Текст книги "Вечером во ржи: 60 лет спустя"

8

Когда-то он был мною создан; отлит из моей крови.

В определенном смысле он мой сын; ну, во всяком случае, моя собственность. Но я не буду горевать, когда его не станет. Долгие годы он был мне обузой, если не сказать – булыжником, привязанным к ноге. Куда бы меня ни бросала жизнь, каждый шаг давался мне с трудом, а добравшись в конце концов до пункта назначения, я обнаруживал его у себя под боком. Мне это давно осточертело; нет, ни одной слезинки не пророню. Действовать надо быстро и решительно. Времени у меня в обрез, и я не собираюсь уповать на случай. Я вернул его на те улицы, которые знаю как свои пять пальцев, вернул туда, где в свое время дал ему жизнь. Это сулит мне неограниченные возможности.

Смотрю – сидит в кафе у автовокзала и ждет, когда я свистну. Но я должен проявлять осмотрительность, контролировать каждый свой шаг. Мне нельзя попадаться на удочку своего любопытства – позволять ему в очередной раз свернуть за угол, чтобы посмотреть, что мы там найдем. В первый раз это была игра, теперь – нет. Действовать надо быстро и решительно. Пока не высохли чернила, расслабляться нельзя.

Было дело – я продал душу дьяволу, а взамен получил курицу, что несет золотые яйца. И с той поры расплачиваюсь. Мне потребовался не один год, чтобы найти выход. Лукавый не отдает назад то, что забрал, и договориться с этим бородатым козлом нет никакой возможности. Единственное, что можно сделать, – это застать его врасплох. Надрать дьявола, когда он этого не ждет; кажется, я придумал, как это сделать. Кажется, я придумал, как надрать дьявола, и намерен сделать то, чего не сделал много лет назад.

Сижу в кафе у автовокзала. Приехал автобусом пару часов назад, а теперь вот сижу в кафе и смотрю, как дождь на волнах ветра летит по улицам Нью-Йорка. Чувствую, что нужно составить план действий, но не знаю, с чего начать.

Наверное, стоит написать сыну – сообщить, что я оттуда сдернул, но загвоздка в том – стыдно, конечно, признаваться, – что мы с ним на самом-то деле никогда не были близки. Не знаю: то ли потому, что я всегда по какой-то странности отгораживался от мира и от всего, что в нем есть, то ли потому, что мы с ним просто разные люди.

Я толком не сумел помочь ему найти свой жизненный путь. Будь у меня возможность начать жизнь сначала, я бы это, конечно, исправил. Впрочем, он и без моей помощи неплохо поднялся. Как ни странно, он взрослее меня. И все же не могу представить, что он вдруг получит такое письмо от отца.

Дорогой сын, я без всякой причины сбежал. Меня не выгнали; я просто взял и уехал, потому что мне так захотелось. Что буду делать дальше – не знаю, но это не имеет значения. Будь что будет.

Папа

Все как на духу. Действительно, это не имеет значения. Короче говоря, стоило бы, конечно, написать сыну, но я знаю, что этого не сделаю.

К окну с наружной стороны прилип опавший листок. Сижу, потягиваю кофе, разглядываю этот листок и одиноких скитальцев под дождем. Таким способом чашку кофе можно растянуть на любое время. Нет, правда, все, что делаешь, отлынивая от других дел, то есть от безделья, можно растянуть на любое время. Кто сомневается, пусть проверит.

Сдается мне, пока никто не догадывается, куда меня занесло. Скорее всего, меня даже не хватились. Завтра, может, и хватятся, или сегодня к ночи, но не раньше. Сейчас меня как бы нет вовсе. У меня такое ощущение, будто я голый, потому что все мое имущество – это куртка, брошенная на соседний стул. Я и раньше никакой особой собственностью не владел, но сейчас это все, что есть. Жалею, что не взял с собой хотя бы самое необходимое: смену белья, зубную щетку и так далее, но, думаю, обойдусь и так.

