Текст книги "Вечером во ржи: 60 лет спустя"

Джон Дэвид Калифорния
Вечером во ржи: 60 лет спустя

Несанкционированные вымышленные наблюдения за отношениями между Дж. Д. Сэлинджером и его САМЫМ ЗНАМЕНИТЫМ ГЕРОЕМ.

Автор приносит благодарность следующим необыкновенным людям: маме Хелене, отцу Хокану, мачехе Элизабет, отчиму Герхарду, старшему брату Йонасу, средней сестре Тине, младшей сестренке Кристле, лучшему другу Карлу-Йохану, будущей жене и детям.

Посвящается Дж. Д. Сэлинджеру,

самому потрясающему выдумщику из всех,

с кем вас только сводила жизнь

1

Открываю глаза – и разом просыпаюсь.

2

Я его возвращаю. По прошествии стольких лет наконец-то решился его вернуть.

3

Вроде только-только забылся сном, но в то же время чувство такое, будто дрыхнул без просыпу сто лет. Потягиваюсь, делаю глубокий вдох и отмечаю, что спина побаливает. Наверное, опять спал в неудобной позе; со мной такое частенько случается. Бывает, просыпаюсь утром – а рука онемела; беру ее другой рукой и трясу, пока не оживет. Когда собственную руку не узнаешь или еще что, ощущение, прямо скажем, не из приятных.

Как видно, все дело в том, что двигаюсь я маловато. Да, это точно. Я никогда особо спортивным не был, а в последнее время и вовсе закис. Сижу в четырех стенах, валяюсь на кровати, дремлю, или пишу, или просто глазею в окно на облака. Зато курить бросил. С того дня, как здесь обосновался, к сигаретам не прикасаюсь, так что положительные моменты тоже есть. Особенно если учесть, как я дымил всего неделю назад. Ладно, не суть; это я раздумываю, почему рука затекает. Зарядку надо делать.

В комнате откуда-то попахивает; точнее определить не могу. То ли сэндвич заплесневел, то ли что-то под кровать завалилось. Когда придут уборку делать, надо будет сказать, чтоб посмотрели.

Чувство такое, что глаза продрал ни свет ни заря, хотя на самом-то деле сейчас, похоже, слегка за полночь. Темнотища такая, что собственные пальцы не разглядишь. Надо свет включить; рука шарит по тумбочке, где с вечера остался мой блокнот, а выключатель нащупать не могу. На тумбочке все обыскал, над изголовьем проверил, опять ладонью по тумбочке провел – нету. В потемках даже блокнот не найти; дело кончилось тем, что я свернул какую-то штуковину. Свалилась на пол и, типа, разлетелась на миллион осколков. Черт бы тебя побрал – это я хочу крикнуть неизвестно кому, потому как в комнате я один, но из горла вырывается только хрип. Голос у меня сухой, дребезжащий, мне бы сейчас стаканчик воды прохладной. Придется встать, но если не найду этот выключатель, будь он неладен, я тут всю комнату разнесу.

Мочевой пузырь раздулся, как воздушный шар; откидываю одеяло, спускаю ноги. Нет, в комнате определенно запашок присутствует; сейчас явственно чувствую. Не то чтобы вонища, но несет какой-то дрянью – как носом ни крути, все равно шибает.

Спину ломит – просто сил нет; пытаюсь сообразить, не случилось ли со мной чего накануне. Можно подумать, меня поездом переехало или что-то в этом роде, но ничего сверхъестественного не припоминаю. В основном торчал у себя в комнате, только пару раз в столовую сходил; день как день, здесь всегда так.

Нет, вру, вчерашний день отличался вот чем: помню, я вам досказал до конца ту сумасшедшую историю, которая со мной приключилась. У меня все в блокноте записано, да только теперь его не найти, потому что здесь темнотища – хоть глаз выколи.

В субботу заезжал Д. Б., так даже он меня расспрашивал, а я на половину вопросов не смог ответить. То есть в половине случаев я и сам не могу сказать, почему поступаю так, а не иначе. Вот я и решил: пока это свежо в памяти, надо записать; как раз вчера и закончил. Может, когда-нибудь меня напечатают, и я стану знаменитым, как Д. Б., но в Голливуд – не в пример ему – ни за что не запродамся, пусть даже мне дадут новый автомобиль и молоденькую девчонку-актрису в придачу. Должны же у человека быть хоть какие-то принципы, даже у знаменитого. Я серьезно.

