Текст книги "История одиночества"

Но вот фамилия. Лондигран из Дун-Лэаре. Лондигран из Уэксфорда. Интересно, Том видел эту лавку? Если – да, какие мысли у него возникали?

Гостевая комната, расположенная рядом с прихожей, напоминала конуру, куда еле-еле втиснули односпальную кровать и узкий платяной шкаф. На стене изображение Спасителя, над изголовьем кровати портрет папы-поляка в золоченой рамке: молитвенно сложенные руки, невинный взгляд. То м обитал в глубине дома, а миссис Гилхул занимала самую большую комнату с собственной ванной и туалетом. Пожелав мне спокойной ночи, она уведомила, что границы ее жилья нерушимы.

Нерушимы!

Уж не знаю, за кого она меня принимала.

Перед сном я решил почитать «Коммитментс», надеясь, что книга меня усыпит, но она, конечно, возымела обратное действие. Наверное, так и задумывалось. Наконец, когда глаза мои уже слипались, Джои-трубач поцеловал Имельду Квёрк, и я, загнув страницу, выключил лампу, напоследок ругнув Тома, который влил в меня четыре пинты с двумя прицепами, от чего в желудке шло цирковое представление, и я даже боялся подумать, что наутро будет с моей головой. Я закрыл глаза и зевнул, изготовившись ко сну.

Но тут с улицы донесся шум. Непонятный. Кошка, что ли? Да нет, не кошка. Вот опять. Странный шум заставил меня вылезти из кровати, подойти к окну и чуть-чуть раздвинуть шторы. Сперва я ничего не увидел, но потом разглядел. Мужчина. Нет, мальчик. Маленький. И что в этакую пору маленький мальчик делает на улице? Где его родители? Да он никак в пижаме? Точно. Красные штанишки, черная курточка с белыми рукавами. Я прижался носом к стеклу. Да это же Брайан Килдуфф. Тот самый мальчик, что приходил на беседу с Томом. Что он задумал? Наклонился. Что-то достал из кармана. Ножик, что ли? Ножик. В лунном свете я разглядел желтый перочинный ножик. Мальчик раскрыл лезвие. Затем подошел к машине Тома и поочередно проткнул все четыре покрышки, от чего машина сначала осела набок, потом выровнялась. Мальчик, явно довольный содеянным, посмотрел на дом, лицо его было безмятежно.

Я отпрянул за штору, а когда решился вновь выглянуть, босой мальчик, свершив злодеяние, по улице бежал домой. Я лег в постель, не зная, что и думать.

Нет, вранье. Я знал, что думать. Только не мог себя заставить.

Как и в тот раз, когда беднягу Лондиграна услали в Корк. Перед сном Том раздевался, и на плече его я увидел здоровенный синяк, багровый по краям, зеленоватый в середке, очень заметный на бледной коже. Я не проронил ни слова.

А теперь меня поедом ест вина.

Вина. Вина, вина, вина.

Она так сильна, что я начинаю понимать своего бедного, сожранного депрессией отца, который однажды утром решил, что именно сегодня отправится на пляж Карраклоу, именно сегодня простится с близкими, именно сегодня одного из нас утянет под воду и, когда ребенок обессилет, поплывет к Кале, не надеясь доплыть живым.

Она так сильна, что в последние годы бывают минуты, когда я думаю, а не пойти ли мне на пляж Карраклоу и со всем этим покончить.

Глава 11
2007

Ханна была удивительно жизнерадостна в тот день, когда ее поместили в лечебницу для больных с прогрессирующей деменцией. Тогда у нее был период относительного просветления, но в том-то и коварство этого недуга, что иногда он, словно великодушный хозяин, дает короткую передышку жертве, и та обретает почти прежний облик. Ты уж думаешь – напасть миновала, но потом вдруг во время вполне разумной беседы тучи сгущаются и сестра смотрит на тебя как на чужака, вторгшегося в ее дом. «Ты кто такой? – вопит она, вцепившись в подлокотники кресла. – Чего тебе надо? Пошел вон!» И на недели, а то и месяцы разум ее погружается во тьму.

На кого она кричит? – гадал я. На меня или свой недуг?

