Текст книги "История одиночества"

Мы вернулись в Дублин, теперь мама была не женой, но вдовой, которую потеря ребенка преобразила неузнаваемо. Она ударилась в религию, надеясь в Боге найти облегчение боли и утешение. Ежедневно перед школой она отводила меня и Ханну в церковь Доброго Пастыря, где прежде мы высиживали только короткую воскресную заутреню, и заставляла молиться за маленького Катала, но никогда за отца, чье имя после похорон не произнесла ни разу. Вечерами, когда по телику передавали молитву «Ангел Господень», она заставляла нас встать на колени и по четкам отчитать все пятьдесят молитв да еще «Богородица Дева, радуйся», что мы пытались исполнить без смеха, но не всегда, Господи, прости, успешно. Потом мать отвела меня к отцу Хотону и сказала, что я выразил желание стать церковным служкой, чего у меня не было и в мыслях, но я оглянуться не успел, как меня уже обмеряли для стихаря и сутаны. В нашем доме статуэтки Богоматери были повсюду. На стенах висели картинки «Святого сердца», которое я называл «Спитым сердцем», пока мать не надрала мне уши за богохульство. Наша соседка миссис Рэтли, ездившая в Лурд исцеляться, привезла нам святой воды в пластиковой бутылке в форме распятия, и мы с сестрой ежеутренне, а также перед сном должны были себя ею орошать и просить Бога, чтоб позаботился о маленьком Катале, пригрел и уберег, доколе не наступит час нашего благодатного воссоединения. Жилье наше, прежде вполне светское, превратилось в молельный дом, и однажды в мой день рождения, мне стукнуло десять, посреди ночи мать влетела в мою спальню, зажгла свет и, пробудив меня от сладких снов, изумленно уставилась мне в лицо, а потом объявила: только что ей было великое Богоявление, за которое все мы должны быть благодарны. Оно снизошло во время «Программы для полуночников», и мать, сорвавшись с места, помчалась ко мне, чтобы заглянуть в мои глаза, и вот теперь она поняла, что не ошиблась. Она видела знак на моем лице. Она его осязала, держа меня в объятиях.

– Я знаю твое предназначение, Одран, – известила мать. – Тебе предначертано стать священником.

И я подумал, что она, вероятно, знает, что говорит. Ведь меня так воспитали – верить всему, что сказано мамой.

Глава 4
1980

Я сразу увидел, что вагоны битком набиты, и сердце мое екнуло: неужто два с половиной часа придется стоять, покуда кружным путем через Килдэр и Атлон поезд доберется до Голуэйского вокзала?

Накануне я вернулся из Норвегии, куда ездил на свадьбу Ханны и Кристиана Рамсфйелда, и за неделю совершенно вымотался. Конечно, я мог бы уклониться от поездки через всю страну, но мне показалось, что снять телефонную трубку и выдумать отговорку потребует еще больших усилий, поэтому я уложил в чемодан свежую смену белья и, плохо выспавшись, утром приехал на станцию Хьюстон и сел в поезд, идущий на запад.

В Норвегию я ездил один, мама ехать категорически отказалась, поскольку Кристиан был не католиком, но, как большинство его соотечественников, лютеранином, то есть в маминых глазах почти сатанистом. Кроме того, мама рассчитывала, что дочь ее станет монахиней в аббатстве Лорето в Ратфарнеме, ибо ей тоже предназначена церковная жизнь. Ханна идею высмеяла, в доме начались свары, и когда не подействовало заклинание именем покойного Катала, стало ясно, что мамины старания успехом не увенчаются.

– Тебе мало бедняги Одрана? – выкрикнула Ханна, когда однажды я попытался примирить враждующую пару. – Он готов растоптать собственную жизнь, потому что боится тебе прекословить!

– Ну уж ты скажешь! – Меня задели ее слова. Ханна так никогда и не признала, что я в высшей степени соответствовал пути, по которому меня направила мама.

– Потаскуха ты, и больше никто! – гаркнула мама, не жалея ничьих ушей. – Перед любым готова растопыриться!

– А что, нельзя, что ли? – подбоченилась Ханна. – Чего ж добру пропадать? Меня не убудет.

– Ну хоть ты ее вразуми, Одран! – взмолилась мама, но что я мог сделать, если сестра уже заявила, что скорее умрет, чем станет монашкой, что отныне вообще не будет ходить в церковь и вместо воскресных заутрень станет ездить в кино.