Я еще точно не решил, чем займусь. Возможно, разыщу старых знакомых, а дальше – по обстановке. Если долго сидеть и думать, что-нибудь да придет в голову. А пока разглядываю прилипший к окну листок и потягиваю кофе.

Со временем дождь утихает; выхожу на улицу. Выбираю направление – и пилю в ту сторону; не все ли равно, куда идти. Самое главное – я опять вернулся в Нью-Йорк и опять все стало возможным. Думаю, надо плыть по течению, и в свой срок что-нибудь мне подвернется. Наверное, так и надо – просто положиться на судьбу. Вот как сейчас: я – клочок бумаги, который подхвачен ветром, и мне это в кайф.

Знаю, что двигаюсь в западном направлении, но на указатели даже не смотрю, чтобы ничем себя не связывать. С интересом разглядываю все, что попадается на пути, но не припоминаю, чтобы я раньше бывал в этом районе, хотя точно знаю, что бывал. Прохожу мимо лавчонок, где торгуют всякой мелочью, и вспоминаю то время, когда все большое однозначно считалось хорошим. А сегодня над всем довлеет время: выгадать минуту здесь, минуту там. Время уменьшает все предметы, кроме домов; кто знает, может, лет этак через десять зайдешь в телефонную будку и снимешь с рычага не эту махину, а нормальную телефонную трубку.

Останавливаюсь у перехода, жду, когда загорится зеленый. Дождался – и пристраиваюсь следом за какой-то парочкой. Гляжу только вперед, даже не удосужился посмотреть налево, ступив на мостовую. Потому ничего и не замечаю. Даже не слышу.

А грузовик просто гигантский. Такие можно увидеть на стройках; налетел бесшумно, как ядовитый змей. Я только почувствовал, что земля под ногами дрожит, а когда поднял глаза, все слилось в одно зеленое пятно; в сантиметре от моего плеча пронесся. Меня чуть не унесло за ним потоками воздуха; как на ногах удержался, сам не знаю. Закрутило меня на месте, как волчок, а грузовик уносится дальше, все так же бесшумно.

Сигнал светофора вот-вот опять сменится, и я торопливо оборачиваюсь по сторонам, прежде чем сделать вторую попытку. Рука трясется, держусь за фонарный столб, чтобы не упасть. Мое старое сердце стучит тяжело и учащенно; ищу, где бы присесть, чтобы отдышаться. В нескольких шагах вижу калитку; захожу. Это какой-то частный скверик; опускаюсь на скамью под бугенвиллеей – куст, наверное, роскошный, но сейчас он для меня серый. Я ведь был на волосок от гибели. Буквально на волосок. Еще чуть-чуть – и осталось бы от меня рагу по-китайски.

Как всегда, разрядка наступает позже. Послать бы куда подальше этого идиота, который меня чуть не угробил. Он, похоже, меня даже не заметил; попади я под колесо, он бы все равно не заметил, могу поспорить. Его дружкам-работягам пришлось бы отлеплять меня от бампера, чтобы он заметил. Делаю глубокий вдох и медленный выдох. Только так можно избавиться от стресса и злости: выдохнуть их вместе с воздухом и вернуть себе внутреннее спокойствие. Так и вижу перед глазами газетные заголовки.

ПАЦИЕНТ, САМОВОЛЬНО ПОКИНУВШИЙ

ДОМ ПРЕСТАРЕЛЫХ,

ЕДВА НЕ ПОГИБ ПОД КОЛЕСАМИ

ДЕСЯТИТОННОГО ГРУЗОВИКА.

СООБЩАЕТСЯ, ЧТО МУЖЧИНА

БЫЛ В СОСТОЯНИИ НЕРЕШИТЕЛЬНОСТИ.

Вот была бы насмешка судьбы. Подумать только: все усилия насмарку. А самое обидное – это были бы даже не заголовки, а одно куцее сообщение, задвинутое куда-нибудь в угол, ближе к спортивной рубрике.

Второе предложение я добавил потому, что это чистая правда. Для меня состояние нерешительности – вторая натура. В нашей семье, начиная с моей сестренки Фиби, нерешительность у всех в крови.