Началось это в 2001-м, всего через год после смерти Кристиана, когда Ханна вдруг стала забывать имена и лица, но болезнь пока медлила. А потом, незадолго до Рождества 2003-го, покатилась снежным комом с горы: оплошности на работе, взыскания, и непосредственная начальница уже выискивала способ уволить сестру, невзирая на годы ее беспорочной службы. Наконец Ханна допустила жуткий промах, из-за которого банк потерял десятки тысяч евро, и ее не только мгновенно уволили, но чуть было не завели уголовное дело. Джонас первым забил тревогу и повез мать в университетскую клинику, где несколько месяцев группа врачей ее обследовала: просили заполнить разные анкеты с кучей нелепых, часто повторяющихся вопросов, проводили тесты памяти и языковые игры, раздражавшие Ханну. Я себя чувствую пятилетней, говорила она. Ей сделали анализы крови и УЗИ головного мозга, проверили уровень кальция, изучили ее меню на предмет нехватки витаминов. В результате был поставлен диагноз, означавший начало медленного конца. Ханна, надо сказать, держалась молодцом; порой казалось, больше всего она озабочена тем, чтобы реабилитироваться перед банком и поставить на место начальницу, хотя, возможно, этой пирровой победой прикрывала свой страх.

Еще несколько лет Ханна оставалась дома, живя на пособие службы здравоохранения и литературные гонорары Джонаса, и мы наняли ей сиделку – молодую француженку, выказавшую невероятное терпение и доброту. Эйдан, конечно, тоже помогал, переводя деньги на счет брата, и временами навещал мать, но об этом я узнавал лишь после его отъезда.

– Разве он тебе не звонил? – спрашивал Джонас, изображая наивность.

Я качал головой:

– Нет.

– Говорил, позвонит.

– Однако не позвонил.

– Ну не знаю.

Если честно, из-за этого я больше не переживал. За всю жизнь я Эйдана ничем не обидел, но раз ему угодно так себя вести – его дело. У меня есть заботы поважнее.

А потом ситуация приняла скверный оборот. Французская сиделка, храни ее Господь, подверглась нападению, получив перелом запястья, и мы решили, что настало время Ханне покинуть Грейндж-роуд и перебраться в лечебницу, где ей обеспечат пригляд и необходимый уход.

Сестра прекрасно понимала, что происходит, она со всем согласилась и подписала нужные бумаги. Недели две состояние ее было на удивление хорошим, и нам не пришлось понуждать ее к переезду. Ей исполнилось всего сорок девять, и казалось жуткой несправедливостью, что судьба отняла у нее рассудок, когда она вполне могла прожить еще лет сорок, хотя врачи говорили, что с таким заболеванием это вряд ли возможно. Но я старался не думать о ее возможной смерти. Жизнь меня и так обобрала, не хватало еще лишиться любимой сестры.

До тех пор Джонас, несмотря на перемены в его жизни, обитал в родном доме. Успех пришел к нему рано, в двадцать один год, когда «Шатер» внезапно стал бестселлером, и племянник мой был желанным гостем на литературных фестивалях разных стран. Ему хотелось воспользоваться шансом и повидать мир, но с больной матерью дома это было затруднительно. Прежде он лишь раз покидал Ирландию – перед последним университетским курсом на три летних месяца съездил в Австралию, где в сиднейском районе Рокс работал барменом, но я знал, что он мечтает о путешествиях, тем более что их оплачивали издательства. Однако Джонас не предпринимал никаких действий, поскольку переезд Ханны его на самом деле чрезвычайно огорчал, но мы оба понимали, что так будет лучше, и я был уверен, что раз уж в награду за его талант жизнь распахнула ему свои объятия, мать не стала бы ему завидовать.

– У меня будет отдельная комната, да, Одран? – спросила Ханна, когда мы втроем ехали в лечебницу.

– Конечно, – сказал я. – Ты ее уже видела, не помнишь?

– Помню, помню. – Она отвернулась к окну. Мы проезжали мимо теренурской школы, и я углядел ребячий рой в пурпурно-черной форме, приливом накатывающий на регбийное поле. В шлемах с защитными каркасами мальчишки смахивали на ощерившихся волчат. Прошло уже больше года, как архиепископ Кордингтон убрал меня из школы, по которой я ужасно скучал. – Такая с сиреневыми обоями, да? А в углу кресло с царапиной на правой ножке.

– Мам, это твоя комната дома. – С переднего сиденья Джонас повернулся к матери: – Ваша с папой бывшая спальня.

– Так я о ней и говорю, – нахмурилась Ханна.

– Нет, ты спросила о комнате в лечебнице. Там стены светло-зеленые, на одной висит телевизор. Ты еще забеспокоилась, что он упадет и разобьется, помнишь?

