Текст книги "Рай и ад. Великая сага. Книга 3"

Она закрыла дверь просторной неприбранной гримерной, чтобы не выскочил кот. На маленьком трехногом диванчике спал какой-то джентльмен, накрыв лицо рукописным текстом своей роли. Просперо прыгнул ему на живот и начал умываться. Актер даже не пошевелился.

Уилла показала Чарльзу таз с чистой водой в углу на столике, рядом с баночками грима, расческами и пудрой. Потом нашла для него чистое полотенце.

– Спасибо, – сказал Чарльз.

Он чувствовал себя ужасно неловко. После смерти Августы Барклай он избегал общества женщин. Его визиты к гарнизонным шлюхам проходили почти без разговоров.

Пока он отмывал кровь с ладоней, Уилла, сложив руки на груди, откровенно разглядывала его.

– Как вы называете этот свой наряд? Плащ? Пончо?

– Цыганский балахон. Я сам сшил его из того, что было под рукой, когда форма уже вся износилась, а Ричмонд не спешил присылать новую.

– Я мало знаю о войне, только то, что читала. Мне было всего пятнадцать, когда она началась.

Такая молодая…

Чарльз положил полотенце рядом с тазом; вода стала красноватой.

– Скажу до того, как вы спросите. Я не сражался за сохранение рабства, и вопрос отделения меня тоже не волновал. Из армии Соединенных Штатов я ушел, чтобы воевать за свой штат и свой родной дом.

– Да, мистер Мэйн, но война закончилась. Вам больше незачем проявлять такую враждебность.

Он извинился за свое невольное раздражение. В этом была какая-то горькая ирония. Скольким людям он сам говорил те же слова? Да, война закончилась, но, как видно, не для него.

– Это было тяжелое время, миссис Паркер. Его трудно забыть.

– Возможно, я смогу вам хоть немного помочь. Сегодня вы совершили по-настоящему человеческий поступок и заслужили награду. Мне бы хотелось угостить вас ужином, если вы не против. – (От удивления Чарльз раскрыл рот.) – Вижу, вы потрясены, – рассмеялась Уилла. – Простите, я не хотела. Знаете, мистер Мэйн, театр ведь дело одиночек. Поэтому театральный народ цепляется друг за друга, чтобы не чувствовать этого одиночества. Общепринятые формальности среди нашей братии мало соблюдаются. Если актрисе захочется часок поболтать по душам в приятной компании, для нее нет ничего постыдного в том, чтобы обратиться к своему товарищу-актеру. Полагаю, со стороны это выглядит не так уж невинно. Поэтому неудивительно, что проповедники считают нас распущенными и опасными. Но уверяю вас… – добавила она насмешливо, – я ни то и ни другое.

– Да мне и в голову бы не пришло, ведь вы замужем.

– А-а… миссис Паркер. Это только ради удобства. Сдерживает не в меру настырных поклонников. Я не замужем, и мне нравится самой выбирать себе друзей. – Она улыбнулась ему теплой, искренней улыбкой. – Так что повторяю свое предложение. Хотите со мной поужинать? Скажем, завтра вечером? Сегодня у нас репетиция.

Чарльз чуть было не отказался, но что-то словно подтолкнуло его.

– С удовольствием.

– И вы не будете возражать, если по счету заплатит женщина?

– Никаких возражений. – Чарльз наконец тоже улыбнулся.

– Тогда в семь? Отель «Нью-Плантерс-Хаус» на Четвертой улице.

– Отлично. Я постараюсь выглядеть более респектабельно.

– Вы выглядите великолепно. Настоящий портрет доблестного кавалериста. – Она окончательно сразила его таким удивительным прямодушием, а потом еще и пожала ему руку. – Значит, до завтра.

– Да, мэм.

– О, прошу вас! Уилла и Чарльз, хорошо?

Он кивнул и вышел из театра.

Бродя из магазина в магазин и покупая все, что нужно, Чарльз постоянно спрашивал себя: почему же он все-таки согласился пойти на этот ужин? Была ли это простая тоска по женскому обществу? Или его подкупило то, с какой неожиданной прямотой девушка пригласила его, словно поменявшись с ним ролями? Ответа он не знал, зато точно знал, что очарован юной актрисой, и это беспокоило его по двум причинам. Во-первых, он чувствовал, что предает память Августы, а во-вторых, опасался, что даже в невинной дружбе его может подстерегать боль.

