Текст книги "История одиночества"

– Ваше преосвященство… – начал я, но собеседник мой вовсю распалился и, едва не вываливаясь из кресла, брызгал слюной:

– Все началось с этой бабы в президентских апартаментах. Ты понимаешь, о ком я, да? О Мэри Робинсон. С нее пошла вся эта гниль. Спасибо Чарли Хоги за такого президента. Держался бы Брайана Ленихана[29]29
  Мэри Робинсон (р. 1944) – президент Ирландии с 1992 по 1997 год; с 1997 по 2002 год была Верховным комиссаром ООН по правам человека. Чарлз Хоги (1925–2006) – влиятельный ирландский политик, трижды занимал пост премьер-министра (1979–1981, 1982, 1987–1992). Брайан Ленихан (1930–1995) – ирландский политик консервативного толка, занимал пост министра иностранных дел, внес немалый вклад в урегулирование североирландского вопроса.


[Закрыть] и был бы в порядке, но нет, он, как всегда, метил в первачи. Надо было лечь трупом, но близко не подпускать эту бабу с ее правами женщин вкупе с правами на аборты и развод. У этой британской суки рот как варежка, и на месте ее мужа я бы давно нашел, чем его заткнуть. Вот уж воистину песнь «Женщины Ирландии»[30]30
  «Женщины Ирландии» (Mná na hÉireann) – поэма ольстерского поэта Peadar Ô Doirnín (1704–1796), ставшая известной после того, как ее положил на музыку Seán Ô Riada (1931–1971); стала своего рода гимном борцов за независимость Северной Ирландии от Британии.


[Закрыть]. Я вам покажу, мать вашу, «Женщин Ирландии»!

– Ваше преосвященство! – выкрикнул я, чего прежде никогда себе не позволял. Я не желал слушать о Мэри Робинсон. Не желал захлебнуться в желчи, злобе и женоненавистничестве. Я хотел узнать о своем друге. – Прошу вас, на минуту остановитесь и расскажите о Томе.

– Куча всякого вздора. – Архиепископ откинулся в кресле и всплеснул руками. – Какой-то мальчишка чего-то наговорил, насочинял. Возмечтал, чтоб рожа его появилась в газетах, только и всего.

– В чем обвиняют Тома?

– Неужто надо все разжевывать, Одран? Господи, ты же умный человек.

– Его обвиняют в домогательствах к мальчику?

Архиепископ зло усмехнулся:

– Не только.

– А что говорит Том?

– Он, как выражаются в кино, ушел в несознанку Утверждает, что не делал ничего дурного. Никогда не навредит ребенку.

– Лишь один мальчик подал жалобу?

– Если бы, – покачал головой архиепископ. – Одну жалобу мы бы уж как-нибудь замяли.

– Сколько их?

– Девятнадцать.

Меня качнуло, я ухватился за кресло, на секунду-другую онемев.

– То есть девятнадцать тех, кто объявился? – просипел я и сам не узнал своего голоса.

Архиепископ посмотрел на меня как на врага:

– Что ты хочешь этим сказать, Одран?

– Что говорит Том? – ответил я вопросом на вопрос.

– Заявляет, что все это козни против него.

– Это правда?

– Какая, к черту, правда! Папка с доносами на него уже толщиной с мою руку. Почему, ты думаешь, последние двадцать пять лет его кидали с места на место? Чтобы обезопасить детей. Неужели не понятно? Это наш первоочередной долг. Обезопасить детей.

Я уставился на него: он что, не слышит, какую нелепицу несет?

– Обезопасить? – переспросил я. – И каким же образом?

– Да, не спорю, телеги на него приходили и раньше. – Архиепископ заговорил спокойнее. – И едва запахнет жареным, мы тотчас его переводили, подальше от искушения. Да уж, в этом мы были беспощадны. Получим донос – и через две-три недели Том уже на новом месте. Через месяц максимум. Вся беда в том, что он слишком сближается с детьми. Хочет быть их другом.

– Значит, вы просто его переводили и он принимался за старое?

– Не надо жечь меня взглядом, Одран. – Архиепископ подался вперед и выставил палец: – Не забывайся, ясно тебе?

– А что родители? – спросил я. – Их устраивало такое решение?

Кордингтон откинулся в кресле и пожал плечами:

– Раньше всегда устраивало. Обычно епископ с ними поговорит – и все. Раз-другой подключали кардинала. Был один случай, когда пришлось организовать телефонный звонок.

