Текст книги "Византийское путешествие"

В Азию

За то время, что мы осматривали Святую Софию, произошли разительные перемены. Тучи стремительно неслись к востоку, а с запада на их место вливался прозрачный эгейский воздух. Воды Мраморного моря, Босфора и Золотого Рога засверкали под лучами солнца, и сразу же стало ясно, что, несмотря на все беды, нанесенные разрушениями и реставрациями, Стамбул остается одним из прекраснейших мест на Земле. Впервые проявились очертания города, который поэт XII века Константин Манассия приветствовал как «око вселенной, украшение мира, ярчайшую из звезд, маяк дольнего мира».

Солнце сулило нам дальнюю дорогу. Паром до Яловы отправлялся с пристани Кабаташ на Босфоре. Сразу за пристанью, словно одалиска на картине Энгра, раскинулся вдоль берега бледный и тяжеловесный, перенасыщенный всевозможными излишествами дворец Долмабахче. Работа семейства Бальянов, известной армянской династии архитекторов, привычно презирается специалистами как вульгарный и несуразный образец восточного непонимания западных идей. Но в этом-то и заключается его прелесть (такова же, на мой взгляд, прелесть некоторых сочинений Римского-Корсакова), а по сравнению с брутальными башнями из стекла и бетона, высящимися на холме за Долмабахче, дворцовые украшения, шпили и тяжелые фронтоны смотрятся довольно изящно.

Хотя я с удовольствием бросил взгляд на османский Версаль, однако куда больше меня заботила переправа в Азию. Вскоре паром тронулся, медленно, с дрожью и пронзительным скрипом отвалив от причала, собирая за собой приветливых чаек. Позади остался вход в Золотой Рог, и чем больше удалялся город, тем сильнее гигантские купольные массы Святой Софии и Голубой мечети напоминали облака, пришпиленные к земле колоссальными иглами своих минаретов.

Мы шли к Принцевым островам. Какой-то мужчина принялся высоким детским фальцетом расхваливать новую разновидность шариковой ручки, раздавая желающим листы бумаги с образцами письма. Официанты разносили чай, прокисший вишневый сок и «Нескафе», причем последний напиток стоил здесь гораздо дороже, чем проезд из Европы в Азию. За кормой, где, вопреки унылым предостережениям путеводителей, запрещавших даже думать о купании, вода оказалась сверкающе чистой, появилась стая дельфинов. Дугой взмывая в воздух и вновь ныряя обратно, они как будто прошивали своими телами морские волны.

Мне прежде никогда не доводилось видеть дельфинов. Их внезапное появление оказалось чем-то б́ольшим, нежели просто воплощением какой-то неопределенной надежды. Невозможно было думать о них как о чем-то рутинном, обычном. Это были мгновения чистой жизни, яркого празднества телесного мира, в котором столетия сочетались друг с другом непосредственно, словно клавиши аккордеона. Эти прекрасные существа были потомками тех, чьи изображения мы увидели позднее на дверных косяках церкви, воздвигнутой на высоком уступе над голубым ущельем реки Каликаднос.

Принцевы острова представляют собой архипелаг из девяти небольших островов. Первый из них называется Проти. Как и его более плодородные сестры Антигона, Халки и Принкипо, Проти покрыт поросшими лесом холмами. Дома тут деревянные, с верандами, фронтонами и широкими карнизами. Чем-то он напомнил мне Крым, точнее, тот вымышленный Крым до 1914 года, который существовал в моем воображении. Острова выглядели идеальным местом для работы над скорбными мемуарами или многотомными трактатами о болезненных нравах опальной аристократии.

Все долгие века византийского правления Принцевы острова были местом политической ссылки. Сюда отправляли подозреваемых в государственной измене и тех, кто просто мешал сильным мира сего. Порой, чтобы уберечь себя от будущих проблем, их лишали зрения.