– Она правда сама тебя пригласила?! – воскликнул Джексон, когда Чарльз рассказал ему.

– Да. Она не совсем обычная женщина. Актриса.

– А, тогда понятно. Что ж, пользуйся возможностью, Чарли. Говорят, актрисы всегда быстро соглашаются запрыгнуть в постель.

– Только не эта, – возразил Чарльз.

Это была одна из немногих вещей, которые он мог с уверенностью утверждать в отношении Уиллы Паркер.

Глава 10

Сказать, что синяя визитка была старой, было все равно что назвать Атлантический океан прудом. Изрядно поношенный сюртук обошелся Чарльзу в четыре доллара.

– Будешь мне должен, – заявил Деревянная Нога. – Я, конечно, не против романов, но у меня нет привычки ссужать их деньгами.

Галантерейщик нашел и ношеный шейный платок, а еще на один доллар, взятый взаймы у нового партнера, Чарльз купил немного макассарового масла для волос. Одевшись и пригладив длинные, непослушные волосы маслом, он решил, что выглядит ужасно глупо и чересчур франтовато.

Видимо, двое негров в зеленых бархатных ливреях, которые встречали гостей у входа в элегантный отель «Нью-Плантерс-Хаус», решили так же. В Сент-Луисе было два отеля с таким названием. Чарльз передал поводья мальчику-слуге и прошел между швейцарами. Его армейская выправка и слегка зловещее выражение лица предостерегли их от каких бы то ни было замечаний насчет его вида.

Уилла встала с одного из плюшевых диванчиков в просторном холле. Ее открытая улыбка слегка успокоила Чарльза.

– О! – воскликнула девушка. – Для индейского торговца вы даже очень элегантны.

– Просто особый случай. Нечастый для меня. А вот вы действительно элегантны.

– Спасибо, сэр. – Она взяла его под руку и повела в ресторанный зал.

С помощью какой-то удивительной магии женственности, непостижимой для Чарльза, девушка буквально сияла красотой юности, несмотря на то что одета была почти во все черное. Ее наряд состоял из пышной юбки с кринолином, свободной шелковой блузы и маленькой шляпки с крашеным черным пером; в руке Уилла держала черную атласную сумочку. И только белые кружева, обрамлявшие шею и кисти рук, добавляли ее образу драматического контраста.

Надменный метрдотель попытался усадить их за кадкой с папоротником у входа в кухню.

– Нет, благодарю вас, – вежливо сказала Уилла. – Я миссис Паркер из театра Трампа. Многие наши зрители по моему совету приходят насладиться вашей кухней, и я не хочу сидеть за самым плохим столиком. Вот тот, в центре, пожалуйста.

Это был столик на четверых, но метрдотель, сраженный обаянием Уиллы, проводил их к нему и еще долго пространно благодарил гостью.

Мягкий газовый свет и свечи на столах создавали утонченную, интимную атмосферу в шумном зале. Несколько джентльменов прекратили беседу и с восхищением повернулись к Уилле. Ее черный строгий наряд и живые голубые глаза просто завораживали, когда она сидела напротив Чарльза за столиком, застеленным розовой скатертью. Салфетки в винных бокалах напоминали розовые цветы.

– Я здесь совсем не к месту… – начал было Чарльз.

– Ерунда! Вы здесь самый красивый мужчина и, пожалуйста, больше не напрашивайтесь на комплименты.

Чарльз хотел возразить, но понял, что она его поддразнивает. Официант принес им меню в кожаном переплете. Чарльз побледнел, когда открыл карту вин:

– Но здесь всё на французском… то есть я думаю, что это французский.

– Так и есть. Я закажу для нас обоих?

– Да, лучше вы. А здесь подают сухари или кукурузный хлеб?

Она прыснула от смеха, на что Чарльз и рассчитывал. Он уже начал получать удовольствие от вечера.

– Сомневаюсь, – сказала девушка, – а вот телячья вырезка у них всегда хороша. А для начала, пожалуй, escargots.

Чарльз рассеянно разглядывал серебряные приборы, пытаясь скрыть свое полное невежество относительно природы этих самых escargots.

