Текст книги "История одиночества"

Я растерянно молчал.

– Думаешь, я тебе поверю? – наконец спросил я.

– Верь, не верь – мне все равно. Сейчас-то какая разница?

– Ты не понимаешь, что все испоганил? – в отчаянии выкрикнул я. – Теперь не будет веры всем нам.

– Может, оно и к лучшему. Если католическая церковь сгинет ко всем чертям, стране это будет на пользу, ты не считаешь?

– Нет, не считаю. И ты смеешь это говорить, после того как…

– Церковники разрушили мою жизнь. – В голосе его звенела злость. – Не понимаешь, что они ее растоптали? Чистого мальчишку, ничего не смыслившего в жизни, на семь лет заточили в четырех стенах. Все, что делало меня человеком, они называли порочным и грязным. Они приучили меня ненавидеть свое тело и считать себя грешником, если посмотрю на ноги прохожей женщины. За разговор со студенткой грозили исключением из семинарии, и тогда папаша меня убил бы. Я не шучу – узнай он, что меня выгнали, вмиг проткнул бы вилами. Меня изуродовали запретом на естественные человеческие желания, и всем было плевать, что я не обучен праведной жизни.

– Никто тебя не уродовал! – Я распалился. – Я и сотни других ребят прошли ту же школу. Но мы не стали тобой. Неужели так тяжко быть хорошим священником? Тебе этого мало? Мне довольно.

– Что? – Он затрясся от смеха. – Ты себя считаешь хорошим священником? Полно, ты вообще не священник.

Я молчал, опешив.

– Тебя возвели в сан тридцать с лишним лет назад, – он говорил спокойно, словно разъясняя премудрость ребенку, – но ты и дня не прослужил в приходе, пока Джим Кордингтон не сунул тебя на мое место.

– Неправда.

– Да нет, сущая правда. Двадцать пять лет ты торчал в своей школе – обучал английскому, переставлял книги на полках, но не делал ничего из того, что положено хорошему священнику. Ты прятался от жизни. И сейчас прячешься. Если тебе нравится учительствовать, шел бы в педагоги. Любишь возиться с книгами – иди в библиотекари. Говоришь, ты священник? Черта с два. Ты никогда им не был.

– Я заботился о сотнях ребят, – тихо сказал я, глядя в пол. – Я был им добрым другом. И хорошим наставником.

– Да ну? – усмехнулся он. – А вот скажи-ка: за год сколько подростков приходят к тебе поделиться душевными тревогами, попросить помощи? Пять? Три? Один? Ни одного? Никто не приходит, верно? А если б вдруг кто-нибудь пришел, ты бы кинулся в свою библиотеку – проверять, как расставлены сестры Бронте.

Я отошел к окну. Дублин. Унылое зрелище. Темная река, лабиринты улиц, обшарпанные дома. Повсюду дорожные работы, сигналят машины, стараясь проехать. Где-то молодые люди совершают сделки, чтобы, вернувшись в свою крохотную халупу, перетянуть жгутом руку и наполнить вены единственным средством забвения бед. Старухи выключают газовые обогреватели, ибо выбор невелик – тепло или уплата налогов, а насмерть замерзших не посадят в долговую тюрьму. По ночам на набережных ошиваются подростки, выглядывая грешника, который попросит их спустить штаны, присядет перед ними на корточки, а потом кинет им двадцать евро. Пабы забиты парнями и девушками, истерзанными страхом: учеба в университете заканчивается, но что делать дальше, где найти работу? Куда податься – в Канаду, Австралию, Англию? Вновь замаячили призраки эмигрантских кораблей и разлуки с родными. Старики, после сорокалетних трудов ушедшие на покой, вынуждены на всем экономить, потому что их пенсионные накопления разворованы жульем из партии Fianna Fail[40]40
  Либеральная партия Ирландии, считается центристской и популистской.


