Текст книги "История одиночества"

– У Эйнара все хорошо, он живет неподалеку от нас. А вот Свейн недавно умер. Рак.

Меня накрыло невыразимой печалью по человеку, с которым я был едва знаком тридцать лет назад.

– Ужасно. Ведь он совсем не старый.

– Нет. Сорок с небольшим.

– Он был женат?

– Дважды. Оба раза неудачно.

Я вздохнул.

– А у тебя дети. Мортен и Астрид.

– Да, и что?

– Нет, ничего. Просто было приятно их увидеть.

Эйдан кивнул, хорошо глотнул из стакана и посмотрел в телевизор в углу бара, передававший футбол. Потом нахмурился и уткнул взгляд в столешницу, корябая ногтем желобок на ее краю.

– Наверное, стоило сначала написать тебе, – проговорил я. – Может, так было бы лучше.

– Я уже давно тебя жду, – вдруг сказал Эйдан.

– Правда?

– Джонас говорил, что ты спрашивал мой адрес. Я думал, ты сразу приедешь.

– Я не знал, захочешь ли ты меня видеть. Столько лет минуло с нашей последней встречи. Та к много всего произошло.

– У меня – да. А вот в твоей жизни, наверное, никаких перемен?

Я отвернулся. Что это, умышленная бессердечность? Или просто констатация без всякого подтекста? В общем-то, он прав. За исключением того, что теперь я служил не в школе, а в приходе, в моей жизни мало что изменилось.

– Я закажу еще пива. – Я поймал взгляд официантки, и та мигом принесла две пинты.

– Не гони, – сказал Эйдан. – Мы только начали.

– Ничего, я поел, а выпить мне очень и очень нужно.

Мы чокнулись.

– Sláinte[38]38
  Твое здоровье (ирл.).


[Закрыть], – сказал я.

– Skål[39]39
  Будем (норв.).


[Закрыть], – ответил Эйдан.

Повисло молчание, казавшееся бесконечным.

– Ты видел Гранд-отель? – наконец спросил Эйдан.

– На площади? Да, видел.

– Каждый декабрь в нем останавливаются лауреаты Нобелевской премии мира. Мы с Мартой всегда приезжаем на церемонию и берем номер в том же отеле. Вот так, кстати, мы с ней и познакомились. В гостиничном баре. В тот год премию получил Мохаммед Эль-Барадеи, генеральный директор Международного агентства по атомной энергии. На другой день после церемонии он, видимо, решил расслабиться в баре, а тут Марта подходит ко мне, протягивает камеру и просит их вдвоем щелкнуть. Ну, я щелкнул и говорю, мол, а теперь меня с ним. Эль-Барадеи был в таком хорошем настроении, что угостил нас выпивкой. Потом он ушел, а мы с Мартой все говорили и говорили. С тех пор и не расстаемся.

– Неужели каждый год приезжаете?

Выкидывая пальцы, Эйдан стал перечислять лауреатов, и я понял, что у них с Мартой это игра, сложность которой возрастает с каждым новым именем в списке.

– На следующий год премию получил Мухаммад Юнус, бангладешский банкир, следом Эл Гор, потом финн, чье имя я никогда не запомню, за ним Барак Обама, но тогда нас в отель не пустили – режим безопасности и все такое, потом…

– Эйдан, – тихо перебил я и, положив руку на стол, прикрыл глаза.

Он смолк и покачал головой:

– Не надо это ворошить.

– Нет, надо. Поэтому я здесь.

Эйдан посмотрел мне в глаза:

– Ты знал?

– Ты же не поверишь. Подумаешь, я вру.

– Скажи – и я поверю.

Я покачал головой:

– Я не знал. Бог свидетель, мне и в голову не приходило. Лишь пару месяцев назад я понял, что тогда произошло. Я смотрел «Программу для полуночников», и там была женщина с сыном, она адвокат, работает с жертвами насилия. Ну вот, она говорила о сыне, о его детстве, потом рассказала о том, кто над ним надругался. Слушать было ужасно, Эйдан, просто ужасно. И тут ведущий спрашивает, неужто она не подметила перемены в сыне, не поняла, что с ним что-то не так. Подметила, отвечает, только списала на переходный возраст. Он, говорит, всегда был такой весельчак, такой, говорит, живчик, всех заряжал энергией, таким уж, говорит, уродился. А потом, говорит, вдруг изменился. В один миг. Был полон радости, стал полон злости. Я как это услышал, Эйдан, то вскочил и опрокинул на себя полную кружку горячего чая, внутри у меня что-то лопнуло, комната поплыла перед глазами, и я подумал, что умираю. Честное слово, я думал, у меня инфаркт или инсульт. Воротничок душит, я его дергаю и не могу расстегнуть. Просто впился в шею. Я уже хриплю, задыхаюсь и тут рухнул на пол и, видимо, обеспамятел. Сосед-священник проходил через холл, увидел, что со мной творится, сорвал с меня воротничок, дал воды. Хотел послать за врачом, но я сказал – не надо, сам оклемаюсь, и ушел к себе. Сидел я на кровати и думал о тебе, Эйдан. Вспоминал тебя маленького, твои песни, твой степ, твои прибаутки и как ты вдруг резко изменился, и тогда вспомнился тот вечер после похорон моей мамы…

– Хватит. Пожалуйста. Не надо. – Эйдан сидел бледный, зажмурившись.

По лицу моему катились слезы, я достал платок.

– Это тогда случилось?

– Да.

– И было один раз?

– Да.

– Ты мне расскажешь?

Эйдан помотал головой:

– Нет.

– Я не знал, Эйдан. – Я подался вперед: – Клянусь всем святым, что у меня есть, я не знал. Знай я, что То м такой, я бы никогда…

– Не произноси это имя. Он для меня не существует.

Меня замутило от гадливости ко всему, во что всю жизнь я верил. И ненависти, искренней ненависти к своему лучшему другу.

– Я очень виноват, – выговорил я. – И мне ужасно стыдно.

– Не казнись. – Сказано это было мягко, словно Эйдан готов простить. – Ты ни при чем.

– Я оставил тебя с ним.

– Ты не мог знать, что случится.

– Я твой дядя. – Казалось, меня раздавит невообразимый гнет того, через что прошел бедный малыш. – Я должен был за тобой приглядеть. Уберечь тебя.

Эйдан внимательно посмотрел мне в глаза:

– Ты не догадывался?

– Нет.

Он покачал головой и повторил:

– Не догадывался?

– Нет.

– Трудно поверить. Я не собираюсь тебя уличать, но и лукавить не буду. Верится с трудом.

– Неужели ты думаешь, я бы оставил тебя с ним?

– Возможно, ты боялся ему перечить.

– И поэтому ты меня возненавидел? Поэтому отдалился? Ты винишь меня в том, что случилось.

– Нет, виновен он. Но в наш дом его привел ты. И оставил меня с ним. Я понимаю, ты чувствуешь свою вину и ты не в ответе за поступки другого человека. Но я жил с этим двадцать лет. Рана той ночи не затянется до самой могилы. И забыть о твоем участии нелегко.

Я кивнул. Отер ладонями мокрые щеки.

– Мне нечем тебе возразить, – сказал я. – Ты прав. Я привел его в твой дом. Я оставил тебя с ним. Ты мой племянник, и я должен был оградить тебя от беды. Скажу одно: это самый большой грех в моей жизни. Каюсь.

– Я это знаю.

Взгляд его чуть потеплел, и я понял, что он больше не гневается, но не может напрочь забыть о пережитом и полностью меня простить. Но появилась какая-то надежда. Для нас.

– Можно вопрос? – помолчав, спросил я.

– Давай.

– Почему ты не приехал? Почему не выступил на суде?

Эйдан пожал плечами:

– Меня никто не звал.

– Но ты же читал газеты. Наверняка ты знал о процессе. Знал? Тогда почему не заявил о своем случае?

Эйдан задумался.

– Да, я знал о суде, – сказал он. – Возможно, надо было заявить. Это трудно объяснить. Я научился по-своему с этим справляться. Ходил по психологам. Правда, толку от них было чуть. А вот Марта помогла. Я нашел свой способ от этого избавиться. Думаешь, мне хотелось ехать в Ирландию и на суде заново все пережить? Нет. Наверное, это неправильно, но я не хотел. Я знал, что и без меня свидетелей хватит, чтобы отправить его за решетку, а дышать с ним одним воздухом было бы невыносимо. Окажись мы в одном зале, кто-нибудь из нас стал бы покойником. А у меня сын. И дочь. Я сделал выбор. Когда начался суд, я с детьми поехал в Лиллехаммер. Устроил себе маленький отпуск. Целые дни мы проводили втроем. Я катал их на лодке. Водил по Майхаугену, пока не взмолились – хватит, устали. Потом к нам приехала Марта и поездом мы укатили в Стокгольм, где провели четыре самых прекрасных дня. Что лучше: ехать в Дублин и погрузиться в зловонное варево или быть с теми, кого ты любишь и кто любит тебя? Ответ очевиден.