Сижу в кафе у автовокзала. Приехал автобусом пару часов назад, а теперь вот сижу в кафе и смотрю, как дождь на волнах ветра летит по улицам Нью-Йорка. Пытаюсь придумать, чем мне теперь заняться, куда пойти, но у меня есть уверенность, что время покажет. Пока что, честно сказать, в голове ни одной мысли. А все равно хорошо вернуться в город. Город всегда меня чем-то удивляет.

Дождь наконец-то перестал, и я иду в восточном направлении, в сторону Таймс-сквер. На ходу размышляю о моей сестренке Фиби. Мы с ней давно не виделись, но стоило мне приехать в Нью-Йорк, как я понял, до какой степени по ней соскучился. Мы перестали общаться после смерти Мэри; думаю, разрыв произошел в основном по моей вине. Вообще-то с Фиби общаться нелегко, учитывая ее нынешнее состояние, но я ей как-никак старший брат. Мне бы тогда проявить терпение. Пока была жива Мэри, все шло гладко; впрочем, при жизни Мэри почти все шло гладко.

Вряд ли Фиби тоскует так же сильно, как я. Ей по большей части даже не вспомнить ничего такого, о чем бы можно было тосковать. В хорошие дни может вспомнить, как тебя зовут и кто ты такой, а в плохие дни ты для нее – что фонарный столб. Свинство, конечно, что я с ней не общаюсь, но тем не менее я всегда ее помню и умом, и сердцем. Если вдуматься, у нас с ней похожий недуг. Один не помнит другого, хотя мы где-то рядом.

Если помните, как-то раз она меня спасла. Я ведь действительно хотел уехать. Но она знала путь к моему сердцу. Может, для нее и неплохо, что на месте памяти у нее теперь белые пятна. Я что хочу сказать: кто ничего не помнит, тому и тосковать не о чем. Она жила со своей дочерью, но в какой-то момент начала разгуливать по ночам. Как-то раз нашли ее на скоростной автомагистрали в одной ночной рубашке – это она отправилась в магазин за продуктами. С тех пор с ней сладу не стало.

Когда она была маленькая, я от нее балдел, честное слово. На детской площадке красивей ее никого не было. А умница какая была. Да одно то, что она меня спасла, показывает, какая она была умница. Если мне хотелось потрепаться, я мог среди ночи к ней в комнату зайти, и она никогда не сердилась, вообще никогда. Только терла глаза, если мне случалось ее разбудить, и сразу садилась спиной к изголовью, пряменькая, как струнка, и следила глазенками, как я расхаживал из угла в угол. Говорю же, чудесная девчонка была.

На Таймс-сквер, как обычно, полно народу, и я иду прямиком через площадь, стараясь поскорее оставить ее позади. Иду не останавливаясь, от нечего делать глазею на витрины и ни о чем особенном не думаю. Мне просто приятно вновь оказаться в гуще жизни. Останавливаюсь только на Парк-авеню и жду зеленого сигнала.

С первого взгляда понимаю, что человек, стоящий у бетонного разделительного барьера между полосами, малость не в себе. Длинные, спутанные волосы – это еще ладно, так он к тому же и одет неопрятно, и все повадки у него такие, что сомнений не остается. На зеленый свет я начинаю переходить через дорогу, а когда оказываюсь на островке безопасности, замечаю, что его губы шевелятся в непостижимом темпе. Слышу какое-то бормотанье и решаю, что этот псих разговаривает сам с собой, но при такой пулеметной скорости не могу разобрать ни слова. Его речь сливается в один непрерывный стрекот, в котором невозможно выделить ни одной фразы.