[Закрыть], за которую через пару лет все опять пойдут голосовать. А в аэропорт прибывают европейские пришельцы, заявляющие, что нам не хватает мозгов самим управлять страной и они этим займутся вместо нас. Вот во что превратилась наша Ирландия – в страну наркоманов, неудачников, преступников, педофилов и неумеек. Как тогда в баре сказал Эйдан? Я не буду жить в Ирландии. Эта страна прогнила. Насквозь.

Эйдан.

Я посмотрел на человека, который, обрисовав мою жизнь, явно наслаждался победой. К глазам моим подступили слезы, ибо я никогда не прощу того, что случилось, – ни себе, ни тем более ему.

– Как ты мог такое сотворить с Эйданом? – спросил я. – Он мой племянник, а мы с тобой были друзья.

Ему хватило приличия отвести взгляд.

– Отвечай, – потребовал я. – Я имею право знать. У меня в голове не укладывается…

– Ты виноват не меньше меня.

– Я? Почему?

– Я сказал, что охотно переночую в твоем кабинете. Надо было меня увести.

– Я не предполагал, что ты полезешь к нему в комнату. Откуда я мог знать, что ты задумал?

Он скособочил голову и одарил меня чем-то вроде улыбки:

– Да ну? Хочешь сказать, ты ничего не подозревал?

– Нет, конечно! – заорал я. – Если б я знал, я бы в жизни…

– Мы здесь вдвоем. Если угодно, можешь себе врать, но пользы будет мало. Поверь, за последние годы я это хорошо усвоил.

– С чего ты решил, будто я что-то знал? – вытаращился я, багровый от злости. – Про тебя и о том…

– Ты же был тогда в Уэксфорде. Когда мальчишка Килдуфф испоганил мою машину. Ты сам на него и донес.

– Я думал, он просто схулиганил. Я не понимал, что он мстит.

Он вскинул бровь:

– Да полно?!

– Не понимал!

– И за все время ни разу не задумался, почему меня перебрасывают из прихода в приход?

– Да, я слышал разговоры о пакостниках, которых постоянно переводили, но я и думать не думал, что ты…

– А по-моему, ты все знал, Одран, – спокойно проговорил он. – Просто у тебя не хватало духу на конфликтный разговор. Выходит, ты соучастник. Хотя годишься лишь на то, чтобы по алфавиту расставлять книжки: Вирджиния Вулф, Диккенс, Хемингуэй. Но ты все знал.

– Не знал. – Я сам услышал вялость своего возражения.

– А в вечер поминок ты прекрасно понимал, что нельзя оставлять племянника со мной, и все же оставил. Потому что это было проще, чем устраивать сцену.

– Неправда, – просипел я.

– Я думаю, ты такой же, как все, хоть и разыгрываешь из себя святошу. Ты все знал и молчал. А значит, в заговоре, о котором все талдычат, участвовали не только верхи, но и низы – никчемности вроде тебя, никогда не служившие в приходе и прятавшиеся от жизни. Ты вправе меня осуждать, ибо я совершил нечто ужасное. Но не хочешь ли взглянуть на себя? На свои поступки? На Великую тишь, которую ты соблюдаешь с самого первого дня? – Он встал и, опираясь на палку, шагнул к нише в стене, служившей крохотной кухней. – Ладно, Одран, иди, а я буду потихоньку обживаться. Нам больше нечего друг другу сказать.

Я будто окаменел, но затем пошел к выходу, сфокусировав взгляд на двери. Хотелось сорвать душивший меня воротничок.

– Похоже, мы больше не увидимся? – спросил он, когда я уже открыл дверь на волю.

– Нет, – я покачал головой, – я не приду.

– Понятно. – Он отвернулся, словно и не было сорока лет наших отношений. – Всего хорошего.

– Я буду за тебя молиться. Невзирая ни на что.

– Молись за себя, – усмехнулся он. – Тебе это нужнее.

В последний раз я окинул взглядом квартиру:

– Жутко здесь.

Как же так случилось, что тот мальчик, каким он некогда был, оказался в подобной норе, где, скорее всего, и закончит свои дни? Однажды здесь его найдут мертвым.