Ханна и Кристиан познакомились в Ирландском банке на площади Колледж-грин, где сестра училась на кассира по обмену валюты и день-деньской переводила в доллары и фунты скудные сбережения молодых людей, надеявшихся, что удача им улыбнется за границей, где, по слухам, была работа, которой в Ирландии днем с огнем не сыщешь. В Тринити-колледже, расположенном на другой стороне площади, Кристиан изучал философию и ежедневно в обеденный перерыв обменивал пару сотен норвежских крон.

– Может, вам обменять всю сумму целиком? – на четвертый день спросила Ханна. – Ведь всякий раз вы платите комиссионные.

– Но тогда я лишусь возможности каждый день вас видеть, – улыбнулся Кристиан, и сестра потом рассказывала, что у нее закружилась голова, когда она поняла, что нравится этому симпатичному и уверенному светлоликому блондину, манера одеваться которого посрамила бы любого ирландского парня.

– Не подумай, что он таскает меня лишь в кафе «Паршивый осел», – говорила Ханна. – Мы ходим на спектакли и концерты, а на прошлой неделе он повел меня в Национальную галерею на выставку скандинавской живописи. Без дураков, Одран, он все знает про эти картины.

Они встречались с год, и вот однажды мама, стиснув зубы, пригласила их на ужин, однако где-то между долькой дыни, вишенкой на зубочистке и жареным барашком сцепилась с Ханной. Кристиан, спокойный и невозмутимый, не стал ввязываться в спор, чем еще сильнее озлобил маму, и она его больше не приглашала, но ему это было абсолютно никак. Тогда я жил в Риме, а потому в трапезе не участвовал, но, думаю, спор разгорелся из-за религии, как оно обычно и бывает в Ирландии.

На свадьбе в Лиллехаммере, родном городе Кристиана, что в паре часов к северу от Осло, была куча сердечных веселых Рамсфйелдов с именами, одно другого непроизносимее. Минускулы и ангстремы, пересекающие или украшающие гласные, надвое делили «о» или венчали «а». Труднопроизносимые сочетания «дж» и «к» в моем исполнении всех смешили, хотя, на мой слух, я все выговаривал точно так же, как и те, кто меня поправлял. Отец Кристиана умер. Надо же такому случиться, он тоже утонул, правда, никого с собой не забрал, – несчастный случай на озере Мьёса, только и всего. Года за четыре до этого он фактически развелся с матерью Кристиана, и Беата Рамсфйелд вновь вышла замуж – за человека, которому светила Нобелевская премия по химии. Узнав о повторном браке, мама заявила, что женщина эта живет в грехе, ибо Господь не расторг ее союз с покойным мужем и она была не вправе совершать новое таинство венчания. Вопрос этот сложный, а я не желал дискутировать с мамой.

Ханна ничуть не расстроилась ее отсутствием, но я огорчился, поняв, каких прекрасных впечатлений она себя лишила: поездка с уморительным дядюшкой Кристиана и двумя юными кузенами, чудесная церковь посреди парка Сьондре, напоминающего мультфильмы Уолта Диснея, посещение музея под открытым небом Майхауген и пешие прогулки в окрестностях Лиллехаммера. Сестра, похоже, обрадовалась, что мамы не будет, а вот я жалел, что в одиночку провожу шесть восхитительных дней в этой удивительной и очаровательной стране, один угощаюсь бараньими ребрышками «пиннекьот», тушеной ягнятиной «форикол», коричневым сыром «брюнуст», которые на вкус несравнимо лучше, чем на слух, и все запиваю безмерными дозами «аквавита» и «мьида»[14]14
  «Аквавит» – крепкая настойка на травах, национальный напиток в Норвегии и Швеции, «мьид» – также национальный норвежский (и шведский) напиток, по сути, медовуха с добавлением хмеля, имбиря, яблок, трав и даже цитрусовых, но основой является мед; норвежское слово Mjød происходит от русского «мeд».


[Закрыть], от которых наутро раскалывается голова, абсолютно свободная от мыслей о новой жизни в сане священника.