То ли это грипп начинается, то ли что: во всем теле тяжесть, спину ломит и все такое. Интересное дело. Приехал сюда, чтобы здоровье поправить, – и вот результат. Грипп подхватил. У предков удар будет.

Даже не верится, что у меня сна ни в одном глазу. Обычно дрыхну полдня и совершенно не парюсь на этот счет, а сейчас ощущение такое, будто выспался на всю оставшуюся жизнь. Только бы выключатель этот треклятый найти. Мне срочно нужно в уборную, иначе у меня пузырь лопнет, честное слово.

Встаю и шлепаю по полу; руки перед собой вытянул. Видок у меня, наверно, самый идиотский, но я за собой знаю такую особенность: если на пути попадется какой-нибудь острый угол, я обязательно впилюсь ногой. Совсем из головы вылетело, что я своротил какую-то фиговину; под ногами вроде как мелкие камешки, которые липнут к босым подошвам, из-за чего я волей-неволей поднимаюсь на цыпочки и прибавляю в росте не менее дюйма. Повезло еще, что это вроде бы не осколки. Держусь за стенку и соскребаю с каждой подошвы то, что налипло.

Во всем теле какая-то тяжесть; да, очень похоже на грипп. Я на днях слышал разговор, что, мол, несколько человек с третьего этажа заболели гриппом и теперь им запрещено ходить в столовую.

Нахожу дверь в уборную, но зайти не могу, потому что проем захламлен. Там реально выросла стена из всякого барахла, с меня ростом, и на мгновение я как-то стушевался. Затем, почти сразу, до меня доходит, что сунулся я не в сортир, а в стенной шкаф. В этой темноте, черт бы ее побрал, на балконе отольешь – и то не заметишь. Если, конечно, у кого балкон есть; у меня нету.

Чуть подальше нахожу все-таки нужную дверь, но тут происходит странная штука. Надеюсь, вы не думаете, что я вам лапшу вешаю или типа того, я уже вышел из этого возраста, хотя раньше, не скрою, за мной такое водилось. Просто в ванной комнате вся сантехника, типа, не на своих местах. Как входишь, унитаз не сразу слева, где раньше стоял, а подальше, но хотя бы у той же стенки. Зато душевая кабина и вовсе переехала на противоположную сторону, а ко всему прочему выключатель треклятый и здесь как сквозь землю провалился. Или это грипп меня так скрутил.

Да пропади он пропадом, этот свет; пристраиваюсь над унитазом и чувствую, что фаянс просто ледяной, ноги холодит; подаюсь вперед и жду, когда струя в воду ударит. Но почему-то выходит из меня всего ничего. Пузырь схватило так, что я думал, с полминуты литься будет, а тут раз – и все; прямо обман какой-то.

Иду назад с вытянутыми руками, немного помедлил в прихожей. Пора бы глазам привыкнуть к темноте, но в такой мрак я в жизни не попадал. Говорю же, темень адская. Во всей комнате светится только маленькая красная точка на полу, под письменным столом. Можно подумать, до нее тысячи световых лет: не под столом ютится, а плывет себе во мраке вселенной.

У меня реально в горле пересохло; не сунуться бы в очередной шкаф вместо кухни; веду рукой по коридорной стене и в конце концов нахожу выключатель. Сперва меня слепит яркий свет, ни черта не вижу, но это быстро проходит – можно хотя бы оглядеться.

Что-то тут не так. Выключаю свет и тут же снова включаю, а все равно что-то не так. Переселили меня, что ли, пока я спал? Это ведь не моя комната. То есть ничего здесь не узнаю, в том числе и саму комнату.

Это какая-то тесная конура, совершенно не похожая на ту квартиру, где я лег спать буквально пару часов назад. Наверняка и дом не тот. Ни фига себе: чужое жилье.