– В смысле, звонок – родителям? – удивился я. – От кого?

Архиепископ вскинул бровь:

– Неужели надо объяснять?

– От кого? – не отставал я.

– Напряги воображение. История дошла до верхов. В таких случаях требуется верховное вмешательство.

– Господи боже мой! – Я схватился за голову.

– Нет, не самого. На ступеньку ниже.

– По-твоему, это забавно, Джим?

Архиепископ покачал головой:

– Я повторяю: не забывайся, Одран.

– Но родители…

– Они были рады, что Тома убрали. Но вот нашлась пара, которая не желает угомониться. Выдвинуто обвинение. Полиция взяла след. Разыскала других парнишек, которых можно присобачить к делу. На нас идет охота, Одран, ты это понимаешь? На всех нас. Дай им шанс, и нас порвут в клочья. И что будет со страной? Мы должны думать о нашей родине, Одран. Об Ирландии. О будущем. О детях.

– О детях, – повторил я.

– Вся штука в том, что до поры до времени не будет ничего хорошего, кроме плохого. Боюсь, старина Том первый в расстрельной очереди. Играть в молчанку бессмысленно, ибо газеты вот-вот поднимут шум. Дело ведет генеральная прокуратура, там считают, для обвинения фактов достаточно, и как только объявят дату суда, у газетчиков будут развязаны руки, чтоб очернить порядочного человека. Вот о чем будет телефонный разговор с кардиналом. Мы должны разработать план. Найти обходные пути. А пока… – Архиепископ поднялся из кресла и жестом велел последовать его примеру: – Вставай. А пока необходимо сохранить статус-кво. Понятно, Одран? То есть ты сидишь на своем месте и не дергаешься, у школяров остается все тот же наставник, а мы делаем все возможное, чтобы из этой ситуации Том Кардл вышел с незапятнанной репутацией.

Я невольно засмеялся:

– Да разве это возможно?

– Возможно, потому что епархия использует все ресурсы для его защиты. Мы не позволим замарать Церковь в угоду щенку, возжелавшему популярности. Этого просто нельзя допустить.

Меня слегка покачивало, когда я шел к выходу; в дверях я обернулся:

– Скажите, ваше преосвященство, он это делал?

Архиепископ нахмурился, словно не поняв вопроса:

– Кто и что делал?

– Том. Он виновен?

– Есть ли такой человек, отец Йейтс, у кого не отыщется пятнышко на душе? – Кордингтон развел руками и усмехнулся. – Помнишь: кто из вас без греха, первый брось на нее камень. И вспомни, чему нас учили в семинарии: все мы игрушки в руках дьявола. Но мы обязаны сдерживать свои низменные порывы. И мы будем сражаться, слышишь? Будем сражаться и победим. Мы прищучим этих брехунов, чего бы нам это ни стоило. Чистый как стеклышко, Том Кардл вернется в свой или какой-нибудь другой приход, и тогда, Одран, что, по-твоему, произойдет?

Я покачал головой. Казалось, мне вынесли что-то вроде смертного приговора.

– Ты, мой дорогой Одран, – архиепископ обеими руками оперся о стол, точно бугай Орсон Уэллс в роли кардинала Уолси[31]31
  Речь о фильме «Человек на все времена» (1966, режиссер Фред Циммерман) о конфликте между королем Генрихом VIII и лорд-канцлером Томасом Мором. Орсон Уэллс сыграл кардинала Уолси, предшественника Томаса Мора, безрезультатно пытавшегося добиться от Ватикана разрешения на развод для английского короля.


[Закрыть], – сможешь вернуться в свою драгоценную школу и учить юных ублюдков почитать Церковь.

Глава 12
1994

Список мест, где мама хотела бы умереть, возглавил бы, наверное, алтарь церкви Доброго Пастыря, в котором она бы стояла с банкой чистящего средства в одной руке и тряпкой в другой.

Добровольной помощницей мама стала в 1965-м, через год после событий в Уэксфорде, – по субботам готовила цветы к воскресной заутрене, дважды в неделю пылесосила половики, стирала и гладила алтарные покрывала и одежды священников, драила полки в безлюдной ризнице. Трудилась она, конечно, не одна. Была целая группа добровольных помощниц, человек, наверное, десять, подчинявшихся строгой иерархии. Скажем, только одной помощнице дозволялось стирать сутану настоятеля, прочим – лишь сутану викария. Мать не роптала. Ей стукнуло всего тридцать восемь, и она влилась в коллектив, в котором многие дамы были лет на пятнадцать старше. Она понимала, что со временем всех их одну за другой проводит. И не ошиблась: ко дню своей смерти числилась самой главной.