Кристиан мне понравился сразу – умница, культурный. Он обожал горы, окружавшие его родной дом, и хотя до конца своих дней Кристиан жил в Дублине, они с Ханной намеревались рано или поздно уехать в Норвегию. Но планам этим было не суждено сбыться, ибо едва Кристиан отметил сорок второй день рожденья, как его вдруг скосила мозговая опухоль, а еще через год стал угасать рассудок Ханны. Но тогда, в 1980-м, они были чудесной парой, полной жизни и красоты, безумно влюбленными друг в друга; им было отпущено всего двадцать совместных лет, и это выглядит необъяснимой жестокостью того, кто вершит наши судьбы, – сущности, которую я называю Богом и которая по собственной прихоти разрушает наше счастье, однако требует безоглядной веры своей паствы.

И вот я снова был дома, вдали от вершин национального парка Рондане и Тропы Пер Гюнта; все еще переполненный восторгом, я решил на неделю отложить визит к озлобленной маме и пока что съездить на запад страны.

Я медленно прошел через шесть вагонов, но казалось, что в пятничный полдень все столичные студенты вознамерились на выходные покинуть город. В последнем вагоне я расстался с надеждой, покорно вздохнул и, закинув чемодан на багажную полку, встал в закутке возле дверей. Привалившись к стенке, я открыл роман, который вчера начал читать в аэропорту Осло, – о юноше, замыслившем выпустить на волю медведей венского зоопарка[15]15
  Дебютный роман «Свободу медведям» (1968) американского писателя Джона Ирвинга.


[Закрыть]. За книгой воздушное путешествие пролетело незаметно; может быть, то же самое произойдет и с железнодорожной поездкой.

– Энтони! – В четырехместном отделении немолодая дама, волосы которой были собраны в старомодный пучок, окликнула мальчика, сидевшего напротив нее. – Иди ко мне на колени, пусть отче сядет.

– Не хочу. – Мальчишка засунул палец в нос.

Я мысленно взмолился, чтоб его оставили в покое.

– Ничего-ничего, – сказал я, покосившись на попутчиков. – Не страшно, если я немного постою. Наверное, после Килдэра или Талламора станет посвободнее.

– Садитесь на мое место, отец! – из середины вагона крикнул человек, по возрасту годившийся мне в дедушки. Он встал и начал собирать свои пожитки: банановую кожуру и сегодняшнюю «Айриш индепендент», с первой страницы которой скалился премьер-министр Чарли Хоги, – его кривая ухмылка обещала, что вскоре он окончательно опустошит карманы ирландцев.

– Нет-нет, – поспешно сказал я и замахал руками. – Не надо. Прошу вас, сидите. Мне и здесь хорошо.

– Да чего там, садитесь, отче, – подала голос сильно беременная женщина у дверей.

– Я первая предложила место отцу! – на весь вагон гаркнула дама с пучком, словно я уже стал ее собственностью. – Энтони, сейчас же встань – или я с тобой поговорю по-другому. – Теперь в центре внимания оказался мальчишка – к нему повернулись головы всех пассажиров: мол, что это за несносный ребенок, который не уступает место священнику, и что это за мамаша, допускающая этакое безобразие? – Он прекрасно посидит у меня на коленях, – тон дамы мгновенно утратил злобность и стал подобострастным, – нам ехать-то всего до Атлона.

– Право, не стоит, – отнекивался я, но мальчишка уже залез на мамашины колени, не оставив мне иного выбора, как занять освободившееся место. Багровый от всеобщего внимания, я хотел одного – схватить чемодан и через вагоны убежать в дальний конец поезда.

Я ехал в Голуэй повидать Тома Кардла. Мы не виделись с конца 1977 года, когда я отбыл в Рим. Из Италии я писал Тому длинные письма – рассказывал свои новости и выспрашивал сплетни о семинарии, где ему оставалось учиться еще год. «Как у тебя с итальянским?» – однажды поинтересовался он, и я тотчас ответил открыткой: «Прекрасно, тут я как рыба в воде». В письмах его сквозили грусть и скука – То м сокрушался, что последний год мы проведем порознь, и добавлял: дублинцам всегда достается все самое лучшее, они возглавляют все епархии и пекутся о земляках. Злобность его удивляла и ранила, я-то думал, он за меня порадовался, когда я попал в число избранников, кому оказали великую честь. Том писал, что его переселили в келью Барри Шэнда, легендарного пердуна, поскольку прежний сосед Барри, веселый парень О’Хай из графства Керри, бросил пятый курс и сбежал с девицей, снабдив нас прекрасной пищей для толков и пересудов.

