Текст книги "Путешествие к вратам мудрости"

Меня обуял страх, когда мы с Абрилой вошли в спальню Аттилы. Если бы меня обнаружили там, то немедленно предали смерти, да еще самой мучительной, изобретательности в этом деле им было не занимать. Но, собравшись с духом, я последовал за сестрой, в кармане моей туники лежал флакон с ядовитой жидкостью. Спальня была огромной, на кровати уместились бы четверо-пятеро человек, и, если верить слухам, Аттила частенько пользовался этим преимуществом, когда наезжал во дворец.

На столе в углу стояли кувшин с вином и две кружки.

– Сюда, – Абрила кивком указала на кувшин, – наливай.

Вынув склянку из кармана, я медленно направился к столу, то и дело оглядываясь из опасения, что кто-нибудь из гуннов войдет в спальню, но охрану за дверью пока не выставили, поскольку все мужчины до сих пор бражничали в большой зале. Вынув пробку из флакона, я держал его в поднятой руке, но что-то во мне препятствовало следовать указаниям Абрилы.

– Не могу, – сказал я, оборачиваясь к сестре.

– Можешь. Просто сделай это. Времени у нас в обрез.

Я попытался, честно попытался. Но сейчас все было не как в тот раз, когда я нашел сестру в лесу и парень по кличке Жирный Боров едва не изнасиловал ее. Тогда я действовал по наитию, а Жирный Боров заслужил, чтобы ему проломили череп. Однако сейчас нам предстояло совершить не что иное, как предумышленное убийство. Покачав головой, я отступил на шаг назад.

– Дай мне, – прошипела Абрила, сообразив, что меня одолевают сомнения. Выхватив склянку из моих рук, она вылила содержимое в кувшин, затем взболтала, чтобы краситель равномерно смешался с вином. В четкости ее действий не просматривалось даже намека на угрызения совести. – То, что надо, – сказала она и с довольной улыбкой направилась к двери. – Улыбнись, брат, я спасена.

Сестра вернулась доигрывать свадьбу, а я вышел из дворца на прохладный вечерний воздух, спрашивая себя, насколько я виновен в случившемся. Верно, не я перелил в кувшин ядовитую смесь, но я ее приготовил и не воспротивился тому, что происходило у меня на глазах. Вряд ли я мог настаивать на своей невиновности, а боги видят все.

На следующее утро дворец проснулся от душераздирающего крика. Абрила, истошно голося, выбежала из супружеской спальни, когда поняла, что ее муж, деливший с ней постель, умер, захлебнувшись собственной кровью. Солдаты забрали тело, готовясь к похоронам. Всхлипывая, они провозгласили Аттилу величайшим из гуннов, когда-либо рождавшимся на свет, и окружили его молодую супругу, стараясь ее утешить. Но и тогда нечто вроде улыбки опять мелькнуло на лице Абрилы, когда она поймала мой взгляд и кивнула, словно благодаря за соучастие. Ее бессердечие удручало меня, и впервые, сколько я себя помнил, вернувшись за полдень в мастерскую, я обнаружил, что желание творить оставило меня.

Афганистан
507 г. от Р. Х.

Всякий раз, когда у меня портилось настроение, я шел на выжженный солнцем пустырь в Бамианской долине[49]49
  Бамианская долина лежит в 200 км от афганской столицы Кабула, является единственным проходом через горы Гиндукуша. Знаменита комплексом древних буддийских монастырей, в частности двумя высеченными в скалах гигантскими статуями Будды (VI в.), включенными в список Всемирного наследия ЮНЕСКО (уничтожены весной 2001 года). По мнению некоторых экспертов, статуи Бамианской долины были созданы одним мастером.


[Закрыть], где среди гор из песчаника, окружавших водоем, откуда мы брали воду, я чувствовал себя словно в кругу друзей. Мальчиком, когда я впервые заинтересовался камнями, я проводил там много времени, подбирая выпавшие обломки и с помощью молотка и стамески изображая на камне людей и животных, какими я их видел и знал, либо что-нибудь странное, навеянное моими фантазиями.