Прохожу мимо, чтобы завершить переход. Как только моя нога ступает на другую полосу, псих, оставшийся у меня за спиной, издает оглушительный вопль, а может, пронзительный смех, который тут же замирает и сменяется знакомым стрекотом. Оборачиваюсь посмотреть, не учудил ли он чего, и благодаря этой секундной задержке грузовик проносится буквально в сантиметре от меня. Я даже не успеваю толком разглядеть ни этого психа, ни грузовик; мой взгляд останавливается как бы на полпути между ними; вижу только громадное, тяжеловесное здание страховой компании «Мет-Лайф», что по правую руку. Грузовик расплылся в туманное пятно, обдав мне лицо струей ураганного ветра. Здоровенный десятитонный грузовик, какие можно увидеть на стройках; не понимаю, как я его не заметил. Этот отморозок проскочил на красный свет и чуть меня не угробил, хотя такие грузовики обычно слышны за версту. Меня трясет, ноги идут вперед помимо моей воли, и я перехожу на другую сторону. Там мне требуется передохнуть, потому что руки трясутся и сердце буквально выскакивает из груди. Прислоняюсь к светофору, чтобы отдышаться. Оборачиваюсь и вижу, что псих топчется на прежнем месте. Губы больше не шевелятся, зато он тычет пальцем в мою сторону и ухмыляется. Всем телом дергается в мерном ритме, как будто джаз в наушниках слушает, и палец раскачивается в воздухе вместе с ним. Не могу сдержать улыбку и в ответ тычу в него пальцем. А ведь этот придурок реально спас мне жизнь.

Сижу в кафе у автовокзала. Приехал автобусом пару часов назад, а теперь вот сижу в кафе и смотрю, как дождь на волнах ветра летит по улицам Нью-Йорка. Мне здесь в кайф, не именно в этом кафе, а вообще в городе. Здесь я свой. Оказавшись тут, понимаю, как сильно я скучал, хотя и не представляю, каков будет мой следующий шаг. Но я не парюсь. Что-нибудь да придумаю.

Допиваю вторую чашку кофе, и как раз дождь стихает; беру куртку, выхожу на улицу, а там уже ясная погода. Иду в южном направлении без всякой конкретной цели; просто люблю ходить пешком. Давненько не ходил я по улицам Нью-Йорка; хочется снова здесь побродить, подышать бензином, послушать, как сигналят такси.

Останавливаюсь на углу возле универмага «Мейсиз», жду зеленый свет – и за версту вижу вот что. Огромный старый грузовик с плоским кузовом; в таких вывозят строительный мусор; летит прямо на меня. Водитель заснул или уж не знаю что, потому как я стою на тротуаре, а на дороге образовалось временное затишье, ну, знаете, когда в час пик машин почти нет, – и как черт из табакерки выскакивает этот сумасшедший грузовик – прямо на меня. Это просто везенье, что я не теряю бдительность и вижу его издалека.

Недолго думая, отскакиваю, наталкиваюсь на стену и в последнюю минуту уворачиваюсь. Грузовик проносится буквально в сантиметре от меня, но задевает стоящую на тротуаре урну, которая взлетает высоко в воздух с каким-то неприятным хлопком. Словно в замедленном кино, вижу, как она летит по дуге и приземляется набок почти в той же точке, где стояла, хотя теперь она совсем не похожа на урну. Она больше похожа на пустую жестянку от содовой, которую какой-нибудь фанат расплющил о собственную башку во время студенческой попойки по случаю победы родной команды.

Вот если бы моя башка расплющилась о грузовик, я бы уже три раза концы отдал. Только сейчас чувствую, что сердце возвращается к жизни и тяжело стучит в груди, а когда я подношу к глазам руку, пальцы дрожат.

Мне доводилось читать о таких вещах – это реально случается чаще, чем вы думаете. Иногда, ради грошовой экономии, подрядчики нанимают приезжих, без документов, а то и без водительских прав, и заставляют работать до седьмого пота за мизерную плату. Но сам я никогда не видел, к чему это приводит, и уж тем более не был так близок к тому, чтобы угодить под колеса.

Грузовик даже не остановился и уже исчез вдали. На улицах опять полно машин, как будто они только и ждали команды. Я стою на прежнем месте, вжимаясь в стену, потому что там безопасно, и вижу, как на светофоре уже пять раз загорается зеленый; тогда я распрямляюсь и наконец-то перехожу на другую сторону. Совсем забыл, какие лихачи попадаются в этом треклятом городе. Надо что-то с ними делать.