Сестра покачала головой, словно не понимая, о чем речь.

– Одран, ты помнишь, как мы ходили в кино? – после долгого молчания спросила она. Мы ехали по Эбби-стрит, где раньше был кинотеатр «Адельфи». Многие киношки нашего детства сгинули: «Адельфи», «Карлтон» в начале О’Коннелл-стрит, «Экран» на Бридж-стрит. Последний и в свои лучшие времена был жутким свинарником: шагу не ступишь, чтобы не вляпаться в засохшую лужу кока-колы или не раздавить рассыпанный попкорн. Не уцелел даже «Маяк», в котором крутили зарубежные фильмы.

– Помню, – сказал я. В начале восьмидесятых, когда я уже был молодым священником, каждую среду мы ходили в кино, а после сеанса отмечались в закусочной «Капитан Америка». – Славное было время.

– Ты знаешь, Джонас, – Ханна толкнула сына в плечо, – после кино мы шли ужинать, хоть уже лопались от попкорна и фанты. Мы не пропускали ни одного фильма, правда, Одран?

– Да, смотрели почти все.

– Как назывался тот, с обезьяной?

– С обезьяной?

– Да знаешь ты! Там обезьяна. И еще этот. Клинт Иствуд.

– «Любым доступным способом», – сказал я.

– «Любым способом, кроме подлянки», – поправил Джонас.

– Названия схожи.

– Как обезьяньи рожи, – вставила Ханна, и я даже засомневался, надо ли помещать в лечебницу человека, способного каламбурить.

– Ты помнишь «На золотом озере»? – спросил я.

– Конечно, – сказала Ханна. – С Кэтрин Хепбёрн, да? Та м ее мотает, словно она только что сошла с карусели. И с Генри Фондой. Кажется, он умер незадолго до съемок?

– Тогда он не смог бы сыграть в этом фильме.

– Значит, после съемок. Умер после.

– Да, – сказал я, вспоминая картину. – По-моему, за эту роль ему дали «Оскара», но из-за болезни он не смог сам его получить.

– Как же зовут его дочь? – спросила Ханна. – Сейчас…

– Джейн, – подсказал я. – Джейн Фонда.

– Нет. – Сестра покачала головой и нахмурилась. – Кристиан, ты не помнишь, как зовут дочь Генри Фонды? Она еще занималась аэробикой. Держала себя в форме.

– Все верно, мам, ее зовут Джейн Фонда, – ответил Джонас. Мы свернули на Парнелл-сквер и выехали на Дорсет-стрит. – И я не Кристиан, я Джонас.

– Да нет же, – уперлась Ханна. – Я знаю Джейн Фонду, к Генри она никаким боком. Погодите, дайте вспомнить…

Ехали в молчании.

– Меня оттуда выпустят? – спросила Ханна. – Или уж насовсем?

– Это не тюрьма, это лечебница, мам, – сказал Джонас. – Там о тебе позаботятся. Время от времени ты будешь выезжать в город. Со мной или Одраном.

– Обязательно, – поддержал я.

– А куда вы меня повезете? Там не опасно, нет?

– Например, погуляем на пирсе Дун-Лэаре, – предложил я.

– И поедим мороженого «У Тедди»! – Ханна восторженно захлопала в ладоши. – Там оно самое вкусное в Дублине.

– Точно, – хором сказали мы с Джонасом.

– У тебя же там скидка, – добавила сестра. – Выйдет дешевле.

Я посмотрел на нее через зеркало заднего вида:

– Какая скидка?

– Ты же там работаешь, а все сотрудники получают скидку. Закажем «Кэдбери-99». Его еще делают, правда?

– Конечно, делают. – Я решил не разубеждать ее, хотя никогда не торговал мороженым. – Возьмем с клубничным наполнителем.

– Нет, такое я не люблю. Просто с шоколадной стружкой. Больше ничего не надо. Значит, втроем и пойдем.

– Здорово, – сказал Джонас.

– Не с тобой! – рявкнула Ханна. – Тебе нельзя. Одран, скажи, что он не пойдет. Только мы втроем.

Может, не надо уточнять? – мелькнула мысль. Бог-то с ним.

– Втроем – это кто? – все же спросил я.

– Мы с тобой и, конечно, маленький Катал. Он с ума сойдет, если узнает, что мы без него угощались мороженым.

Я глубоко вздохнул и сморгнул вдруг подступившие слезы. Не хватало еще расплакаться.