Эта практика всякий раз приводилась историками-византофобами в качестве свидетельства врожденной порочности византийского общества, хотя нанесение всевозможных увечий – от вырывания ноздрей и отрезания языка до ампутации конечностей и кастрации – обычные наказания в Средние века. Если уж на то пошло, никаких свидетельств применения ослепления в карательных целях в Византии до VIII века не существует. Да и в более поздний период не было ничего необычного в том, что свергнутые императоры и опальные вельможи претерпевали наказания, самые строгие из которых заключались в изгнании или насильственном пострижении в монахи. В этом отношении византийцы предстают более гуманными, чем их западноевропейские современники и восточные соседи – аббасидские халифы Багдада и Самарры. Кроме того, ослепление в Византии служило наказанием для подстрекателей народных бунтов и тех, кто выступал против Церкви. Узурпатор Михаил VIII, отдавший приказ об ослеплении законного наследника трона, был одним из самых непопулярных правителей в истории Византии, и после его смерти в 1282 году эта практика была фактически прекращена. Сын Михаила Андроник II Палеолог счел своей обязанностью посетить жертву отцовского произвола и униженно просить о прощении.

На первый взгляд, Принцевы острова могут показаться не самым плохим местом для изгнания – райский уголок, да и до столицы недалеко. Однако был здесь и свой элемент жестокости. Единственной отрадой для изгоев, сохранивших зрение, были прогулки к причалу или наблюдение из окон расположенного на холме монастыря за манящими очертаниями Царицы городов на горизонте. Даже по ночам им не удавалось избежать этой пытки, ибо, как мы уже говорили, Церковь Премудрости Божией, освещаемая бесчисленными свечами, сияла, словно маяк, и была видна издалека.

После того как остров Принкипо остался позади, только открытое море отделяло нас от холмов Азии, которые после многодневных дождей оделись покровом сверкающей зелени, постепенно перетекающей в голубое и лиловое, сливаясь вдали со снегами вифинского Олимпа. Умирая от тяжелой болезни, симптомы которой очень напоминали рак, императрица Феодора плыла этим путем в надежде обрести в теплых источниках Вифинии исцеление. Племянник и наследник ее мужа Юстин II также отправился туда, чтобы избавиться от черной меланхолии и постоянной тревоги в построенном им неподалеку от Яловы дворце. Первая умерла в тяжелых страданиях, второй сошел с ума, но я мысленно возвращался на остров Проти, вспоминая самого выдающегося из изгнанников, обретшего в свои последние дни безмятежность и ясность, сходные с полуденным солнцем, равно дающим тепло и свет спокойному морю и цветущим холмам.

Список грехов

Василевс Роман I Лакапин, в правление которого были усмирены болгары и возвратился под власть империи богатый город Мелитина, был сыном неграмотного армянского крестьянина по имени Феофилакт Невыносимый.

История, увы, умалчивает о том, каким образом Феофилакту досталось это нелестное прозвище. Его сын был узурпатором, добившимся высочайших в мире почестей посредством измены и обмана. В его оправдание можно сказать лишь то, что милосердное правление Романа во многом искупает захват власти.

* * *

Особого кровопролития не было. Законный наследник Константин VII по прозвищу Багрянородный остался в живых и женился на дочери Романа Елене, женщине необычайной красоты и ума. Она оказалась верной супругой, а Константин с воодушевлением предался занятиям литературой и искусством. Из всех императоров он единственный собственноручно писал картины и, по свидетельству Лиутпранда, епископа Кремонского, делал это превосходно. Единственное, что ставили в упрек Константину, было его чрезмерное пристрастие к вину.

Законные права на престол, принадлежавшие Константину, Роман разделил между двумя своими сыновьями. Вот с наследниками ему не повезло: надменность, вероломство и грубость обоих были столь велики, что народ вскоре их возненавидел. Елена также не питала иллюзий относительно своих братьев. Говорят, что когда прославленный Нерукотворный Образ из Эдессы проносили по улицам столицы, сыновья Романа лишь мелькнули, как тени, возле святыни, тогда как Константин Багрянородный по достоинству воздал Господу нашему и Спасителю.