Повернуться негде, можно в два шага всю эту квартирку пересечь. Возвращаюсь в прихожую, там на полу несколько пар обуви, на вешалке куртки чьи-то висят, головные уборы на полке; по пути в спальню замечаю слева кухоньку-живопырку, где при всем желании стряпней заниматься нельзя. Иду в спальню: там письменный стол, пара кресел, книжная полка – ну и кровать, само собой.

Стою посреди комнаты; не знаю, что и думать. Где я, как меня сюда занесло? Наверное, был пожар и всех срочным порядком эвакуировали, а меня не смогли добудиться и перетащили куда попало. Вполне возможно; и все-таки: что это за дыра?

Подхожу к письменному столу, а на нем фотографии в рамках расставлены. Наклоняюсь и смотрю, как баран на новые ворота, потому что людей этих впервые вижу. Только собрался отойти – что-то закатилось под ногу. Смотрю – на полу валяется пустой аптечный флакон, а кругом пилюли рассыпаны. По всей комнате уйма мелких розовых кругляшей валяется. Вот, оказывается, что я опрокинул спросонья.

Не иначе как меня перевели в другое крыло. Чем дальше, тем больше в этом убеждаюсь. Здание-то громадное. Помню, новая подружка Д. Б. пошла в дамскую комнату, что в другом крыле, и заблудилась. Нет, пожар тут ни при чем; как видно, дело житейское – протечка там, или оконное стекло треснуло, или еще что; как-никак, это уже легче.

Нужно поскорей таблетки с полу собрать, пока хозяин не вернулся, а то еще устроит скандал – кому это надо. Нагибаюсь за пустым флаконом и краем глаза замечаю фамилию на рецепте. Рецепт у горлышка болтается, написан на бланке крупными черными буквами; я даже не сразу сообразил – фамилия-то не чья-нибудь, а моя. Но долго рассуждать не приходится, потому что в этот самый миг взгляд падает на мои руки. Читаю этикетку на пузырьке, а сам гляжу – руки мои реально изменились, до неузнаваемости. Кожа шершавая, то ли в бурых пятнах, то ли в веснушках, дряблая, обвислая – можно подумать, руки за ночь усохли на два размера, а кожа подтянуться не успела. На тыльной стороне проступили вены – то есть реально вздулись, а вокруг костяшек пальцев кожа сморщилась и как бы слежалась.

В голове, чувствую, поплыло; я вообще запутался. Руки не мои; ну не мои, хоть ты тресни. И комната эта проклятущая – не моя.

Роняю пузырек на пол и спешу в ванную. На сей раз без проблем нахожу этот дурацкий выключатель – и сразу к зеркалу. Зрелище такое, что я даже отшатнулся. Из зеркала смотрю не я: из зеркала смотрит какой-то старикан. Кожа моя, волосы мои, лицо мое, все мое – а вид старческий. Волосы – белый металлик, и притом реально поредели, грудь впалая, вот-вот провалится. Все кости наружу торчат, ребра, плечи. А кожа-то, кожа – болтается, как вытянутый желтый мешок. Словом, щипаный цыпленок.

Ненадолго замираю перед зеркалом и таращусь на этого старикана, который в ответ таращится на меня. Физиономия у него какая-то испуганная, но мне плевать. Не я же присвоил чужое тело, а он. Внезапно тишина становится невыносимой. Хоть кричи. Разеваю рот, а выдавить ничего не могу. Тужусь до посинения – вернее, физиономия в зеркале тужится, но без толку. Как будто у меня в глотке стена выросла. Стою с разинутым ртом – и вдруг соображаю, откуда этот запах. Я превратился в монстра с гниющей плотью – что мне теперь делать? Или медсестру вызвать? Да она перепугается до смерти и за доктором побежит; тут такая заваруха начнется – мало не покажется.

Если предки узнают, их кондрашка хватит.

При мысли о родителях меня разбирает хохот, прямо булькает внутри. Знаю, что нехорошо, а удержаться не могу. Между тем стена испарилась, и в ванной комнате эхом гуляет мой сухой, хриплый смех, а меня от этого еще сильнее разбирает. Хохочу, хохочу, но теперь уже не оттого, что предки с ума сойдут, когда их сынок вернется к ним старикашкой, и не оттого, что голос у меня стал как у пьяного матроса, а оттого, что все это, как я понимаю, мне приснилось.