Разумеется, среди волонтеров были и мужчины, но Господь запрещал им пачкаться черной работой. Нет, на воскресных службах, когда собиралось приличное число свидетелей их святости, они зачитывали из Библии. Или ассистировали на причастии – с участливой миной предлагали отведать тела Христова тем из паствы, кто опоздал занять центральные места и, сидя у боковых проходов, не мог причаститься у священника. Мужчины писали церковные бюллетени, но доставляли их женщины; мужчины организовывали церковные вечеринки, но уборкой по окончании их занимались женщины; мужчины поощряли приход на службы всей семьей, но пригляд за детьми вменялся женщинам. Так было заведено не только в мамины времена, не только в ее церкви, я сам навидался таких помощников: в нашей жизни полно устаревших несуразностей, которые никогда не изменятся.

Последнее время маме нездоровилось: прошлым летом у нее подскочило давление и она неделю пролежала в больнице, а потом в январе по дороге на почту поскользнулась на обледенелой Бремор-роуд и сильно растянула лодыжку. Она была не такая уж старая, всего шестьдесят семь, и я сильно сокрушался из-за ее преждевременного ухода, но, похоже, нашей семье предначертано покидать этот мир молодыми.

О ее кончине я узнал в субботу, когда в церкви Теренурского колледжа служил утреннюю мессу. На десятичасовую службу народу являлось прилично, человек шестьдесят всех возрастов, но всем им не терпелось в полчаса развязаться с молитвами и бежать по своим делам. Читая анафору, я поднял взгляд на паству и запнулся, потому что на задней скамье увидел своего зятя Кристиана. За все это время в церкви он был три раза – на своем венчании и крещениях детей. Значит, что-то случилось. Несчастье с Ханной? Нет, тогда он был бы с ней, кого-нибудь прислав за мной. Мама опять упала и сестра с ней в больнице? К вящей радости прихожан, я в двадцать минут расправился со службой и поманил зятя.

– Присаживайся, Кристиан, – сказал я, когда следом за мной он вошел в ризницу.

– Нет, лучше постою.

– Наверное, что-то случилось? Здесь ты нечастый гость.

– У меня не очень хорошая новость. – Оглядывая незнакомые предметы, Кристиан, видимо, гадал, зачем нужны все эти кивории и потиры.

– Выкладывай.

– Твоя мама немного преобразилась.

– С ней все хорошо?

– Не совсем. Боюсь, она решила умереть.

В глазах моих поплыло, я сел.

– Так. Правда?

– Сочувствую, Одран.

– Как это случилось?

Кристиан что-то ответил, я кивнул, но я его не слышал. Меня оглушило. С мамой я виделся всего несколько дней назад – она предложила за кофе отметить мой день рождения. В память о былых временах мы пошли в кафе Бьюли на Графтон-стрит, но со своего обычного места нам пришлось пересесть, потому что за соседним столиком неутомимо обжималась юная парочка, лишь изредка отвлекаясь на пирожные.

– Как им не стыдно! – сказала мама, утянув меня в дальний конец зала.

– Молодежь, – ответил я, стараясь избежать дискуссии.

– Я тоже была молодой, но я не вела себя как шлюха.

С годами, подметил я, мама стала сварливой. Она брюзжала на весь белый свет, бывший ей не по нраву. Миролюбивая во всем, что не касалось религии, к шестидесяти годам она уже косо смотрела на жизнь, словно та беспрестанно ее раздражала.

– Ты здоров? – спросила она.

– Вполне.

– Ешь?

– Конечно, иначе умер бы.

– Ты жутко тощий.

Я лишь поднял бровь, поскольку сам прекрасно знал, что немного физкультуры мне бы не помешало. В тридцать девять лет сидячая работа – целыми днями в классе или библиотеке – уже сказывалась на моем облике. Буквально на днях я попросил Джека Хупера, нашего вечно чем-то недовольного физрука, подсказать мне упражнения на тренажерах. Похоже, просьба ему досадила, ибо он ответил, что спортивный инвентарь предназначен лишь команде регбистов.

– Но ведь они не пользуются им круглосуточно, верно? – возразил я.

– А вы умеете работать на снарядах, отче? – спросил физрук, явно разозленный моей несговорчивостью. – Вдруг что-нибудь сломаете или сами покалечитесь.