– Все в порядке? – тихо спросил Джонас, я только кивнул.

Несколько минут все молчали; потом я собрался с силами, не желая обрывать разговор на такой ноте.

– Еще можно по серпантину подняться на Хоут-Хед, – сказал я. – В хороший денек выйдет славная прогулка, верно?

Ханна похлопала сына по плечу:

– Помнишь, как однажды ты там заблудился?

– Не я – Эйдан, – ответил Джонас.

– Кто?

– Эй-дан! – громко повторил я. Сам не знаю, зачем я добавил звук, ибо Ханна слышала прекрасно. Та к британцы говорят с континентальными европейцами – по слогам, медленно-медленно, как будто проблема непонимания таится в громкости и скорости речи.

– Кто такой Эйдан? – спросила сестра.

– Эйдан! – вновь гаркнул я, словно это помогало делу.

На секунду Ханна задумалась.

– Не знаю никакого Эйдана.

– Да знаешь ты. Твой первенец.

– Ох, бедный Эйдан, – тихо проговорила сестра. – Наверное, он никогда меня не простит.

– За что? – спросил я.

– Эйдан тебя любит, мам. – Джонас вновь развернулся к матери: – Очень любит. Ты это знаешь.

– Он никогда меня не простит. Но ведь он был выпивши, верно? А хмельному нельзя за руль.

– Когда это он хотел пьяным сесть за руль? – удивился я.

– Она говорит не об Эйдане, – тихо сказал Джонас.

– А о ком?

Джонас покачал головой.

– О ком?

– Не надо, Одран.

– Я много раз поднималась на Хоут-Хед, – сказала Ханна. – Помнишь, как Джонас собирал ежевику и потерялся?

– Помню, – ответил я. – Я же был с вами.

– Не ври, тебя не было. Началось с того, что он собирал ежевику. Мы выехали на пикник – мама с папой, Эйдан, конечно, это было задолго до твоего рождения, Одран. – Сестра задумалась, а я промолчал. Меня ужасно тяготило, когда она вот так блуждала в воспоминаниях, путая детали и участников реальных событий. – Под ягоды я дала Джонасу коробку из-под маргарина, раньше были такие большие, квадратные, помнишь? Из желтого пластика. Ну вот, он ушел, и нет его, мы всполошились, ищем, окликаем. И на краю утеса находим маргариновую коробку, я думала, рехнусь на месте – все, думаю, малыш свалился. Со мной истерика. И тут он является – Лазарь, воскресший из мертвых. Коробку бросил кто-то другой. За всю жизнь не пережила я такого страха.

Я улыбнулся. Кое-что в истории соответствовало истине.

– Вот лишь теперь, – помолчав, добавила Ханна.

– А чего пугаться. – Ободряя сестру, я превратил вопрос в утверждение. – Страшного ничего нет. Будет хорошо. Тебя окружат заботой.

– Они такие воровки, эти сиделки. – Ханна поджала губы. – Интересно, среди них есть чернокожие?

– Ну полно тебе, – урезонил я.

– Мы будем приезжать так часто, что еще надоедим, – сказал Джонас, когда я подрулил к лечебнице. – Только скажи, что тебе нужно, и мы сразу все привезем.

– Это сейчас вы так говорите. – Ханна отвернулась к окну. – Поглядим, что будет через полгода. – Она вытянула руки и посмотрела на ногти. – В девичестве, вскоре после замужества, меня часто спрашивали, не родственница ли я У. Б. Йейтсу. Я всем отвечала, что мы пишемся по-разному. Одран, ты когда-нибудь бывал в Театре Аббатства?

– Да, много раз, – ответил я. – Мы с тобой вместе ходили, не помнишь?

– Нет, я там никогда не была, – покачала головой Ханна. – Меня бы туда не впустили. За плохое поведение папу отлучили от сцены.

– Здесь налево. – Джонас показал на больничный корпус.

– Я знаю.

Я заехал на стоянку, выключил мотор и на секунду прикрыл глаза. Мне было тяжело решиться на предстоящий шаг, однако я понимал, что племяннику моему еще тяжелее. Мир заметил молодого автора, его жизнь набирала ход, и он боялся себе навредить, поскольку все это выглядело предательством человека, желавшего ему только добра. Он не хотел бросать свою мать и опасался молвы – вот, извольте, сбагрил матушку в богадельню, – но что ему оставалось делать?

