Текст книги "Краткая история Латинской Америки"

Победная стратегия патриотов: нативизм

В конце концов движение за независимость инициировало не эксплуатируемое большинство, как можно было бы ожидать. Радикальные доктрины, то же республиканство, не слишком привлекали консервативных сельских жителей, едва ли знакомых с подобными идеями. Более того, креольских лидеров в основном не интересовала ни помощь простому народу, ни возможность сделать колониальное общество более эгалитарным. Они просто хотели править сами. Мексиканских и перуанских креолов беспокоила потеря контроля над коренными крестьянами, почти поголовно проявившими ужасающую склонность к восстаниям. Мексиканские креолы в ужасе отступали, едва взглянув на толпу оборванцев Идальго, а перуанские, помня о Тупаке Амару II, предпочитали вообще не играть с независимостью. С другой стороны, венесуэльские и аргентинские креолы проявили большую уверенность в своей способности держать тигра за хвост, но для этого им пришлось обратиться к «народу». Креолов было слишком мало, чтобы завоевать независимость без помощи снизу.

Победной стратегией для них стал нативизм. Он прославлял американскую идентичность, определяемую местом рождения, – едва ли не единственным, что креолы разделяли с коренными народами, людьми смешанной крови и даже детьми африканских рабов. «Американо» было ключевым словом для нативистов, практически лозунгом. От Мексики до Бразилии и Аргентины патриоты называли своими уроженцев Америки и врагами – всех, кто родился в Испании или Португалии.

Нативизм давал немало преимуществ. «Американос» легко и удобно сочеталось с многоцветным населением Испанской Америки и Бразилии, противопоставляя его европейцам, и к тому же вызывало сильные эмоции. В основе нативистских настроений всегда лежит негодование в адрес иностранцев и иностранного влияния. Недовольство идеей колониальной неполноценности и ее олицетворением – живущими рядом испанцами и португальцами, в одночасье ставшими для местных уроженцев иностранцами, – распространилось на всех социальных уровнях. Наконец, нативизм очевидным образом связал оружие с либеральной идеологией. «Кто должен управлять? Люди! А кто такие люди? Американос!» Ни один патриот не мог игнорировать риторический призыв нативизма, и все рано или поздно использовали его.

Для того чтобы привлечь как можно больше сторонников, во время войны определение «американос» должно было быть максимально широким. Однако среди лидеров революции немногие действительно стремились к социальному равенству. Большинство из них хотели, чтобы народ просто завоевал независимость, оставив социальную иерархию более или менее нетронутой: при сохранении прежней иерархии креолы могли рассчитывать стать лидерами развивающихся суверенных наций.

Независимость Бразилии хорошо показывает, как это работало. Пока Испанская Америка переживала военные потрясения и всплеск политической активности, Бразилия под властью Жуана VI жила относительно спокойно. Конечно, не обходилось и без некоторого недовольства. Держать королевский двор в Рио-де-Жанейро было дорого, и как только схлынула новизна, это стало заметно. На южной границе началась разорительная и непопулярная война с испаноязычными соседями. К тому же король уступил давлению Великобритании и издал закон, ограничивающий работорговлю, что разозлило рабовладельцев, пусть ограничения были и не слишком эффективными. Когда-то англичане принадлежали к числу самых агрессивных работорговцев, но позже правительство отказалось от этой практики и заставило другие страны сделать так же. Такая политика была как ответом на антирабовладельческие настроения, так и попыткой расширить рынок для британских товаров за счет превращения рабов в потребителей.

Иностранцы, особенно французы и англичане, с 1808 года стекались в бразильские порты, пользуясь преимуществами свободной торговли, привнося либеральные настроения и стимулируя политическое брожение. В 1817 произошел взрыв в крупной северо-восточной провинции Пернамбуку: попытка либеральной революции, более заметной и значимой, чем любая из предыдущих. В течение нескольких бурных недель повстанцы провозгласили республику, составили конституцию и назвали друг друга патриотами, демонстрируя влияние политических идей своего времени. Теоретически к этому либеральному республиканству могло бы присоединиться подавляющее большинство бразильцев, но либерализм был все еще слишком новым и чуждым, чтобы приобрести массовую поддержку. Так что спустя несколько недель мятеж был без лишнего труда подавлен войсками Жуана.