Да, тут не поспоришь.

– Теперь все закончилось, но ты не вернешься?

– В смысле, насовсем?

– Да.

Эйдан покачал головой:

– Я не буду жить в Ирландии. Эта страна прогнила. Насквозь. Извини, но это вы, церковники, ее уничтожили.

Я промолчал. Сказать, что он ошибается? А я в этом уверен?

– Джонас все знает? – спросил я.

– Да. Я давно ему рассказал.

– Той ночью с ним ничего не случилось?

– Нет.

– А матери ты говорил?

Эйдан помотал головой:

– Никогда. Но, думаю, она знала.

Я вспомнил слова Ханны по дороге в лечебницу.

– Наверное, знала. Ты пустишь меня в свою жизнь? – спросил я, страшась ответа.

Но тут в матче, который шел по телевизору, кто-то, видимо, забил гол, ибо все вокруг заорали. Эйдан глянул на экран и тоже завопил. Я переждал крики и повторил вопрос:

– Ты пустишь меня обратно?

Эйдан сглотнул и, глубоко вздохнув, прикрыл глаза. Я молча ждал. Казалось, минула вечность. Наконец он открыл глаза и тормознул пробегавшую официантку:

– Еще пиво, пожалуйста.

– А вашему другу? – спросила девушка.

– Вообще-то он мой дядя. Да, ему тоже. Заодно принесите меню. Мы вместе поужинаем.

Официантка кивнула, а я опустил взгляд и не сразу смог оторвать его от стола.

– Расскажи о своих детях, – попросил я после паузы. – Как можно подробнее.

Эйдан просветлел, и я вновь увидел прежнего мальчика, полного жизни, радости и любви. Он вовсе не сгинул, но прятался за болью. И тотчас появился, стоило упомянуть малышей, которые сейчас, наверное, клубочком свернулись на диване и под храп уснувших собак слушали мамину сказку.

Глава 16
2013

Я прослышал, что отец Муки Нгезо возвращается в Нигерию, и записался на прием к новому архиепископу, чтобы выяснить, могу ли я наконец вернуться в Теренурский колледж.

После назначения нынешнего главы епархии это был мой первый визит в Епископальный дворец, претерпевший разительные изменения: ветхозаветную роскошь сменил современный деловой стиль, буфет с напитками убрали, вместо него на столе, которому самое место в галерее современного искусства, красовался огромный компьютерный монитор. Из приемной исчез отец Ломас, верой и правдой служивший архиепископу Кордингтону, теперь здесь расположились два стола, снабженные системой связи, которой не погнушались бы и в НАСА. За одним столом сидел молодой человек в костюме, бритоголовый, но с брутальной щетиной, представившийся личным помощником архиепископа, за другим – девица, словно только что сошедшая с подиума; оказалось, она – епархиальный пресс-секретарь.

– А где отец Ломас? – поинтересовался я.

– Джеймса перевели, – ответила девица. – Мы стараемся использовать наши ресурсы продуктивнее.

– Верное решение, – сказал я.

Девица усадила меня в кресло, само на себя не похожее, и насильно угостила капучино. Пока я ждал, она приняла несколько звонков, разговаривая через телефонную гарнитуру и взмахивая руками, точно дирижер.

– Вы есть в твиттере? – спросила девица.

– Простите?

– Вы есть в твиттере? – повторила она. – Не могу вас найти. Или вы под ником?

– Меня там нет. – Я старался не засмеяться. – Да и о чем мне щебетать? Никому не интересно, что я склевал на завтрак.

– Вот всеобщее заблуждение о предназначении твиттера, – закатила глаза девица.

– Племянник советовал завести страницу на фейсбуке, да я все никак не соберусь.

– И не надо. Нынче не 2010-й.

К счастью, на столе замигал огонек, избавивший меня от продолжения допроса.