Нередко я заимствовал образы прямиком из моих снов – мальчик в кандалах; другой мальчик поднимается по веревке в небо; лодка, перевернувшаяся во время шторма на море, – и я просыпался с этими видениями, столь живо пульсировавшими в моей голове, что воссоздать их казалось почти такой же необходимостью, как и дышать.

Ныне моя мастерская процветает, заказов на религиозные изображения хоть отбавляй, обычно это статуи Будды, которые ставят в дверном проеме, дабы отвадить злых духов. Вскоре после бурных событий, связанных с бракосочетанием моей сестры, Хаканг, мой двоюродный брат, начал вести учет моим заработкам, чтобы я мог целиком сосредоточиться на своем ремесле. Такое разделение обязанностей было мне только на руку, ибо Хаканг ладил с цифрами, а я нет.

Наверное, именно сочетание наших талантов привело к тому, что обо мне заговорили даже в землях, где я доселе никогда не бывал, а также к неожиданному вызову во Дворец Вишну, где мне предложили работу, умопомрачительную на первый взгляд, а на второй – невероятно захватывающую.

Однажды утром откуда ни возьмись примчался гонец с приказом доставить меня в город – вроде бы султан пожелал увидеться со мной. И что же этому великому человеку могло понадобиться от такого простолюдина, как я? Но, разумеется, иного выбора, кроме как подчиниться, у меня не было, и после семичасовой езды верхом я прибыл в город, где меня сразу отвели в баню и передали на руки четверым молодым банщицам. Весьма конфузный ритуал поджидал меня, но крайне необходимый, ибо, по словам гонца, воняло от меня, как от осла, неделю провалявшегося в собственных испражнениях, и предстать в столь непотребном виде перед Его Величеством означало бы нанести султану тягчайшее оскорбление.

Банщицы раздели меня и подвели к глубокой ванне. Над водой поднимался пар, пропитанный самыми что ни на есть дурманящими запахами, и я с облегчением погрузился на дно, куда запахи не проникали. Ни одна женщина не прикасалась ко мне с тех пор, как убили мою жену, и теперь я разрывался между плотским желанием и застенчивостью, поскольку банщицы тоже сняли одежды и залезли в ванну, вооружившись жесткими мочалками с намерением стереть дочиста грязь с моей кожи и дорожную пыль. Вожделения я не смог утаить, как ни старался, но банщиц это ничуть не смутило, и когда я вновь стал чистым и сухим, они равнодушно отвернулись от меня, словно я был для них пустым местом, всего лишь очередным посетителем с набухшим фаллосом, – впрочем, этот хотя бы к ним не приставал.

Одетый в свежую чистую одежду, я благоухал экзотическими маслами, шевелюра моя лоснилась, плотно облегая голову, и меня сразу же отвели в приемную, где я немедля пал на колени, целуя пол. В таком положении я оставался, пока мне не разрешили подняться. А когда разрешили, от страха я не мог смотреть в лицо султану, глаза мои не смели подняться выше середины его груди. Одновременно я пытался делать вид, будто не замечаю двух монахов, стоявших справа от трона повелителя, один из них ухмылялся, забавляясь моей очевидной растерянностью.

– Слухи о твоих умениях достигли наших ушей, – сказал султан, малорослый, приземистый и диковинно причесанный: густые желтые волосы были уложены пирамидой на самой макушке, и казалось, что об острую вершину этой пирамиды можно порезать палец.

Султан вынул из вазы виноградную гроздь, глянул на нее мельком и бросил мальчику, сидевшему у его ног на бирюзовой подушке. Ребенок срезал несколько ягод серебряными ножницами, угостился ими, не умер мгновенно и также броском вернул гроздь своему хозяину. Султан начал шумно смаковать виноград, давя ягоды челюстями.

– Говорят, в наших краях ты наилучший работник по камню и для своих соседей вытесал много прекрасных статуй Будды.

Я поблагодарил его за добрые слова и признал, что да, я кое-что смыслю в этом мастерстве.

– Твой отец тоже работал с камнем? – спросил султан. – И ты пошел по его стопам?

Я покачал головой:

– Моя мать, Ваше Величество.

