Текст книги "История одиночества"

Он кивнул.

– Об Эйдане что-нибудь слышно? – спросил я. – Как он?

– Прекрасно.

– По-прежнему в Лондоне?

– Бог с тобой, давно уехал.

Я удивился:

– Как так?

– Вот так.

– И где же он теперь?

Джонас помолчал, отпил воды.

– Эйдан тебя не известил? – осведомился он.

– Зачем бы я спрашивал?

Джонас мялся.

– Я не могу сказать.

– Не можешь сказать, где он живет?

– Нет.

– Это государственная тайна? Он что, в программе защиты свидетелей?

– Одран…

– Почему нельзя сказать?

– Потому что он сам бы тебе сказал, если б хотел.

Я опешил:

– Зачем ему от меня скрываться?

– Вот у него и спроси.

– Как же я спрошу, если не знаю, где он?

Джонас промолчал, разговор этот явно ему надоел.

– Что Эйдан имеет против меня? Хоть это можешь сказать?

– Вот у него и спроси, – повторил Джонас.

– Невероятно. – Я откинулся на стуле. – Джонас, просто скажи, сделай милость, где живет твой брат.

Племянник наконец сдался:

– В Лиллехаммере.

– В Лиллехаммере? В Норвегии?

– Да.

– Там, где ваша бабушка?

– Да.

Я покачал головой:

– Впервые об этом слышу. А вы, значит, общаетесь?

– Конечно, общаемся. Мы же братья.

– Так и я ему дядя, но ничего о нем не знаю.

– Он очень занят. – Джонас сглотнул. – Весь в делах. Да еще Марта с детьми.

– Я никогда их не видел. – Я вдруг почувствовал, что накатывают слезы. – А Ханна с ними встречалась?

– Он не привозит их в Ирландию.

– Почему?

– Его не тянет в родные края.

– Но почему? – не отставал я.

Джонас пожал плечами:

– Говорю же, он очень занят.

Я покачал головой.

– Не понимаю, что я ему такого сделал, – сказал я и сам расслышал жалобность своего тона. – Всегда поздравлял его с днем рождения. Я всегда вас обоих поздравлял.

– Не бери в голову, Одран. Ну не хочет он поддерживать старые знакомства.

– Я не просто знакомец. – Рассерженный, я подался вперед. – Я ему, между прочим, родной дядя.

– Чего ты завелся?

– Я не завелся. Только обидно, вот и все.

– Что ж, ты не один такой страдалец.

Я нахмурился. Кого он имеет в виду? Свою мать? А то я не знаю, что Ханна страдает. И что сыновья ее тоже страдают, видя, в каком она состоянии.

– Наверное, я мог бы ему позвонить, – наконец сказал я.

– Ты не знаешь его номер.

– Так дай мне.

– Сначала спрошу у него разрешение.

В глазах Джонаса промелькнуло нечто сродни презрению, и он рассмеялся. Потом вдруг взял мое пиво, сделал добрый глоток и поставил стакан на место, ничего не объяснив и не извинившись.

– Если хочешь, я у него справлюсь, – сказал он. – Раз уж тебе так неймется.

И тут из динамиков зазвучала песня, которую последнее время часто крутили по радио, – мужской голос пел без всякого напряга, но очень проникновенно. Джонас мученически прикрыл глаза, словно в приступе дурноты. Я понимал, каково ему. Он бы не смог ранить меня сильнее, даже если б сдернул со стула, зажал мою голову под мышкой и раз-другой саданул кулаком в лицо. Что я такого сделал своим племянникам, что они так меня презирают? Чем я их так обидел?

– Ладно, не надо. – Я отвернулся. – Как-нибудь в другой раз.

Эйдан.

Я помню, когда родители отчаялись с ним справиться. Ему было одиннадцать, он на пару лет раньше сверстников стал неуправляемым, своими безумными выходками доставляя отцу с матерью массу огорчений. Вот, скажем, случай с мальчиком, который еще недавно был его лучшим другом. Из-за чего-то они сцепились, началась драка, Эйдан выбил приятелю зуб, и Ханна с Кристианом еле-еле умиротворили родителей пострадавшего. Потом Эйдан проколол покрышки на машине священника, который тридцать лет учительствовал в школе и вскоре собирался на пенсию. Из-за этого происшествия бедняга ушел раньше времени. Эйдану дали испытательный срок, и директор пригрозил ему большими неприятностями, если он не изменит своего поведения.