Вскоре после возведения в сан То м сообщил, что его распределили в тот же приход, где он был на практике, – «богом забытую дыру у черта на куличках», как он выразился, – и даже через тысячу двести миль, разделявших нас, я слышал гадливость, с какой он цедил название графства Литрим.

Впрочем, у меня отлегло от сердца, когда через месяц-другой То м написал, что все не так уж плохо, что есть громадная разница между положением практиканта и викария, должность которого дает преимущества, о каких он даже не подозревал. Литрим – болото безбожья, где овцы гораздо интереснее людей, уверял Том и далее сообщал, что нашел себе новые увлечения – какие, не уточнял – и теперь жизнь его выглядит не такой уж скверной. «А какой почет, Одран! – добавлял он. – Здесь мы как боги! Никакого сравнения с тем, как к нам относились последние семь лет».

Тон писем был оптимистичен, но не прошло и года, как Тома вдруг перевели в приход Голуэйской епархии, что для меня стало полной неожиданностью. Обычно новому священнику дают три-четыре года обжиться. А вот Тома переместили почти сразу.

Мы переписывались весь 1978-й, который у меня выдался хлопотным. Я поведал о пожалованной мне чести, Том выспрашивал подробности, но я не мог их сообщить, ибо покров секретности скрывал мой распорядок дня. А потом наступил сентябрь, и он писал, наверное, каждый день, желая узнать о том, чего не могли или не желали сообщать газеты, – верны ли слухи о заговоре?[16]16
  26 августа 1978 года был избран новый глава Римско-католической церкви – папа Иоанн Павел I. На церемонию интронизации папы прибыл и представитель Русской православной церкви – митрополит Никодим, который скончался от инфаркта прямо во время приема у нового Папы Римского. А через 33 дня, 28 сентября 1978 г., внезапно умер и сам Иоанн Павел I. Католический мир был взбаламучен произошедшим, возникло сразу несколько теорий заговора, основания для которых имелись: новый понтифик, по сути, объявил войну ватиканской финансовой мафии, которая долгие годы заправляла денежными потоками католический церкви.


[Закрыть] Мой друг не догадывался, что я в опале и так же далек от информации, как и он. Так продолжалось весь октябрь, ноябрь и вплоть до Рождества, когда в Ватикане все понемногу улеглось. «Том, я ничего не могу рассказать, – снова и снова отвечал я. – На устах моих печать».

Я прикидывался важной шишкой, хотя на самом деле вообще ничего не знал, ибо в ту роковую ночь, о которой говорил весь мир, не я ли покинул свой пост? Не я ли поддался самым низменным инстинктам? Не я ли себя опозорил, когда был унижен женщиной, даже имени которой никогда не узнаю, и бросил хорошего человека умирать в одиночестве?

Когда после римской эпопеи я вернулся в Ирландию, можно было возобновить наше общение живьем, и мы сговорились о нынешней встрече, которую я ждал с большим нетерпением. В Теренурском колледже я уже отработал пару месяцев и вроде как там прижился. С ребятами я ладил, и после моей крайне неудачной пробы себя в роли тренера по регби они весьма деликатно посоветовали: «Отче, может, вам заняться тем, что вы умеете?» В спортивном костюме я побрел в библиотеку к тем ребятам, кому хватило духу признаться в своем равнодушии к спорту, и там почувствовал себя в своей тарелке. Место тренера занял преподававший счетоводство отец Майлз Донлан, и это, как выяснилось, было страшной ошибкой, за которую по сию пору расплачиваются колледж и невинные ребята.

О своей римской должности я не распространялся, однако слух все же просочился, и коллеги начали задавать вопросы, но я помалкивал, дабы не разжигать их страсть к пересудам. Однажды прямо посреди урока Гарри Маллиган, толковый парень, который уложил весь зрительный зал своим озорным исполнением роли Основы в рождественском спектакле «Сон в летнюю ночь», поднял руку:

– Отче, правда ли, что в ночь, когда умер папа, вы были рядом с ним?

Я так растерялся, что собственный ответ заставил меня улыбнуться, невзирая на серьезность вопроса:

– Чей папа?

– Вы священник? – спросил меня голосок, и я взглянул на своего соседа справа – хорошо одетого маленького мальчика, выглядевшего очень усталым.

– Да, – сказал я. – А ты?

Мальчик помотал головой, а я посмотрел на женщину и девочку, сидевших напротив; все понятно: мать и близняшки. Все трое друг на друга похожи.