– Оттого я и спрашиваю вашего совета, – улыбнулся я. – Покажите, как надо заниматься. Разве это сложно?

Оказалось, сложно. Физрук категорически мне отказал.

– Как дела в школе? – спросила мама.

– Хлопоты, как всегда.

– Вчера я виделась с твоей сестрой. Мальчишки ее избаловались. Джонас в общем-то тихоня. – Мать пригубила кофе и скривилась, словно хлебнула нечистот. – Вечно уткнется в книгу. А вот Эйдан – сорванец. Непоседа. Знай себе хохочет.

Я улыбнулся. Что правда, то правда. В то время Эйдан с его кривляньем и шутками был душой любой компании. На вечеринках пел, даже если его не просили. При этом вихлял бедрами, как Дики Рок[32]32
  Дики Рок (р. 1938) – ирландский певец, чрезвычайно популярный в 1960-е, но и до сих пор попадающий в музыкальные чарты.


[Закрыть], и делал ручкой, как Элвис. Заводила.

– Кончится тем, что он пойдет в актеры, – сказала мама.

– Возможно, – согласился я.

– Точно-точно, вот увидишь. Такого живчика я еще не встречала. И все бы ему быть на виду. – Она отставила чашку, огляделась, словно опасаясь чужих ушей, и прошептала: – Ты слыхал об отце Стюарте?

– Да, – сказал я, ибо это было главной темой приходских пересудов.

– Вы с ним общались?

– С чего вдруг? Мы были едва знакомы.

– Вы же вместе учились в семинарии.

– Он был на два курса младше.

Мать подалась вперед, желая посплетничать:

– Это правда, что о нем говорят?

Я пожал плечами: мне не хотелось говорить о том, что отец Стюарт, отказавшись от сана и должности, вместе с девушкой, с которой познакомился на конкурсе Евровидения в Загребе, сбежал на Канарские острова. Она представляла Чехословакию и заняла шестнадцатое место. Я видел ее по телевизору. Голос-то неплохой. На мой взгляд, она заслуживала большего. В смысле, на конкурсе.

– Уму непостижимо, а? – сказала мама.

– Наверняка решение далось ему нелегко.

– Не думаю. – Мама покачала головой. – Вечно он пожирал глазами молоденьких девок. Я ему не доверяла. Во взгляде у него полыхал этакий нездоровый аппетит. Я рада, что он убрался. Если б ты сотворил что-нибудь подобное, я бы сгорела со стыда. Представляю, каково его бедной матери.

Я промолчал. Интересно, что было бы, если б из Рима я написал матери: домой не вернусь, ибо теперь обитаю не в Ватикане и даже не в Епископальном ирландском колледже, а живу с официанткой в ее квартире на Виколи-делла-Кампанья?

– Как поживают соседи? – спросил я.

– А что, с отцом Стюартом мы покончили?

– Мне нечего о нем сказать, мам. Говорю же, я его почти не знал и не ведаю, где он сейчас.

– Ну ладно. – Мать явно осталась неудовлетворенной. – У миссис Рэтли разыгрался артрит. Она, конечно, всегда о тебе спрашивает. Твоя ярая поклонница. Миссис Данн, что живет через дорогу, день и ночь копается в саду. С тех пор как муженек ее сбежал с фифой, розы – это все, что у нее есть. Да, ты знаешь, что эти англичане съехали?

Мать всегда называла чету Гроув-Саммерс не иначе как «эти англичане». Она не удосужилась запомнить их фамилии – по крайней мере, никогда их не произносила.

– Вот как? – спросил я.

– Они и не собирались здесь заживаться. Вообрази, купили дом в Испании. Мол, переезжают ради климата. Да уж, у них денег больше, чем мозгов. Я бы не смогла жить в Испании, а ты? Говорят, сынок их стал риелтором. Неудивительно. Он всегда был пронырой. И глаза такие неприятные. А дочка… ты ее помнишь, дочку-то? – Мать пробуравила меня взглядом; даже через двадцать лет злость ее не угасла.

– Кэтрин, – сказал я.

– Да, как-то так. По телевизору она рассказывает о погоде.

– Не может быть! – Меня это жутко рассмешило.

– Канал не государственный, – поспешно сказала мама. – Туда ее, конечно, не возьмут. Нет, какой-то кабельный канал, который никто не смотрит, но ее хлебом не корми, только дай покрасоваться. Помню, всегда такой была. А с ней ты общаешься, отче?