У меня оборвалось сердце, когда Кристиан мне позвонил и попросил поговорить с племянником. Эйдан мне нравился, мы с ним ладили, но вообще-то я не очень хорошо его знал. Только с возрастом я понял: я был скверным дядюшкой для своих племянников и это моя крупная жизненная неудача. Да, я всегда был к ним добр, да, я исправно поздравлял их с днем рождения (о чем не преминул напомнить Джонасу) и не забывал о рождественских гостинцах, но, положа руку на сердце, я отсутствовал в их жизни и не давал им повода меня любить. Несмотря на семь лет в семинарии, где меня окружала молодежь, и тридцать лет работы с подростками в Теренуре, мне всегда было трудно общаться с детьми Ханны, словно мешало то обстоятельство, что у сестры есть семья, а у меня нет. Гордиться мне нечем; я много раз говорил себе, что должен постараться и выстроить родственные отношения с Эйданом и Джонасом, но упустил драгоценное время, а вместе с ним и возможность таких отношений. И оттого просьба приструнить Эйдана, доставлявшего столько хлопот родителям, меня испугала.

– Я больше не могу говорить с ним, Одран, – пожаловался Кристиан. – Почти все время он обитает на своей собственной планете.

– В своем собственном мире, – поправил я. Зять мой давно жил в Дублине, но все еще мило путался в идиомах.

– Да, в собственном мире. Может, сторонний человек, дядюшка, сумеет его вразумить.

Я обещал попытаться, и вот через несколько дней мы втроем уселись в гостиной (Эйдан с явной неохотой), и я спросил племянника, не беспокоит ли его что-нибудь.

– Угроза мировой термоядерной войны, – мгновенно ответил Эйдан, и я рассмеялся, вспомнив, как сам нечто подобное говорил маме, выведывавшей мое настроение.

– А что еще? – спросил я. – Что-нибудь более личное.

– Разве этого мало? Все человечество может погибнуть.

– Перспектива безрадостная, – согласился я. – Но твой одноклассник в этом не виноват, правда? Как и твой учитель.

Эйдан пожал плечами и отвернулся. Затем попросил у матери шоколадку, но получил отказ – дескать, испортит аппетит перед ужином.

– Родители ужасно за тебя беспокоятся, – сказал я.

Эйдан фыркнул и покачал головой.

– Это правда, – упорствовал я.

– Так и есть, – хором сказали Ханна с Кристианом, а парень потянулся и во весь рот зевнул.

– Нехорошо, – упрекнул я. – Веди себя прилично, пожалуйста.

– Я устал, Оди, – сказал Эйдан. Оди. Никто никогда меня так не называл, кроме него. Когда он только учился говорить, никак не мог выговорить «Одран». У него получалось «Оди», и с тех пор он так меня и звал. Попробуй кто другой назвать меня «Оди», я бы его одернул, но у Эйдана это получалось обаятельно. Закрадывалась мысль, что он меня любит больше, чем выказывает.

– Ночью спишь хорошо? – спросил я.

– Он полуночничает, – вставила Ханна. – А потом не добудишься в школу. Ясное дело, днем он квелый.

– Как дела в школе? – Я проигнорировал реплику сестры. Возможно, разговор не клеился из-за родителей, но я считал себя не вправе просить их оставить нас вдвоем.

– Скукота, – ответил Эйдан.

– Вот, извольте! – всплеснул рукам Кристиан. – Ему все скукота. Ничто не интересно.

– А почему в школе скучно? – спросил я. – Ты же там вместе с друзьями.

– Плевать я на них хотел. Все они идиоты.

– А с кем ты играешь?

– Играю? – ухмыльнулся Эйдан.

– Да.

– Я ни с кем не играю.