– Мы приехали? – с заднего сиденья спросила Ханна.

– Может, не надо, мам? – Джонас обратил на нее повлажневшие глаза.

– Надо, сынок. Незачем выживать из ума в своей гостиной. Все мы понимаем, что так будет лучше.

Джонас кивнул. Наверное, вот это и было самое горестное – полное здравомыслие, когда болезнь брала передышку. Ханна выглядела абсолютно нормальным человеком – и вдруг перемена. Через секунду. Через миг.

Мы вышли из машины.

– Я хочу сама распоряжаться своими деньгами, – сказала Ханна, заглянув в сумочку. – У них тут есть «Гералд» или мне придется самой покупать?

– Наверняка есть, – успокоил я. – Но если что – оформим подписку.

– Мне и вечера не прожить без моей газеты.

– Возьмешь чемодан, Одран?

– Да.

Из парадной двери вышла немолодая женщина, с которой мы уже встречались, миссис Уинтер. С виду серьезная, деловая, опытная. В кино ее играла бы Эмма Томпсон.

– Здравствуйте, Ханна, – сказала она, взяв сестру за обе руки. – Мы вам очень рады.

Ханна, выглядевшая немного испуганной, кивнула. Она пригнулась к сиделке и, показав на нас с Джонасом, прошептала ей на ухо:

– Кто эти мужчины?

В дверях показалась молодая сиделка Мэгги, с которой мы уже виделись дважды – она провела нас по лечебнице и познакомила Ханну с распорядком дня. Я обрадовался, что сейчас сестра ее узнала и просветлела лицом.

– Вот кого я люблю, – сказала она, заключив Мэгги в объятия, словно родную дочь после долгой разлуки. – Красавица моя. Скажи, ты замужем?

Сиделка рассмеялась:

– Почему-то никто не берет.

– А парень у тебя есть?

– Был, – сказала Мэгги. – Я его отшила.

– И правильно. От них одни неприятности. Может, вон тот тебе сгодится. – Сестра кивнула на Джонаса, который закатил глаза, но улыбнулся.

Мэгги смерила его взглядом, в глазах ее вспыхнул похотливый огонек. Я засмеялся, а Джонас густо покраснел. Наверное, в нем еще ютился подросток.

– Можно взять на пробу? – спросила Мэгги.

– Как это? – не понял я.

– Неужто не помнишь, Кристиан? – вмешалась Ханна. – Как раньше с марками. Берешь на пробу, какое-то время держишь у себя. Если нравятся, платишь за них и вставляешь в альбом, нет – возвращаешь филателисту.

– Идемте в помещение, Ханна, – позвала миссис Уинтер, которой явно не нравилось русло беседы. – Становится прохладно.

– Хорошо, – покорно согласилась сестра.

– Вы здесь до вечера, Мэгги? – спросил я. – Приглядите за ней?

– Не допоздна, – сказала сиделка. – В эту и следующую неделю я в дневную смену. С девяти до пяти.

– Нас знакомили еще с одной нянечкой… как же ее…

– Лили Томлин, – напомнила миссис Уинтер.

– Долли Партон, – сказал Джонас.

– Джейн Фонда! – выкрикнула Ханна и радостно захлопала в ладоши. – Дочка Генри!

В книжном магазине «Уотерстоун», что в конце Доусон-стрит, я встретил своего бывшего ученика Конора Макаливи. Последний раз мы виделись, когда он был на пятом курсе, а сейчас уже готовился к выпускным экзаменам и по выходным подрабатывал, копя деньги на летнюю заграничную поездку. В магазин я зашел просто так, но увлекся Э.М. Форстером, напомнившим о былых временах. Я прочел все его книги и сейчас разглядывал новенькие сверкающие обложки. Я взял «Комнату с видом» и вспомнил кафе Бенници на площади Паскаля Паоли, где провел столько часов, притворяясь, что читаю эту самую книгу, пока женщина за стойкой готовила клиентам эспрессо. Я зажмурился, вспомнив, как потом она меня унизила, и, отгоняя это воспоминание, подумал о своем добром друге, венецианском патриархе. Интересно, есть ли о нем книга или он слишком недолго папствовал и не заслужил биографии?