Кажется, я не говорил, что мать упорно величала меня «отче»? Много раз я просил ее называть меня по имени, но все бесполезно.

– С какой стати нам общаться? – Эти подковырки меня уже достали.

– Но ведь когда-то вы были не разлей вода.

– Не сказал бы. Даже если так, все это было давно, сейчас она меня и не вспомнит.

Я постарался представить нынешнюю Кэтрин Саммерс. Наверное, располнела и подурнела, но по-прежнему сосет леденец. Муж, дети, свой дом. Я попытался вписать себя в эту картину – рядом с ней или с кем-нибудь другим, – но у меня ничего не вышло.

– Одран! – Кристиан вырвал меня из грез. – Ты слышал, что я сказал?

– Что? – Я очнулся. Ризница. Снова реальный мир.

– Я говорю, это случилось внезапно. В церкви она упала и умерла еще до приезда «скорой». Ну хоть не мучилась.

– Да, – сказал я, но это казалось слабым утешением. Было время, когда мы с мамой друг от друга отдалялись, в наших отношениях было и такое, во что мне не хотелось углубляться, но я не представлял жизни без нее. Теперь вот и я стал сиротой, но это диккенсовское понятие, в двадцатом веке устаревшее, никак не увязывалось со мной. Можно ли остаться сиротой в тридцать девять лет? Наверное, можно. – Где она?

– В больничном морге.

– Кто-нибудь ее соборовал?

Кристиан замялся:

– Не знаю.

– Где Ханна?

– Поехала в больницу. Ждет нас.

Я кивнул.

– А с кем ребята?

– Я оставил их у соседки. До вечера. Пока мы все не уладим.

– Ладно. Ну давай, едем.

Я переоделся, и мы вышли на улицу. Кристиан припарковался на полукруглой площадке перед школьной администрацией, регбийная команда направлялась на субботнюю тренировку, словно ничего не случилось, словно мир ни капли не изменился.

– Она что-нибудь сказала? – спросил я по дороге в больницу.

– В смысле?

– Какие были ее последние слова?

– Я не знаю, – помешкав, ответил Кристиан.

– Разве ты их не слышал?

– С ней никого не было.

– Как не было? Когда ей стало плохо, рядом никого не было?

Кристиан молча следил за дорогой. Он был очень аккуратный водитель: руки на руле в позиции «десять и два», взгляд на дорогу. Норвежский, видимо, стиль. Ирландцы за рулем едят и смотрят переносной телик.

– Кажется, никого.

Я помолчал.

– Сколько прошло времени, прежде чем ее нашли? – спросил я.

– Наверное, несколько часов. Другая уборщица пришла и увидела ее на полу. Она и вызвала «скорую».

Я слушал и старался представить эту картину: моя бедная мать распростерлась перед алтарем церкви Доброго Пастыря, из нее по капле утекает жизнь, глаза ее закрываются, сгущается тьма, дыхание угасает, накатывает паника, а затем снисходит удивительный покой. В свое время все мы это изведаем.

– Тогда откуда ты знаешь, что она не мучилась? – выкрикнул я излишне громко, ибо Кристиан меня прекрасно слышал.

Еще долгое время я, проснувшись утром, не сразу вспоминал, что мамы больше нет. Сегодня, что ли, позвонить? – думал я. Может, ей что-нибудь нужно? Мы условились о звонке или можно еще денек-другой проволынить? А потом я вспоминал, и всякий раз это было как удар под дых, я прятал лицо в ладонях и стонал, охваченный доселе не изведанным одиночеством. Почему я уделял ей так мало времени? Ужасно осознать себя плохим родителем, но еще страшнее понять, что ты – неблагодарное чадо. Я гнал от себя эти мысли, чрезвычайно опасные для таких, как я.

Мы с Томом Кардлом вместе отслужили панихиду. Из Уэксфорда его уже перевели в Трейли, но он приехал, и я, расстелив спальный мешок на диване, устроил его в своем школьном кабинете. Как в старые времена, сказал я. Словно мы опять в семинарии, только без всякой Великой тиши. Можем болтать хоть ночь напролет.

Том приехал впритык, однако перед службой поговорил со мной и Ханной, выспрашивая семейные детали, которые смог бы использовать в своей проповеди. Он хотел, чтобы все вышло ладно, и держался очень сочувственно.

