Текст книги "История одиночества"

Джон Бойн
История одиночества

Жизнь легко описать, но нелегко прожить.

Э. М. Форстер

A HISTORY OF LONELINESS by JOHN BOYNE

Copyright © 2014 by John Boyne

Все права защищены.

Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

Книга издана с согласия автора и при любезном содействии литературного агентства Andrew Nurnberg

Издатель выражает признательность за финансовую поддержку Ireland Literature Exchange (Фонд перевода), Дублин, Ирландия.

www.irelandliterature.com

[email protected]

© Александр Сафронов, перевод, 2017

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2017

Глава 1
2001

До середины жизни я не стыдился, что я ирландец.

Пожалуй, стоит начать с того вечера, когда я пришел к сестре на званый ужин, а она забыла о своем приглашении; наверное, тогда-то и проявились первые признаки ее безумия.

В тот день состоялась инаугурация Джорджа У. Буша на первый срок американского президентства, и когда я появился в доме сестры на Грейндж-роуд в Ратфарнеме, то застал Ханну прилипшей к телевизору – передавали отчет о церемонии, в полдень прошедшей в Вашингтоне.

К своему стыду, я почти год не бывал у сестры. После суматошных визитов из-за смерти Кристиана я вернулся к прежнему стилю нашего общения: редкие разговоры по телефону и еще более редкие трапезы в кафе «У Бьюли», напоминавшем нам о далеком-далеком детстве, в котором мама баловала нас угощеньем и водила смотреть рождественскую витрину универмага Швицера[1]1
  Самый большой и дорогой универмаг в Дублине, славится своими рождественскими витринами, где механические игрушки, от мышей до Санта-Клауса, разыгрывали целые представления. У витрин универмага в рождественскую неделю в прежние времена было не протолкнуться от детей. Сейчас универмаг не существует. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть]. В магазине Клери нас обряжали к первому причастию, а потом в кафе мы объедались сосисками с фасолью и жареной картошкой, и нам дозволялось заказать по огромному пирожному с кремом и запить его апельсиновой фантой. От Дандрамской церкви автобусом 48А мы, вцепившись в поручень передних сидений, через Милтаун, Рейнлаф и горбатый мост Чарлмонт ехали в самый центр, к старому кинотеатру «Метрополь» за станцией «Тара-стрит», куда однажды нас повели на «Мятеж на Баунти» с Марлоном Брандо и Тревором Ховардом, но тотчас вытолкнули из зала, едва гологрудые таитянки, стыдливо прикрытые лишь цветочными гирляндами, в каяках поплыли к изголодавшимся матросам. Тем же вечером мама написала в «Ивнинг пресс», требуя запретить этот фильм. У нас католическая страна или нет? – вопрошала она.

За тридцать пять лет кафе «У Бьюли» почти не изменилось. Я, знаете ли, склонен к ностальгии, иногда она просто изводит. Я переношусь в уютное детство, едва увижу сиденья с подголовниками, готовые принять всевозможных дублинцев. Вот седые, гладковыбритые пенсионеры, благоухающие «Олд Спайсом» и облаченные в уже ненужные костюмы и галстуки, читают деловые новости «Айриш таймс», которые не имеют к ним никакого отношения. Вот замужние дамы в компании лишь романа прелестной Мейв Бинчи[2]2
  Мейв Бинчи (1940–2012) – ирландская писательница, автор очень популярных романов из обычной ирландской жизни.


[Закрыть] балуют себя утренней чашечкой кофе. Вот студенты Тринити-колледжа, шумные и живые, ошалелые от собственной молодости и общества друг друга, поглощают кофе огромными кружками и вгрызаются в булки с сосисками. Вот горемыки, от кого отвернулась удача, за цену чашки чая надеются купить себе час-другой теплоты. Горожан всегда привлекало благодатное и неразборчивое гостеприимство Бьюли, которым иногда пользовались и мы с Ханной: вот мужчина средних лет и его вдовствующая сестра; опрятно одетые, они ведут негромкую беседу и по-прежнему любят пирожные, но фанту уже не пьют, опасаясь за желудок.