9

Сижу в кафе у автовокзала. Приехал автобусом пару часов назад, а теперь вот сижу в кафе и смотрю, как дождь на волнах ветра летит по улицам Нью-Йорка. Чувствую, что засиживаться не стоит; хоть я и добрался до родных мест, а все равно такое ощущение, что нужно куда-то двигаться.

Ждать, пока погода прояснится, резона нет; даже кофе не допиваю. Поднимаю воротник, делаю шаг на тротуар. Двигаюсь в северном направлении, в сторону парка, потому что ничего другого в голову не приходит, а как оказался на месте, тут и дождь прекратился.

Парк с виду не такой, как прежде, но буквально через пять минут до меня доходит: в последний раз деревья были как-то выше. А действительно похоже, черт возьми, хотя поручиться не могу, то есть жизнь бы не прозакладывал. Бреду я по парку, а деревья ссутулились, будто с гномами шепчутся: только руку подними – и запросто до ветвей достанешь.

С листвы падают капли: впечатление такое, что в парке по-прежнему барабанит дождик. А я чешу вперед, оставляю позади музей «Метрополитен», потом музей Гуггенхайма и в конце концов дохожу до лужайки у искусственного озера, где собираются любители бега. Не могу избавиться от ощущения, что мне нужно добраться до какого-то конкретного места; поневоле останавливаюсь, чтобы собраться с мыслями. Тем более что тащиться в обход озера нет никакого желания.

Если подгадать время дня, когда я реально в тонусе, меня хлебом не корми – дай прогуляться пешком. Бывает, конечно, что я в полном раздрызге, но это не в счет. За свою жизнь, доложу я вам, исходил столько, что другой бы ноги стоптал. Порой даже думаю, что ходьба – это единственное, что у меня на самом деле всегда классно получалось. Не подумайте, что это я для красного словца, но иногда реально думаю: такие бы способности – да к чему-нибудь стоящему. То есть к дельному. Ну, мечтать не вредно. Короче, в данный момент мне даже ноги передвигать неохота – застыл у парапета и на воду смотрю.

Вижу, как солнце клонится к закату, и когда оно делается густо-рыжим, почти багровым, я продолжаю путь. Из парка выхожу на Восемьдесят шестую, перехожу на ту сторону. Иду дальше, сперва в восточном направлении, потом в южном. Просто шагаю безо всякой конкретной цели, куда ноги несут. То есть голова дорогу не выбирает и вообще ничем особенно не занята. Глазами, правда, высматриваю гостиницу, где бы переночевать. Искал-искал, а огляделся и вижу: я в одном квартале от нашего старого дома.

Знаю, что это случайность, ума не приложу, как меня сюда занесло, но вот поднимаю голову – а передо мной район, с которым связан здоровенный кусок моей жизни. Образы автомобилей, дорожных указателей, кирпичных мостовых и пешеходных переходов засели где-то в подкорке, и сейчас я нутром чувствую, как они ожили. Но я не останавливаюсь, и с каждым моим шагом они высвобождаются, чтобы друг за дружкой предстать передо мной. Много лет день за днем ходил я этими улицами; вместе с ними рос, прямо как эти деревья, что выстроились вдоль дороги. Вряд ли мне это все мерещится, но, с другой стороны, – мыслимое ли дело сохранить в памяти такие штуки? Разглядываю трещины на асфальте: возможно, ничего в них такого нет, но на ходу я почти определенно угадываю в них особый смысл, честное слово. На мгновение останавливаюсь, зажмуриваю глаза и представляю себе наш старый многоквартирный дом: на фасаде крепились кондиционеры, из которых складывался чудной орнамент. Не понимаю, почему одни вещи так четко врезаются в память, а другие меркнут и улетучиваются. Двигаюсь дальше, но уже не спеша, потому что пройти осталось всего ничего: один квартал. Реально растягиваю время, чтобы каждую мелочь разглядеть повнимательней. Бреду сквозь историю. Вижу свет в окнах и представляю, как семьи садятся ужинать, один рассказывает, что произошло у них в школьном дворе, другой – с какими приключениями добирался до работы на электричке, точь-в-точь как было заведено у нас. Дохожу до нашего дома, а что делать – не могу решить. Понятно, что нужно идти себе дальше и оставить его позади. В конце-то концов, мне здесь ловить нечего. А вот поди ж ты: останавливаюсь на тротуаре у подъезда. Назубок знаю, сколько в доме этажей, но все равно начинаю считать. Первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый – и четырнадцатый. Нахожу глазами наше окно и думаю: сколько раз останавливался я на этом самом месте, когда махал своим на прощанье или возвращался с улыбкой. По большей части – счастливой.