– Жутко, – кивнул он. – Ничего, выживу.

– Тебе будет одиноко.

– Не сомневаюсь. – Он улыбнулся. – Но я уже проштудировал историю одиночества. А ты нет?

Не помню, я говорил, что в моей школе нет пансионеров? Раньше были. Примерно до начала восьмидесятых. Года за два до моего появления интернат закрыли – многие родители обзавелись машинами и перестали на всю неделю отправлять сыновей в школу.

По ночам в огромном безлюдном здании ужасно одиноко. Коридоры полнятся эхом всякого звука, стекла в оконных рамах дребезжат от всякого ветерка. Если истории о привидениях вас впечатляют, здесь вам будет неспокойно.

Растревоженный думами, я решил предпринять ночную поездку в Инчикор и наведаться в тот самый грот, где много лет назад увидел священника, вместе с матерью рыдавшего от осознания того, что он натворил, кому причинил боль и как однажды поплатится за свои проступки.

Ночь опять стояла темная, вокруг ни души, но ущербная луна помогла отыскать дорогу к святилищу.

Сперва я встал на колени и попробовал молиться, но молитва не шла. А потом, неожиданно для себя, я упал ничком и прижался челом к холодным камням, совсем как тот священник, терзаемый своим грехом. Я закрыл глаза и вдруг понял, что больше не могу оставаться в школе. Да, я долго мечтал о своем возвращении, но пришла пора двигаться дальше и начать новую жизнь внутри или вне Церкви. Я уже не мог прятаться за школьными стенами.

Вдруг вспомнился почти сорокалетней давности эпизод, когда в Уэксфорде мне ужасно хотелось опустить и поднять железнодорожный шлагбаум. На моей работе нужно думать обо всех, кто тебе доверился и вручил свою жизнь, – сказал дед. – А вдруг кто-нибудь пострадает из-за твоего недосмотра? Или моего. Хочешь, чтоб тебя мучила совесть, что ты в ответе за большое горе?

Однажды в запале Эйдан спросил, не кажется ли мне, что я профукал свою жизнь. Нет, ответил я, не кажется. Но я ошибался. И Том Кардл был прав. С самого начала я все знал и ничего не сделал. Снова и снова я гнал всякие мысли об этом, не желая признать очевидное. Я молчал, когда надо было кричать, я убеждал себя, что я выше этого. Я соучастник всех преступлений, из-за меня пострадали люди. Я профукал свою жизнь. Каждый ее миг. Самое смешное, что глаза мне открыл отсидевший педофил: молчальники виновны наравне с преступниками.

Благодарность

Я безмерно благодарен Кону Конноли, Клэр Килрой и Томасу Моррису, первым читателям рукописи, за их ценные советы.

Я признателен моим агентам Саймону Тревину, Эрику Симинофф и всему агентству William Morris Endeavor за постоянную помощь и поддержку, а также моему редактору Биллу Скотт-Керру за его опыт и проницательность, принесшие неоценимую пользу книге. Спасибо Ларри Финлэю, Пэтси Ирвин и всем сотрудникам издательстваTransworld.

Представители дублинского духовенства, пожелавшие сохранить анонимность, помогли мне проникнуть за кулисы церковной жизни, и я признателен им за открытость и готовность честно говорить о растлении детей, что годами замалчивалось. Спасибо всем, кто оказывал мне помощь в моих изыскательских поездках в Рим, Осло и Лиллехаммер.

Глубочайшая благодарность самым главным людям в моей жизни: родителям – Шону и Хелен Бойн, сестрам – Кэрол и Шинейд, Рори, Джейми и Кейти, моему мужу Кону.

Невозможно установить точное число ирландских детей, пострадавших от рук католической церкви, и нельзя подсчитать всех честных и преданных делу священников, запятнанных поступками коллег.

Мой роман посвящается всем этим жертвам; пусть их жизнь будет счастливее.