Ханна позвонила мне загодя, и я тотчас принял приглашение. Наверное, ей одиноко, подумал я. Ее старший сын, мой племянник Эйдан, вечно пропадал на лондонских стройках и дома почти не показывался. Звонил он Ханне, по-моему, еще реже меня. И потом, с ним было тяжело. В один прекрасный день он, веселый и дружелюбный мальчишка, этакий скороспелый затейник, вдруг превратился в угрюмого квартиранта в родном доме, и злоба, без всякого уведомления начавшая отравлять его юную кровь, с годами ничуть не уменьшилась, но лишь росла и разбухала, уничтожая все, с чем соприкасалась. Рослый, ладно скроенный, от скандинавских предков он унаследовал гладкую кожу и светлые волосы, и женщины, к которым он, похоже, был ненасытен, в мгновение ока сдавались без боя. Чего скрывать, из-за него одна несчастная девушка угодила в беду, когда оба еще не доросли до водительских прав, и разгорелся скандал; в результате после жуткой свары между Кристианом и отцом девушки, окончившейся вызовом полиции, ребенка отдали на усыновление. С тех пор об Эйдане я ничего не слыхал. Он всегда на меня поглядывал с этаким презрением. Однажды на каком-то семейном празднике он, в подпитии, прижал меня к стене и, подперев языком щеку, чуть ли не вплотную придвинулся к моему лицу; от него так несло табаком и спиртным, что я отвернулся.

– Слушай, тебе не кажется, что ты профукал свою жизнь, а? – вполне дружески спросил Эйдан. – Неужто никогда не хотелось отмотать назад и начать заново? Чтоб все по-другому. Чтоб стать нормальным человеком, а не тем, что ты есть.

Я покачал головой и ответил, что суть моей жизни – чувство глубокого удовлетворения, и выбор мой, хоть сделан в юные годы, остается неизменным. Выбор мой неизменен, повторил я, и пусть племянник считает его никудышным, он придает моей жизни ясность и смысл, коих, к сожалению, лишено существование самого Эйдана.

– Вот тут ты не ошибся, Одран, – сказал он и, отшагнув, выпустил меня из заточения. – Но все равно я бы не смог быть тобой. Уж лучше застрелиться.

Да уж, Эйдан никогда не пошел бы моим путем, и я этому рад. Дело в том, что он лишен моего простодушия и неспособности к сопротивлению. Даже в детстве в нем угадывался мужик, каким мне никогда не стать. Поговаривали, в Лондоне Эйдан жил с женщиной старше себя, матерью двоих детей, что мне казалось очень странным, ибо от собственного ребенка он отказался.

Нынче в доме Ханны остался лишь юный Джонас, бука и молчун, в беседе вечно разглядывавший свои ботинки и перебиравший пальцами, точно неуемный пианист. От чужих взглядов он вспыхивал и предпочитал уединенно читать в своей комнате, но если я спрашивал его о любимых писателях, Джонас отмалчивался либо, словно бросая отчаянный вызов, называл совершенно незнакомого мне иностранца – какого-нибудь японца, итальянца или португальца. Прошлым мартом на поминках по его отцу я, желая разрядить гнетущую атмосферу, спросил Джонаса, чем это он занимается взаперти – может, вовсе не читает? Это была шутка, я не имел в виду ничего дурного, но едва слова, которые слышали еще три-четыре человека, в том числе Ханна, слетели с моих губ, как я уразумел всю их пошлость, а бедный парень покраснел и поперхнулся лимонадом. Я от всей души хотел извиниться, что так его оконфузил, но этим все только усугубил бы, поэтому промолчал и оставил парня в покое, но, видимо, тогда-то наши отношения разладились, ибо он, наверное, решил, что я намеренно его унизил, чего у меня, конечно, не было и в мыслях.