Поставив Форстера на место, я прошел в отдел беллетристики, задержавшись у полки на «Р», где стояли все книги Джонаса. Конечно, «Шатер». Экземпляров десять. И его второй роман, «Нарциссизм», – о человеке, который себя считал писаным красавцем и злобился на весь белый свет. На столике издания в твердой обложке. Я взял по экземпляру каждого романа (книги Джонаса у меня, разумеется, были, но я частенько покупал их в подарок знакомым) и зашагал к центральной лестнице искать биографический отдел. Я прошел вдоль стеллажей, но биографий не увидел; решив не сдаваться, я направился к кассе, где молодой парнишка что-то набирал в компьютере.

– Отец Йейтс? – Он оторопел, как бывает при встрече с тем, кого никак не ожидаешь увидеть.

– Неужто Конор Макаливи?

– Он самый.

– Что ты здесь делаешь?

– Работаю, – сказал Конор. – На полставки, по субботам и воскресеньям.

– Молодец.

– Как поживаете, отче?

– Если коротко – хорошо. Или поведать о периодической боли в коленке? – сказал я и, поскольку отклика не последовало, добавил: – Шучу, Конор, шучу.

– Понятно. Берете эти книги? – Он кивнул на романы с именем моего племянника на обложке.

– Беру. Ты их читал?

– Читал.

– И как тебе?

– Если честно, мура.

– Вот как.

– Заумная фигня. Автор к нам заглядывает и вечно чего-то из себя строит. И прическа у него дурацкая.

– Я бы не судил столь категорично. Тем более он наш.

– В смысле?

– Ирландец.

– Он косит под ирландца, отче. Вообще-то он норвежец.

– По-моему, он вырос в наших краях. – Я изображал простачка. – Что-то я о нем слышал.

– Кажется, мальчишкой он был здесь на летних каникулах. Отец его ирландец. Да ясно, почему он лезет в ирландцы. Вы назовете хоть одного знаменитого норвежского писателя?

– Не назову.

– То-то и оно.

Я кивнул и посмотрел на книги в своих руках:

– А я вот слышал очень хорошие отзывы. Так что возьму.

– Как вам угодно.

Не сдержавшись, я рассмеялся. Что и говорить, персонал здесь вышколен. Управляющий, кто бы он ни был, мог собой гордиться.

– Кстати, Конор, тебе не попадалась книга о папе Иоанне Павле Первом?

– В смысле, об Иоанне Павле Втором? – переспросил Конор, и я уставился на юнца, вздумавшего меня поправлять.

– Нет, именно о папе Иоанне Павле Первом.

– А разве был такой?

Я опять засмеялся. Экий тугодум.

– Ну вот сам рассуди, – терпеливо сказал я, – мог ли появиться папа Иоанн Павел Второй, если не было Иоанна Павла Первого? Иначе выходит ерунда.

– Веский довод, отче, – ухмыльнулся Конор.

– Бесспорно. А посему я повторю свой вопрос: нет ли у вас книги о нем?

– Если желаете, можем посмотреть, – сказал Конор, и мы вместе обошли стеллажи, но ничего не нашли. Я решил отказаться от поисков и позже глянуть в интернете. Наверняка кто-нибудь написал пару слов о бедняге. Как-никак он был папой. Хоть всего тридцать три дня.

– Как там в школе? – спросил я. – Как все ребята?

– Ждем не дождемся вас, отче, – горячо отозвался Конор, и мне показалось, что он не лукавит. – Преемник ваш грубиян. В библиотеке кавардак. Есть ли шанс на ваше триумфальное возвращение?

– Всего год прошел, – сказал я. – Неужто все развалилось так быстро?

– Вы даже не представляете, отче, как все плохо. – Конор печально вздохнул и присвистнул. – Даже не представляете.

– Я бы охотно вернулся. И я должен вернуться. Мне обещали. Сейчас я замещаю приятеля, которому пришлось отлучиться. Архиепископ сказал, это ненадолго. – Едва я произнес эти слова, меня ожгла мысль: ведь он и впрямь так сказал. А теперь ни звука о моем возвращении. Пожалуй, надо с ним поговорить.

– Через год будет слишком поздно, – сказал Конор. – Я уже поступлю в университет.

– Вдруг повезет и в школе еще останутся ученики, – улыбнулся я.

Конор подумал и кивнул:

– Конечно, останутся, отче.

Он смотрел на меня как на придурка, а мне уже было не смешно. Он вправду такой глупый или зачем-то прикидывается? Я всегда считал его смышленым.

– Значит, я беру две книги. – Я положил на прилавок романы и двадцать евро, Конор пробил чек.

– Кстати, отче, – сказал он, – вы слышали об Уилле Формане?