К 943 году Роман был уже старым и больным человеком. Его одолевали сильнейшие приступы раскаяния, выражавшиеся в «поступках неразборчивого милосердия и безудержного благочестия». Опасаясь, что отец передаст трон их сводному брату, сыновья задумали заговор, но Роман ничего не замечал. Озабоченный спасением своей души, он окружил себя монахами, абсолютно не разбиравшимися в политике. Появление в столице близнецов, сросшихся бедрами лицом к лицу, окончательно смутило императора. Их уродство, несомненно, предвещало беду.

Зимой 944 года Роман наконец-то сумел оценить низость своих детей. 20 декабря, в полдень, когда Большой дворец был закрыт для посторонних, братья схватили отца в его покоях и, связав, посадили на корабль, направлявшийся на остров Проти, где и заточили его в монастырь.

Сыновья Романа совершили тем самым роковую ошибку, и их сестра прекрасно понимала, что для ее мужа настал час вернуться к власти. На улицы и площади столицы были посланы подстрекатели. Возбужденный народ желал видеть на троне своего обожаемого Константина, багрянородного внука императора Василия Македонянина. Вопреки этому желанию обезумевшие братья Лакапины задумали убить Константина во время трапезы, но тому удалось их переиграть. 27 января 945 года братья были схвачены и сосланы на остров Проти, разделив таким образом судьбу своего отца.

Роман, не утративший ни зрения, ни остроумия, приветствовал своих сыновей следующими словами:

 
Господь, благослови тот день,
Когда царевичи, наследники престола,
Пришли, чтоб посетить меня
И мой приют смиренный. Не сомневаюсь,
Та же воля, любовь к родителям своим,
Что и меня изгнала из дворца,
Теперь послала их и разрешит побыть подоле…
И хорошо, что я здесь оказался раньше,
Ведь братия, все время посвящая
Божественной Премудрости, не знала б, очевидно,
Как встретить Их Высочеств, если бы не я,
Когда б я не пришел и всё не объяснил,
Как встретить, что подать…
Глядите – вот столы, вот пиршество для вас,
Вода: кипящая, холодная, как снег варангский,
Вот сладкая фасоль, а вот и черемша
И вся иная зелень. Если же болезнь
Вас одолеет, есть у нас лекарство –
Суровый пост. Для шайки озорной
Здесь нет пристанища, но комната найдется
Для Их Высочеств, что отца родного
Обидели, оставили в беде…
 

Никто не знает, как сыновья Романа ответили на это обращение. Довольно скоро они умерли вдали от своего обличителя: где именно, точно не известно.

Мало кто из людей проводит остаток своих дней в размышлениях о собственных деяниях и достижениях, но Романа мучила совесть и стали одолевать кошмарные видения: во сне перед ним разверзалась адская бездна, и его сыновья с криками падали туда. Он, Роман, следовал за ними, но в последний момент или просыпался, или же Богородица протягивала ему руку и помогала выбраться.

Роман находил облегчение в писании. Он занес все свои грехи в специальную книгу и перед собранием из трехсот монахов (некоторые из них прибыли из далекого Рима) вслух прочитал все записанные прегрешения, а послушник (простой подросток) в это время бранил и оскорблял его. Таким образом Роман надеялся обрести спасение.

Книга, содержащая список его грехов, была передана в монастырь на склонах вифинского Олимпа. К ней прилагалась денежная сумма: Роман обращался к монахам с просьбой молиться о душе бывшего императора. Монахи исполнили эту просьбу, и как-то среди ночи достойнейший из старцев услышал вдруг голос, трижды возгласивший: «Божья милость снизошла!» Когда заглянули в книгу грехов Романа, все страницы в ней оказались чистыми.

Через два года, 15 июня 948 года, Роман мирно скончался. Его тело было возвращено в столицу, а пустую книгу похоронили вместе с ним в церкви монастыря Мирелейон.