В описываемое время Джонасу сравнялось шестнадцать и он готовился к выпускному экзамену, для него не представлявшему никакой сложности. Он всегда был умницей, раньше сверстников заговорил и научился читать. Кристиан, когда был жив, все любил повторять, что с такими мозгами сын его запросто станет врачом или адвокатом, премьер-министром Норвегии или ирландским президентом, но я всякий раз думал: нет, не это предназначено мальчику. Не знаю – что, но только не это.

Иной раз Джонас мне казался потерянным. Он никогда не говорил о друзьях. У него не было девушки, он никого не приглашал и сам не ходил на школьные рождественские танцы. Он не вступал в клубы, не занимался спортом. Только школа и дом. По субботам отправлялся в кино, обычно на иностранные фильмы. Помогал по дому. Наверное, он одинок, думал я. А уж я-то знаю, каково быть одиноким мальчишкой.

После смерти Кристиана, мужа и отца, и отъезда Эйдана, сына и брата, в доме обитали только Ханна и Джонас, и я, мало что зная об их жизни, мог только догадываться, что женщине за сорок и дерганому подростку вряд ли есть о чем поговорить, и потому, наверное, тишина в их жилище и заставила Ханну снять трубку и позвонить старшему брату: может, как-нибудь заглянешь к нам на ужин, Одран? А то мы совсем тебя не видим.

В тот вечер я приехал на новой машине. В смысле, на своей новой подержанной машине – «форд-фиеста» 92-го года. Я купил эту малышку всего неделю назад и гордо рассекал в ней по городу. Припарковавшись перед домом Ханны, я открыл слегка провисшую калитку в черной облупившейся краске. Что же это Джонас ею не займется? – подумал я. Хоть еще мальчишка, но теперь, без Кристиана и Эйдана, он единственный мужчина в доме. А вот сад смотрелся вполне прилично. Посадки благополучно пережили холода, и ухоженные клумбы сулили поведать все сокрытые в них тайны, едва наступит весна, которой я всегда жду не дождусь, ибо люблю солнце, хотя коренной ирландец и редко могу под ним погреться.

Когда это Ханна заделалась садоводом? – раздумывал я. Похоже, что-то новенькое.

Я позвонил, на шаг отступил и, задрав голову к освещенному окну второго этажа, заметил промелькнувшую мужскую тень. Наверное, Джонас услыхал машину и увидел, что я подхожу к двери. Мне хотелось, чтобы он отметил «фиесту». Что плохого, если дядька слегка выпендривается? Проскочила мысль, что надо быть повнимательнее к парню, ведь, как ни крути, я его единственный дядя, а теперь, без отца и брата, ему, скорее всего, потребно мужское влияние.

Ханна отворила дверь и, чуть согнувшись, пыталась рассмотреть, кого это принесло в столь поздний час. Я тотчас вспомнил покойную бабушку – в сестре проглядывала женщина, какой она станет лет через пятнадцать.

– Ох ты! – покивала Ханна, узнав меня. – Мертвые восстали.

– Ага, – улыбнулся я и, подавшись вперед, чмокнул ее в щеку.

От сестры пахло лосьоном и кремом, какими пользуются женщины ее возраста. Я распознаю этот запах всякий раз, когда мамаши пожимают мне руку, приглашают у них отужинать и спрашивают, как мои дела и не сильно ли бедокурят их сынки. Не знаю, как называются эти лосьоны и кремы. Вроде это даже не лосьоны. В телерекламе их обзывают как-то иначе. Каким-то современным словцом. Но я вообще так несведущ в женщинах и их жизни, что моего незнания хватило бы на древнюю Александрийскую библиотеку.

– Рад тебя видеть, Ханна. – Я вошел в прихожую, снял пальто и повесил его на пустой крючок рядом с сильно поношенной пальтушкой сестры и коричневой замшевой курткой, явно принадлежавшей Джонасу.