– Мать? – переспросил он, подавшись вперед от удивления.

– Естественно, она этим не зарабатывала, – поспешил я сгладить произведенное мною впечатление. – Но мать всегда умело обращалась с камнем и стамеской и учила меня этому ремеслу, когда я был еще ребенком.

– Весьма необычно.

– В каком-нибудь другом мире она стала бы отличным каменотесом, – добавил я.

– Благо мы не живем в таких местах, – буркнул султан и взмахом руки положил конец моим рассуждениям. – Давай больше не говорить о женщинах. Я спрашивал о твоем отце. Что он за человек?

– Он солдат, Ваше Величество, – ответил я. – Точнее, был солдатом.

– Он умер?

– Нет, но всю свою жизнь воевал, и тело перестает его слушаться. Ныне он прикован к постели, мои мать и тетя ухаживают за ним, а он изводит их своими капризами.

– Трудный больной?

– Очень трудный, Ваше Величество.

Султан кивнул, поразмыслил чуток.

– Однако он, должно быть, гордится тобой, – уверенно заявил султан, и я решил не говорить ему, что на самом деле уважения к моему ремеслу отец никогда не питал, поэтому я просто кивнул в знак согласия. Затем султан познакомил меня со старшим из двух монахов, стоявших у трона. Звали его Санаваси, и теперь он приближался ко мне малюсенькими шажками, едва слышно клацая ногами по полу, чем напоминал мне утенка. Крепко прижав ладони друг к другу, монах закрыл глаза и поклонился мне, я в точности воспроизвел это приветствие.

– Мы с радостью закажем статую Сиддхартхи Гаутамы Будды для возведения оной на каменной поверхности горы в Бамианской долине, – заговорил он таким тоненьким голоском, что я подумал, не в самом ли раннем детстве удалили ему те части тела, что делают человека мужчиной. – Мы с радостью приглашаем вас возглавить это начинание. Статуя станет подарком ко дню рождения жены султана и возвеличит его четырнадцать детей.

Я с удивлением воззрился на него. Все мои работы были сделаны из камней, найденных в долине, но у меня было заведено перетаскивать эти глыбы в мастерскую, где я и создавал своих богов. Прежде мне и в голову не приходило высекать изображения на поверхности скал. Однако это еще не означало, что нечто подобное нельзя сделать, и предложение монаха уже казалось весьма любопытным.

– Смею ли я понимать это так, что статуя будет видна всем, кто проходит мимо горы? – спросил я.

– Да.

– То есть статуя будет в некоторой мере больше, чем человек. Предполагаете установить ее для странников там, где они могли бы отдохнуть и вознести молитву?

– Не совсем, – ответил монах идеальным сопрано. – Мы радуемся, воображая статую столь огромной, что она будет видна с далекого расстояния. Таким образом мы выкажем нашу беззаветную любовь к Будде, да пребудет имя его в вечном сиянии славы, что станет могучим источником вдохновения для нашего народа.

Я молча прикинул размеры, а затем спросил:

– Насколько огромной, по-вашему?

– Вообрази сотню и еще двадцать человек, стоящих друг над другом, – сказал султан, поднимаясь с трона и запихивая руку под одежды, чтобы потереть свое мужское достоинство. Закончив, он опять воссел на трон и той самой рукой поманил одного из своих псов, пес подбежал и жадно облизал руку.

Я уставился на султана, не будучи уверен, правильно ли я его понял. Самая огромная статуя, которую я когда-либо высекал, была высотою в два моих роста, и даже это потребовало изрядных усилий. Высечь статую в шестьдесят раз выше стало бы ни с чем не сравнимым достижением.

– Надеюсь, ты не собираешься сказать, что такое невозможно, – прищурился султан.

– Нет, Ваше Величество, – ответил я, хотя и думал про себя, что так оно и есть. – Однако подобное сооружение я не смог бы возвести в одиночку. Мне потребовалось бы много людей, работающих под моим началом, исполняющих мои приказания, тогда как я занимался бы художественной стороной и наблюдал за продвижением работ.

– Сколько человек? – осведомился султан.

– По меньшей мере сорок, – брякнул я наугад, не зная, рассмеется он в ответ на мою просьбу или нет.