Я никогда не видел его таким одухотворенным и чуть не фыркнул, когда он возложил руки на плечи моей сестры и озабоченно заглянул ей в лицо. Они были уж сто лет как знакомы, хотя чаще друг о друге слышали, чем встречались, но Ханна, человек совсем не религиозный, к Тому относилась хорошо – наверное, оттого, что он был моим лучшим другом, а меня она любила. Да, сестра приводила детей на воскресные мессы, но, думаю, это делалось ради галочки, во избежание толков. Не сказать, что в ней жило глубокое неприятие Церкви – нет, просто равнодушие. Эйдан уже получил причастие и ждал конфирмации, приближалась очередь Джонаса.

Панихида прошла по-деловому. Том очень старался, и я сказал несколько слов, но никто не выказывал своих чувств, разве что Эйдан и Джонас, любившие бабушку. Ханна казалась слегка ошарашенной, и лишь когда Том помянул маленького Катала, она подняла взгляд и прижала ладонь ко рту, словно ужаснувшись происходящему.

Мне было страшно смотреть на гроб.

Похороны меня взбаламутили.

Поминки устроили в доме Ханны. Народу было много. В кухне мамины коллеги-помощницы спорили за право приготовить чай и подать двум священникам в гостиную. В соседней комнате орал телевизор – мужья помощниц смотрели футбол. Один закурил сигару, когда его команда забила, и жена его, учуяв запах, ему попеняла: как не стыдно, бедняжка миссис Йейтс еще толком не устроилась в могиле, а он уж воняет табачищем, как будто празднует Рождество. Провинившийся муж одарил супружницу таким взглядом, словно охотно ткнул бы сигарой ей в глаз, но при людях смолчал и безропотно прошел в кухню, где под краном погасил окурок и, завернув его в салфетку, спрятал в карман.

– Вы уж простите, отче, – извинилась жена бедокура, но я лишь пожал плечами: да ничего страшного. По мне, пусть курит. Дом не мой, и если хозяева не возражают, то я и подавно.

Как всегда бывает на поминках, почтительная скорбь постепенно сменилась весельем. Мы с Томом присоединились к мужчинам, расправлявшимся с парой упаковок пива, которые Кристиан достал из холодильника, а женщины, угощаясь сладким вином и хересом, говорили о том, что маме понравились бы ее проводы, хоть ветчину надо было брать в другом магазине и свой салат гораздо вкуснее покупного.

– Что будем делать с домом? – спросил я Ханну. Наверное, я слишком поторопился с этой темой, но сестра, похоже, не возражала.

– Я думаю, продадим, – сказала она. – Сейчас недвижимость в цене. А уж такой-то дом в Чёрчтауне. Ты представляешь, сколько он стоит?

– Нет, – ответил я.

Такие вещи меня не интересовали. В газете я читал, что цены на жилье взлетели, а в хорошем районе были просто бешеные, но не придавал этому значения. Мне это было безразлично. Но вот сестра назвала сумму, и я, опустив стакан, уставился на нее как на ненормальную.

– Разыгрываешь? – спросил я.

– Это как минимум, – вмешался Кристиан. – При хорошем спросе можно получить процентов на двадцать больше. Правда, часть уйдет на комиссионные агенту, налог на наследство и прочее. Но все равно останется куча денег. Извини, – поспешно добавил он, смутившись, что выглядит хапугой. Но меня это ничуть не задело – я знал, что Кристиан равнодушен к деньгам.

– Невероятно.

– Чем скорее выставим на продажу, тем лучше, – сказала Ханна. – Незачем тянуть, а то еще заявятся вандалы, прослышав, что дом пустует.

– А как все это делается?

– Если хочешь, я этим займусь, – предложил Кристиан. – Но коль предпочитаешь обойтись своими силами – ради бога.

– Я был бы очень признателен, если б ты за это взялся, – подумав, сказал я. – В таких делах я ничего не смыслю.

– Отлично. Положись на меня, я все устрою.

– Деньги поровну? – спросила Ханна, и я подумал, что это, видимо, хмель сподвигнул нас на тему, столь неуместную на поминках.

– Зачем мне такая уйма денег? – сказал я. – Мне столько не нужно.

По взгляду Ханны я понял, что в общем-то она со мной согласна, но не хочет меня обирать. Однако у нее семья, ипотека. Два сына, которых надо обиходить. Расходы на школу. Позже – на университет. Ежегодные поездки в Лиллехаммер и обратно. Я же не имел таких забот. Я был один на всем свете.

– Пригодятся, – сказала сестра. – Положишь на счет.