– Помолчи, Эзра, – велела женщина.

– Ничего-ничего, – сказал я. – Наверное, его заинтересовало вот это. – Я постучал указательным пальцем по своему пасторскому воротничку, нынче казавшемуся туговатым; воротничок издал звук, словно кто-то легонько стукнул в деревянную дверь.

– Ему все интересно. – На столик, разделявший нас, женщина положила лицом вниз раскрытую книгу.

– Он еще маленький, – сказал я. – Сколько ему, семь?

– Нам обоим семь, – быстро ответила девочка.

– Неужели?

– Наши дни рождения двадцать пятого декабря.

– Надо же, как вы подгадали, – улыбнулся я. – Получаете парные подарки?

Не поняв моего вопроса, девочка нахмурилась, потом озадаченно посмотрела на мать.

– Вы читали, не будем вам мешать, – сказала женщина.

– Вы тоже читали. – Я взял ее книгу, глянул название, потом оторвал уголок газеты и использовал его как закладку. Женщина открыла рот, словно собираясь что-то сказать, и я уразумел всю бестактность своего поведения. Кто я такой, чтобы учить ее манерам? – Извините, – смутился я, но она отмахнулась – право, пустяки, и тут Эзра зевнул во весь рот. – Похоже, он устал.

– У нас был долгий перелет. Не терпится попасть домой.

– Куда ездили?

– Навестить маму и ее мужа.

Фраза показалась странной, но потом я смекнул: мать – вдова или разведена. Вновь вышла замуж, как Беата Рамсфйелд.

– Маму и ее мужа, – покивал я. – Приятная поездка?

– Долгая. Полтора месяца. Слишком долго.

– Позвольте узнать, где они живут?

Женщина чуть улыбнулась:

– В Иерусалиме.

– Прекрасный город.

– Бывали там? – спросила она, и мне послышался какой-то неуловимый иностранный акцент.

– Нет, – сказал я.

– Тогда откуда вы это знаете?

– Я слышал, что город очень красивый. Мои знакомые в нем жили. Надеюсь, и я когда-нибудь съезжу. – Разглядывая меня, женщина кивнула, и я вдруг забалаболил: – Я вообще мало где бывал. Только в Италии. И еще в Норвегии. Только что вернулся. Расскажите про Иерусалим. Он такой, каким я его представляю?

– Откуда мне знать, что вы себе нафантазировали, – сказала она, и я засмеялся, но осекся – может, это никакая не шутка?

– Наверное, там очень тепло.

– А, вы про погоду, – кивнула женщина. – Да. Бывает тепло. Иногда сыро.

– Вы не хотите, чтобы вас отрывали от чтения? – спросил я. У меня сложилось впечатление, что, в отличие от других попутчиков, ей нет дела до меня.

– Пожалуйста, извините, – уже мягче сказала женщина, покачав головой. – Я тоже устала, вот и все. Я не хотела показаться невежливой. Долгий перелет. Семь часов.

Я кивнул на детей:

– Для них чересчур долго.

– Они-то совсем не против. Всего второй раз летели на самолете и были в восторге.

– А в первый раз куда летели?

Женщина широко улыбнулась, открыв ослепительно-белые зубы, – такая улыбка превратила бы свирепого пса в ласкового кутенка.

– В Иерусалим, куда же еще?

– Обычно я соображаю лучше. – Я смутился из-за собственной тупости.

Я побарабанил пальцами по столу, женщина смотрела на пейзаж, проплывавший за окном. Я стушевался и подумал, что лучше, наверное, продолжить чтение.

Кто-то похлопал меня по плечу. Старик с банановой кожурой и газетой.

– Я иду в вагон-ресторан, отче, – сказал он. – Принести вам сэндвич?

– Нет, благодарю. Я не голоден.

– Сэндвич вам не помешает, – не унимался старик. – С чем вы любите, с ветчиной или индейкой? Или, может, хотите тост с капелькой малинового джема?

– Перед дорогой я пообедал, правда. Вы очень любезны.

Старик кивнул и, подмигнув мне, ушел. Дама с пучком слышала этот обмен репликами; казалось, она слегка расстроена тем, что я общаюсь не с ней, а с матерью близнецов.

– У Энтони в сумке есть чипсы «Тейто», – сказала дама. – Дайте знать, если проголодаетесь.

– Нет! – в ужасе взвыл мальчик, и дама наградила его чувствительным шлепком.