– Входи, входи. – Ханна провела меня в гостеприимно теплую комнату. Горевший камин навеял мысль об уютных вечерах перед телевизором, из которого Энн Дойл рассказывает, как поживает Берти, вернется ли Братон и что поделывает бедолага Эл Гор[3]3
  Энн Дойл (р. 1952) – ирландская журналистка, уже 33 года она ведет новостную программу на национальном канале RTE. Берти – Патрик Бартоломью Ахерн (р. 1951), премьер-министр Ирландии с 1998 по 2008 г., его дочь – известная писательница Сесилия Ахерн. Джон Братон (р. 1947) – премьер-министр Ирландии с 1994 по 1997 г. Альберт (Эл) Гор (р. 1948) – вице-президент США, нобелевский лауреат (2007) – за деятельность по сохранению окружающей среды, в 2000 году баллотировался на пост Президента США и проиграл выборы Джорджу Бушу-младшему с разницей в сотые доли процента.


[Закрыть], выброшенный на помойку.

На телевизоре стояло фото в рамке: маленький Катал смеется, словно перед ним, беднягой, целая жизнь. Раньше я не видел этого снимка. Катал, растрепанный, в коротких штанишках, стоит на морском берегу – сердце разрывалось от его смеющейся мордашки. В жизни Катала был только один морской берег, и непонятно, зачем Ханна выставила напоказ воспоминание о том ужасном времени. Где она вообще нашла эту фотографию?

– Как там пробки на дорогах? – из другого конца комнаты спросила сестра.

Я посмотрел на нее и не сразу ответил:

– Никаких пробок. У меня новая машина. Долетел с ветерком.

– Новая машина? Слишком шикарно. Это дозволяется?

– Не из автосалона. – Мысленно я приказал себе не считать машину новой. – В смысле, новая для меня. Подержанная.

– А так можно, да?

– Можно. – Я усмехнулся, не вполне ее понимая. – На чем-то нужно ездить, правда?

– Наверное. Кстати, который час? – Ханна глянула на часы, потом на меня: – Сядь, пожалуйста. Я нервничаю, когда ты стоишь столбом.

– Охотно. – Я уселся, а сестра вдруг шлепнула себя по губам и потрясенно на меня уставилась.

– Господи боже мой! – выговорила она. – Я что, пригласила тебя на ужин?

– Пригласила. – Лишь теперь я сообразил, что в комнате пахнет скорее воспоминанием об ужине, нежели обещанием трапезы. – Ты забыла?

Ханна смущенно сощурилась, отчего лицо ее сделалось необычайно чудным, и помотала головой:

– Ничего я не забыла. Хотя нет, похоже, забыла. Мне казалось… разве мы говорили не про четверг?

– Нет. – Я точно помнил, что мы условились на субботу. – Но возможно, я что-то перепутал. – Мне не хотелось, чтобы сестра себя чувствовала виноватой.

– Да нет, ты ничего не перепутал, – покачала головой Ханна, жутко расстроенная. – Не знаю, что со мной творится, Одран. Я прям сама не своя. Не перечесть, сколько раз за последнее время я напортачила. Миссис Бирн уже сделала мне выговор – мол, встряхнись, собери мозги. Вечно она зудит. Что я, нарочно, что ли? Я не знаю, как перед тобой оправдаться. Ужина нет. Полчаса назад мы с Джонасом поели, и я приготовилась смотреть телевизор. Может, сделать тебе бутерброд с колбасой? Сгодится?

Я подумал и кивнул:

– Это было бы здорово.

Потом я вспомнил, как всю дорогу у меня урчало в животе, и попросил, если не трудно, сделать два бутерброда. Запросто, ответила сестра, какие проблемы, она ведь полжизни только тем и занималась, что сооружала бутерброды с колбасой для двух оглоедов, что наверху.

– Двух? – переспросил я. Может, в окне я видел тень старшего брата Джонаса? – А что, Эйдан приехал?