– Вы любите красное вино? – спросила Уилла. – У них есть бордо из одной маленькой деревушки в Помероле, оно вполне подошло бы.

– Отлично.

Официант ушел.

– Вы много знаете о еде и винах, – сказал Чарльз.

– Актерам часто приходится жить в отелях. Спросите меня о растениях в саду или о ловле рыбы, и я ничего не отвечу.

От ее улыбки Чарльзу стало удивительно легко. Он напомнил себе, что следует быть осторожнее, не забывать об Августе и о том, что он чувствовал, потеряв ее.

– Значит, вы собираетесь ехать на Индейскую Территорию. Что ж, возможно, в этом году там будет поспокойнее. – (Чарльз наполовину вытащил из кармана сигару и тут же сунул ее обратно.) – Нет, пожалуйста! Я ничего не имею против сигар.

– Вы много знаете об индейцах? – закурив, спросил Чарльз.

Он задал вопрос шутливым тоном, однако ответ девушки прозвучал серьезно.

– Достаточно много. В Нью-Йорке я состояла в одной группе, которая называлась Обществом дружбы с индейцами. Мы собирали подписи под обращениями в конгресс, просили правительство остановить бойню в Сэнд-Крик. Знаете о ней? – (Чарльз ответил, что знает.) – Вина за это полностью лежит на белом человеке. Сначала мы крадем земли, принадлежащие индейцам, а потом убиваем их, если они сопротивляются или протестуют. Вся история отношений белых с коренным населением – это постыдная история обмана, несправедливости, нарушенных обещаний, неисполненных договоров и чудовищной жестокости.

Чарльз невольно восхитился тем, с какой страстью это было произнесено.

– Мой партнер с вами согласился бы, – сказал он. – Ему нравятся южные шайенны. Ну, по крайней мере, большинство из них.

– А вам?

– У меня довольно небольшой опыт общения с команчами в Техасе, и все они очень хотели пристрелить меня.

– Я понимаю, что невозможно остановить расширение на запад. Но оно не должно происходить за счет уничтожения коренных жителей этой страны. Слава Богу, уже появились признаки движения к миру. Тот кровожадный генерал Додж хотел бросить туда тысячу человек, чтобы убивать каждого индейца, которого обнаружат вдоль дороги на Санта-Фе, но его остановили. А вчера я прочитала в «Миссури газетт», что индейский агент полковник Джесс Ливенворт сумел заключить перемирие с теми индейцами, за которыми он присматривал от агентства Верхнего Арканзаса. Вы понимаете, что это значит? – Уилла наклонилась вперед, щеки ее порозовели, и Чарльз не мог отвести от нее глаз. – Это значит, что Уильям Бент, Кит Карсон и сенатор Дулиттл из Висконсина получили реальный шанс вскоре созвать мирную конференцию. Возможно, впервые мы добьемся договора, справедливого для обеих сторон.

Официант принес маленькие серебряные вилочки и что-то странное, похожее на ракушки, уложенные полукругом на каждой из тарелок. Чарльз с недоумением взял вилочку.

– Escargots, – сообщила девушка. – Улитки.

Чарльз закашлялся и схватился за сигару, лежавшую в хрустальной пепельнице. Несколько глубоких затяжек помогли ему пережить первую встречу с улитками, которых, оказывается, еще и ели, а не только наблюдали за тем, как они переползают по камню или по листку дерева.

После того как официант перелил в графин темно-красное густое померольское вино и Чарльз немного выпил, разговор пошел легче. Он почувствовал себя свободнее и вскоре уже рассказывал Уилле о войне, о своем самом близком друге Билли Хазарде и о том, как вызволил его из тюрьмы Либби. Вспомнил и об офицере Бенте, который испытывал необъяснимую ненависть к семьям Мэйн и Хазард.

– Он пропал во время войны. Скорее всего, погиб. Не могу сказать, что сожалею о нем.

Они выпили еще немного вина, а потом официант принес телятину с гарниром из ярких кружков тыквы и стручковой фасоли. Чарльз с заметным волнением говорил уже о своей любви к Монт-Роял, к их сожженному, но теперь, слава Богу, возрождавшемуся дому, о привязанности к кузену Орри, который еще в юности спас его, не дав пойти по кривой дорожке.

– А как насчет вас? – спросил он через какое-то время. – Вы здесь родились?