4

Пытаюсь вспомнить, в котором часу заснул, но прошлую ночь как отрезало. Ну, допустим, тут я слегка кривлю душой, потому как во сне меня преследовал тот же перестук, от которого я не могу отделаться недели две – с тех самых пор, как меня вытурили из Пэнси, – но это уже привычная штука. А помимо этого – воспоминаний ровно ноль.

Кстати, об этом сне. Думаю, он мне так явственно запомнился из-за своей необычности, а еще по той простой причине, что снов у меня вообще не бывает. Мне сравнивать не с чем – разве что с теми причудливыми снами, которые мне что ни день пересказывает Фиби, но все равно есть в нем какая-то странность. Ни картинок, ни голосов, ни одной живой души, пустота. Снятся только звуки – банальный перестук, будто кто-то решил доконать старенькую пишущую машинку.

Дикость какая-то: я сплю – и понимаю, что сплю! Надо будет при первой же возможности поделиться этим с Д. Б. или, если уж на то пошло, с Фиби, только – спорим на доллар – они не поверят. По-моему, для этого есть специальный термин, но сейчас не припомню: ну сами знаете – когда ты спишь и прямо во сне понимаешь, что это сон.

Наблюдаю за стариком в зеркале – такое впечатление, будто это я сам развалился в кресле и смотрю кино, хотя, определенно, я дышу. Старик больше не смеется, а у меня из груди – точнее, из той грудной клетки, в которую я угодил, – по-прежнему вырывается какой-то свист.

Еще раз обхожу квартирку; пилюли меня больше не колышут, пусть себе валяются. Теперь, по крайней мере, все встало на свои места: почему проснулся на новом месте, почему не сразу этот чертов выключатель нашел. Хотелось бы только знать, виден ли этому конец и не лучше ли мне прилечь, чтобы ненароком шею не сломать. Когда проснусь, естественно. А то с меня станется. Но, поразмыслив, я понимаю, что реально лежу в собственной постели, а во сне вижу, как слоняюсь по чужой квартире.

Останавливаюсь у книжной полки, быстро перебираю книжки. Я бы сказал, весьма неплохая библиотечка; книг немного, и все, похоже, достойные. Хотя некоторые названия мне ничего не говорят. Но хорошую книгу сразу видно.

Подхожу к письменному столу, по новой разглядываю фотографии. Каждую рамку подношу к глазам, внимательно изучаю лица – и мне начинает мерещиться что-то знакомое, но точно сказать не могу. Направляюсь к окну, чтобы выглянуть на улицу, а там непроглядная темень, и я опять в тоске слоняюсь по этой конуре на негнущихся ногах – испытываю на прочность свой сон. Вспоминаю, что хотел пить; иду на кухню, наливаю себе стакан воды – на вкус нормальная. Я даже ощущаю, как ледяная жидкость проскальзывает в горло и течет в желудок.

Хотелось бы знать, когда это кончится – когда развеется этот сон и я проснусь. А между тем у меня небывалый прилив бодрости; надо набраться терпения и посмотреть, что из этого выйдет. Ущипнул себя за руку: кожа, которая явно мне велика, настолько мягкая и дряблая, что пальцы захватили изрядную складку. Для начала ущипнул не слишком сильно, потом уже по-взрослому, до боли. Отпустил – складка даже не сразу разгладилась; присмотрелся – красное пятно осталось. А я все сплю и сплю.

Заняться особенно нечем, этот сон мне уже осточертел, равно как и квартира эта отстойная. Я что хочу сказать: пусть бы мне приснился любой другой сон – например, про то, как я попал в какую-нибудь экзотическую страну, как научился летать, да мало ли какие бывают сны, не все же смотреть про старость. Нет, в самом деле, это просто чума: смотреть, как из тебя песок сыплется.

Возвращаюсь в постель и ложусь на одеяло, руки под голову. Так спине легче. В окно вижу, что светает, но с кровати видно только серо-голубую баланду. Закрываю глаза, пытаюсь опять уснуть.

Я придумал: если закрыть глаза и проделать тот же путь, шаг за шагом, только назад, как бы дав обратный ход мыслям, можно прийти к отправной точке. Логика в этом есть, реально.