II. Вифиния

На эспланаде

Мы сидели на многолюдной и суетливой набережной Яловы, ели фисташки и ожидали долмуш, на котором собирались попасть в Изник. Слово «долмуш» того же корня, что и «долмадес» («долма») и означает «заполненный» или «набитый». Долмушем может оказаться такси, но чаще всего это микроавтобус, поджидающий на стоянке достаточное количество пассажиров, чтобы оправдать поездку. Прелесть этой системы в том, что никакого расписания нет, но все добираются до места вовремя. В долмуше, в который мы сели, вокруг водительского сиденья повсюду виднелись амулеты и значки, призывающие покровительство Аллаха. Вскоре мы поняли, зачем они нужны.

Дорога из Яловы в Изник крутая, извилистая и узкая, ее покрытие пребывает в последней стадии распада, но ничто не в силах умерить природную удаль турецких водителей, презирающих тормоза и во что бы то ни стало стремящихся обогнать друг друга. Я пытался переключиться на красоту проплывающих за окном пейзажей, но тщетно. И только после того, как дорога перевалила через высокий перевал и словно бы какой-то безумный импресарио немыслимым жестом раскрыл перед нами лежащую на сотни метров ниже бледно-бирюзовую поверхность озера Асканиа, я позабыл свои тревоги.

Это была Азия, но в открывавшейся с перевала картине не было ничего азиатского. Оливковые рощи, виноградники и тополя на фоне мягких очертаний высоких гор… Пейзаж вдохновлял первых лирических поэтов, а для многих византийцев это было сердце их родины. Покровитель искусств и высокопоставленный чиновник Феодор Метохит в начале XIV века, когда Анатолия практически была уже потеряна, описывал ее как самую богатую и значительно более красивую местность, чем византийские земли в Европе. Когда-то это была плодородная и религиозная страна, отличавшаяся благородными обычаями и отсутствием радикальных конфликтов в обществе. Лишившись ее, империя была обескровлена. Двигаясь к Никее по северному берегу озера Асканиа, через масличные рощи и алые от маков поля, и видя, как справа от дороги сквозь трепещущие кроны тополей пробивается синева воды, трудно не разделить чувств Метохита.

Мы въехали в город через рваный пролом в стене. Слева виднелись вросшие в землю Константинопольские ворота и две колонны с маскаронами, увитыми змеями. Широко распахнутые каменные рты их то ли вопили от ужаса, то ли недоумевали, что с ними сделало время.

Вечер застал нас в саду гостиницы «Джамлик», где мы ели выловленного из озера сома и борек – лакомство из мягкого сыра и душистых трав, закатанных в листы тонкого теста. Это кушанье было известно византийцам уже в VI веке. В саду имелся неглубокий бассейн, окруженный разросшимися розовыми кустами. Заходящее солнце бросало последние лучи на поверхность озера, за нами чернела массивная глыба одной из Никейских башен. На юге плотные темные тучи нависли над горами, и приближающаяся гроза давала о себе знать периодическим грохотом. Между тучами проносились шафранового цвета сполохи. В сумерки появилось довольно много молодежи, прогуливавшейся взад-вперед под деревьями эспланады. Негромкий разговор, объятия, обрывки песен с удивительно своевременными названиями, вроде «Ламбады» или «Далласа», доносившиеся из открытых кофеен…

Гроза, несмотря на свой зловещий кашель, так и не обрела полного голоса, а нескольких упавших в сад крупных капель было явно недостаточно, чтобы загнать нас под крышу. Тем временем небо на западе приобрело совершенно невиданный цвет: от ржаво-оранжевого до светло-розового. В листве склонившегося над нашим столом дерева невидимая птаха остановила свой выбор на причудливой барочной арии, полной быстрых переходов и сложных томных рулад.

Кстати, на византийских пирушках распевали такую вот песенку:

 
Дикая пташка, стань ручной,
Скорей садись мне на ладонь.
А если полетишь домой,
Охотник поразит стрелой.
Покроют перышки поля,
Уж лучше поберечься зла,
Остаться здесь, на ветке жить,
Цветущей ветке. Здесь в саду
Нектар и воду я найду…
 

Корабли и пленные

Солнце вставало за городом, и потому рассвет над озером Асканиа не мог сравниться с хроматическим буйством вчерашнего захода солнца, но и в нем была своя прелесть. И небо, и водная гладь были одинаково бледны и отдавали молочным отливом, так что долгое время я не мог различить разделяющую их линию.

