Если бы у тебя его не было, ты бы не чувствовала себя плохо. А теперь отправляйся в постель и оставайся там до завтра.

Через окно операционной он смотрел, как она шла по дорожке к дому, в котором он принимал роды у ее матери шестнадцать лет назад. После того как она завернула за угол, он продолжил смотреть на каменные стены по обе стороны переулка. Когда-то это были сухие стены. Теперь камни в них зацементировали.