– Вас ждут, – сказала девица. – Десять минут, ладно? А то у нас еще беседа на радио.

Я промолчал. Я-то в секретари не нанимался. Буду разговаривать сколько понадобится.

– Отец Йейтс. – Архиепископ пожал мне руку и указал на кресло, развернутое так, что сидящий в нем оказывался боком к хозяину стола и приходилось выгибать шею. Подобное я уже видел, но вот где? – Благодарю, что выбрали время повидаться.

Мы обменялись парой любезностей, и я, помня, что через восемь с половиной минут девица пожелает меня вытурить, сразу перешел к делу. Хочу вернуться домой, сказал я. Хочу обратно в школу.

– По-моему, вы вполне на своем месте. – Покачивание головой архиепископ сопроводил недоуменной улыбкой. – По всем статьям, вы прекрасно справляетесь с приходской работой. Отец Пейтон отзывается о вас очень высоко. Ну зачем вам возвращаться в школу? К этим ребятам. Они вас измучат. Давеча я посетил одно мероприятие в Блэкроке, так мне чуть дурно не стало. Там ужасно воняет. Они не моются, что ли? В смысле, мальчишки.

– Посещаемость воскресных месс упала. – Я был готов себя охаять, лишь бы получить желаемое. – Тарелки для пожертвований возвращаются полупустые. Больше нет служек. Правда, решение об их упразднении исходило из вашего кабинета.

– Без них спокойнее, – промолвил архиепископ.

– В общем, ваше преосвященство, мое служение нельзя назвать образцовым.

– Вашей вины в том нет. Мы переживаем трудные времена, не правда ли? Весьма трудные. Последнее десятилетие для Церкви выдалось ужасным. Но таким, как мы с вами, надлежит все восстановить. – Он улыбнулся. – Двигаться дальше.

Овальный кабинет. Вот где я видел такую расстановку кресел. Президент вынуждал собеседников выгибать шею. Видимо, лишний раз напоминал, кто здесь рулевой.

– Кардинал Кордингтон, попросивший меня заняться приходом, обещал, что это лишь временно.

– Вот как, обещал? – Архиепископ недобро прищурился, словно не собирался долго терпеть мое хамство.

– Да. – Я не отвел взгляд. – Обещал.

– Что ж, иногда не получается сдержать обещание.

– А то я не знаю. Все кругом нарушают клятвы, как я посмотрю. Но дело в том, что я шесть лет прослужил в приходе и сыт по горло. Отец Нгезо уезжает в Нигерию, так я, по крайней мере, слышал, а стало быть, есть вакансия школьного священника, и я хочу ее занять. Послушайте, ваше преосвященство, – я перешел на примирительный тон, – ведь я не молодею. Мне скоро шестьдесят. Я хочу закончить свои дни в школе. Мне там хорошо, понимаете? Я много сил вложил в библиотеку. И потом, я всегда ладил с ребятами.

– Сожалею, отец Йейтс, – сказал архиепископ, не прибегая к дурацким обращениям типа «Одран» или «отец Одран». – Но у меня на примете есть весьма способный юноша, который заменит отца Нгезо. Я обещал, что осенью он приступит к работе, и молодой человек этого с нетерпением ждет. Кстати, он дружен с Колином Фарреллом, актером. Они вместе учились в школе. Я думаю, мы устроим встречу Фаррелла с ребятами.

– Что ж, как вы изволили сказать, ваше преосвященство, иногда не получается сдержать обещание.

Улыбка архиепископа застыла.

– Этого не случится. – Он покачал головой: – Уймитесь.

Смехота. Сколько ему лет – сорок, сорок пять? Уймитесь.

– Наверное, вы правы, – сказал я.

– Да, я прав.

– Ведь кардинал Кордингтон просил меня заменить Тома Кардла вовсе не потому, что хотел его спрятать от людских глаз, верно?

– Что такое?

– Да я так, к слову. И еще эти ужасные разговоры об уголовном преследовании кардинала. Во времена Джона Чарльза Маккуэйда такого не произошло бы, уж поверьте. Конечно, генеральный прокурор сказал, что для обвинения не хватает улик. Ну и ладно. Кардинал уверяет, что знать не знал о преступлениях Кардла, и я, допустим, ему верю. А вы? Но вот сейчас вспоминаю, как сидел в этом кабинете, и кажется мне, он подразумевал нечто иное. Кое-что рассказал, но потом спохватился. Дело, говорит, щекотливое, не для огласки. Как вы думаете, что он имел в виду?