– А с Джонасом?

– Он кретин. И зануда.

– Видали? – Кристиан покачал головой. – Я не знаю, что с ним делать. Звал его летом на пару недель съездить к бабушке в Лиллехаммер – нет, не хочет.

– Там скукота, – сказал Эйдан. – Ты не представляешь, какая там скучища, Оди. Ты ж там не был.

– Вообще-то, был, – возразил я. – Ездил на свадьбу твоих родителей. Прекрасно провел время.

– А потом ездил?

– Нет, но…

– То-то и оно.

– Я не знаю, что тебе сказать, – вздохнул я, уже чувствуя свое поражение. – Молодой парень, а ведешь себя как пресытившийся оболтус, причем совершенно, на мой взгляд, беспричинно. В твоем возрасте из меня жизнь била ключом.

– Я не ты.

– Да, верно. Но я жил полной жизнью, хотя у меня не было столько друзей, как у тебя, и счастливой семьи. Знаешь, настоящий друг у меня появился только в семнадцать лет, когда в семинарии я встретил Тома Кардла.

– Как поживает отец Том? – спросила Ханна, но я отмахнулся – давай потом, сейчас разговор об Эйдане.

– Мне нужно в уборную. – Эйдан вскочил, словно его вот-вот вырвет, но выглядело это предлогом, чтобы закончить разговор.

– Ну что ж, иди, – сказал я.

В туалет он не пошел. Но отправился в сад, где набрал камней и одно за другим разнес все стекла в оранжерее Кристиана. Мы выскочили из дома, отец сгреб его в охапку, Эйдан визжал и брыкался. Я не понимал, почему вдруг его обуяло желание разрушать.

И это еще было ничего. Потом все долго катилось под откос, в результате Эйдан уехал на лондонские стройки. И похоже, напрочь исчез из моей жизни.

Я распрощался с Джонасом и по Графтон-стрит пошел к универмагу «Браун Томас», собираясь купить новые перчатки. По радио неустанно талдычили о финансовом кризисе, однако в середине дня улица кишела народом, шнырявшим по магазинам. Для режима строгой экономии было слишком людно. Перед «Бургер Кинг» два парня и девушка с гитарами исполняли старую песню Люка Келли; чуть дальше, у магазина мобильных телефонов, изрядная толпа внимала Моцарту во вдохновенной интерпретации струнного квартета. Возле «Брауна Томаса» на подставке застыл вызолоченный человек, устремивший взгляд в небытие, в шляпе у его ног лежало всего несколько монет. Эти живые скульптуры меня всегда смущали. Музыканты хоть предлагали свое искусство, и было бы скупердяйством не отблагодарить за него. А что предлагали эти истуканы? Мертвую неподвижность? С какой стати за это платить? И потом, где такая фигура обряжается в свой вычурный костюм, где золотит лицо и руки? Она что, в этаком виде едет в трамвае или автобусе? И если вдруг потрется о соседа-пассажира, тот тоже вызолотится?

У входа в универмаг стояла еще одна обряженная личность, но она только распахнула дверь передо мной и равнодушно буркнула «Добрый день, сэр», невзирая на мой пасторский воротничок. Я подметил, что нынче люди теряются в обращении к священнику, как будто слово «отче» их обескураживает и даже пугает. В магазине кое-кто на меня покосился, а от перегляда и ухмылок двух девиц в отделе косметики мне стало слегка не по себе.

Я уж сто лет не бывал в «Брауне Томасе». Теперь здесь сплошь стекло, белые лестницы, зеркала. А я помню его еще универмагом Швицера, куда мама водила нас с Ханной смотреть рождественскую витрину, и мы стояли в очереди, трепеща перед встречей с Санта-Клаусом в его темном гроте, обители эльфов. Сейчас в центре зала стояла манящая дива, держа флакон духов, точно гранату, из которой вот-вот выдернет чеку, а затем и впрямь оросила парфюмом покупателей, застигнутых врасплох.

– Как пройти в мужской отдел? – спросил я спешившую мимо продавщицу.

– Вниз по лестнице. – На ходу девица выставила палец в угол зала.