– Мы рады снабдить вас этим числом людей, – откликнулся Санаваси столь торопливо, что навел меня на мысль: он заранее все продумал и предложил бы мне больше, попроси я его. – Статуя, что вы создадите, переживет века, а имя нашего великого султана с благоговением будут произносить наши потомки на протяжении многих и многих столетий. Мы благодарны вам.

Султан тут же сделал мне знак удалиться, и Санаваси увел меня в помещение поменьше, где мы обсудили, сколько и каких материалов мне понадобится, сроки завершения работ и мое жалованье – внушительное жалованье, но куда важнее была оказанная мне честь. Несколько дней спустя я покидал дворец, исполненный решимости создать величайшую статую, какой прежде не видывали во всем мире.

Первые месяцы были самыми трудными. Возведение лесов отняло немало времени, как и шлифовка горы песком, отчего каменная поверхность шелушилась, а многие рабочие кашляли кровью, врезаясь все глубже в скалу. Я рассказал об этом Санаваси, и он заявил, что любого, кто умрет, создавая Будду, отправят прямиком на небеса на крыльях ангелов в благодарность за принесенную жертву. Я передал его слова рабочим, им это не показалось заманчивой наградой. Предвидя смуту, Санаваси прислал солдат патрулировать нашу площадку, заставив рабочих удвоить усилия. Когда статуя только начала обретать форму, я давал указания, не выходя из барака, построенного у подножия горы. Хаканг по-прежнему помогал мне, ведя тщательный учет расходов за день, а кроме того, он пронумеровал все мои наброски и аккуратно разложил их по папкам. Но, будучи единственным знатоком по изображениям в камне, за ходом работ я следил в одиночку, страшно уставал и волновался, удастся ли закончить статую вовремя. В мое последнее утро во дворце султан обронил мимоходом, что любая задержка будет стоить мне головы, так что у меня была веская причина завершить работу в срок.

Поэтому сторонний наблюдатель мог бы сказать, что нам крупно повезло, когда к нашей площадке подъехал молодой человек по имени Пирен, искавший работу, но в действительности его появление, вроде бы не сулившее ничего дурного, лишь спровоцировало цепочку событий, которые повлияют на последующие десять лет моей жизни и породят столько предательств, кровопролития и горя, сколько я и представить себе не мог. Знай я, как повернуть время вспять, я бы дежурил на пороге барака и, завидев Пирена, хлестнул бы его коня, вынудив животное развернуться мордой назад и помчаться обратно с Пиреном в седле, прямехонько туда, где парня произвели на свет и выпестовали.

Красавцем он был писаным – густые темные волосы, ярко-голубые глаза. Родом он был с востока, из тех мест, что ближе к Камбодже. В деревнях из уст в уста передавали слух о том, что султан приблизил его к своей особе, и таким образом работа с камнем, о которой Пирен мечтал, была ему обеспечена. Однако при нашем знакомстве он неприятно удивил меня, заявив, что в Сиддхартху Гаутаму Будду он не верит – да и вообще наша жизнь нисколько не зависит от какой-либо сверхъестественной сущности или божества, – а в нашей работе он видит только художественную ценность, но отнюдь не духовную. Никогда прежде я не сталкивался с человеком, который бы осмелился на подобное богохульство, и чутье подсказывало мне вызвать солдат, чтобы они скрутили его и тут же обезглавили, но Хаканг, сидевший в углу мастерской и внимательно слушавший речи молодого гостя, оказался более снисходителен к парню и попросил его подождать снаружи, пока мы вдвоем обсудим во всех подробностях, как нам поступить с новичком.

– В той части страны, кузен, люди отличаются от нас. – Хаканг положил руку мне на плечо, ибо от ярости у меня кружилась голова. – Не все они верующие, как мы.

– Но не святотатство ли это – позволить безбожнику работать над статуей? – спросил я. – А если кто-нибудь обнаружит его отступничество и доложит Санаваси либо, что еще хуже, самому султану? Тогда нам всем не сносить головы.