– Вы ступаете на очень опасную почву, отец Йейтс, – тихо произнес архиепископ и, глянув на вибрирующий мобильник, выключил его и отпихнул от края стола.

– Почему это? Ведь все останется в этих стенах, правда? Иначе кардиналу пришлось бы многое объяснять, да? Пожалуй, эти стены выдержат осаду. Если, конечно, я не начну говорить. С газетчиком или… – Я выдержал паузу, прежде чем по слогам произнести слово, ненавистное для ирландской Церкви: – Те-ле-ви-зи-он-щи-ком.

Я и впрямь был сыт по горло. Всю жизнь я подчинялся. Сначала отцу Хотону и маме, потом архиепископу Дублинскому, затем монсеньору Сорли и римским кардиналам, в сентябре семьдесят восьмого принудившим меня к молчанию, хотя надо было во все горло кричать, затем папе-поляку, который раньше срока меня уволил и указы которого я десятилетиями исполнял, прежде чем понял, что он за человек. И будь я проклят, если стану и дальше подчиняться. И уже тем более щенку, который без году неделя в должности. С его чертовыми айфонами, айпэдами и прочей галиматьей. Я сыт по горло. Как и вся страна.

– Сколько вам лет, отец Йейтс? – наконец спросил архиепископ. – Пятьдесят пять?

– Пятьдесят восемь.

– И когда вы собираетесь на покой? В шестьдесят?

– Да нет, на здоровье не жалуюсь. Думаю, в шестьдесят пять. По ирландским законам.

– Еще, значит, семь лет.

– Без досрочного освобождения за примерное поведение.

– Вы расположены шутить? – Архиепископ ожег взглядом, и я отвернулся. Не стоило искушать удачу.

– В школе я хорошо справлялся с работой. – Я старался говорить миролюбиво. – Там я был счастлив. Мне обещали, что я туда вернусь. И я хочу вернуться. Пожалуйста, не препятствуйте мне. Неужели для вас это столь важно?

Архиепископ удрученно вздохнул и всплеснул руками. Он походил на Генриха Восьмого, желавшего, чтобы кто-нибудь его избавил от докучливого священника, и я порадовался, что меня не ждут палач и плаха.

– По-любому, вы вернетесь в школу не раньше сентября. Раз уж вам так неймется.

По-любому. Все вечера он смотрит американские телесериалы, что ли? Взрослый человек, а изъясняется как пацан.

Короче говоря, я вернулся домой. В свою прежнюю комнату, к своим коллегам, в свою библиотеку. Разумеется, книги стояли как попало. Все разделы перепутаны. С помощью пары старшекурсников я довольно быстро все привел в порядок, а потом дал задание двум молодым компьютерным гениям составить полный библиотечный каталог. Они загорелись и стали рассказывать мне о базе данных и широкоформатных таблицах, но я их прервал: ребята, сказал я, мне это совсем не интересно, просто сделайте работу и получите мою безмерную благодарность.

Из прежних учеников никого, конечно, не осталось. Те, кто в год моего ухода были первашами, теперь учились в Тринити-колледже или Дублинском университете или уехали за тридевять земель воевать у талибов. Новые ученики удивились появлению какого-то старика, хотя прошел слух, что он протрубил в школе двадцать лет, а потом взял и укатил в отпуск. Они не знали, что я был всего лишь на другом берегу Лиффи. Вообще байки обо мне ходили самые разные: в Гластхуле я сожительствовал с женщиной, но отношения наши закончились; я был парламентским депутатом от партии «зеленых», но проиграл выборы; я был женат на гомике; никакой я не священник, а монахиня, сделавшая себе операцию по перемене пола. Ребята мне льстили. В моей жизни не было ничего столь захватывающего. Как ни жаль.

Сразу после Рождества умерла Ханна. В церкви Доброго Пастыря Джонас, Эйдан, Марта, Мортен и Астрид сидели на передней скамье, а я, стоя перед алтарем, говорил о сестре и нашей с ней жизни.