– Замолчи! – приказала она.

– Что вы, не надо, – сказал я, расстроенный этой сценой. – Я не люблю чипсы, – успокоил я Энтони, который, испепеляя меня взглядом, прикидывал, стоит заплакать или нет.

– Если передумаете, отче, только скажите, – не отставала дама.

– Не передумаю. Но все равно спасибо. Вы очень добры. И ты, Энтони.

– Такое часто бывает? – немного погодя прошептала моя визави. – Вас все время пытаются накормить?

– К несчастью, да, – ответил я. – При желании я мог бы вообще не ходить за продуктами.

Позже я всякий раз вспоминал этот эпизод, слыша байку о Джеке Чарлтоне, который за все покупки расплачивался чеком. Кто же предъявит к оплате автограф знаменитого футболиста? Нет, его обрамят и повесят на стену. Джек вообще обходился без денег. Но вот соседка моя покачала головой, словно хотела сказать: с какой стати людям так себя вести? Этакая незаинтересованность была мне внове, она меня даже заинтриговала. Что-то не видно почтения, о котором писал Том Кардл, тут скорее недоверие.

А в 1980-м кто имел хоть малейший повод не доверять священнику?

– Вы считаете его родиной? – спросил я, вдруг охваченный желанием одолеть разделявшую нас преграду.

– Простите?

– Я об Израиле, – пояснил я. – Это ваша родина?

На секунду женщина задумалась.

– Мать считает его родиной, – сказала она. – И отчим. А я, пожалуй, нет. Я была там всего два раза. Нелепо называть его родиной.

– Не любите туда ездить?

– Авиабилеты очень дорогие. Мне не по карману.

– Понятно.

– На эту поездку я долго копила. Чтобы Эзра и Бина повидались с бабушкой.

– Бина. – Я улыбнулся, глядя на девочку, которая, по примеру брата, уснула. Вообще-то мальчик привалился к моему плечу, и я поерзал, отстраняясь. – Красивое имя.

– Оно означает «разум», – сказала женщина. – И еще «мудрость».

– А вас как зовут? – спросил я.

– Лия. Что, похоже, означает «усталость».

– Одран. – Я ткнул себя пальцем в грудь. – Честно скажу, я понятия не имею, что это означает. Мне всегда хотелось побывать в Израиле. – Я слегка лукавил, поскольку об этом особо не думал. – И в Сиднее. Мечтаю увидеть Австралию. Н у, может, когда-нибудь удастся.

Лия рассмеялась, и дама с пучком ожгла ее взглядом: надо же, флиртует со священником.

– Это очень разные страны, – сказала Лия.

– Согласен, – кивнул я. – Но образ Австралии чем-то меня привлекает.

– Иногда образ лучше реальности. – Лия помахала рукой, словно разгоняя мираж. – Вот об этом мы спорили с мамой. Мечта выше реальности.

– Маму не переспоришь, – сказал я. – Уж я-то знаю, поверьте.

– Не переспоришь.

– Значит, образ еврейской родины вас не прельщает? – заинтересованный, я подался вперед.

– Моя родина здесь. Ирландия. Да, родилась я в другом месте, но после войны мы с мамой приехали сюда.

– А отец? – Я сам не понимал, почему спрашиваю о том, что меня не касалось. – Ваши родители познакомились здесь? Да нет, что я, ведь вы уже родились.

– Мама выжила, – просто сказала Лия, глядя мне в глаза. – Отец – нет.

– Я таки взял вам, отче, булочку с ветчиной и сыром. – Старик, вернувшийся из вагона-ресторана, положил прозрачный сверток на столик. Я недоуменно вытаращился, все еще переваривая слова Лии. – И бутылочку «Севен-ап». Вы любите «Севен-ап»? Меня от него пучит, но я пью, не могу удержаться. И вот еще чипсы «Кинг». «Тейто» не было. «Тейто», конечно, лучше, но у них только «Кинг».

– Я же сказала, у нас есть «Тейто», – влезла дама с пучком.

– Ну пусть съест и то и другое.

– Энтони, угости отче чипсами.

– Нет! – заорал мальчик.

– Сейчас я с тобой поговорю.

– Моё! – не сдавался Энтони.

– Кушайте, отче, – сказал старик. – Может, еще принести шоколадку?

Сам того не ожидая, я грохнул кулаком по пластиковому столику. Вышло не хуже, чем у мамы, шестнадцать лет назад злобно колотившей кастрюлей о стол.