Хаканг посмотрел в дверной проем, откуда было видно долину и Пирена, сидевшего на земле. Запрокинув голову, он подставил лицо солнцу и закрыл глаза. Кто, по его мнению, кипятился я, снабдил нас этими благодатными лучами, если не божественный Будда? Вскоре парень снял тунику, обнажив впечатляющую мускулатуру, будто высеченную легким касанием резца на его коже, как на камне. Я отвернулся презрительно – безбожие и нарциссизм одновременно, это уже чересчур, но Хаканг словно завороженный продолжал таращиться на Пирена со странным выражением на лице, какого я прежде никогда не видел. Затем, подхватив костыли, он доволок себя до открытой двери и с порога окликнул нашего гостя, приглашая его в барак.

– Покажи нам, на что ты способен. – Хаканг вынул зубчатое долото, рондель[50]50
  Разновидность ручного острого орудия.


[Закрыть] и молоток с закруглениями для работы по камню и кивком указал на камень фута в три высотой и около двух футов в ширину. – Если ты обнаружишь нечто прекрасное внутри этой глыбы, мой кузен, возможно, сочтет тебя достойным работать с нами.

Я покачал головой в сомнении, но не запретил Хакангу потворствовать парню, и когда Пирен, взвалив на себя камень и орудия, вынес их наружу и поставил в тень, мой двоюродный брат просиял, улыбаясь. Я забеспокоился, не перетрудился ли он, ибо лицо его буквально пылало, а сам он словно впал в тихое забытье.

Когда солнце садилось за горы, Пирен вернулся в барак и показал нам скульптуру четверорукого Вишну с короной на голове, чакрой в руке, восседающего на затейливо украшенном троне. Я дотошно разглядывал скульптуру, проверяя глубину резьбы и нет ли трещин на камне, и в конце концов был вынужден признать, что молодой человек кое-что смыслит в ремесле, хотя, разумеется, ему еще есть чему поучиться. Впрочем, меня по-прежнему тревожили его крамольные высказывания, о чем я напрямик сказал Хакангу.

– Мы пообещали ему работу, кузен, – возразил мой двоюродный брат, и рвение, с которым он отстаивал парня, начинало меня раздражать. Что такого особенного он в нем нашел?

– Ты пообещал, – поправил я Хаканга. – Не я.

– Он станет ценным приобретением, я в этом уверен. Ты постоянно жалуешься, что тебе не хватает времени в одиночку отслеживать каждую линию на статуе, но когда подарок от Будды падает тебе прямо в руки, ты воротишь нос. Послушай, ты уже вымотался, хотя минуло всего несколько месяцев. И как ты будешь себя чувствовать к окончанию работы? Если, конечно, еще будешь способен дышать.

Я снова изучил произведение Пирена, водя пальцами по поверхности. Хорошая работа, но не выдающаяся. На площадке были и другие не менее талантливые люди, но им не предлагали заняться изображениями. И все же я не мог не признать, что молодой человек до некоторой степени владеет мастерством, которое, вероятно, со временем возрастет, что будет мне только на руку.

В итоге я сдался под напором Хаканга:

– Если он тебе так нравится, вели ему прийти сюда завтра ранним утром. Думаю, я найду чем его занять.

Мой двоюродный брат посветлел лицом. Я не мог вспомнить, когда в последний раз видел его таким счастливым, и похвалил себя за то, что приободрил его, ибо жизнь Хаканга была исполнена одиночества. И теперь, когда мы возмужали, казалось, он сожалеет о своих искривленных конечностях куда горше, чем когда мы были детьми, поэтому и не предпринимает попыток найти себе жену – наверное, прикидывал я, из страха, что подходящие молодые женщины либо их отцы высмеют его. И когда он с необычайной шустростью поковылял к двери, чтобы сообщить Пирену хорошую новость, я испугался, как бы он не споткнулся о костыли и не упал, унизив себя окончательно в глазах людей.

Спустя почти год после заключения договора с Санаваси статуя была наконец близка к завершению. Как и было обещано, Будда высотой в сто двадцать человек был высечен в скале, откуда он взирал на долину с непреходящим благоволением и мудростью.