– Нас ведь пятеро, так? – прикинул я. – Ты, Кристиан, Эйдан, Джонас и я. Значит, я возьму пятую часть. Больше мне не надо. Отложу на старость.

– Четверть, – сказал Кристиан. – Мне ничего не нужно.

– Ладно, потом разберемся, – решила сестра, глянув на Эйдана, с гитарой маячившего в дверях. Ему не терпелось выступить перед публикой в соседней комнате.

Кристиан покачал головой:

– Сегодня не стоит, Эйдан.

– Ничего, пусть поднимет нам настроение, – сказал я, и мы перешли в гостиную.

Эйдан уселся и запел «Печать поцелуя»[33]33
  Sealed with a Kiss (1960) – песня Питера Уделла и Гэри Гелда, стала хитом в 1962-м после того, как ее записал Брайан Хайлэнд, а в 1989-м, спетая Джейсоном Донованом, взлетела на самый верх чартов в Британии и Ирландии.


[Закрыть]. Уморительное зрелище, когда восьмилетний малыш, прикрыв глаза, обещает безымянной возлюбленной говорить о своей страстной любви к ней в ежедневных письмах, запечатанных поцелуем. У Эйдана был приятный голосок, и он наслаждался всеобщим вниманием, а вот Джонас сидел в углу и, уткнувшись в похождения Бобби Брюстера, надеялся, что его не призовут выступить с каким-нибудь номером. Закончив песню, Эйдан объявил, что, если нам угодно, он готов продемонстрировать свои навыки в степе. Мы выразили желание, и мальчуган, сбегав за фанерой, принялся отбивать чечетку, что твой Фред Астер, только без фрака и цилиндра. Что и говорить, парнишка он был заводной.

Позже я зашел в кухню и застал его за беседой с Томом Кардлом.

– Долго учился степу? – спросил мой друг.

– Всего несколько месяцев, – ответил Эйдан. – Но учитель говорит, я далеко пойду.

– Далеко? Это куда же? В «Олимпию»?

Эйдан отшагнул и раскинул руки, точно знаменитый конферансье Ф. Т. Барнум:

– Вест-Энд! Бродвей! Талант не знает границ!

Я вспомнил, что много лет назад нечто подобное говорил мой отец, и мне стало очень грустно, а Том буквально затрясся от смеха:

– Нет, он просто чудо! Сейчас рассказывал, какие программы смотрит по телику. Говорит, мечтает попасть на телевидение.

– А ты глаза себе не испортишь? – спросил я. – Странно, что мама разрешает тебе смотреть телевизор.

– Она говорит, вечером можно одну программу, а в выходные – сколько влезет.

– Везет тебе, – сказал Том. – В твои годы я так не роскошествовал.

– У вас не было телика?

– Нет.

– Почему?

– Не могли себе позволить. И потом, отец не доверял телевизорам. Говорил, не дай бог эта штука взорвется и спалит дом.

Эйдан захихикал.

– Тебе вот смешно, юноша, но ты бы не смеялся, повстречав моего папашу. У него разговор был короткий.

– Как это?

– Хватит, Том, – сказал я. – Он еще ребенок.

– Виноват. – Том отвернулся. – Я только хочу сказать, Эйдан, что тебе повезло жить здесь и сейчас, а не там и тогда. – Он посмотрел на моего племянника и улыбнулся: – Все равно ты у нас славный парень, да? Умный и веселый.

Теперь и я заулыбался, мне было приятно, что Эйдан понравился Тому. Я прямо гордился быть дядюшкой мальчика, которого все просто обожают.

– Дядя Оди! – позвал Эйдан. – Пошли посмотрим мои фигурки из «Звездных войн»?

– Ты их уже показывал, – сказал я. Только я вошел в дом, как Эйдан потащил меня в свою комнату, которой очень гордился – мол, у него хоромы, а брат спит в каморке. – Не помнишь?

– А, точно, – сморщился Эйдан. – А вы не хотите посмотреть, отец Том?

В кухню вошла Ханна:

– Отстань, Эйдан. Отцу Тому это совсем не интересно.

– Вы про тот старый фильм, что ли? – спросил Том. – Неужто мальчишки его еще смотрят? Ему уж лет пятнадцать.

– Конечно, смотрим! – выкрикнул Эйдан. – «Звездные войны» – лучшее на свете кино!

– А ты видел «Вилли Вонка и шоколадную фабрику»? – поинтересовался Том. – Он мне очень нравился. Там дядька в огромной шляпе, а у ребятни оранжевые мордашки.