Итак, вытаскиваю из-под себя одеяло и укутываюсь до подбородка; глаза не открываю; ворошу в памяти ту сумасшедшую историю, что приключилась со мной под Рождество, – после этого я чуть концы не отдал, и пришлось ехать сюда, чтобы отдохнуть и подлечиться. Вспоминаю свою комнату с двумя большими окнами, прикроватную тумбочку, на которой лежал мой блокнот, но не было этих мерзких пилюль; вспоминаю свою кровать со скрипучими пружинами, которые громко жаловались на каждый мой поворот с боку на бок. Вспоминаю даже колесики, которыми заканчивались ножки кровати – на случай, если человека срочно потребуется куда-нибудь откатить. Только этим никто не заморачивался – я хочу сказать, никто меня никуда не откатывал. Просто мне нужно сейчас хоть чем-то голову занять, вот как вчера перед сном, когда я перебирал в уме события последних дней. Надо вернуться назад: считаные шаги – и все, я мигом.

Лежу, лежу, без конца рисую в своем воображении ту комнату – и никакого эффекта. Открываю глаза и вижу только верхушки деревьев в сумеречном свете: значит, не сработало. Слишком я разгулялся, сна ни в одном глазу. Рассказать кому-нибудь – не поверят. Будут думать, что я тут окончательно свихнулся, вместо того чтобы восстановиться. Правда, никто не знает, где я нахожусь, но все же: надумай я с кем-нибудь поделиться, все решат, что у меня глюки. И в чем-то будут правы. Я что хочу сказать: в каком-то смысле это действительно мои фантазии. Ведь сон-то не чей-нибудь, а мой, правильно?

Сон-то сон, да только чудно, что в нем все как настоящее. Полное ощущение реальности. Моя рука дотрагивается до всяких предметов; изо рта, опять же, воняет; как ни посмотришь в окно – рассвет с каждым разом все ближе. Как видно, надо запастись терпением, и все само собой устаканится. Одно знаю точно: нельзя залеживаться на этой дурацкой койке, иначе свихнешься вконец и застрянешь по гроб жизни в четырех стенах. То есть там, где я сейчас реально нахожусь.

Встаю, задерживаюсь у окна, чтобы полюбоваться рассветом, но вижу только сад, а за ним густой лес. Солнце продирается сквозь чащу, но это не настоящее летнее солнце, потому как из-за сосен поднимается какой-то серовато-мглистый отсвет. На такое солнце только глаза косить со скуки.

Ощущение, доложу я вам, более чем странное. За свои недолгие шестнадцать лет ни с чем подобным не сталкивался. Похоже на нелепый сон, в котором возможно все. Например, в саду за окном вижу старушку в ночной рубахе. Стоит босиком на газоне, кланяется в пояс, а после тянет руки кверху, будто выстиранное белье на просушку развешивает. А я даже не удивляюсь. Розовый слон с крылышками из лесу выпорхнет – и то не удивлюсь. Нисколько.

Так что, похоже, это действительно классный сон, в котором хоть летай, хоть сквозь стены проходи. Нет, я, конечно, не пробовал, но чем черт не шутит. Прижимаюсь к окну лбом, потом кончиком носа и – попытка не пытка – с силой вдавливаю лицо в оконное стекло, чтобы пройти насквозь. Если получится, я рехнусь от радости, но пока жутковато. Веду руками вверх по стеклу, поближе к лицу – и ничего. Барабаню в стекло своими старческими, морщинистыми костяшками пальцев, но поверхность такая же твердая, а стук такой же глухой, как наяву.

От нечего делать снова подхожу к столу поглядеть на фотографии в рамках. Подношу к глазам одну за другой, внимательно изучаю, и с каждым разом они становятся все более узнаваемыми, что, вообще говоря, вполне естественно. На одной – немолодая женщина; готов поклясться, откуда-то я ее знаю. Медсестра, что ли; а это ее комната. Но с какого перепугу мне видеть во сне пожилую медсестру и ее комнату? Дальше – фото другой пожилой тетки, но эту я и вовсе не могу признать; а вот женщина помоложе, с кучей детишек. Вид у всех нелепый, одежда – полный отстой, как будто люди не здешние, а приезжие какие-нибудь, из Германии, например.