– Эйдан? – удивилась сестра, замерев со сковородкой в руке. – Нет, ты прекрасно знаешь, что он работает в Лондоне.

– Ты сказала – для двух оглоедов.

– В смысле, для Джонаса.

Я оставил сестру в покое и повернулся к телевизору.

– Ты видела новости? Эти янки совсем взбаламутились, да?

– Еще все нервы нам измотают! – Ханна перекрикивала шипенье масла в сковородке, куда положила куски колбасы. – Я полдня пялилась в телик. Как по-твоему, от этого малого будет хоть какой-нибудь толк?

– Он еще не начал, а его уже все ненавидят. – Днем я мельком видел обзор новостей, и меня удивили толпы, протестовавшие на улицах американской столицы. Все говорили, что победы на выборах не было. Может, и не было, но соперники шли голова в голову, и инаугурация Гора не оказалась бы легитимнее.

– Знаешь, кто мне нравился? – девически мечтательным тоном спросила Ханна.

– Кто? Кто тебе нравился?

– Рональд Рейган. Ты помнишь его фильмы? По субботам их иногда показывают по Би-би-си-2. Пару недель назад был фильм, там Рональд Рейган играет железнодорожника, с ним происходит несчастный случай, и Рейган очухивается на больничной койке, ему ампутировали обе ноги. «Где мое остальное? – вопит он. – Где остальное-то?»

– Ну да, – сказал я, хотя не видел ни одной картины с участием Рейгана и разговоры о его киноролях меня ставили в тупик. Говорят, жена его была жуткая стерва.

– Он всегда так выглядел, словно за все в ответе, – продолжила сестра. – В мужчинах мне это нравится. Кристиан был такой же.

– Верно, – согласился я. Кристиан и вправду имел такой вид.

– Ты знаешь, что у него был роман с миссис Тэтчер?

– У Кристиана? – поразился я. Нечто невероятное.

– Да нет, у Рейгана, – раздраженно пояснила сестра. – По крайней мере, такие слухи. Дескать, они крутили любовь.

– Ну не знаю. – Я пожал плечами. – Вряд ли. Она слишком черствая для романа.

– Хорошо, что этот Клинтон убрался, – сказала Ханна. – Грязный паскудник, правда?

Я неопределенно качнул головой. Меня самого мутило от Билла Клинтона. Политика его мне нравилась, но озабоченность спасением собственной шкуры напрочь убила доверие к нему. Грозит пальцем, непроницаемый вид, все отрицает. И ни слова правды.

– Еще этот оральный секс, – сказала Ханна, и я изумленно вытаращился. Сестра никогда не произносила ничего подобного, я даже подумал, что ослышался, но уточнять не стал. Что-то мурлыча, Ханна перевернула колбасу на сковородке. – Ты поклонник кетчупа или коричневого соуса?

– Кетчупа.

– Кетчуп закончился.

– Ладно, коричневый соус вполне сойдет. Я уж забыл, когда последний раз его пробовал. Помнишь, отец все подряд ел с ним? Даже лосося.

– Лосося? – Ханна подала мне тарелку с двумя аппетитными бутербродами. – Разве лосось когда-нибудь успевал вырасти?

– Изредка случалось.

– Такого не припомню. – Сестра уселась в кресло и взглянула на меня: – Ну как бутерброды?

– Что надо.

– Надо было накормить тебя ужином.

– Пустяки.

– Не знаю, что у меня с головой.

– Не переживай. – Я попробовал сменить тему: – Что у вас было на ужин?

– Курица с вареной картошкой. Вернее, пюре. Кристиан любит пюре.

– Джонас, – поправил я.

– Что – Джонас?

– Ты сказала – Кристиан.

Ханна растерянно покачала головой, словно не вполне меня поняв. Я хотел объяснить, но тут наверху скрипнула дверь и на лестнице раздались тяжелые медленные шаги. Через секунду появился Джонас; он мне кивнул, улыбнувшись застенчиво, но радушно. Не мешало бы ему постричься, подумал я, грех скрывать такие красивые скулы под отросшими патлами.