Проследовав указанным маршрутом, я вновь оказался в царстве стекла и зеркал, причудливо поделенном на секции одна в другой, точно русская матрешка. Ко мне повернулись головы нескольких молодых людей, занятых складыванием рубашек и джинсов. К одному я опасливо приблизился.

– Мне нужны перчатки, – сказал я.

– Чьи? – спросил продавец.

– Простите?

– Чьи перчатки? – повторил он.

Я тупо уставился на него:

– В данный момент – ваши. Вернее, магазинные. Но я хочу их купить. Чтобы они стали моими.

Продавец вздохнул, точно жизнь его была тяжким бременем.

– Хуго Босс? Кельвин Кляйн? Том Форд? Тед…

Похоже, он мог перечислять до вечера, и я его прервал:

– Просто хорошие черные перчатки. Без меховой подкладки. Не слишком дорогие. Фирма не имеет значения.

Продавец подвел меня к столу, на котором аккуратными рядами лежали перчатки с ценниками. Я сразу увидел пару именно таких, какие хотел.

– Пожалуй, эти. – Я примерил перчатку. Сидела как влитая. Я глянул на ценник. Двести двадцать евро. – Тут, наверное, ошибка, – сказал я, показывая бирку.

– Все верно. Вам повезло. Эта пара попала в распродажу.

Я рассмеялся:

– Вы шутите? В стране кризис, не слыхали?

– «Брауна Томаса» он не коснулся, сэр.

– Однако. – Я покачал головой, сраженный ценой. Кто же отдаст такие деньги за перчатки, которые рано или поздно забудешь в каком-нибудь автобусе?

– До уценки они стоили три сотни, – сказал продавец. – Чудесные, верно? Прям жалко носить.

– Да, но мне, видите ли, нужны перчатки, чтобы именно их носить. Для чего они, собственно, и предназначены. Нет ли у вас каких-нибудь подешевле?

– Подешевле? – Продавец скорчил такую мину, словно я выматерился на панихиде. – У нас кое-что осталось с прошлого сезона. Если вам будет не стыдно в них показаться. Цена от ста пятидесяти.

Я опять засмеялся и покачал головой:

– Наверное, лучше мне заглянуть в «Маркс и Спенсер», что на другой стороне улицы.

Продавец улыбнулся; возможно, парень и не пытался меня высмеять.

– Там цены ниже, – сказал он. – Но те перчатки вам долго не прослужат. Может выйти, что… как это говорится…

– Скупой платит дважды?

– Вот именно.

– И все же я туда наведаюсь. Если ничего не пригляжу, вернусь к вам.

Продавец кивнул и отвернулся, потеряв ко мне интерес, а я поднялся на цокольный этаж и пошел к выходу. Вот тогда-то я его и увидел. Посреди зала стоял мальчик лет пяти, не больше. Один-одинешенек, он был заметно испуган, дрожащая нижняя губа подсказывала, что малыш в раздумье: дать волю слезам сейчас или подождать еще минуту-другую. Я растерянно огляделся, надеясь, что мамаша вот-вот объявится. Но она не появилась, а слезы уже текли, и парень ладошками их утирал.

И что, скажите на милость, мог я сделать, как не подойти к нему?

– Что случилось, сынок? – наклонился я к мальчику. – Ты, часом, не потерялся?

Он вроде как обрадовался, но взглянул на меня боязливо. Потом сглотнул слезы и кивнул.

– Ты пришел с мамой? Или с папой?

– С мамой, – чуть слышно ответил мальчик. – Но она куда-то делась.

– Она тут, в магазине? Может, поищем ее?

Малыш помотал головой и показал на боковой выход – стеклянную дверь, сквозь которую виднелась ювелирная лавка Уира.

– Она ушла вон туда, – сказал он. – А меня бросила.

– Не могла она тебя бросить. Наверное, она думала, что ты идешь следом, правда?

Мальчик опять помотал головой и снова показал на улицу. Я беспомощно огляделся, уверенный, что сию секунду появится заполошная мать, потерявшая своего ребенка.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Кайл.