Если вдуматься, здесь вообще много странного. Взять хотя бы телик на книжной полке. Выглядит необычно; толком объяснить не берусь, но сразу видно, что необычный. То же самое могу сказать и про кухню, напичканную всякими прибамбасами. Многие вообще непонятно зачем нужны. На кухонной стойке, к примеру, угнездилась какая-то печка, только маленькая и на телевизор смахивает – разве не странно? А когда я в ванной включаю свет, чтобы еще раз посмотреться в зеркало, вижу, что все туалетные принадлежности – как бы это сказать? – больно уж кондовые. Вот-вот, и все остальное такое же – кондовое. Невольно задумываюсь: куда же меня занесло в этом сне? Не иначе как в Германию.

А может, на борт космического корабля – тоже неплохо.

Глядя в зеркало, начинаю вроде бы узнавать себя – отдельные черточки. Сперва не замечал, а теперь вглядываюсь в какую-нибудь одну черту до рези в глазах и вроде бы частично вижу себя под этой стариковской личиной.

Вот интересно: я раньше не представлял, каково быть стариком; даже хорошо, что сейчас выдалась возможность это испытать, пока до старости еще далеко. Похоже, надо массу всяких сведений усвоить, чтобы к старости подготовиться. Я что хочу сказать: не дай бог стать таким, как старик Спенсер, шаркать по дому в халате и выставлять напоказ свою дурацкую грудь. Но теперь у меня досады на него поубавилось, а все благодаря тому, что со мной произошло. Причем не только в этом сне, хотя он тоже познавательный. К примеру, когда я нагибаюсь, в коленях боль адская, да и поясницу все время ломит, а когда хочу сделать глубокий вдох, в груди будто преграда какая-то вырастает.

По-моему, старость – это как заброшенная, ветхая хижина, с которой всем одна морока. Снести ее – и дело с концом: кому охота перебирать скрипучие половицы, латать прохудившуюся крышу. Но все это хрен поймешь, если на собственной шкуре не испытаешь. Так что сон этот не вредно досмотреть. И все равно, когда я состарюсь, как мистер Спенсер, ни за что не буду расхаживать в халате на голое тело и выставлять напоказ морщинистую цыплячью грудь.

Если я реально чувствую именно то, что чувствую, то, доложу я вам, такого у меня не случалось не знаю с каких пор. Единственно, что плохо, не считая скуки, – живот подвело. Я голодный, как полчище… этих… ну… не знаю кого; в общем, голодный как черт. В принципе, я мало ем, особенно на завтрак, но сейчас бы тюремную стену прогрыз, если б ее построили из хлеба с сыром. Можно подумать, сто лет маковой росинки во рту не было.

Закрываю глаза и рисую себе тарелку с теплыми тостами, яичницу с беконом и здоровенный стакан апельсинового сока. Вижу так явственно, что даже запах чувствую, но как только глаза открыл – все испарилось. Закрываю глаза, делаю вторую попытку. Добавляю яблочный пирог, мысленно ставлю все это на поднос, который уже ждет на столе, и открываю глаза. И что вы думаете: на столе ничего, кроме фотографий. А классно было бы закрыть глаза и пожелать, чего душе угодно. Ну не въезжаю я в этот сон, мне бы инструкцию какую-нибудь или учебник. Придется действовать на свой страх и риск.

Тащусь на кухню, открываю крошечный холодильник, а в нем почти пусто, если не считать каких-то склянок – я такое под страхом голодной смерти в рот не возьму, честное слово. Захлопываю дверцу и вижу, что к ней снаружи прилеплена бумажка, разграфленная цветными клетками, в которых что-то написано, примерно как для партии в бридж или типа того, а в одной графе сказано: «Завтрак: 1-й этаж, 7.00—10.00». И на том спасибо, хоть червячка заморить.

Распахиваю шкаф, но больше не жду, что одежда вылетит сама собой и на меня натянется. Не хотелось бы в этом сне носить чужие вещи, но выбора, похоже, у меня нет. Вообще-то я не брезгливый – микробы там и все такое, просто неохота даже во сне чужое нижнее белье надевать. Говорите, что угодно, мол, сноб, то да се – ну не могу я; и если хотите знать, наяву тем более чужие трусы не надену.