– Как поживаете, дядя Одран? – спросил Джонас.

– Спасибо, хорошо. По-моему, с нашей последней встречи ты еще больше вымахал.

– Растет без удержу, – сказала Ханна.

– Ну разве что чуть-чуть, – возразил Джонас.

– А что это за прическа? – Я старался говорить дружески. – Сейчас так модно?

Джонас пожал плечами:

– Не знаю.

– Ему надо срочно постричься. – Ханна развернулась в кресле: – Почему не сходишь в парикмахерскую, сынок?

– Схожу, если дашь три с полтиной. У меня ни гроша.

– Отстань. – Ханна вернулась в прежнюю позицию. – Мне и без того хлопот хватает. Вот я тебе расскажу, Одран. Собери мозги, говорит мне миссис Бирн, а не то… Кто бы говорил, я-то на этой работе на восемь лет дольше ее.

– Да, ты рассказывала. – Я доел бутерброд и принялся за второй. – Посидишь с нами, Джонас?

Он покачал головой и прошел в кухню:

– Я просто хотел попить.

– Как учеба?

– Хорошо. – Джонас заглянул в холодильник и недовольно сморщился.

– Вечно уткнется в книгу, – сказала Ханна. – Такие мозги надо на что-то тратить.

– Ты уже решил, кем хочешь стать? – спросил я.

Племянник что-то пробурчал, но я не расслышал. Наверное, какую-нибудь дерзость.

– Этот парень будет, кем захочет. – Ханна не отрывала глаз от Джорджа У. Буша, произносившего инаугурационную речь.

– Я точно не знаю. – Джонас вернулся в гостиную и скользнул взглядом по телевизору. – Филологическое образование ни к чему не готовит, но как раз филология меня интересует.

– По моим стопам не пойдешь, нет? – спросил я.

Джонас потряс головой и, слегка покраснев, незло рассмеялся:

– Вряд ли, дядя Одран. Уж извините.

– Еще неизвестно, как у тебя все сложится, – сказала Ханна. – А вот дядя твой сотворил себе благородную жизнь.

– Я знаю, – ответил Джонас. – Я не хотел…

– Я просто пошутил, – пресек я извинения. – Тебе всего шестнадцать. Наверное, в наше время всякий шестнадцатилетний юноша, выбравший мое поприще, напрашивается, чтобы друзья его съели живьем.

Джонас посмотрел мне в глаза:

– Вовсе не поэтому.

– Ты знаешь, что в газете напечатали его статью? – спросила Ханна.

– Ну, мам! – Джонас бочком двинулся к двери.

– Что-что? – удивился я.

– Статью, – повторила сестра. – В «Санди трибьюн».

– Вот как? – нахмурился я. – И на какую тему?

– Да это не статья. – Джонас залился румянцем. – Рассказ. В общем, чепуха.

– Что значит – чепуха? – вытаращилась Ханна. – В кои-то веки наше имя появилось в газете.

– Значит, рассказ? – Я отставил тарелку и повернулся к племяннику: – Литературное произведение?

Джонас кивнул, избегая моего взгляда.

– И когда напечатали?

– Пару недель назад.

– Что ж ты не позвонил? Я бы хотел прочесть. Все равно молодец. Стало быть, рассказ. Та к ты этим хочешь заниматься? Писательством?

Джонас пожал плечами; казалось, он смешался не меньше, чем от моей необдуманной реплики на поминках. Чтобы еще больше его не смущать, я отвернулся к телевизору.

– Ну что ж, удачи, – сказал я. – Это великая цель.

Джонас вышел из комнаты, а я усмехнулся и взглянул на сестру, углубившуюся в программу передач.

– Надо же, писатель.

Ответ меня слегка озадачил:

– От Брау-Хед до Банбас-Краун[4]4
  Брау-Хед – самая южная точка Ирландии, а Банбас-Краун – самая ее северная.