1820 год приблизил Бразилию к независимости. После поражения Наполеона Португалия захотела вернуть своего короля в Лиссабон, и кортесы – законодательное собрание – принялись настаивать на возвращении Жуана. Особенно они были недовольны декретом от 1815 года, который повысил статус Бразилии до королевства: он сделал Бразилию и Португалию юридически равными, а Жуана – королем обеих стран. Давнее стремление Бразилии наконец было удовлетворено, но кортесы хотели снова низвести ее до колонии. Жуан вернулся в Лиссабон в 1821, оставив сына, принца Педру, в Рио. В этот час пугающе неопределенного равновесия провинции Бразилии создали либеральные хунты и направили своих представителей в Лиссабон, минуя Рио. Столкнувшись одновременно с угрозой реколонизации и потери контроля над провинциями, бразильская элита Рио-де-Жанейро развернула знамя нативизма и народного суверенитета.

К 1822 коренная элита Рио сформировала Бразильскую партию, утверждавшую, что представляет бразильский народ в борьбе с португальской реколонизацией. Определяя «бразильский народ» как «всех, рожденных в Бразилии» (кроме рабов), Бразильская партия включила в их число и португальцев. Ценнейший новообращенный нашелся в лице самого принца Педру, родившегося в Португалии. Жуан предвидел такой поворот событий, так что Педру, по крайней мере отчасти, был к нему готов: если принц сам объявит Бразилию независимой, останутся высокие шансы сохранить монархию, и Бразилия, как минимум, сможет остаться под рукой королевской семьи Браганса. Когда португальское собрание потребовало, чтобы Педру тоже вернулся в Португалию, принц с балкона дворца публично заявил об отказе, и жители Рио устроили по этому поводу невероятный карнавал на городских площадях. К концу года Педру официально объявил Бразилию независимой конституционной монархией с собой во главе и призвал представителей суверенного народа Бразилии написать конституцию. Горстка португальских гарнизонов на севере и юге отказалась признать независимость, но все они были разгромлены или отозваны в течение нескольких месяцев. Педру даже не потребовалась военная мобилизация, которая оказалась столь рискованной для испано-американских элит и которая, несомненно, поставила бы под угрозу институт рабства, поскольку в Бразилии половина потенциальных бойцов были рабами.

К концу 1823 года Бразильская партия достигла своей цели: сделала Бразилию независимой, сохранив при этом социальную иерархию с рабовладельческой элитой у власти. Даже провинции, совсем недавно сформировавшие собственные либеральные хунты, согласились с утверждением, что принц Педру – ныне Педру I, император Бразилии, – олицетворяет идею бразильского патриотизма. Император же обещал конституцию! Впереди их ожидало разочарование, но сейчас, в этот миг, клонирование легитимной монархии обеспечило Бразилии политическое единство, которое резко контрастировало с положением в Испанской Америке.

Патриотические победы в испанской Америке, 1815–1825 гг

К 1815 году испано-американские нативисты вновь набрали силу. К тому времени Наполеон потерпел поражение в битве при Ватерлоо, Фердинанд VII вернул себе трон, отказался от либеральной Кадисской конституции и приступил к подавлению восстаний в Америке. При таком упорстве Испании повстанцам оставалось только идти до конца. В Южной Америке войска испанских роялистов удерживали Перуанские Анды, пока все же не были взяты в исполинские «клещи» армиями патриотов, зародившимися на далеких равнинных окраинах Венесуэлы и Аргентины. В Мексике же креолы заключили союз с наследниками движения Морелоса и неохотно поддержали независимость.

После смерти лидера в 1815 году последователи отца Морелоса, укрывшись в горах к югу от Мехико, продолжали упорную, но в основном безуспешную борьбу, пока в очередной раз не вмешались европейские события: в 1820 году в Испании произошла революция. Испанские либералы вынудили тирана Фердинанда VII восстановить конституцию. Мистический покров монархии пошел трещинами, и мексиканские креолы-роялисты почувствовали себя преданными. Через несколько месяцев командующий креольской армией, генерал Агустин де Итурбиде, начал переговоры с партизанами. Со стороны патриотов выступал Висенте Герреро, метис, возможно, с долей африканской крови, и выходец из простонародья. Когда Итурбиде и Герреро объединили силы, независимость Мексики стала близка как никогда.