Прежде чем ответить, Уилла донесла до рта кусочек телятины, держа вилку в левой руке, что прежде Чарльзу доводилось видеть только в кругу самых утонченных людей.

– Нет. Я приехала по приглашению Сэма Трампа, чтобы помочь ему сделать театр хоть немного прибыльным. Он старый друг моего отца, который, кстати, был вовсе на Паркер, а Поттс. – Она скосила глаза, состроив умильную рожицу, и Чарльз рассмеялся.

Они говорили и говорили, и Чарльз уже давно забыл, как нелепо должны выглядеть его намасленные волосы и как неловко он себя чувствовал сначала в ношеном сюртуке. Вино быстро убывало, мягкий свет свечей подчеркивал красоту девушки. Сидящие в углу очень торжественные скрипач и виолончелист, оба с пышными усами и в строгих фраках, начали играть что-то классическое.

– А что привело в Сент-Луис вас, Чарльз? Как вы стали торговцем?

– Вообще-то… – Хватит ли у него смелости признаться? Чарльз заглянул в ее голубые глаза и понял, что не сможет ей солгать, – я никогда этим не занимался. Когда-то я окончил Вест-Пойнт, а после войны решил вернуться в армию, но в казармах Джефферсона меня узнал один человек, который учился там в то же время, что и я. И меня вышибли. В буквальном смысле слова. Я стал искать работу, ведь мне нужно как-то содержать сына…

Ложечка выпала из рук Уиллы, ударилась о край вазочки с черникой со взбитыми сливками и упала на пол. Чарльз увидел в глазах девушки гнев.

– Нет-нет, послушайте… – Он порывисто протянул руку и сжал ее пальцы. – Я вас не обманывал! Да, у меня есть сын, ему восемь месяцев. Но его мать умерла в Виргинии при его рождении.

– О… простите… мне очень жаль. – Успокоившись, она взяла новую ложечку, которую официант бесшумно положил рядом с ее золоченой вазочкой, и, не отрывая глаз от десерта, пробормотала: – Похоже, у нас обоих не слишком обычное прошлое.

Чарльзу показалось, что в ее словах просквозила едва уловимая боль. Какой-то мужчина попросил музыкантов сыграть «Lorena», Чарльз и Уилла переглянулись и позволили грустной мелодии говорить за них.

В ночном воздухе ощущался запах дыма и скорой осени. Уилла предложила прогуляться по набережной и взяла Чарльза под руку. На этот раз девушка не была так осторожна, и Чарльз чувствовал, как его рукав то и дело касается ее груди под тонким шелком блузки. Это прикосновение заставило его сердце биться чаще.

Они повернули направо, к широкой набережной, и неторопливо пошли вдоль причалов и ряда деревянных и серых каменных складов и служебных построек. Неяркий свет молодого месяца скрывал грязь и мусор, смягчал силуэты больших деревянных ящиков и бочек, составленных вокруг в ожидании погрузки на корабли. Сторож, сидевший на одном из бочонков, вынул изо рта трубку, сделанную из кукурузного початка.

– Вечер добрый… – Его левая рука при этом лежала на карабине.

– Да, вечер был чудесным, – вздохнула Уилла. – Поскольку вы уже знаете эту мою особенность предлагать первой, я бы рискнула сказать, что с удовольствием повторила бы его.

Остановись, сказал себе Чарльз. Немедленно остановись, не заходи дальше. Но он выпил слишком много роскошного красного вина из винограда деревушки Помероль, поэтому ответил:

– Я тоже.

– Прекрасно! И как долго мне придется ждать?

– Полагаю, до весны. Именно тогда Джексон возвращается с лошадьми, которых собирает всю зиму.

– Хорошо… – кивнула девушка, и черное перо на ее шляпке колыхнулось. – Начиная с первого апреля я буду оставлять в билетной кассе постоянную контрамарку на ваше имя. У вас будет место в ложе на любое представление. Когда я увижу вас среди зрителей, то буду знать, что пришло время повторить ужин.

– Интересное предложение… Вы так уверены, что ваш театр будет процветать?