Чуть ближе подхожу к подъезду, просто чтобы вновь прочувствовать возвращение домой, а потом на минутку присаживаюсь на барьер, которым обнесена цветочная клумба. В землю воткнут фанерный квадратик. На нем надпись: «Выгул собак запрещен». Это явно что-то новое, не припомню, чтобы раньше такое видел; начинаю думать, какие еще тут произошли перемены. Интересно, швейцаром у них по-прежнему Джо? Поворачиваюсь, заглядываю в подъезд, но там сейчас никого. А неплохо было бы снова повидать Джо – ведь сколько воды утекло. Десять лет изо дня в день видишь одного и того же человека, а потом враз все меняется. Не принято говорить такое вслух, но каждый переезд – это немножко смерть, честное слово. Переезжая на новое место, всякий раз что-то – или кого-то – теряешь. Хотя не сразу понимаешь, чего лишился.

Встаю – нет, вернее сказать, чувствую, что встаю, – и подхожу к входной двери. Створки плавно распахиваются, а я даже не успеваю задать себе вопрос, как такое получилось, потому что слышу знакомый шорох с присвистом; он уносит меня назад сквозь время, и я переступаю через порог.

Когда я сидел возле клумбы, мне его было не видно, но за конторкой стоит швейцар. Не Джо, конечно, а совершенно незнакомый; едва киваю ему на ходу, а сам – прямиком к лифту. Нажимаю на кнопку, как у себя дома. Когда хочешь проникнуть, куда тебе не положено, главное – держаться внагляк, по-хозяйски. Вот и на этот раз сработало. Он мне кивает в ответ и снова утыкается в газету, а я вхожу в лифт.

У меня над головой знакомый щиток с огоньками. Они бегут слева направо, прерывисто – тринадцать ударов сердца. Этаж – удар. Лифт замирает, но сердце у меня колотится, и опять мое тело бездумно делает шаг и движется к нашей старой двери. Занятно видеть, как мой палец вытягивается вперед, сам находит нужное место, давит на кнопку – и тут на меня накатывает страх. Все вокруг меня какое-то неблизкое, как бы не теперешнее. Смотрю на нашу дверь, как баран на новые ворота, и подмечаю всякие подробности. Ловлю себя на том, что никогда толком не разглядывал нашу дверь так, как сейчас. На самом деле просто ни к чему было – это ведь свое. Прислушиваюсь, чтобы разобрать хоть какие-нибудь звуки, но слышу только свою одышку и уже собираюсь развернуться и отчалить, но тут дверь приоткрывается, и в просвете возникает лицо какой-то женщины.

Она не первой молодости, неистово-рыжая, но я первым делом замечаю даже не волосы, а веснушки. Веснушки по всей физиономии. Вокруг рта, на щеках, на лбу, даже на ушах, причем точь-в-точь такого же цвета, как ее кудрявые волосы, прямо комплект. Я вижу, что она шевелит губами, но, вероятно, молча, потому как до меня не доносится ни звука. Поначалу думаю, что у меня заложило уши, и напряженно сглатываю, чтобы их прокачать, но потом соображаю, что она ничего не говорит, а просто что-то жует. Очки подпрыгивают вверх-вниз в такт движению челюстей, и все лицевые мускулы, вплоть до мельчайших, расслабляются и напрягаются до самых висков. Никаких слов у меня не заготовлено, я, честно сказать, малость растерялся и стою дурак дураком, в рот воды набрал.