Итурбиде и Герреро сплотили коалицию обещанием независимой конституционной монархии, которая сохраняла бы традиционные религиозные и военные привилегии и предлагала «союз», расплывчато подразумевающий равенство американцев и пенинсуларов. Согласно традиционной иерархии общества, именно Итурбиде, а не Герреро, был естественным кандидатом на пост монарха. В 1821 году триумфатор Итурбиде вошел в Мехико, где восторженная толпа требовала его скорейшей коронации как Агустина I. Но монархическое решение не сработало. Коронованный или нет, Итурбиде был креолом, как и все остальные, без капли королевской крови, а годы патриотической борьбы породили политические противоречия, убеждения и вражду, успокоить которые было не под силу ненастоящему монарху. Когда к концу первого же года пребывания у власти Итурбиде распустил едва сформированный конгресс из представителей народа, военные лидеры изгнали его и провозгласили республику.

Тем временем армии патриотов Венесуэлы и Аргентины, бывших окраин Испанской Америки, приближались ко второму центральному региону испанской колонизации – Перу.

Череде побед в 1817 году положил начало невероятно упорный человек, ставший, несмотря на череду неудач, важнейшим лидером испано-американской независимости, – Симон Боливар, прозванный Освободителем. Боливар участвовал в борьбе за независимость Венесуэлы с самого начала. Первые поражения патриотических сил от роялистов-льянерос Боливар счел своим личным поражением, и он извлек из них урок. Теперь он стремился привлечь льянерос на сторону патриотов. Разместив базовый лагерь на равнинах Ориноко, вдали от Каракаса, Боливар использовал на переговорах простые аргументы: подвиги, физическое совершенство и нативизм. Когда льянерос приняли его сторону, преимущество наконец-то оказалось на стороне патриотов. В августе 1819 года, в сезон дождей, армия Боливара неожиданно пересекла равнины Ориноко во время наводнения, поднялась на склоны Анд и атаковала испанские войска с тыла. Столица вице-короля, Богота, пала, подарив Боливару внезапный сокрушительный триумф. К концу 1822 года войска патриотов заняли Каракас и Кито, взяв под контроль всю северную часть Южной Америки.

Тем временем далеко на юге блестящий генерал Хосе де Сан-Мартин обучал объединенную аргентинско-чилийскую патриотическую армию. Вскоре она пересекла Анды и во внезапной атаке, подобной атаке Боливара, наголову разгромила чилийских роялистов. В столице Чили Сан-Мартина встретили как героя: именно здесь его движение три года набирало силу, прежде чем выдвинуться на север. Вице-король Перу бежал из Лимы в долины Перуанского нагорья. Однако затем Сан-Мартина стали преследовать разочаровывающие неудачи, и спустя год после захвата Лимы и провозглашения независимости Перу его армия застряла, не в силах завершить начатое.

Именно тогда Боливар пригласил Сан-Мартина на личную встречу в портовом городе Гуаякиль. Разговор между генералами-патриотами был строго конфиденциальным, но, что бы ни было сказано, Сан-Мартин немедленно после этого вернулся в Чили, затем в Аргентину и в конце концов в Европу, предоставив Боливару возглавить последний штурм испанской власти в Южной Америке.

Боливару потребовалось два года на подготовку армии, способной справиться с поставленной задачей. Громкие победы 1824 года сделали его освободителем еще двух стран, одна из которых, Боливия, даже взяла его имя. В сражении при Аякучо, проходившем на изнуряющей высоте – более 10 000 футов, – патриоты захватили в плен последнего испанского вице-короля. Все, что происходило после этой битвы, было, по сути, зачисткой. Долгие и кровавые испано-американские войны за независимость наконец завершились. Под контролем Испании остались только Куба и Пуэрто-Рико; и такое положение сохранится до конца XIX века.

Незавершенные революции

Развевались флаги, ликующие толпы выстраивались вдоль улиц, а победоносные армии патриотов маршировали по всей Латинской Америке, но независимость значила меньше, чем казалось на первый взгляд. Контуры колониальной латиноамериканской культуры и обществ не претерпели глубоких изменений. В конце концов, не либеральные идеи вдохновили движения за независимость, а то, что мы могли бы назвать политикой идентичности. И несмотря на все разговоры об «Америке для американцев», созданная колонизацией иерархия статусов и рас с коренными американцами и африканцами на дне, осталась практически неизменной. Языки и законы иберийских колонизаторов стали языками и законами новых народов, а креольские потомки завоевателей продолжали наживаться на почти бесплатном труде побежденных и порабощенных. Обретение независимости не уничтожило колониализм в странах Латинской Америки, скорее, сделало их постколониальными – самоуправляющимися, но все еще под властью колониального наследия.