И надо же, стоило мне порадоваться тому, что работа подходит к концу, как случилась трагедия. Никто из моей семьи не наведывался на площадку, пока мы сооружали статую, поэтому я был удивлен, когда однажды средь бела дня увидел мою сестру Абер, скачущую к нам на бешеной скорости. Остановившись у мастерской, она спрыгнула с лошади и со слезами на глазах подбежала ко мне и Хакангу, а когда она выложила нам все как есть, я обернулся на громадного Будду, задаваясь вопросом, почему он столь жестокосердно предал меня, посвятившего столько времени и сил его статуе. Я требовал ответа, и пришлось напомнить себе, что передо мной стоит не настоящий Сиддхартха Гаутама Будда, но лишь его копия, высеченная в горе. Камень, не божество.

Возможно, размышлял я, Пирен был прав. Возможно, нет никакого добросердечного бога, приглядывающего за нами. Возможно, мы одни во вселенной и нам не дано ни искупить прошлые жизни, ни насладиться новыми жизнями в будущем.

Йемен
552 г. от Р. Х.

Когда примчалась моя сестра с новостями, я готовился к путешествию из Адена в Сану затем, чтобы подарить Великому Малику крошечные фигурки, заказанные им ко дню рождения Досточтимой Малики. Шестнадцать крохотных статуэток, вырезанных из масляного дерева, с изображениями самого Малика, его жены и их четырнадцати детей. Каждая была с первую фалангу моего большого пальца, но детальность в изображении лиц и тел, по-моему, была исключительной.

Крошечные скульптуры я начал мастерить много лет назад, и люди смеялись надо мной. Очень уж они мелкие, говорили эти люди, кому нужны такие жалконькие вещицы? Но, сообразив однажды, с какой точностью вырезаны каждое личико и тельце, они передумали насмешничать, и заказы посыпались градом.

Когда Альбия сквозь слезы объявила, что нам нужно безотлагательно вернуться домой, я взглянул на кузена. Все утро он был не в духе, пропуская мимо ушей дружеские шутки, которыми обычно начинался и заканчивался наш день. Думаю, мы оба предположили, что наш отец сделал свой первый шаг на пути из этого мира в следующий, ведь Морел давно болел, однако в нашем старом семейном жилище нас поджидала куда более непредсказуемая и мучительная встряска.

Сколько я себя помню, я называл Нурию тетей, но, строго говоря, мы не состояли в родстве ни с какой стороны. Тем не менее сосуществовали мирно и уважали друг друга, особенно с тех пор, как я, оценив по достоинству Хаму, назвал его своим двоюродным братом и между нами сложились отношения, каких я тщетно дожидался от моего давно пропавшего старшего брата.

В прежние годы Морел делил свою любовь поровну между моей матерью и тетей, ночуя попеременно то с одной, то с другой, но когда им прибавилось лет, он почти не спал в их постелях, его тянуло к женщинам помоложе.

В придачу за недавние месяцы здоровье Нурии ухудшилось, и на рынке мне не раз случалось застать ее сидящей на скамейке – тяжело дыша, она прижимала руку к груди. Однажды, когда я положил свою ладонь поверх ее руки, у меня возникло ощущение, будто ее сердце настойчиво рвется вон из тела, и смятение в ее глазах отражало испуг в моих. Лекарь навестил ее на дому, но лишь затем, чтобы провозгласить: одряхлевшим женщинам положено страдать, ибо Аллах дал понять раз и навсегда – первейшее предназначение женщин рожать детей и исполнять любые требования мужчин, а коли они на это больше не способны, жаловаться им не на кого, кроме как на самих себя. Лишь однажды Нурия не выходила весь день из своей комнаты, и нам пришлось всячески развлекать Морела, дабы он не заметил ее отсутствия на кухне.

В тот день, когда смерть пришла за ней, Нурия с утра выстирала белье, наварила еды и накормила домашний скот. Но первым делом она приготовила фатут с говяжьей печенью для Хаму и меня, чтобы мы поели, прежде чем отправиться в мою мастерскую, а когда она заворачивала в ткань мутабаки[51]51
  Фатут – йеменское блюдо на основе искромсанного хлеба с различными добавками. Мутабак – разновидность пирогов.