[Закрыть] пешком далеко. – Потом сестра отложила журнал и уставилась на меня, словно впервые видела. – Ты так и не рассказал, что случилось с мистером Флинном.

– С кем? – Я порылся в памяти, но не отыскал в ней никаких Флиннов.

Ханна тряхнула головой – мол, неважно – и прошла в кухню, оставив меня в недоумении.

– Я заварю чай, – сказала она. – Выпьешь чайку?

– Выпью.

Когда Ханна появилась с двумя чашками кофе, я промолчал. Видно, сестра о чем-то задумалась; выглядела она рассеянной.

– Все хорошо, Ханна? – спросил я. – Ты на себя не похожа. Тебя что-то беспокоит?

Сестра помолчала, затем подалась вперед и прошептала:

– Я не хотела говорить, но раз ты сам начал… только между нами… по-моему, Кристиан нездоров. Его мучают головные боли. Но разве он пойдет к врачу? Поговори с ним, меня он не слушает.

Я просто онемел. О чем это она?

– Кристиан? – выговорил я наконец. – Но ведь он умер.

Ханна посмотрела на меня, словно я хлестнул ее по лицу:

– А то я не знаю. Я же его хоронила. Зачем ты напоминаешь?

Я растерялся. Может, я недослышал? Я тряхнул головой. Ладно, бог с ним. Я выпил кофе. В девять часов начался обзор новостей, я посмотрел, как Билл с Хиллари, попрощавшись с нацией, садятся в вертолет, и сказал, что и мне, пожалуй, пора.

– Надолго не пропадай. – Ханна не встала и вообще не сделала попытки меня проводить. – В следующий раз накормлю тебя обещанным ужином.

Я кивнул и безропотно вышел в прихожую, затворив дверь гостиной. Когда я натягивал пальто, на площадке второго этажа появился босой Джонас.

– Уходите, дядя Одран?

– Да, Джонас. Надо бы нам беседовать почаще.

Он кивнул и, медленно спустившись по лестнице, протянул мне свернутую газету.

– Вот, если хотите, – сказал Джонас, глядя в сторону. – Это мой рассказ. В «Трибьюн».

– Замечательно. – Меня тронуло его желание дать мне газету. – Вечером прочту и верну.

– Не надо. Я купил десять экземпляров.

Я улыбнулся и спрятал газету в карман.

– Я бы сам купил, если б знал.

Джонас переминался, нервно поглядывая на дверь гостиной.

– У тебя все в порядке? – спросил я.

– Да.

– Похоже, тебя что-то беспокоит.

Джонас шумно засопел.

– Я хотел кое о чем вас спросить, – сказал он, избегая моего взгляда.

– Ну спрашивай.

– Насчет мамы.

– А что такое?

Джонас сглотнул и наконец посмотрел мне в глаза:

– По-вашему, все в порядке?

– С мамой?

– Да.

– Она выглядит немного усталой. – Я взялся за щеколду. – Может, ей нужно хорошенько выспаться. Это, наверное, никому не помешает.

– Погодите. – Джонас придержал дверь. – Она заговаривается и все забывает. Не помнит, что папа умер.

– Годы берут свое. – Я распахнул дверь, прежде чем он успел мне помешать. – Нас всех это ждет. И тебя тоже, но еще не скоро, так что не волнуйся. Холодно-то как, а? – Я вышел за порог. – Иди, а то простудишься.

– Дядя Одран…

Не дав ему договорить, я зашагал прочь. Джонас посмотрел мне вслед и закрыл дверь. Кольнуло виной, но я не мог ничего с собой поделать. Хотелось домой. Я подошел к машине и тут услышал стук по стеклу. Я оглянулся – Ханна раздернула тюлевые шторы и что-то крикнула.

– Что? – Я приложил руку к уху. Сестра поманила меня ближе.