Неизменным осталось очень многое. Латиноамериканки, например, считали новые республики почти такими же патриархальными, как и старые колонии, хотя женщины так же упорно боролись за независимость, становились яркими ее символами и нередко умирали за нее. Андские женщины возглавляли и вдохновляли людей еще в 1780-х годах. Мануэла Бельтран, женщина из бедняков, вышла к королевскому указу о новых налогах, сорвала его и растоптала, пока разгневанная толпа ревела в знак одобрения. Это было во время восстания комунерос в Колумбии. Микаэлу Бастидас и Бартолину Сиса замучили и казнили на глазах у другой толпы, на этот раз насмехающейся, вместе с их мужьями, Тупаком Амару и Тупаком Катари. Это было в Перу и Боливии.

Хуана Асурдуй, еще одна боливийка, запомнилась тем, что носила мужскую военную форму и возглавила кавалерийскую атаку, в ходе которой лично захватила вражеский флаг – подвиг, которым обычно отличались мужчины. Благодаря ее военным заслугам мы знаем об Асурдуй больше, чем о других. Она была метиской: мать, говорящая на языке кечуа, очевидно, удачно вышла замуж за человека с собственностью. Хуана родилась в 1780 году и выросла в Чукисаке, городе судов, церквей, монастырей, университета и множества испанцев, один из которых, по всей видимости, убил ее отца, но остался безнаказанным, поскольку был пенинсуларом. Оставшись сиротой, Хуана попала в монастырь, но бунтовала, в возрасте 17 лет была исключена и вышла замуж за человека, который разделял ее близость к местной культуре. Помимо кечуа, Асурдуй выучила другой основной язык коренных народов Боливии – аймара. На церемонии награждения ее восхваляли за «героические поступки, совершенно не свойственные женщинам». Стоит отметить, что в те же годы олицетворением боевого духа стали именно женщины, мученицы и патриотки Кочабамбы – боливийского города, где многие героически погибли, но не сдались испанцам. Всякий раз, когда в бою требовалось особое мужество, офицеры-патриоты подзадоривали своих солдат знаменитым вызовом: «Здесь ли женщины Кочабамбы?»

В том же 1816 году, когда Хуана Асурдуй захватила флаг, в Боготе была повешена Поликарпа Салавариета. Ее поймали за передачей посланий – именно этим обычно занимались женщины-патриотки, как и доставкой припасов, ведением хозяйства, работой на полях и уходом за животными в отсутствие мужчин. И Салавариета, и мексиканка Мария Хертрудис Боканегра де Ласо де ла Вега стали мученицами-патриотками, несмотря на испанское происхождение – родители обеих были пенинсуларами. Сына и мужа Хертрудис Боканегры казнили как патриотов у нее на глазах, а после, как и Поликарпу, ее саму поймали с посланием и казнили. Как и Поликарпа, она выступала за патриотизм до самой смерти.

Войны за независимость породили множество героических историй, которыми вдохновлялись будущие поколения. Но многие лидеры патриотов быстро разочаровались. Сам Боливар пришел к выводу, что демократия не будет работать на освобожденных им землях, и все больше склонялся к авторитаризму. Перед смертью он сетовал, что «вспахал море» и ничего не добился.

Однако странно было бы измерять независимость меркой немедленных изменений. Создание нации, консолидация гражданских норм и институтов управления – долгая и медленная работа, и эта работа в Латинской Америке осложнялась расхождением во мнениях и исторически сложившейся взаимной враждой. Каким-то образом эксплуататоры и эксплуатируемые должны были патриотически пожать друг другу руки и начать все заново. «Рожденные в лоне одной матери, но разные по крови и происхождению наши отцы – иностранцы, люди с разным цветом кожи»[32]32
  Боливар С. Избранные произведения. – М., 1983. Пер.: Былинкина М. И.,Поляков М. И., Гутерман В. С.


[Закрыть], – говорил Боливар в Ангостуре, выступая перед Конгрессом, собравшимся для написания конституции Республики Венесуэла. Он был непреклонен, требуя считать венесуэльцев всех цветов кожи равными гражданами нации: «Если бы равенство уже не было догмой в Афинах, во Франции и в Америке, мы должны были бы изобрести его, чтобы покончить с существующими у нас различиями. Я считаю, Законодатели, что исключительным и основным принципом нашей системы должно быть равенство, установленное и осуществляемое в Венесуэле».