– Я этого добьюсь. – Уилла не хвасталась, она просто говорила то, во что верила. – Сэм, как и множество других актеров, очень милый, обаятельный человек, тщеславный и все такое. Но он слишком любит выпить. Если мне удастся сдерживать его и если мы введем в репертуар две-три новые постановки, возможно комедию Мольера и какую-нибудь из мелодрам, которые Сэм пишет под псевдонимом Сэмюэлс… вообще-то, они ужасны, но публика их любит, потому что Сэм знает, как задеть тонкие струны души… если мы сможем все это сделать, то к тому времени, когда вы вернетесь, мы добьемся успеха. И тогда придется подумать о наборе актеров для гастрольной труппы.

– Для столь юного возраста вы весьма решительны.

Уилла смотрела на реку. Большой белый колесный пароход шел вверх по течению, вдоль бортов сияли янтарные огоньки иллюминаторов.

– Чудесная картина, Чарльз… согласны?

– Да, но огни в каютах вызывают во мне чувство одиночества.

– Знаю. Я чувствую то же самое с тех пор, как в детстве проезжала с отцом через незнакомые города, и мне хотелось, чтобы одна из ламп в окнах горела для нас… Поздно уже, – внезапно сказала она. – Пора возвращаться. Я всегда проверяю, поужинал ли Сэм и трезв ли он. Завтра утром мы начинаем репетировать «Улицы стыда».

Какое-то время они шли молча, слушая вечерние звуки Сент-Луиса: где-то ссорились мужчина и женщина, музыкант наигрывал на банджо «Old Folks at Home», откуда-то доносились крики уличных торговцев.

– Какая прелестная мелодия, – сказала девушка, когда они подошли к театру. – Что это?

– Вы о чем?

– О той мелодии, которую вы напеваете. – Она повторила несколько нот.

– А я и не заметил… Просто это напоминает мне о доме.

– Вот чего у меня никогда не было, так это настоящего дома.

Они остановились у служебного входа в театр. Уилла нашла в сумочке ключ.

– Сэм ночует в кабинете, а моя постель на чердаке над сценой. Так я экономлю кучу денег, не снимая жилье, хотя надеюсь, что, если в этом сезоне меня ждет успех, я смогу переехать в место поуютнее.

Она подняла голову, явно ожидая. Чарльз наклонился и поцеловал ее почти по-братски, едва коснувшись губами уголка ее губ. Рука Уиллы взлетела, на мгновение коснулась его шеи, и они тут же отступили друг от друга.

– Вы уж там поосторожнее на Западе. Я хочу снова увидеть вас весной.

– Уилла… – Чарльз собрался с духом, понимая, что должен это сказать. – Вы со мной откровенны, позвольте и мне ответить вам тем же. Я веду одинокую жизнь, особенно теперь, когда умерла мать моего сына. И я избегаю… привязанностей.

– К дружбе это тоже относится? – ровным тоном спросила Уилла.

Чарльз смутился и смог только повторить:

– Привязанностей.

– А почему вы их избегаете?

– От них слишком много боли. С одним человеком что-то случается, и другой страдает. Разумеется, я не имел в виду, что вы и я… – Он откашлялся. – Вы мне нравитесь, Уилла, но мы должны остановиться на этом.

– Насчет меня не беспокойтесь, Чарльз. Спокойной ночи.

Она отперла дверь и скрылась внутри. Чарльз остался на улице, глядя на освещенное луной здание и поздравляя себя с тем, что все-таки смог сказать то, что хотел.

Но если он был так доволен собой, почему его сердце наполнялось такой радостью и такой странной тоской, когда он представлял себе ее лицо, вспоминал, как его рукав касался ее груди во время их прогулки, когда думал о ее словах и о той удивительной естественности, пленившей его.

Что-то шевельнулось в его душе, что-то очень опасное.

У тебя будет куча времени, чтобы избавиться от этих мыслей, сказал он себе, потом резко повернулся и быстро пошел в сторону отеля.

Войдя в театр Трампа, Уилла прислонилась спиной к наружной двери.

– Ладно, – сказала она вслух, – это была просто крохотная надежда.

Она давно уже узнала, что в этом мире надежды часто и легко разбиваются. Выпрямившись, она на мгновение коснулась пальцами глаз и пошла к полосе света, пробивавшегося из-под двери кабинета. Громкий храм Сэма избавил ее от чар этого вечера и высокого южанина, а также от всех глупых фантазий.

Урок XIII

Хорошая девочка

– МАМА, можно мне сегодня пошить?