– Где мое остальное? – выкрикнула она и, расхохотавшись, задернула шторы.

Я уже понял, что с Ханной неладно и грядет нечто, от чего все мы еще хлебнем горя, однако эгоистически отбросил эту мысль. Через неделю позвоню, решил я. Приглашу сестру в кафе «У Бьюли» на Графтон-стрит. Угощу яичницей, пирожным и кофе с лохматой белой пенкой. И вообще постараюсь заглядывать почаще.

Я стану хорошим братом, каким, вероятно, не был раньше.

Прежде чем ехать домой, я решил наведаться в Инчикор, хоть было уже поздновато. Конечно, выходил крюк, но меня тянуло заглянуть в церковь и побыть в святилище – копии грота Лурда, города, который я никогда не видел, да и не хотел увидеть. Я не выношу эти паломнические места – Лурд, Фатима, Междугорье, Нок, – которые выглядят фантазией впечатлительного ребенка или бредом пьяницы, но Инчикор не привлекал паломников: простенькая церковь и святилище со статуей. Вечерами я частенько туда наезжал, если вдруг охватывало беспокойство.

По пустым дорогам доехал я быстро, припарковался и вошел в открытые ворота. Светила яркая рябая луна, но вот я свернул за угол и вдруг услышал то ли плач, то ли мучительный стон, донесшийся со стороны грота. Я замешкался, пытаясь определить природу этого звука. Если там забавлялась молодая парочка, я не желал этого видеть и даже знать об этом; я уже был готов вернуться к машине и ехать домой, но тут понял, что слышу не страстные вопли, а затаенные безудержные рыдания.

Я осторожно двинулся вперед и, присмотревшись, увидел лежащую ничком фигуру, будто распятую: руки-ноги раскинуты в стороны. Первая мысль – здесь совершили преступление. Кто-то убил человека перед гротом инчикорской церкви. Но тут фигура шевельнулась и, приподнявшись, встала на колени, и я понял, что человек живехонек и молится. Это был священник в черной сутане, подолом которой играл ветерок. Коленопреклоненный человек вскинул руки к небесам, а потом сжал кулаки и замолотил себя по голове с такой безумной яростью, что я уж хотел вмешаться, рискуя тем, что и сам пострадаю от его горя или помрачения. Он чуть повернулся, и в лунном свете я разглядел его лицо. Молодой человек, лет на десять, а то и больше, моложе меня. Где-то слегка за тридцать. Темная копна волос, внушительный нос с широкой переносицей. Человек вскрикнул и вновь рухнул наземь. На сей раз стоны и рыдания его звучали глуше, но по спине моей пробежал холодок, когда я посмотрел в сторону и заметил еще одну фигуру.

Почти невидимая, в углу грота взад-вперед раскачивалась старуха лет под семьдесят, по лицу ее, искаженному мукой, струились слезы. Когда она попала в свет, я заметил, что они со священником чем-то похожи, а разглядев внушительный нос, понял, что старуха – его мать.

Вот так оно и продолжалось: молодой человек лежал ничком, умоляя мир положить конец пытке, а его мать мучительно дрожала и озиралась, словно ожидая, что небеса разверзнутся и Господь немедля призовет ее к себе.

Жуткое зрелище. Оно меня чрезвычайно расстроило. Наверное, другой на моем месте подошел бы к этой паре и попытался утешить, но я в страхе поспешно ретировался, ибо ощутил надвигавшийся ужас, справиться с которым мне не по силам.

Прошло больше десяти лет, но эти два эпизода помнятся, словно все было на прошлой неделе. Джордж У. Буш сгинул. А я помню, как Ханна, сидя в кресле, говорила, что ее покойный муж страдает ужасной головной болью, и помню мать с сыном, рыдавших в инчикорском гроте. Я помню, что, вернувшись к уюту своей одинокой постели, я совершенно определенно понял: знакомый мир и моя вера в него заканчиваются, но никто не знает, что придет им на смену.