– И сколько тебе годиков, Кайл?

– Пять, – ответил мальчик. Сразу.

– Ты у мамы один или у тебя есть братья-сестры?

– Сестра, она в школе.

– Ладно. Давай попробуем отыскать твою маму, хорошо?

Я хотел взять его за руку, но малыш затряс головой и снова показал на боковую дверь.

– Она ушла вон туда, – настойчиво повторил он. – Вышла на улицу.

И вот тут я, значит, совершил ошибку. Я мог бы отвести малыша к продавщице, торговавшей маникюрным лаком, и попросить, чтобы по трансляции передали объявление: потерявшийся мальчик ждет маму. Я мог бы обратиться к любому из множества напыщенных охранников. Или вызвать администратора. Ничего этого я не сделал. Я не прикидывал, как можно поступить. Я поверил на слово растерянному пятилетнему ребенку: видимо, мамаша его, подумал я, и впрямь вышла на Уиклоу-стрит, полагая, что сынок тащится следом, уже дотопала до поворота на Джордж-стрит и теперь в слепой панике мечется, гадая, куда делось ее чадо.

– Ну что ж, идем поищем. – Я взял мальчика за руку – это вторая ошибка – и повел к выходу. А вот и третья ошибка: мы вышли на зябкую улицу, магазинные двери сомкнулись за нашими спинами. – Как ты думаешь, куда она пошла? – спросил я. – Налево или направо?

Малыш повертел головой – наверное, он еще не знал, где лево, где право, – и, минуя бар «Интернэшнл», показал в сторону Центрального отеля.

– Ну идем, – повторил я и, крепко держа мальчика за руку, зашагал по улице. – Туда-сюда побродим – глядишь, мама и отыщется.

У чайного магазина я увидел полицейского и решил, что если мамаша не найдется, то передам мальчика представителю власти и дождусь, когда ее обнаружат.

Вот так мы и брели по Уиклоу-стрит: священник в годах за руку с пятилетним мальчиком, которого он увел из магазина. Я ополоумел, что ли? Разучился думать? Мозгов у меня, видно, совсем не осталось?

– Хочешь мороженое? – спросил я. Мы проходили мимо газетного киоска, а я видел, что мальчик вот-вот заплачет. – Может, это поправит тебе настроение?

Ответить малыш не успел, поскольку сзади раздался дикий вопль, и я, обернувшись, увидел, что на меня смотрит вся улица, а ко мне летит, точно олимпийская чемпионка, разъяренная женщина и орет, чтобы я убрал свои поганые лапы от ее сына. Прежде чем я сообразил, что к чему, один человек вырвал ребенка из моих рук, а другой меня отпихнул и заехал кулаком мне в лицо, после чего на ближайшие десять минут я вырубился.

Очнулся я на заднем сиденье полицейской машины, которая, миновав арку Тринити-колледжа, выехала на Пёрс-стрит и остановилась перед бывшим кинотеатром «Метрополь».

В участке дежурный даже не поднял головы, когда мой полицейский (я буду называть его «мой», поскольку именно он поднял меня с тротуара и увез от ревущей толпы, жаждавшей моей крови) провел меня в холодную комнату с белыми кирпичными стенами и, пообещав через минуту вернуться, потребовал отдать ему мобильник, если таковой имелся.

– Вот, он совсем старый. – Я передал ему «нокию», которая уже много лет исправно служила моим запросам, хотя нынче Джонас, увидев ее, засмеялся и посоветовал в моем завещании отписать ее Национальному музею.

– Ничего, я о нем позабочусь. – Полицейский сунул телефон в карман и вышел из комнаты, а у меня, несмотря на мое состояние, мелькнула мысль, вправе ли он забирать мою личную вещь.

В одиночестве я щупал свою понемногу опухавшую скулу и размышлял над сложившейся ситуацией. Я, конечно, свалял дурака. Нетрудно представить, как все это выглядело со стороны. Народ уверен, что все мы одинаковы. Только и думаем, как бы выкрасть ребенка и совершить непотребство. Я закрыл руками лицо, понимая, что дела мои плохи.