– О ком?

– Уилл Форман. Да помните вы его, отче. Высокий, прямые черные волосы. На уроках всегда отвлекался, болтал по телефону.

– Ах да, – кивнул я. – На английском он обычно сидел за тобой. И что с ним, как он?

– Наверное, в шоколаде. Только он смылся к талибам.

– Что-что? – изумился я. Может, я недослышал?

– Он вступил в «Талибан». Вы в курсе о талибах?

– Да. Видел по телику. Банда Усамы бен Ладена.

– Во-во. Уилл, значит, вечно разорялся, что Джордж Буш и Тони Блэр военные преступники, а события одиннадцатого сентября – грандиозная подстава, устроенная США, чтобы был повод вторгнуться и захапать нефть. Как заведется, ничем его не прошибить. Один раз он схлестнулся с нашим историком, мистером Джонсоном. Помните его?

– Конечно.

– Ну вот, завели они бодягу об имперском гнете и прочей фигне, и тут Уилл прям посреди урока собирает манатки и говорит: «Все, парни, я по горло сыт этим дерьмом. Отбываю к талибам».

Я смотрел на Конора, изо всех сил стараясь не засмеяться:

– И что, отбыл?

– В том-то и штука! Купил билет в Иран, Ирак или куда там…

– В Афганистан? – предположил я.

– Во, точно! Через интернет купил дешевый билет, бросил бриться и умотал. Мамаша его сходит с ума. Отец ежедневно мотается в правительство, хочет заставить премьера Берти Ахерна что-нибудь предпринять. Они уже осатанели друг от друга. А в следующее воскресенье будет благотворительный марш по сбору денег.

– Кому? – Я запутался. – Талибам?

– Да нет же!

– А на что пойдут деньги?

– Вот этого я не знаю. – Конор задумался. – Может, мать с папашей хотят смотаться в Афганистан и привезти сынка обратно? А билеты, видать, недешевые. Наверное, еще пересадка в Хитроу или во Франкфурте.

– А не мог он засесть у какого-нибудь приятеля? – спросил я. – Вдруг парень просто валяет дурака? Помнится, умом он не блистал.

– Нет, отче! – Конор так заорал, что оглянулись другие покупатели. – Говорю же, он у талибов. Кузен Найла Смита видел его в новостях. Вроде стоял в группе боевиков, которые жгли портреты Дика Чейни. Прямо посреди какого-то города, не помню. Кандагар, что ли? Есть такой?

– Есть.

– Ну вот. – Конор кивнул, словно привел неоспоримое доказательство. – И как вам это?

Сказать было нечего. В школе творилось черт-те что. В библиотеке бедлам. Уилл Форман воюет за талибов. Та к продолжаться не могло. Я должен был покинуть приход и вернуться в школу. Придя домой, первым делом я позвонил в Епископальный дворец. И вот тогда-то я узнал правду.

Договориться о встрече оказалось невероятно трудно. Когда пятнадцать месяцев назад архиепископ Кордингтон вызвал меня к себе, он – вернее, кто-то из его секретарей – позвонил мне в девять утра, а в три часа того же дня я уже сидел в кабинете его преосвященства, отклоняя предложение угоститься виски. Сейчас, когда я просил о встрече, пришлось четырежды звонить во дворец, и всякий раз мне отвечали «вам перезвонят», но безличный звонок так и не раздался. Я позвонил в пятый раз, и, видимо, в голосе моем слышалась легкая злость, ибо мне все же уступили, предложив тридцатиминутную аудиенцию через две с половиной недели. Срок показался долгим, но я не стал возражать, поскольку приближались летние каникулы и к своим школьным обязанностям я мог приступить лишь в сентябре.

– Одран! – воскликнул архиепископ, когда я наконец-то вошел в его кабинет и, опустившись на колени, приложился к золотой печатке. Какой, однако, массивный перстень, подумал я, и как хозяин им гордится. – Вот уж сюрприз! Ничего не случилось, нет?

– Ничего, ваше преосвященство.

– Здоровье хорошее?

– Да. Как ваше?

– Не жалуюсь. Присаживайся, присаживайся. Только, боюсь, я ограничен временем. Нынче мне позвонит кардинал Сквайерс, и перед разговором я должен собраться с мыслями. У него собачий нюх, он вмиг учует всякую неуверенность.

Я сел в то же кресло, что и прошлый раз, архиепископ устроился напротив меня. Он стал еще тучнее, этакий Монах Ту к дублинской епархии.