Я рассказал, как целый год, с семьдесят третьего по конец семьдесят четвертого, каждую неделю она писала письма Роберту Редфорду, посмотрев «Какими мы были», где в финале он целует Барбру Стрейзанд перед нью-йоркским отелем «Плаза», но потом решила больше не тратить на него время. На международные марки она угрохала целое состояние (и я не ведаю, где она доставала деньги), но Роберт Редфорд, к его великому стыду, ни разу ей не ответил. А ведь скромная открытка была бы для нее счастьем.

Я рассказал, как на пляже Карраклоу, куда однажды мы выехали всей семьей, я и братец Катал по шею закопали сестру в песок, она от страха вопила, а мама меня отшлепала, сказав, что несчастные случаи вот так и происходят.

Я рассказал, как она присылала мне в Рим ирландские гостинцы, по которым я скучал и которых не достанешь в Италии, – чипсы «Тейто», лимонад «Лукозейд», чай «От Бэрри», шоколадки «Керли-Уэрли»; для меня много значили эти посылки, обходившиеся сестре куда дороже ее писем к Роберту Редфорду.

Я сказал, что она произвела на свет и хорошо воспитала двух замечательных сыновей. Вот один – я показал на скамью, – в Норвегии у него свое дело, он любящий муж и отец. А вот другой, сказал я, он сделал себе имя своими книгами, которые всем, особенно молодежи, нравятся, хотя в них полно сквернословия и всевозможных оргий. Ту т паства покатилась со смеху, а Джонас, бедняга, закрыл руками лицо, смутившись, точно подросток.

Я рассказал, как она познакомилась со своим мужем Кристианом, который каждый день приходил в банк на Колледж-грин, чтобы обменять норвежские кроны на ирландские фунты; однажды он обещал позвонить, но не позвонил, и тогда сестра, закусившая удила, сама набрала его номер, а мама выдернула телефон из розетки, сказав, что ни одна порядочная девушка сама не позвонит парню. Они молодыми поженились, сказал я, и молодыми пережили трагедию разлуки, но теперь они воссоединились навеки, я, по крайней мере, в это верю, ибо не знаю никого, кто любил бы друг друга сильнее.

Я говорил и о том, что последние десять лет она сражалась за свой рассудок, и о несправедливости того, что с ней случилось; наверное, сказал я, вы ждете, что я, человек верующий, скажу, что на все воля Божья, но я не могу этого сказать, поскольку не уверен, что это истина, а если все же истина, то я ее совсем не понимаю, ибо недуг подкосил и унес совсем не старую женщину, и в этом не может быть ничего справедливого.

На поминках меня ожгла мысль, что я последний живой в нашей семье: давно сгинул отец, неведомо зачем забрав маленького Катала, в церкви скончалась мама, а теперь нет и Ханны; но потом я сообразил, что я вовсе не один, что нас шестеро, и я обязан уберечь нашу семью. Я спросил Эйдана, можно ли мне завтра сводить Мортена и Астрид в кино, и он ответил – можно, а если потом я еще накормлю их полдником, то окажу великую услугу, поскольку у него куча работы по разборке маминых вещей. Я тотчас решил, что отныне я член его семьи. Перелеты в Норвегию и обратно не настолько уж дороги, а из окна поезда в Лиллехаммер открываются прекрасные виды.

Прощаясь, Джонас сказал, что хорошо бы нам вместе пообедать, когда он вернется из Америки, и я охотно согласился. Джонас достал свой мобильник, я свой (правда-правда!), и он спросил, как насчет двадцать шестого следующего месяца, но я покачал головой и ответил, что двадцать шестое не годится, у меня уже назначена встреча, лучше в другой день, и мы определились с новой датой, которую, я знал, буду ждать с огромным нетерпением.

Двадцать шестого числа с утра началась борьба с совестью, не одобрявшей моих планов. Я вполне мог остаться в школе и заняться делами. Издатель Джонаса прислал два ящика книг для нашей библиотеки, их нужно было рассортировать и каталогизировать. И вообще, на кой ляд я все это затеял? И ведь никому не расскажешь, а уж тем более племянникам, которые сочтут мой поступок предательством. Но вряд ли я захочу с кем-нибудь делиться. Однако решение было принято, и я поехал.

Пять лет назад, когда Тома Кардла затолкали в фургон и увезли в тюрьму Маунтджой, репортеров у здания суда было видимо-невидимо, а вот освобождение узника их, похоже, не заинтересовало. Новые сенсационные темы – экономический спад, банкиры, непонятная смерть пациентки в больнице – оттеснили преступных священников на задний план. На обывательский взгляд, у церковников все то же самое, откуда взяться новостям?