– Да, дитя мое, что ты хочешь сшить?

– Я хочу пришить оборочку к твоей шляпке. Это ведь новая шляпка? Я вижу, у нее нет оборки.

– Ты можешь сшить для меня оборку. Я буду рада носить шляпку с оборкой, которую ты сшила…

Джейн садится на табурет и шьет, как маленькая леди. Вскоре она говорит:

– Мама, я сделала все как ты говорила. Посмотришь?

– Да, дитя мое, все замечательно, даже если и есть небольшие ошибки, ты скоро научишься шить хорошо.

– Я хочу шить хорошо, мама, потому что тогда я смогу помогать тебе делать чепчики и платья, и я надеюсь, что стану тебе полезной.

Сборник Макгаффи для начинающих читателей, 1836–1879 годы

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Сентябрь 1865-го. Купер получил помилование.

Я узнала об этом от Юдифи. Она приехала из Чарльстона вместе с Мари-Луизой, чтобы посмотреть, как мы тут живем. Я показала им здание школы, уже почти достроенное, и познакомила с Пруденс, которая их просто очаровала. Купер больше не хочет приезжать в Монт-Роял именно из-за школы. По словам Юдифи, он считает единственным приемлемым социальным порядком тот, при котором цветные всегда будут стоять ниже белых. Он согласен дать им свободу, но не равенство. Юдифь этим очень огорчена.

Зная о нашей растущей изоляции, она привезла несколько чарльстонских газет, где писали о важном конституционном конвенте, который прошел в баптистской церкви в Колумбии. Декрет о сецессии отменен, Тринадцатая поправка утверждена. Временный губернатор Перри осудил тех немногих, кто требовал смягчить отмену рабства с помощью компенсаций бывшим рабовладельцам и запрета принимать негров на любую работу, кроме тяжелой физической. «Нет, – сказал он, – с этим покончено навсегда, и возврата не будет».

Так что два из условий Джонсона выполнены. Третье – отказ от уплаты военных долгов – нет. Перри сказал: «В таком случае конституция Южной Каролины окажется менее Республиканской, чем в других штатах».

Делегаты рекомендовали на должность губернатора Джеймса Орра. Это человек умеренных взглядов, противник радикальных мер, бывший спикер палаты представителей в Вашингтоне. Я помню, что ты его уважал. Еще будучи в сенате Конфедерации, он выступал за мирные переговоры, предвидя поражение в войне. Только его никто не слушал.

Целую бурю эмоций вызвало предложение о помиловании для мистера Дэвиса. Делегат Пикенс попытался усмирить страсти: «Нам не к лицу попусту болтать, брюзжать, красоваться, как не к лицу и шуметь, угрожать и неистовствовать. И наш родной штат, и весь мир предлагают нам перевязать раны Южной Каролины и пролить на них масло мира».

Кто-то попытался возразить ему, утверждая, что мы навсегда останемся пленниками наших старых традиций, старых пристрастий и старых ошибок…

В сумерках нашла в начале нашей аллеи какой-то странный пакет. Представления не имею, как он туда попал…

Мул узнал сгорбленного негра и обнюхал его. Джуба втащил свое уставшее, пораженное артритом тело на крыльцо лавки братьев Геттис и, морщась от боли, ухватился за дверной косяк. Двое белых почти минуту не замечали его присутствия. Наконец Ламотт спросил:

– Ты оставил его там, где я велел? – Рядом с высоченным Ламоттом Геттис, хозяин лавки, казался маленьким мальчиком.

– Да, сэр… мистер Дезмонд. Никто меня не видел, будьте уверены.

– Хорошая шутка, – засмеялся Геттис. – Просто отличная!

– Это только начало, – сказал Дез. – Подожди снаружи, Джуба.

– Сэр, я тут сказать хотел… я с утра не ел еще ничего…

– Через пару часов вернемся в Чарльстон, там и поешь.

У несчастного Джубы хватило ума промолчать. Он медленно вышел наружу, в сгущавшуюся тьму.

– Когда я здесь остановился, – сказал Дезмонд, – чтобы подождать, пока мой ниггер выполнит поручение, я и подумать не мог, что встречу кого-нибудь вроде вас, Геттис.

– Да, похоже, у нас общие убеждения, мистер Ламотт.