Вам кого?

Наконец-то перестала жевать. Взирает на меня поверх очков, а во взгляде какая-то приветливая строгость. Явно не стерва – ничего другого, пожалуй, сказать не могу. Сглатываю ком в горле; глядя на нее, представляю, как выглядит моя собственная старперская физиономия.

Я ищу одного человека, только и говорю ей в ответ, но тут же спохватываюсь. Вообще-то, говорю, мы тут раньше жили. Она так и сверлит меня глазами, оглядывает с головы до пят – видно, прикидывает, пора уже вызывать охрану или еще нет.

Это наша квартира была, говорю я ей.

У меня на глазах ее физиономия исчезает за дверью так же внезапно, как и появилась; дверь захлопывается. А я прирос к месту, и вдруг на меня накатывает ужасное одиночество, а в воздухе висит обрывок моей последней фразы, но тут я вдруг слышу, как дверную цепочку отводят в сторону, и сам не понимаю, как оказываюсь у нас в прихожей. От избытка чувств меня на полуслове прерывает какое-то унылое изнеможение. Двух слов связать не могу, главным образом оттого, что не понимаю, каким ветром меня сюда занесло, но еще и оттого, что у меня подкашиваются ноги. Меня надежно удерживают под руку, и я делаю шаг за шагом, стараясь не суетиться, а едва приняв горизонтальное положение, тотчас же отключаюсь.

Просыпаюсь я в комнате Дэниела. Лежу на кровати и вижу над собой знакомый потолок, притом что все остальное изменилось до неузнаваемости. В голове все еще гуляют отголоски беспокойного сна, но теперь я уже не удивляюсь. Нет, на самом деле удивляюсь, но от этого мне внутри так славно, как будто там наконец-то навели порядок, и я закрываю глаза, чтобы прослушать все заново.

Летний день; Дэниел изображает космическую ракету. Носится как угорелый по всей квартире, стартуя из кухни. Пробегает через гостиную, мчится по коридору, прорезает нашу спальню и терпит крушение в уборной, где поскальзывается на коврике и грохается подбородком об унитаз. Несколько ночей я сплю рядом с ним и наутро всякий раз вижу этот самый потолок. Снова продираю глаза.

До сих пор в комнате витает его запах – так от него пахло в детстве. Я сажусь, свешиваю ноги, упираюсь ступнями в пол. Ненадолго опускаю голову на ладони, чтобы только она не кружилась как бешеная после подъема. Во рту пересохло. Встаю, шлепаю в кухню, пытаюсь найти стаканы на прежнем месте, в самом первом шкафчике, но нахожу только обеденные тарелки. Волей-неволей дергаю все дверцы и в итоге нахожу, что искал, в самом последнем шкафчике. Мочевой пузырь изнутри клянет меня, на чем свет стоит, и я направляюсь в сортир.

Когда я выхожу, она тут как тут: таращится на меня поверх очков.

Прошу прошения, говорю.

За что – сам не знаю, но так уж принято, если не ошибаюсь.

Пока она варит кофе, я расхаживаю по квартире и отмечаю, как много здесь перемен. Этого, конечно, следовало ожидать, но все равно странно такое видеть. Единственное, что нисколько не изменилось, – это пол. Старый паркет с проплешинами, кожано-гладкими, остался таким, как мне запомнилось. Между прочим, именно из-за паркета мы и выбрали в свое время эту квартиру. По нему ты мог скользить, будто сам себе и капитан, и корабль.

Хозяйка квартиры позволяет мне довольно долго бродить в одиночку туда-сюда, но я спиной чувствую, что она не сводит с меня глаз. Кажется, сегодня она нервничает сильнее, чем накануне вечером, но я благодарен, что мне разрешено вот так беспрепятственно прикасаться к прошлому.