– У меня есть Дарт Вейдер, Боба Фетт и Люк Скайуокер, а к потолку подвешена Звезда Смерти, – не слушая Тома, перечислял Эйдан. – Куча роботов и Три-пи-о, у него рука отваливается, но он разговаривает и…

– Невероятно, это надо видеть своими глазами, – сказал Том. – Я готов взглянуть.

Эйдан захлопал в ладоши и потащил Тома наверх; с очередной партией грязной посуды в кухню вернулась Ханна.

– Как ты? – спросила она.

– Нормально. А ты?

– Ничего. – Сестра пустила горячую воду и положила тарелки в раковину. – Почти все разошлись. Женщины уходят, когда доедят сэндвичи, а мужчины – по приказу.

– Жизнь продолжается, – сказал я.

– У меня. Хорошо, что отец Том вместе с тобой отслужил панихиду, правда? Я беспокоилась, как ты справишься один.

– На то мы давние друзья.

– Он ночует у тебя?

– У меня. Я постелил ему спальный мешок на диване. Машина его стоит перед домом.

– Спальный мешок? – возмутилась Ханна, но в этот момент на лестнице появились Том и Эйдан, быстро закончившие экскурсию. Эйдан во все горло балаболил о Силе и гражданах Галактической республики, поражаясь тому, как актеры не боялись сниматься в сценах с Дартом Вейдером. Пусть они знали, что это переодетый Дэвид Проуз, все равно Властелин тьмы – самое страшное, что может быть на свете.

– Если б я его увидал, я бы со страху обмочился! – выпалил Эйдан, а затем проревел жутким голосом: – НАПРУДИЛ БЫ В ШТАНЫ!

– Эйдан! – прикрикнула Ханна, а Том расхохотался.

– А что? – Мальчик простодушно развел руками. – Это правда.

– Мне все равно, правда это или нет, но так нельзя говорить при дяде и отце Томе.

Эйдан пожал плечами и, взглянув на Тома, ухмыльнулся, и тот ответил ему улыбкой, потрепав по голове.

– Одран сейчас сказал, что приготовил вам спальный мешок на диване. Это верно? – спросила Ханна.

– Да. Я знавал ложа и жестче. В серпентарии койки были просто каменные.

– В серпентарии?

– В смысле, в семинарии, – поправился Том. – Вроде лежака у мозгоправа.

– Может, у нас заночуете? – предложила Ханна.

– Здесь? – замялся Том.

– У нас полно места. Джонас ляжет в нашей спальне, а вы займете его комнатку, что через стенку от Эйдана. Та м вам будет гораздо удобнее.

Том чуть нахмурился, по лицу его пробежала тень.

– Да ничего, – помолчав, сказал он. – Я прекрасно обойдусь спальным мешком.

– Нет, так не годится, – уперлась Ханна. – И потом, вы же выпили. А хмельному нельзя за руль.

Я поддержал сестру:

– В этом она права. Я доберусь на такси, никаких проблем.

– Соглашайтесь, отче, здесь вам будет лучше, – уговаривала сестра. – И я хоть чем-то отблагодарю за то, что вы для нас сделали.

Эйдан с надеждой смотрел на Тома – наверное, хотел показать всю свою коллекцию.

– Ну ладно, – согласился Том. – Если вас это не обременит. А спине моей будет помягче.

– Совсем не обременит. Мы очень рады вас приютить. Только не позволяйте этому, – Ханна кивнула на сына, – донимать вас болтовней. Он кого хочешь заговорит.

Через час стало смеркаться, и я распрощался с Томом, обещав на неделе ему позвонить. Джонас уже улегся в родительской спальне. Провожая меня, Кристиан спросил, точно ли я хочу, чтобы он занялся продажей дома, – он не желает навязываться, дом-то принадлежит мне и Ханне. Но я ответил, что он окажет мне огромную любезность, избавив от хлопот.

И тут меня чуть не сбил с ног Эйдан, выскочивший из гостиной, как мультяшный мышонок Спиди Гонзалес.

– Пока, дядя Оди! – С разгону он кинулся мне в объятия. – Адьос амиго!

– Адьос амиго! – рассмеялся я и пошел к ждущему меня такси. Оглянувшись, я увидел, что То м приобнял моего племянника за плечи, а тот изо всех сил мне машет и во весь рот улыбается.

Оказалось, я видел его в последний раз. Таким. Когда через неделю-другую я заехал к сестре, я встретил совсем другого Эйдана.