– Меня поразило то, что вы говорили о Монт-Роял. Я даже представить не мог, что эта черная сучка так обнаглела. Ее необходимо остановить. Если вы считаете так же, мы просто обязаны объединить наши усилия.

– Да, сэр, я полностью согласен с вами.

Снаружи, в темноте, стоял Джуба, прислонив ноющее тело к стволу дуба. Он с грустью думал о том, насколько бессердечными могут быть некоторые люди.

Мадлен держала загадочный пакет в вытянутой руке, стараясь рассмотреть буквы, кое-как нацарапанные на обертке из старых обоев. Она не могла позволить себе купить очки, в которых нуждалась. «МАДЛЕН МЭЙН» – это она видела отчетливо.

– Но что это может быть? – спросила Пруденс, сидевшая по другую сторону лампы.

– Сейчас узнаем.

Она разорвала обертку плоского пакета. Внутри оказался старый, потемневший дагеротип, примерно в десять дюймов шириной, наклеенный на кусок картона. Это был портрет негритянки, самой уродливой из всех, каких только доводилось видеть Мадлен, с длинным, вытянутым подбородком и выступающими верхними зубами. Хотя женщина улыбалась, ее улыбка источала жгучую злобу. Вся одежда на ней – платье с оборками, кружевные перчатки и шляпа с перьями – была белой, как и открытый зонтик, который она держала над головой.

Мадлен покачала головой:

– Должно быть, это некий намек на мое происхождение, но женщина мне незнакома.

Она поставила дагеротип на маленькую полку. Обе женщины внимательно всмотрелись в него, и чем дольше они смотрели, тем более зловещей казалось им улыбающееся лицо на снимке. В ту ночь незнакомка приснилась Мадлен.

На следующий день какие-то дела, связанные с лесопильней, привели в дом Линкольна. Едва начав говорить, он заметил дагеротип и мгновенно умолк. Мадлен задержала дыхание.

– Линкольн, ты узнал эту женщину?

– Нет… я… да. – Линкольн старательно отводил взгляд. – Я когда-то на нее работал, две недели. Но не выдержал ее жестокости и сбежал. – Он покачал головой. – Как эта ужасная вещь попала к вам в дом?

– Кто-то оставил портрет на аллее вчера вечером. Не знаешь почему? – (Линкольн снова отвел взгляд.) – Линкольн, ты же мой друг. Ты должен сказать мне. Кто эта женщина?

– Обычно ее называют Нелл Белая Пташка. Пожалуйста, мисс Мадлен…

– Продолжай.

– Ну… то место, где я работал… ее дом… там всегда было много белых джентльменов, они приходили и уходили в любое время…

Линкольну не хватило храбрости продолжить. Мадлен прижала ладонь к губам, разгневанная, расстроенная и напуганная. Кем бы ни был ее неведомый мучитель, он знал не только то, что в ней течет восьмая часть черной крови, но и то, что ее мать была проституткой.

Больше никаких «подарков» или происшествий подобного рода не было. Пруденс требует, чтобы я сожгла дагеротип. А я настаиваю, что мы должны его сохранить – как напоминание о том, что нам всегда следует быть начеку…

…Прошла неделя – все тихо. Губернатор Орр созвал законодательное собрание, и они жарко спорили о новых законах, которые помогали бы свободным неграм, а также в целом улучшили бы экономическое положение штата. Не думаю, что из этого выйдет толк. Это все та же старая система, только принаряженная по-новому. Если те, кому нужны полевые работники, добьются своего и это станет законом, мы наверняка пожнем плоды гнева северян.

…Радостный день. По крайней мере, так он начался. Пруденс записала в школу первых учеников: Прайда (ему двенадцать) и Гранта (ему четырнадцать). Они сыновья нашего бывшего раба Сима и его жены Лидии. Когда хозяином мальчиков был Фрэнсис Ламотт, они носили вычурные классические имена – Ясон и Улисс. Второй мальчик взял реванш и назвал себя в честь менее популярного Улисса![12]12
  Имеется в виду не герой древнегреческой мифологии, а политик и полководец северян Улисс Грант.


[Закрыть]

Но даже еще более обнадеживает то, что у нас появилась белая ученица. Дорри Отис пятнадцать, пришла она робко, по настоянию матери, но быстро проявила жадный интерес к смыслу странных значков, напечатанных в книгах. Ее отец – бедный фермер, никогда не имевший рабов, но приветствующий саму систему рабства. Как я рада тому, что мать девочки выиграла битву за образование дочери!