Полицейский, мой полицейский, вернулся с блокнотом и ручкой и включил диктофон.

– Имя? – спросил он. Без вступлений. Без манер.

– Мне нужно в туалет, господин полицейский, – сказал я, поскольку обеденное пиво просилось на волю. – Я быстро.

– Имя? – повторил следователь.

– Произошло недоразумение, – начал я. – Я только…

– Имя, – перебил полицейский, не сводя с меня холодного взгляда.

– Йейтс, – тихо ответил я, уставившись в столешницу. – Отец Одран Йейтс.

– Назовите по буквам.

Я назвал.

– Вам требуется медицинская помощь, мистер Йейтс?

– Пожалуй, нет. И я не мистер. – Я коснулся своего воротничка: – Отец Йейтс.

Полицейский что-то пометил в блокноте.

– Вы знаете, почему вы здесь? – спросил он.

– Потерялся мальчик. Он сказал, что его мать вышла на Уиклоу-стрит. Я хотел помочь ее найти.

– Вы его похитили из «Брауна Томаса», верно?

На мгновенье я онемел и только смотрел на него; стянуло живот, я испугался, что сейчас меня вырвет.

– Я никого не похищал, – негромко сказал я, стараясь не терять спокойствия в немыслимой ситуации. – Ничего подобного. Я пытался помочь мальчику отыскать его мать, вот и все. Малыш потерялся.

– Мать утверждает, что была неподалеку, рассматривала сумочки.

– Если так, я ее не видел.

– Вам не пришло в голову передать мальчика охране?

– Не пришло. Надо было сообразить. Малыш испугался. Плакал.

– Вы с нами уже имели дело, мистер Йейтс?

Он меня ненавидел. Все во мне презирал. Хотел причинить боль.

– С кем – с вами? – спросил я. – О чем вы говорите?

– В прошлом вы совершали преступления?

– Нет! – ужаснулся я.

– Случаи с малолетками?

– Я никогда не преступал закон. Я порядочный человек.

– Есть архив, – сказал следователь. – Я же могу проверить. Если вы что-нибудь утаиваете, лучше сказать сейчас.

– Проверяйте что хотите! – взвился я, разозлившись на несправедливые обвинения. – Я хотел помочь мальчику. Все. Ничего дурного я не умышлял.

– Ну конечно. – Полицейский вздохнул. – Вы никогда ничего не умышляете, правда?

Я сглотнул. Может, однажды с ним что-то случилось и теперь он отыгрывается на мне?

– Позвольте сходить в туалет, прошу вас.

– Выпивали, мистер Йейтс?

– За обедом выпил пива. Я встречался с племянником.

– Где он? – вскинул взгляд полицейский. – Сколько ему лет?

– Откуда мне знать, где он. Взрослый человек, ему двадцать шесть. После обеда мы разошлись каждый по своим делам.

– Вы много выпили?

– Одно пиво.

– Мы проверим, имейте в виду.

– Чего ее дернуло к этим сумкам? – спросил я.

– А как вы считаете? – вопросом ответил полицейский, мой полицейский. – Это магазин. Она делала покупки.

– Но почему она не смотрела за ребенком? Кайлу всего пять.

– Кайлу? – Следователь оторвался от своих записей. – Значит, вы спросили, как его зовут?

– Разумеется, спросил. – Я не понимал, что в этом дурного. – Вы тоже спросили мое имя. Разница лишь в том, что я обращался к нему по имени, которым он назвался.

– Вы обещали купить ему мороженое? Так?

– Он плакал. – Я чувствовал, что сам сейчас расплачусь. – Я хотел его утешить.

– Вы посулили ему мороженое, чтобы выманить из магазина?

– Нет. Я предложил его угостить уже на улице.

– А куда вы его повели?

– Он сказал, что мама вышла на Уиклоу-стрит, и я решил ее там поискать. Потом увидел вашего коллегу и хотел передать ему мальчика.

– Но не передали. Держали при себе.

– Мы до него еще не дошли! А потом из магазина вылетела мамаша. Пожалуйста, я очень хочу в туалет. Нестерпимо.