[Закрыть], которыми мы обычно закусывали в обеденный перерыв, я ощутил неловкость, повисшую в воздухе. Хаму и его мать души друг в друге не чаяли, в то утро, однако, ничто не напоминало о любви и душевной привязанности между ними.

Когда Хаму сел на бирюзовую подушку, его любимую, Нурия отвернулась от него, и он обиженно уставился в пол. Тетушка явно плакала накануне, и когда перед нами поставили блюдо с завтраком, Хаму потянулся к ней, но она отпрянула, сказав: «Не сейчас, Хаму, потом» – и вернулась к своим домашним обязанностям. Нам было пора уходить, и, надевая сандалии, я услышал, как двоюродный брат, понизив голос, просит у матери прощения, а когда я заглянул в комнату, Нурия сидела за столом, схватившись за голову, будто нечто непоправимое вторглось в ее жизнь. Я перевел взгляд с матери на сына, но никто из них слова не проронил, Хаму же, раскрасневшийся от злости и стыда, схватил костыли и проковылял мимо меня.

Я наклонился, поцеловал тетю в макушку, вдыхая знакомый и успокоительный запах яблочных духов, которыми она пользовалась, а когда я направился к двери, она схватила меня за руку и притянула к себе.

– Ты знал? – спросила она, глядя на меня с явным разочарованием. – Ты тоже в этом участвуешь?

– Знал что? – спросил я, и она, поискав ответ в моих глазах и обнаружив лишь неведение, отпустила меня, и я ушел, озадаченный ее вопросом. То был последний раз, когда мы были вместе.

Конечно, им жилось нелегко с самого начала. Хаму не родился с перекошенными конечностями, но заполучил их в результате злополучного происшествия, когда ему было три года. Печальная участь во многих смыслах – и не в последнюю очередь потому, что девушки заглядывались на него, ибо не было в нашем поселке парня красивее, чем он, и быть бы ему женихом нарасхват, если бы не проклятое увечье.

Нурия была ему замечательной матерью, и моя мать Фарела со временем прониклась теплым чувством к Хаму и старалась подружить нас, хотя однажды в порыве откровенности поведала мне под секретом, что не совсем доверяет ему.

– Будь поосторожнее с ним, сынок, – сказала она мне, наблюдая, как Хаму вырезает пару орлов на рукоятках новых костылей. – Ты думаешь, он любит тебя, как ты его, но, боюсь, есть в нем темная изнанка.

– И что же это за изнанка? – недоуменно спросил я.

– Зависть, – ответила Фарела. – Хаму завидует твоей самостоятельности и свободе, искусности твоих рук, тому, что ты не калека. Если он найдет способ навредить тебе, такой возможности он не упустит.

Я был молод и только рассмеялся в ответ, полагая предостережения матери сущей нелепостью.

Порой я, бывало, задумывался, не за миловидность ли все так обожают Хаму. И не сомневался, что будь я таким же красавчиком, отец отстранился бы от меня окончательно либо сдал в сиротский приют. Однако даже он питал приязнь к моему добронравному кузену и вел себя с ним как мягкосердечный дядюшка, и эту благосклонность я легко прощал ему. По тогдашней наивности своей я полагал, что не любить Хаму невозможно.

Тело Нурии обнаружила моя мать. Вскоре после обеда она вернулась домой и нашла свою закадычную подругу лежащей в пыли за курятником, там, где цыплята вылуплялись из яиц, – рука тетушки цеплялась за ворот платья, ужасная гримаса застыла на ее лице. Фарела с плачем прибежала в комнату моего отца, и он вышел, чтобы подобрать свою скончавшуюся любовницу, отнести ее в дом и положить на стол.

– Ее сердце, – тихо сказал он моей матери, взял ее руку и поднес к губам, позволив себе редкое мгновение нежности в их отношениях. – Должно быть, оно не выдержало в конце концов.