Останавливаюсь в гостиной, смотрю в окно на тротуар. Провожу пальцами по деревянному подоконнику. Мэри наверняка облокачивалась на него тысячу раз, чтобы мне помахать. Каждое утро по будним дням, не один год. Неудивительно, я считаю, что дерево до сих пор остается теплым на ощупь.

Как он посмел! С меня взятки гладки, это все его фокусы. Я ни сном ни духом не ведал о его самовольной вылазке в прошлое, о блужданиях по закоулкам памяти. Тьфу ты, прямо сердце рвет.

Разгуливает себе в прошлом, которого нет и в помине, оглядывается на жизнь, которая даже никем не прожита. Попался в силки иллюзии, решил, что судьба его – самая настоящая, как у людей! Каков наглец! Что он о себе возомнил? Мое детище, творение живого искусства, обзавелось, как я погляжу, собственной волей. Совсем от рук отбилось, уж не знаю как. Видно, был у меня где-то мелкий недосмотр. Но я такого не потерплю.

Возвращаюсь к себе в комнату, в комнату Дэниела – то есть, правильнее будет сказать, в комнату рыжей хозяйки – и усаживаюсь на кровать. Озираюсь по сторонам – и опять ко мне возвращается все то же странное ощущение, будто я ищу нечто особенное.

Объяснить не могу, но чувствую, как это нечто заставляет меня подняться. Напоследок оглядываюсь, потому что знаю: больше я сюда не вернусь никогда. Перед уходом откидываю покрывало, расправляю простыни и как можно аккуратнее застилаю кровать. Подхожу к дверям, а хозяйка уже тут как тут.

Не дав ей рта раскрыть, спрашиваю.

Скажите, а как там Джо, жив-здоров?

Хочу надеяться, что она мне ответит: так, мол, и так, живет – не тужит, просто сейчас отошел на лестницу черного хода, разносит по квартирам доставленные заказы, но по ее лицу видно, что она не может взять в толк, про кого я спрашиваю.

Дело прошлое, бормочу я и забираю свои пожитки.

Навеки вычеркнутый из прежней жизни, ожидаю лифта, а сам невольно представляю себе Джо, который лежит в земле сырой, завернутый в свое широченное пальто, какое полагается швейцару.

Тороплюсь унести ноги из этого дома и только через добрых два квартала могу перевести дух. Вот так оглядываться на прошлое – реальный депрессняк. А почему – кто его знает; думаю, потому, что оно никогда в точности не совпадает с теми картинками, которые засели у тебя в голове. Сплошь и рядом на несколько кадров отличается.

Шагаю дальше, где-то, если не ошибаюсь, в районе Шестидесятых улиц сворачиваю налево и перехожу на другую сторону. Там стоит какая-то старушка; поравнявшись с ней, киваю, здороваюсь, но она и бровью не ведет – наверное, не слышит. Старики – они всегда так: им хоть трава не расти. Я об этом и раньше думал, но когда мимо этой старушенции проходил, окончательно убедился. На склоне лет тебя уже ничто не колышет. На самом деле это ужасно, но что есть, то есть. Этих стариков хоть каленым железом жги – они даже не пикнут.

Шагаю дальше – и вдруг сзади такой грохот, что меня аж подбрасывает на полметра над землей. Грохот просто адский: оглядываюсь и вижу на тротуаре, совсем рядом, здоровенную железную болванку, слетевшую со строительных лесов. Буквально в полушаге от меня. С такой силой грохнулась об асфальт, что даже вмятина осталась, а вокруг трещины паутиной расползлись. Смотрю через плечо, а та старушка стоит себе – и хоть бы хны, глазеет на противоположную сторону, и все, как будто железо каждый день с неба падает. Может, конечно, она глухая, но я зуб даю – ей это просто побоку и пропади все пропадом. Запрокидываю голову, смотрю вверх и пытаюсь определить, не обрушится ли сейчас вся эта хрень. Даже дергаю опоры, но они вроде прочно стоят, не поддаются, и только какой-то кусок пластика развевается на ветру метрах в шести. Перевожу глаза на разбитый асфальт и не знаю, смеяться или плакать. Честное слово.