Один-единственный день радости – вот и все, что было нам даровано…

– Проснитесь, Мадлен! – Пруденс снова встряхнула ее, и она услышала крики, раздававшиеся снаружи. – Там Немо… Пожар!

– О Боже!..

Мадлен порывисто встала с кресла-качалки и потерла глаза. Непослушными пальцами застегнула верхние пуговицы грязного платья. Чуть раньше она их расстегнула, чтобы немного отдохнуть от душной жары, и заснула там, где сидела.

Она подбежала к открытой двери. Фонарь на крыльце освещал испуганное лицо Немо. Мадлен увидела в небе зарево:

– Школа?

Немо лишь молча кивнул.

Мадлен выскочила из дому и прямо босиком помчалась по песчаной дорожке к старому поселку рабов. Пруденс не отставала, ее взмокшая хлопковая ночная сорочка облепила пышную грудь и широкие бедра. Дорожку заливал яркий свет луны, проникавший между деревьями.

Когда они добежали до школы, последняя уцелевшая стена рухнула внутрь, подняв в воздух фонтаны пламени и искр. Жар стоял невероятный, но Пруденс, похоже, об этом не думала.

– Все мои книги! – воскликнула она. – Они были там! И моя Библия! – кричала она.

– Тебе нельзя туда! – Мадлен оттащила ее подальше.

Несколько мгновений Пруденс пыталась вырваться из ее рук, но потом сдалась и лишь с болью и недоверием смотрела на огонь.

За их спинами собралась небольшая толпа негров: Энди, Немо, Сим и их жены. Прайд и Грант выглядели растерянными.

– Кто-нибудь видел поблизости чужих? – спросила Мадлен.

Никто не видел, Сим сказал, что его разбудил свет пожара; он спал чутко.

Задыхаясь от гнева, Мадлен нервно ходила из стороны в сторону. У нее было такое чувство, что надругались не только над ней, над ее собственностью, но и над самыми простыми и разумными устоями порядочности и благопристойности.

Наконец она остановилась и отбросила со лба прядь повлажневших волос:

– Рэндалл Геттис предупреждал меня, чтобы я не открывала школу. Думаю, это его рук дело… Однако сам он вряд ли стал бы поджигать. Мне он показался самым настоящим трусом. Ему бы понадобились сообщники…

Она посмотрела на ближайшие деревья, опасаясь, что огонь перекинется на них. Но этого не случилось; вокруг горящего строения было достаточно расчищенного пространства. Огонь уже слабел, но жар все еще оставался сильным.

– Хуже всего – не знать, кто твой враг. Ну, что пользы гадать… Может кто-нибудь из вас сходить в дом и принести мне ту фотографию черной женщины?

Линкольн шагнул вперед:

– Я сбегаю.

Он торопливо ушел. Мадлен снова принялась ходить взад-вперед, она никак не могла успокоиться. Пруденс негромко разговаривала с неграми, покачивая головой и пожимая плечами, поскольку не могла ответить на их вопросы.

Линкольн принес дагеротип с портретом Нелл Белая Пташка. Мадлен взяла его и шагнула к пышущим жаром руинам:

– Этот огонь разожгли люди настолько презренные, что им приходится прятать свои деяния под покровом темноты. Уверена, те же люди прислали мне это. – Она вытянула вперед руку, показывая всем лицо проститутки. – Это дурная черная женщина. Люди, которые сожгли нашу школу, утверждают, что черные – это зло, а зло – это черные. Да покарает их Господь! Знаете, почему они прислали мне этот снимок? Моя мать была квартеронкой. – (Негры застыли в изумлении.) – Более того, в какое-то время своей жизни она продавала себя мужчинам. Но мой отец обожал ее. Он женился на ней. И я чту ее память. Я горжусь тем, что во мне течет ее кровь. Ваша кровь. Дурные люди хотят, чтобы мы думали, будто это позор. Что мы ниже, чем они. И ждут, что мы забьемся в угол и будем благословлять их за то, что они бросают нам объедки, или благодарить, когда нас бьют. Пусть катятся к чертям! Вот что я думаю о них, об их поступках и об их угрозах!