Я сидел в машине, припаркованной через дорогу от устрашающего здания, и думал об ужасах, что творятся за его стенами. Потом из тюремных ворот вышел этакий крутой парень в ярко-белом спортивном костюме, какая-то девица, выскочившая из-за дерева, повисла у него на шее, и они вроде как изготовились плодиться и размножаться прямо посреди улицы. Я отвернулся, но парочка, слава богу, отбыла на такси.

Через минуту-другую ворота вновь разъехались и я его увидел. Столкнись мы на улице, я бы его, наверное, не узнал. С нашей последней встречи прошло пять лет (в тюрьме я его, конечно, не навещал), но постарел он лет на десять – пятнадцать. Худой как щепка, ввалившиеся глаза, почти весь седой. Он хромал и опирался на палку. По слухам, однажды на прогулке его зверски избили и у него отнялись ноги. Думали, он вообще не будет ходить, но вот, извольте, – глянул по сторонам и через дорогу шкандыбает к моей машине. Я сидел неподвижно и смотрел на него.

Старик. Осужденный педофил. Насильник.

Епархия сняла ему жилье на кошмарных задворках Гардинер-стрит; четвертый этаж, на лифте вечная табличка «Не работает». Как же он с увечной ногой одолеет лестницу? – подумал я. Ему назначили пенсию и приказали жить тихо. Никаких интервью. По приговору, он обязан извещать полицию обо всех своих перемещениях и еженедельно отмечаться у куратора. Всякие контакты с иерархами запрещены, но он может посещать любую церковь и, если пожелает, исповедоваться, ибо сие таинство доступно любому.

– Одран, – сказал он, открыв пассажирскую дверцу. – Ты приехал за мной.

– Я же обещал.

За месяц до его освобождения я послал ему записку – мол, встречу и отвезу, куда он скажет. Писал я коротко и, как говорится, по делу, без всякого упоминания о его редких письмах из тюрьмы, на которые я ни разу не ответил. Я допускал скопление репортеров, а потому уведомил, что он должен сам отыскать мою машину (такой-то марки и такого-то цвета), в которой я буду его ждать, не выключая мотор. Я себя чувствовал бандитом, готовым смыться после ограбления банка.

– Ты очень любезен. – Взобравшись на сиденье, он захлопнул дверцу. Потом вздохнул и прикрыл глаза. Видимо, свыкался с долгожданной свободой. – Как поживаешь?

Он взглянул на меня и улыбнулся, словно после долго перерыва я приехал к нему в гости. В один из его бесчисленных приходов.

– Хорошо. Как ты?

– Грех жаловаться, грех жаловаться. – Он помолчал. – Счастлив вернуться к жизни.

– Ладно, поехали.

По дороге мы молчали. Я размышлял, не зря ли во все это ввязался, о чем думал он – бог его знает. По крайней мере, ему хватило такта не лезть с разговорами, притворяясь, будто между нами все нормально.

Мы подъехали к его новому жилищу, одолели лестницу, и я открыл дверь ключом, накануне полученным в епархии. Квартира была ужасная. Тесно, сыро, отваливающиеся обои, за стенкой орут, под полом и потолком грохочет музыка. Я бы, наверное, предпочел выброситься из окна, нежели здесь жить.

– Не переживай, – сказал он, глянув на мое перекошенное лицо. – Это лучше того, к чему я привык.

Видимо, так оно и было.

– Я не переживаю, – ответил я. – Я бы переживал, если б сюда поселили меня. А тебе, пожалуй, сгодится.

Он кивнул и сел в кресло.

– Ты на меня сердишься, Одран, – тихо сказал он.

– Ладно, я пойду.

– Погоди. Мы только вошли. Задержись на минутку.

– Не дольше. Скоро будут пробки.

– Ты на меня сердишься, – после долгой паузы повторил он. Выбор слова меня почти рассмешил.

– Я тебя не понимаю, – сказал я. – Вот в чем суть.

– Да я сам себя не понимаю. Последние пять лет только в себе и разбирался.

– И какие выводы?

Он пожал плечами:

– Мой отец в этом сильно виноват.

– Отец? – Я не сдержал горький смешок. – Твой старик на тракторе?