Когда мы с Хаму пришли домой, моя мать обмывала тело: по нашему обычаю покойницу следовало предать земле до захода солнца. Я плакал навзрыд, долго и без стыда, но Хаму, к моему удивлению, не пролил ни слезинки, просто смотрел неотрывно на свою мать, и что он чувствовал, понять по его лицу было невозможно. Однако он заметно дрожал, а когда я протянул ему ладонь в знак нашей дружбы, он отмахнулся от меня и бросился вон из дома, громко стуча костылями по каменному полу.

Немногим позднее над телом Нурии, завернутым в саван, прочли молитвы. Отец и я вместе с двумя нашими соседями отнесли тетю на кладбище, положили в могилу и засыпали землей, а тем временем ее душа возносилась к Аллаху на суд Божий.

Вернувшись домой, Хаму я не застал, как и не нашел следов его пребывания в нашем доме.

Ночью мне не спалось, воспоминания о тетушке теснились в моей голове. Помня о длительном путешествии, что предстояло мне на следующий день, я поднялся рано и решил, что прогулка, возможно, утишит мои чувства. Я побрел к берегу, где на песке ровным рядом лежали рыбацкие лодки днищем вверх, оглянулся на корабельную мастерскую, стоявшую на полуострове – последнем порту на пути к огромному и загадочному континенту под названием Африка.

Вокруг было тихо, разве что птица чирикнет в небе или в кустарнике животное промчится стремглав. Я мурлыкал любовную песенку, которую моя покойная жена часто напевала после наших занятий любовью в пещере, что находилась неподалеку и куда я теперь редко наведывался. На самом деле после гибели жены я побывал там лишь один раз. Когда я водил рукой по изображениям, высеченным в камне, меня переполняли ощущения, отзываясь болью на моей коже. Боль была настолько саднящей, что я зарекся туда ходить.

Прогуливаясь, я уже подумывал вернуться домой, как вдруг услыхал плач и, стараясь не шуметь, пошел на этот звук. Все явственнее я различал человеческую фигуру, и, к моему изумлению, это оказался Хаму, он сидел на траве, уставившись на море, и обливался слезами. Завидев меня, он вздрогнул.

– Кузен, – едва слышно произнес он, и я уселся рядом с ним. Некоторое время я помалкивал, но молчание становилось все более невыносимым, и я решился заговорить.

– Я уже по ней скучаю. – Набрав горсть песка, я раскрыл ладонь, и песок посыпался тонкими струйками на оголенные пальцы моих ног. – Но она была доброй и честной, жила по совести. Ей бы не хотелось, чтобы ты скорбел по ней слишком долго, Хаму. Смерть приходит за всеми нами, друг мой.

– Ты не понимаешь, – сказал он.

– Я понимаю, каково это – потерять любимого человека, – напомнил я ему. – Я понимаю, какое это горе.

Замявшись на миг, он кивком признал мою правоту.

– Тем не менее, – произнес он наконец, тряхнув головой, – здесь все иначе. Ты ведь не был виноват в гибели своей жены.

– Нет, – подтвердил я. – Но и ты не виноват в смерти Нурии.

– Не совсем.

– То есть?

– Она видела меня, – прошептал Хаму. – Прошлой ночью. Она меня видела. Поэтому отказалась разговаривать со мной сегодня утром.

– Видела тебя? – Я нахмурился. – Видела тебя, совершающего что?

– Не догадываешься?

– Кузен, я понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Парону и меня, – ответил он, глядя себе под ноги и прижимая ладонь к глазам, словно хотел отгородиться от мира вокруг.

Я отвернулся к морю, размышляя. Единственный Парона, которого я знал, был тем парнем, что приходил недавно помогать в мастерской, он мыл полы и точил инструменты. На редкость красивый и мускулистый юноша, бесспорно. Именно этого парня Хаму взял под свое крыло, вместе они проводили много времени, смеясь и обмениваясь только им двоим понятными шутками.

И тут, конечно, до меня дошло.

– Ты имеешь в виду… – Я осекся, не в силах облечь скверну в слова.

Хаму обернулся ко мне, утер слезы тыльной стороной ладони и кивнул.

– Она видела нас вдвоем, – сказал он. – Вот почему она не разговаривала со мной сегодня утром. Вот почему ее сердце не выдержало. И все из-за меня.