Следователь почеркал в блокноте и велел ждать на месте, словно я мог куда-то уйти. В одиночестве я провел мучительный час, пузырь мой, казалось, лопнет. Когда полицейский вернулся, я сидел в углу и плакал, уронив голову на руки.

– О господи! – злобно буркнул следователь и высунулся в коридор: – Джои, принеси ведро и швабру. Задержанный обоссался.

– Теперь вы довольны? – спросил я. – Рады, что так меня унизили?

– Заткнись и сядь на место. – Следователь показал на стул, с которого я перебрался в угол комнаты.

Брюки мои насквозь промокли, и пока дежурный подтирал лужу на полу, мой полицейский ненадолго исчез и вернулся с синими спортивными штанами с белыми лампасами.

– Вот, наденьте, – сказал он.

Я подчинился, стыдливо переодевшись. В мокром белье лучше не стало. Потом следователь записал мои личные данные и сказал, что свяжется со мной позже, сначала опросит мать и ребенка. Не вздумайте самовольно покинуть Дублин, пригрозил он, и я был готов к тому, что у меня отберут паспорт.

Когда я выходил из участка, дежурный за конторкой прошипел мне в спину:

– Пед.

– Что? – Я резко обернулся, злой и подавленный. Второй раз за день меня оскорбили. Сначала те парни в трамвае, а теперь полицейский, призванный не обзывать, но защищать меня, кого несправедливо арестовали и вынудили обмочиться. – Что вы сказали?

Дежурный поднял невинный взгляд и пожал плечами.

– Я ничего не говорил, – солгал он.

К счастью, наутро, вскоре после десятичасовой мессы, раздался телефонный звонок.

– Мистер Йейтс? – спросил тусклый голос на другом конце провода. Я тотчас его узнал.

– Отец Йейтс, – поправил я.

– Ладно, это неважно, у меня для вас новости. – Он не представился. Не поздоровался. Их этому специально учат в полицейской школе? – Мы переговорили с потерпевшими и пока не будем привлекать вас к ответственности. Мальчик подтвердил вашу версию, мать склонна ему верить. – Он саркастически хмыкнул, давая понять, что его-то не облапошить, как доверчивую мамашу.

– Вы сказали «пока». – Я старался не выдать охватившего меня облегчения, не хотелось доставлять ему радость – мол, заставил-таки попа подергаться. – Означает ли это, что вы еще вернетесь к вчерашнему происшествию?

Долгое молчание. Наверное, он раздумывал, чем бы еще меня помучить. Вздох.

– Дело закрыто. Расследование прекращено. В следующий раз хорошенько подумайте, прежде чем уводить детей из магазинов. Лады, отче? – Последнее слово он выплюнул, точно отраву.

Я это пропустил, не желая напрашиваться на неприятности. Он – власть. Я – никто.

– Хорошо, – сказал я. – Спасибо.

Повесив трубку, я прошел в кухню и поставил чайник; у меня сильно дрожали руки. Через секунду я выключил чайник, плеснул себе бренди и, перейдя в кабинет, стиснул в руке четки, тридцать три года назад в Риме подаренные Венецианским патриархом. С утра пить негоже, но сейчас мне это было необходимо, и благодатное тепло растеклось в груди и животе.

Я сел, и вдруг оказалось, что я плачу. Не о себе, нет, и не об ужасе последних суток. О былых временах. Когда священнику верили, когда потерявшегося ребенка вели не в полицейский участок, а к викарию. А нынче нельзя заговорить с ребенком, чтобы тебя не наградили подозрительным взглядом. Нельзя провести собрание служек в отсутствие родителя, который не даст тебе заигрывать с мальчиками. Нельзя помочь испуганному потерявшемуся ребенку – тебя сразу обвинят в похищении и заклеймят педофилом.

«Какие же вы сволочи», – мысленно сказал я тем, кто разрушил былую жизнь. Четки лопнули в моих руках, и бусины запрыгали по полу, закатываясь под кресло и стол. Я только смотрел. Подбирать их не было желания.