– Я же сказал, не надо еды! – рявкнул я. – Я поел перед дорогой. Вы меня не слышите, что ли?

Опешивший старик попятился; он так растерялся, словно я дал ему тумака. Дама с пучком буравила его взглядом, как будто во всем виноват он один. Лия молча наблюдала за сценой. Испуганные дети ее проснулись. Я закрыл глаза и выдохнул.

– Извините, – сказал я, глянув на старика. – Прошу прощения. Мне очень жаль, правда.

– Все в порядке, отче. – Старик смотрел в пол, избегая взглядов других пассажиров. – Не переживайте.

– Сколько я вам должен?

– Что вы, ничего.

Я не настаивал.

– Простите, – повторил я.

Старик улыбнулся и, тряхнув головой, сел на свое место.

– Бедняга просто хотел оказать вам услугу, – сказала дама с пучком, явно решив поквитаться со мной за отказ от ее чипсов.

Хоть бы они не трогали меня, подумал я. Все эти люди. Хоть бы дали мне кроху покоя.

– Вы не любите привлекать внимание, – сказала Лия.

Я помотал головой:

– Не люблю. Вот в Риме легко оставаться неприметным. Там каждый второй встречный – священник. А здесь… бывает чересчур…

– Вас уважают, только и всего.

– Но за что? Они меня не знают.

Лия провела пальцем по горлу, и я кивнул, удивляясь, что белый пластиковый ошейник может вызывать такое почтение. Близнецы вновь уснули – Эзра привалился к окну, Бина прижалась щекой к материнскому плечу.

– Я хотел спросить… – начал я, но Лия покачала головой:

– Лучше не надо.

– Хорошо.

– Прошло тридцать пять лет. – Лия пожала плечами. – Я стараюсь об этом не думать.

– Получается?

– Нет, конечно.

– А у матери с отчимом?

– Что вы лезете с такими вопросами? – Лия подалась вперед, ошарашив меня резкой переменой тона. – Кто дал вам право?

– Простите. – От стыда свело живот. – Я не хотел…

– Я знаю, чего вы хотели – сказать, что во всем есть смысл. Дескать, все это входит в Божий замысел.

Я покачал головой:

– Никто не ведает Божьего замысла.

– Вы же знаете, что его нет.

– Кого? – не понял я.

– Бога.

– Ах, так.

– Поймите правильно. – Лия усмехнулась, заметив, что слова ее меня покоробили. – Все эти законы, которые вы сочинили, эта ваша идея добра, великодушия и милосердия, все это хорошо. Если вам нравится ходить в черном, носить воротничок и наряжаться по воскресеньям, кому это мешает? Но Бога нет. Откуда ему взяться? Вы сами себя дурачите.

Она говорила абсолютно спокойно, словно учила ребенка простейшим арифметическим действиям или азбуке. И я не нашелся с ответом. Она изведала жизнь, какой я никогда не узнаю. Поезд замедлял ход, Лия разбудила детей и принялась собирать вещи.

– Извините, если я вас огорчил.

– Ничуть. Вы не можете меня огорчить, – ответила она и, двинувшись к выходу, добавила: – Ешьте свой сэндвич. Старик выказал вам уважение. Но все может измениться. И тогда уже не будет еды для вашей братии. Оголодаете.

В Голуэй я приехал к вечеру. Том сказал, что пасторский дом отыскать непросто, поэтому мы условились встретиться в пабе О’Коннела на Эйр-сквер. Когда я вошел в бар, все головы повернулись ко мне; оглядывая насмешливые лица, я искал и не находил своего двойника – человека под тридцать в черном одеянии.

– Одран! – услышал я и в дальнем конце бара разглядел Тома, сидевшего за пинтой пива и номером сегодняшней газеты. Я обрадовался, стараясь не выказать удивления, что друг мой, как и все вокруг, в джинсах и ковбойке. – Ты чего так вырядился? – ухмыльнулся он. – Ну хоть сними воротничок.

– Не стоит. – Я пожал ему руку. – Как поживаешь?

– Потихоньку. Что выпьешь?

– Фанту.

– Да ладно тебе.

– Пить хочется.

– Я знаю, чем утолить твою жажду. Садись.

Том отошел к стойке, заученным жестом вскинул два пальца и тотчас получил «пиво с прицепом» – две пинты «гиннесса» и пару стаканчиков виски. Я раздраженно выдохнул. Почему все за меня решают, что мне есть и что пить?