– Как ты поживаешь там в своем… – Архиепископ замялся. – Куда, бишь, мы тебя отправили? – Получив ответ, он кивнул: – Ну да, ну да. Миленький приход. Поди, души в нем не чаешь?

– Приход как приход, – усмехнулся я. – Было бы преувеличением сказать, что я не чаю в нем души. По правде, я хотел узнать, сколько еще там пробуду.

– В смысле?

– Помните, ваше преосвященство, вы сказали, что я лишь заменю Тома Кардла на время его отлучки. Но прошло уже больше года. Связаться с Томом не удалось. Он частенько пропадал, так сказать, без вести, однако на сей раз будто сгинул с лица земли. Вы с ним говорили?

Лицо архиепископа было бесстрастным.

– Отец Кардл жив-здоров, – сказал он. – Не тревожься за него. Он в хорошем месте.

– Простите?

– Ты меня слышал.

– Где он?

– Какая разница?

– Большая. Он в зарубежной миссии?

– Нет.

– Но и в ирландских приходах его нет, иначе я бы о нем услышал. Я беспокоюсь за него, ваше преосвященство. Как вам известно, мы давние друзья, еще с семинарии.

– Я прекрасно осведомлен о вашей давней дружбе, отец Йейтс, – сказал архиепископ. – Благодарю, напоминать излишне.

Казалось, что-то в моем поведении или словах ему не понравилось, но я не мог понять что. Разве нельзя спросить о друге, о котором больше года ни слуху ни духу?

– Я об этом заговорил, – начал я, стараясь быть убедительным, – потому что хотел бы вернуться в школу в сентябре, к началу учебного года. Хорошо бы так получилось. Я надеюсь…

– Нет, Одран, так не получится. – Архиепископ пристукнул ладонью по подлокотнику, и от категоричности этого жеста сердце мое ухнуло.

– Не получится?

– Нет.

– Вы позволите узнать почему? – помолчав, спросил я.

– Конечно, позволю, – усмехнулся архиепископ, но больше ничего не сказал.

– Ваше преосвященство…

Он поднял руку, прерывая меня:

– Одран, ты нужен там, куда тебя направили. В ближайшее время отец Кардл не вернется к приходской службе. Боюсь, маловероятно, что вернется вообще.

– Вам это не кажется чуточку несправедливым? С самого рукоположения беднягу перебрасывают с места на место. Ни в одном приходе он не провел больше двух-трех лет. Не лучше ли для него и прихожан, если б он где-нибудь угнездился?

– Будь на то воля полиции, он бы угнездился в тюрьме Маунтджой.

У меня екнуло в животе. Ну вот оно. Я ждал, что рано или поздно это случится, но, как молчаливый соучастник, гнал эту мысль на задворки сознания.

– Полиции? – тихо переспросил я. – Вы хотите сказать, что им интересуется полиция?

Архиепископ вскинул бровь:

– А ты намерен прикинуться, что для тебя это новость?

Я отвел взгляд. Не мог смотреть ему в глаза. Окажись передо мной зеркало, я бы не выдержал и собственного взгляда.

– Послушай, Одран, – архиепископ подался веред, – ты прекрасно знаешь, что творится, правда? Ты же читаешь газеты. Идет охота на ведьм, и она в самом начале. Через пару лет будет только хуже, если кардинал Сквайерс и Ватикан не возьмут вожжи в руки. Ох, как нам не хватает Джона Чарльза Маккуэйда. Он бы приструнил этих шавок.

– В чем обвиняют Тома? – перебил я.

– А как ты думаешь – в чем? – Побагровевший архиепископ окинул взглядом комнату. – И теперь эти щелкоперы и телеведущие, вся эта медийная сволочь, готовы порвать нас в куски. Чертов Пэт Кенни, чертов Винсент Браун, чертов Финтан О’Тул и вся остальная свора. Это как в старой шутке Саши Гитри: женитьба на сожительнице открывает вакансию любовника. Если писаки сумеют заткнуть нам глотку, они займут наше место. Телевизионщики борются за власть над умами, и только. Ну и политики, разумеется. Годами они грелись у нас под боком, и мы закрывали глаза на их шалости, когда со спущенными штанами они сидели в машинах, припаркованных в Феникс-парке, и продажные парни им отсасывали, но теперь, поняв, куда дует ветер, гаденыши бросились врассыпную.