«Должно». Чтобы завоевать независимость, патриотическое движение энергично размахивало знаменем народного суверенитета. Разыгрывая карту нативизма, освобождая рабов и массово мобилизуя индейцев, метисов и чернокожих, креольские лидеры от Мексики до Аргентины, по сути, взяли на себя обязательство включить американцев всех разновидностей в будущие республики как равноправных граждан. Им пришлось управлять от имени «народа»: бразильского, чилийского, колумбийского. После поражения иностранцев из Португалии и Испании стало гораздо труднее продавать идею общей политической цели, объединяющей всех бразильцев, чилийцев или колумбийцев, будь то могущественные владельцы плантаций или нуждающиеся крестьяне. В отличие от США, новые латиноамериканские страны определили, что «народ» хотя бы теоретически включает в себя большие группы населения коренного и африканского происхождения. Однако на практике равные гражданские права десятилетиями оставались пустым обещанием. Обещанием, которое невозможно было скрыть или забыть. По крайней мере, в политическом отношении народный суверенитет и расовая инклюзивность стали основополагающими принципами всех новых политических систем Латинской Америки, важным прецедентом в мире, который по большей части все еще оставался миром королевств и империй.

Однако по-настоящему инклюзивные страны не могли появиться в Латинской Америке до ХХ века. За это время объединяющий клич «Американос» потерял актуальность, поскольку Испанская Америка распалась на дюжину национальных частей. Одно только вице-королевство Рио-де-ла-Плата дало начало четырем независимым странам: Боливии, Уругваю, Парагваю и Аргентине. Этим новым странам потребуются годы, чтобы обрести легитимность не только на бумаге. Несмотря на достижение независимости, борьба за деколонизацию Латинской Америки только начиналась.

Течения
Взгляд извне

После обретения Латинской Америкой независимости туда устремились иностранцы, прежде всего – североамериканцы, англичане и французы. Загадочные империи, которые Испания и Португалия веками держали закрытыми для посторонних, вызывали огромное любопытство. Многие путешественники преследовали деловой интерес: добыча полезных ископаемых, торговля, финансы. Другие были протестантскими миссионерами или натуралистами, стремящимися собрать новые образцы, классифицировать их и дать названия. В надежде на расширение торговли Англия и США быстро признали новые страны Латинской Америки и направили туда дипломатические миссии. Кое-кто приезжал ради острых ощущений, главным образом – чтобы написать о них книгу. Среди этих первых европейских писателей-путешественников, исследовавших Латинскую Америку, был Александр фон Гумбольдт. Посетив последовательно Кубу, Венесуэлу, Колумбию, Эквадор, Перу и Мексику, ученый систематизировал тщательно собранную информацию в целой серии книг. Подобные истории о путешествиях, зачастую созданные по материалам собственных путевых дневников, сформировали важную нишу популярной литературы XIX века, а главное, отразили и сформировали отношение к Латинской Америке в англоязычном мире.

Базальтовые призмы в Мексике. Александр Гумбольдт, 1813

Люди из США и Великобритании видели Латинскую Америку пышной экзотической страной возможностей, прежде всего – возможностей коммерческих. В первые годы независимости путешественники сообщали о 60 британских торговых домах в Рио, 20 в Лиме, 34 в Мехико и Веракрусе и так далее. В 1833 году Бразилия была третьим по величине зарубежным рынком Великобритании. Между тем англичан в Рио превосходили числом французские торговцы, учителя и ремесленники, и именно они задавали тон в фешенебельных районах города. Подобное нашествие можно было наблюдать в крупных портах по всей Латинской Америке. Путешественница Мария Грэм писала в своем «Дневнике о пребывании в Чили в 1822 году»:

«Каждая улица пестрит вывесками английских портных, сапожников, шорников и трактирщиков, а преобладание на главных улицах английского языка над любым другим заставляет Вальпараисо казаться прибрежным городом в Британии».

Торговцы-янки посещали порты Латинской Америки так же часто. Однако в целом, как мы увидим дальше, первые деловые начинания скорее разочаровывали.