– Не спеши меня осуждать. Ты не представляешь, что он был за человек.

– Он тут ни при чем. Только ты.

Он кивнул и глянул в окно, за которым открывался гнусный вид. Но хоть какой-то вид, прежде у него не было никакого.

– Считай как тебе угодно, – сказал он.

– Да уж, ты долго поступал как было угодно тебе. Теперь очередь других.

Он внимательно посмотрел на меня, и я заметил испуг, промелькнувший в его взгляде. Я не знал и не хотел знать, через что он прошел в тюрьме, но, видимо, там случались драки, из которых он чаще выходил потерпевшим.

– Ты хочешь что-то сказать, Одран? – спросил он. – Спасибо, что подвез, но если ты вздумал меня укорять…

– Неужели ты не понимал, что это плохо?

Он задумчиво покачал головой:

– Наверное, я вообще не прибегал к категориям «хорошо» и «плохо». Ту т они не годятся.

– А дети? Ты не сознавал, какую рану им наносишь?

– Да я сам был почти несмышленыш.

– Поначалу – возможно. Но потом-то?

– Если уж завяз, обратной дороги нет. Вся правда в том, что не надо было мне идти в священники. Господи, я и в Бога-то не верю. И никогда не верил.

– Тебя никто не тащил силком.

– Вранье! – выкрикнул он. – Именно что силком! Я боялся отца, который все решил за меня. Да тебя самого заставили. Не притворяйся, что нет.

– Ты мог уйти.

– Не мог.

– Один раз ты сбежал.

– И меня на тракторе привезли обратно, не помнишь?

– Ты мог отказаться.

– Нет. Ты не знаешь, что я тогда пережил.

– Тебе было семнадцать, – упорствовал я. – Сел бы на паром и удрал в Англию. Начал бы новую жизнь.

– Одран, можешь вообще мне не верить, но одному поверь: ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Ни малейшего. Ты даже приблизительно не знаешь, каким было мое детство. Что со мной было, до того как я приехал в Клонлифф. Ты ничего не знаешь.

– И не хочу знать, – ответил я. – Ничто из прошлого тебя не извиняет. И ничего не оправдывает. Неужто не понимаешь?

Он вздохнул и опять посмотрел на жилые дома и конторы, маячившие за окном. Что творилось в его перевернутых мозгах? Не ведаю.

– Я уже не говорю о том, что ты и тебе подобные сделали с нами, – тихо сказал я. – Ты не думал, как все это отразится на тех, кто честно исполнял свой долг, кто следовал призванию?

Он рассмеялся:

– Ты считаешь, у тебя есть призвание?

– Да, считаю.

– И все потому, что тебя надоумила матушка.

– Неправда. Она заронила в меня мысль и оказалась права. Это мое призвание. Я предназначен к служению.

Он не ответил и только покачал головой, словно перед ним разглагольствовал полоумный.

– Надо было давно на тебя заявить, – сказал я.

– Чего-чего?

– Еще в семинарии. – Я чуть не лопался от собственной праведности. – Я видел твой синяк, когда ты снял рубашку.

Он нахмурился, как будто не понимая, о чем речь.

– Ты меня с кем-то путаешь, Одран.

– Дэниел Лондигран, – сказал я. – О’Хаган уехал попрощаться с умирающей матерью. И ты полез к Лондиграну. Он отбился. А его потом исключили.

Разинув рот, он переваривал услышанное, затем рассмеялся:

– Дэнни Лондигран? Ты шутишь?

– Ничуть.

– Ты не в курсах, ясно тебе? Ни хрена ты не знаешь.

– Я знаю, что ты на него напал, он тебе врезал. Ты струсил и убежал.

Он опять засмеялся и покачал головой:

– Из Дэнни священник, как из меня китайский император. Кузен регулярно снабжал его порнухой, которую мы с ним на пару разглядывали. Пялились на голых баб, ясно? Дальше – больше, стали друг другу помогать. И вот однажды, когда сосед его уехал, а мы всячески утешались в наших горестях, нас застукал отец Ливейн. Дэнни сам давно мечтал свалить из семинарии. Ну вот, отец Ливейн входит, а мы там в темноте. С испугу Дэнни мне саданул, я дал деру. Конечно, пришлось ему сочинить историю. Я на него напал? Смехота. У нас все было по обоюдному согласию.