Достаю из шкафа какие-то вещи, одеваюсь. Рубашка в голубую полоску выношена, похоже, до состояния марли. Сначала я удивился, что вся одежда мне впору, но потом вспомнил, где нахожусь, и уже думаю, что ничего особенного в этом нет.

Туфли выбираю самые нейтральные, что не так-то просто: обувь сплошь стариковская; перед уходом предпринимаю безнадежную попытку пройти сквозь закрытую дверь.

Прикрываю за собой дверь и оказываюсь в коридоре. Насколько можно судить, это заведение – нечто среднее между больницей и гостиницей: ковры с густым ворсом, обои с крупным цветочным рисунком от пола до потолка. Единственное, что говорит в пользу больницы, – это поручень, который тянется вдоль всей стены к лифту.

Негромкая музыка провожает меня до лифта. В кабине всего три кнопки; нажимаю на ту, которая обещает первый этаж и завтрак. Сейчас поем, а после, наверное, похожу да осмотрюсь в этой шарашке.

Чувствую, лифт подрагивает; молюсь, чтобы не застрять. Это будет нечто: сперва застрять во сне, а потом в лифте. Смешно, казалось бы, только мне не до шуток. Со мной вечно какая-нибудь хренотень приключается.

Смотрюсь в зеркало, и рука невольно дергается вверх – убрать со лба прядь седых волос. На долю секунды я становлюсь самим собой, потому что это мой привычный жест, я постоянно волосы приглаживаю набок. Потом до меня доходит, что я – это реально я и есть, просто временно оказался по ту сторону.

Выхожу из лифта, сразу направо, потом – сам не знаю, с какой стати – уверенно поворачиваю налево, потом опять направо – и прямиком туда, где ждет завтрак. По дороге мне никто не встретился – похоже, еще слишком рано. Кстати, в этом сне я вообще не видел ни одной живой души – старушка в саду не в счет.

Захожу в утреннюю столовую и вижу, что я не один. В самом конце длиннющего стола замечаю пузатого старика. Зрелище уморительное. Живот у него такой толстый, что под столом не умещается. Бедняга вынужден наклоняться вперед и выгибать шею, чтобы дотянуться до еды, которая балансирует у него на вилке. Понаблюдал я за ним со стороны и сообразил, что его на самом деле затянул порочный круг. Чем больше он ест, тем больше жиреет и больше напрягается, чтобы снять с вилки еду; чем больше он напрягается, тем сильнее разыгрывается аппетит и нормальной порции уже не хватает. Я пока не знаю, как это все понимать, но не могу отделаться от мысли, что план, конечно, грандиозный: поместить меня во сне в такую богадельню, где обретаются одни старики. Кстати, это словечко – «грандиозный» – терпеть не могу.

Но раз уж я сюда зашел, надо пользоваться – судки с едой расставлены в шеренгу на длинной стойке. Накладываю себе полтарелки омлета. Сверху слой бекона; сбоку помещаю целую стопку тостов и чуть не килограмм масла. На запивку – высокий стакан апельсинового сока.

Спрашивается: куда бы сесть; свободных стульев масса, но проигнорировать толстяка будет невежливо, даже во сне. Делать нечего, направляюсь к нему. Ладно уж, лучше такая компания, чем никакой.

Завидев меня, он кивает, прямо как старый знакомый. Я отвечаю тем же, ставлю поднос на стол, но молчу. Век бы не слышал своего голоса, честное слово: как будто вот-вот сорвется.

Впервые в жизни я во сне так оголодал. Жадно набрасываюсь на тосты и яичницу с беконом, набиваю полный рот – и блаженствую. За минуту или около того, забыв обо всем на свете, умял все подчистую. Про старого толстяка, что сидит напротив, даже не вспомнил.

Надо же было так оголодать.

Позавтракал – и даже вроде как жар прошел.

Съел яичницу из пяти яиц, не меньше, умял штук пять-шесть тостов, отодвинул тарелку – и замечаю, что толстяк с любопытством за мной наблюдает.