– Ну и как это было? – усаживаясь, спросил Том, а я подумал, что со стороны мы, вероятно, производим странное впечатление; я-то полагал, здесь мы лишь встретимся и тотчас уйдем.

– Ты считаешь, все нормально? – обеспокоенно спросил я. – У нас не будет неприятностей?

– С кем?

– С епископом.

То м рассмеялся, отхлебнул пиво и рукой отер густые пенные усы.

– Окажись он здесь, предложил бы повторить за его счет.

– Никаких повторов, Том. Мне и этого вполне хватит.

– Ночь еще молода. Мы тоже.

– У меня была трудная неделя. Я притомился.

– Ну да, сестрина свадьба. Как все прошло?

– Очень весело.

– Каков новобрачный?

– Молодец. Вправду приятный парень.

– Поди, хорошо обрести нового братца.

Я замер, не донеся кружку до рта. Неумышленная грубость реплики меня резанула.

– Извини, – сказал Том. – Я неудачно выразился?

– Нет-нет, ничего.

Том усмехнулся и, пожав плечами, посмотрел на двух парней, в углу состязавшихся в дартс. Видимо, один угодил в яблочко, потому что подпрыгнул, сграбастал напарника и закружил его в радостном танце. Я заметил, что Том слегка помрачнел.

– Ну и как это было? – повторил он, отвернувшись от игроков.

– Поездка?

– Ватикан.

– Сплошь политика.

– Не удивляюсь. И здесь-то епархии – точно осиные гнезда. Воображаю, что творится в Риме. А каков новый парень?

– Кто?

– Сам. Начальник.

– Решителен, – сказал я. – Честолюбив. Хочет все изменить, ничего не меняя.

– Это был бы фокус. С ним можно похохмить?

– Нет.

– Почему?

– Он ни с кем не сближается. Ужасно умный. И грозный. А временами робкий. Одно лицо для мирян, другое для курии. Но иначе, наверное, нельзя. На дворе 1980-й. Другая жизнь.

– Ты бы не хотел остаться при нем?

– Я же говорил, нас берут только на год.

– Зато какой год, Одран! Лучшего нельзя и желать.

– Это как посмотреть, – сказал я. Видимо, в глубине души мне было приятно, что меня считают участником драмы. И даже отчасти ее причиной. Я будто намекнул, что есть моменты, которыми нельзя поделиться.

– Знаешь, чем я занимался в тот вечер, когда умер Папа? – Том опустошил пинту залпом, словно заправский выпивоха.

– Чей папа? – переспросил я, как тогда на уроке.

– Наш общий.

– Ну и чем же ты занимался?

– В Литриме спорил с парочкой моих прихожан. Они пришли ко мне за наставлением в супружестве…

– Вот этого я боюсь как огня, – сказал я. – Что мы с тобой знаем о браке?

– Оба мои ровесники, – продолжил Том, игнорируя мой вопрос. – Он – крестьянский сын, возжелавший малевать…

– Стать маляром?

– Да нет, художником. Живописцем. Как Ван Го г или Пикассо.

– Понятно.

– Я спросил, видел ли кто его работы, и он сказал, что несколько лет назад выставлял свои картины в приходском зале, а потом возил их в Дублин показать одному галеристу, но получил от ворот поворот: дескать, он еще не готов, надо развивать свой стиль. Ту т влезла девица: дублинцы только о себе и думают, на остальных им плевать. Видел бы ты ее, Одран. Накрасилась, словно шла не к викарию, а на дискотеку. Юбка коротенькая – одно название. – Том присвистнул и покачал головой. – А ноги прям из подмышек растут.

– Как это? – опешил я.

– Ну, такое выражение, – рассмеялся Том. – Не слыхал, что ли? В общем, о девице этой ходила молва, что слаба на передок, но, видно, жениху было пофиг. Ну вот, сидят они, ухмыляются, и я вижу, что все это им невмоготу, а потом заводят старую песню – почему нельзя просто жениться без всей этой муры, и я отвечаю, что многие пары находят очень полезным поговорить о разных аспектах супружеской жизни, прежде чем идти под венец. Траты на хозяйство, чистота в доме, отношения… ну, ты понимаешь…

– В постели, – договорил я. По-моему, надо называть вещи своими именами, ведь мы, в конце концов, не дети.