Потерянные инвестиции, невыплаченные кредиты и разбитые надежды, не говоря уже о постоянном бандитизме в глуши, усугубляли пренебрежительное и высокомерное отношение, которое многие путешественники и без того везли с собой. В «Дневнике экспедиции: 1400 миль вверх по Ориноко, 300 миль вверх по Арауке» (1822) британский путешественник упоминает «толпу развращенных, глупых, нищих и нечестных существ, скованных невежеством, движимых суевериями и самым мрачным фанатизмом». И подобное отношение было типичным. «Это самое мерзкое место, которое я когда-либо видел, – писал британский дипломат о равнинах Рио-де-ла-Плата, – и я бы определенно повесился, если бы нашел достаточно высокое дерево». В этих краях не было «театра, который можно было бы вытерпеть, – жаловался он, – ничего хорошего, кроме говядины». Предвзятость таких авторов трудно не заметить. Суеверие и мрачный фанатизм были протестантскими кодовыми словами для обозначения «католицизма», а описания латиноамериканской «мерзости» отдавали расизмом даже тогда. Латиноамериканцы в целом редко удостаивались высоких оценок в англоязычных книгах. Генри Хилл, консул США в Рио, считал бразильский народ «совершенно неспособным к самоуправлению». Порой путешественники заявляли, что латиноамериканцы не заслужили природных богатств своих стран. Согласно книге ученого Джона Маве «Путешествие по внутренним территориям Бразилии» (1823): «Возможно, нет во всем мире другой такой земли, настолько богатой природными ресурсами и в то же время настолько заброшенной из-за отсутствия просвещенного и трудолюбивого населения».

Женщины, напротив, отзывались о латиноамериканцах скорее сочувственно. Одной из таких писательниц была Фрэнсис Кальдерон де ла Барка, шотландка, вышедшая замуж за испанского дипломата в Мексике. Она называла Мехико «одним из самых благородных городов мира». В отличие от многих путешественников, она находила мексиканский религиозный пыл чрезвычайно искренним и часто хвалила бытовые привычки простых людей. «Индейцы, которых мы каждый день видим приносящими на рынок фрукты и овощи, вообще говоря, крайне просты и скромны, с мягким выражением лица, кротки и удивительно вежливы друг с другом, – писала она. – Иногда среди простолюдинов можно увидеть лицо и фигуру настолько прекрасные, что кажется – это и есть девушка, очаровавшая Кортеса». В последней фразе речь явно шла о Малинче. С другой стороны, как и многие другие, она критиковала традиционные ограничения женского образования в Латинской Америке. Даже женщины из элиты, с головы до ног в драгоценностях, были едва образованы: «Когда я говорю “они читают”, я имею в виду “они умеют читать”; когда я говорю “они пишут”, я не подразумеваю, что они пишут правильно». Во многих отношениях она была столь же предвзята, как и любой путешественник-мужчина.

И все же, несмотря на негативное отношение, эти книги и заметки полезны. Отчасти именно потому, что взгляд такого путешественника – взгляд извне, способный заметить и назвать то, что местные писатели считают само собой разумеющимся. Например, рабство – с ним были знакомы только путешественники с юга США, большинство же зрелище человеческого рабства завораживало и ужасало, становясь невероятным материалом для книг. С другой стороны, свидетельства путешественников неполны и субъективны. Не всегда они понимали, что видят, и никто из них не мог увидеть ситуацию со всех сторон. Таким образом отчеты о путешествиях могут служить прекрасной иллюстрацией проблем интерпретации исторических свидетельств.

Возьмем, к примеру, представления о кормилицах – женщинах, кормящих грудью младенцев из богатых семей. В Бразилии они часто были рабынями. Такая кормилица была своего рода символом статуса, о чем свидетельствует описание путешественника из Рио-де-Жанейро, сделанное в 1862 году: «Черная девушка, богато и пышно одетая, шла с высоко поднятой головой и великолепной улыбкой на губах, величественная, как древняя богиня. Очевидно, ее прекрасный наряд и вышитая одежда ребенка у нее на руках свидетельствовали об огромном богатстве хозяев». Но гораздо более суровая реальность проявляется в газетном объявлении 1845 года, также из Рио:

«СДАЕТСЯ: 18-летняя девушка, кормилица, здоровая, в последние два месяца у нее много хорошего молока. Сдается в аренду, потому что ее ребенок умер. Обращаться по адресу: улица Канделария, 18А».