А ты, К., обращается он ко мне, сегодня, как я вижу, в аппетите. Обычно тостик-другой поклюешь – и все. Что с тобой? Ночью марафон устроил?

И заходится утробным смехом, да так, что живот ходуном ходит вверх-вниз, вверх-вниз, аж стол трясется.

К чему это он – непонятно.

Старик, естественно, не в себе, но хотелось бы знать, к чему он клонит. А что, если в этой конторе – по заданию правительства или еще кого – ставят опыты над стариками, потому как нормальных, молодых людей трогать нельзя? Я сам читал – таких лабораторий полно.

Вглядываюсь в него и пытаюсь сообразить, не напоминает ли он кого-нибудь из моих приятелей или хотя бы случайных знакомых – во сне кто только не привидится. Ну, вы понимаете – люди, которые хоть как-то с вами соприкасались. Это может быть и закадычный друг, и почтальон, пусть даже временный, который всего один раз к вам приходил. Вот и гадай потом. Лицо у него одутловатое и как бы выходит из берегов, нависает над подбородком, стекает вниз; даже не глядя могу сказать, что из ноздрей у него торчат пучки волос. Я уже готов был отвернуться, да вовремя вспомнил, что в данный момент я и сам немолод, а со стариков что возьмешь? Забывают всякую такую муть – волосы в ноздрях подстригать и прочее. Смотрю я на него и стараюсь заглянуть под отвислую кожу, но хоть убей, не нахожу ни в лице, ни во всем облике ничего знакомого. Откуда он такой взялся – понятия не имею.

А дальше я делаю вот что: хоть и знаю, что нельзя при моем нынешнем состоянии, то есть при такой бессоннице, но встаю из-за стола, чтобы налить себе кофе. И точка.

Вы только посмотрите на этого кролика – юнец в стариковской шкуре, живет и в ус не дует. В каком-то смысле мне даже его жаль, и прежде всего потому, что его постигла такая судьба. Причем по моей вине. Нужно было еще тогда кое-что подправить. Но откуда мне было знать?

Если честно, не вполне понимаю, как это получается. Я просто не представляю, что с ними происходит, если их надолго оставить без присмотра, хотя все веревочки у меня в руках. Встречаются ли они с себе подобными, создают ли новые жизни, как заведено у нас с вами? Или просто дремлют внутри кокона, пока мы вновь не возьмемся за перо? Вопросов больше, чем ответов.

Знаю одно: необходимо подчиняться определенным правилам. Не я их придумал, но они существуют; приходится их соблюдать. Иначе все пойдет вразнос.

Судите сами, как это работает изнутри.

Главное правило, которое нельзя ни нарушить, ни обойти: здесь у каждого должно быть прошлое. На самом деле это везде так, но здесь – особенно. Если у тебя нет прошлого, то тебя попросту не существует. Следовательно, я вынужден дать ему точку опоры; я вынужден дать ему историю жизни.

Сейчас он, бедняга, пребывает в полной растерянности. И немудрено. Это пройдет. В данный момент он – ничто, пустое место. Лист бумаги, на котором ты когда-то начал писать рассказ, а потом отложил в долгий ящик. Теперь, шестьдесят лет спустя, этот ящик извлечен на свет, и ты продолжаешь свой рассказ с того места, где прервалась последняя фраза. Сами понимаете, ему этого не постичь. Вообразите: вы легли спать, а проснулись через полвека. Но я с каждой минутой наверстываю упущенное. В таком ритме, на какой только способны крошечные молоточки.

Могу провести аналогию с шахматной партией. Нужно расставить фигуры и делать ходы в определенной последовательности, а иначе игры не будет. Как бы у меня ни чесались руки, я не могу просто взять да и смахнуть с доски чужого ферзя, хотя это на порядок улучшило бы мою позицию. Хочешь не хочешь, приходится играть по правилам с самого начала. Поскольку я сейчас пытаюсь действовать ровно наоборот, вы уж простите, что веду свой рассказ без энтузиазма. Но по-другому не выходит.

Дилемма была мучительной, но на завершающей стадии мне без него не обойтись. Придется воссоздать его с того места, где я остановился. А прошлое я должен ему дать по той простой причине, что уничтожить то, чего не существует, невозможно.