Ранним весенним утром 1097 года турецкие солдаты в крепостных башнях вдоль берега озера тоже занимались созерцанием световых эффектов. Что-то темное двигалось на горизонте, нечто такое, чего там быть не должно. Когда совсем рассвело, они услышали отдаленные звуки труб, барабанный бой и увидели лес трепетавших на утреннем ветерке знамен. К своему ужасу, они поняли, что к ним приближается византийский флот. Армии Первого Крестового похода уже окружили город с суши, и вот кольцо осады замкнулось. Султан сельджуков, чьей столицей Никея стала в 1080 году, уже несколько раз безуспешно пытался прийти на помощь, но теперь защитники города окончательно утратили всякую надежду. Они не знали, что грозная на вид флотилия состояла из легких суденышек, почти без воинов, зато изобилующих трубами, тимпанами и флагами. Император Алексей I Комнин был тонким психологом и мастером политического театра.

Когда крестоносцы добрались до стен Никеи, они готовы были возвратить город его законному повелителю – императору. Алексей, со своей стороны, собирался во всем с ними сотрудничать (лодки на озере появились по просьбе крестоносцев), но не забывал, что Никея пребывала в турецких руках менее двадцати лет, а, значит, большинство ее жителей – православные греки, которых он обязан был защищать. Алексей совершенно не хотел превращать один из красивейших городов западной Азии в дымящиеся руины. Восхищаясь храбростью и воинским искусством «западных варваров», он понимал, на что способны эти жестокие и дисциплинированные люди. (Его дочь Анна с ужасом вспоминает, что у крестоносцев даже священники отличались кровожадностью.) Важно было, чтобы город избежал штурма. В соответствии со своим замыслом Алексей, установив контроль над озером, начал переговоры с гарнизоном и оказавшимися в западне турецкими вельможами. Предложенные им условия капитуляции были исключительно великодушными, и потому в утро решающего штурма изумленные крестоносцы услышали над башнями Никеи похвалы императору, возносимые под звуки труб, и увидели там императорский штандарт.

То был идеальный исход противостояния: своим подлинно христианским поступком император спас множество жизней с обеих сторон. Город был освобожден и вместе с тем остался цел, но рядовые крестоносцы, ожидавшие грубых радостей грабежей и погромов, почувствовали себя обманутыми.

Они уже успели развлечься бессмысленными убийствами и мародерством в соседних деревнях (все, как одна, христианских) и теперь, войдя во вкус, ждали большего. Можно представить себе разочарование крестоносцев, когда оказалось, что они могут попасть в Никею только небольшими группами и под строгим надзором императорской стражи. Жажда крови, грабежа и женщин обернулась для завоевателей экскурсиями в несколько важных в историческом и религиозном отношении храмов.

Рыцарям не на что было пожаловаться, так как всякий раз они покидали императорские приемы, обремененные множеством даров, но и они были потрясены отношением Алексея к пленным туркам, которых трудно было назвать пленниками. С недоверием наблюдали они, как «врагов Христовых» с почетом переправили по озеру в нагруженных всевозможным скарбом лодках в лагерь императора или в столицу, где те пребывали в полной безопасности. Некоторые из пленных в последующем крестились и были приняты на императорскую службу. Султанша – первая жена султана – была препровождена вместе с детьми в Константинополь, где им предоставили подобающие статусу условия, пока ее муж не сообщил, где и когда они могут с ним воссоединиться. Когда прибыл вестник от султана, никакого выкупа у него не потребовали.

Все это произвело на скопившихся под стенами Никеи крестоносцев не самое лучшее впечатление. Участвовавший в осаде хронист Раймонд Ажильский осуждает Алексея как человека «лживого и беззаконного». С первого мгновения победы союзнические отношения восточных и западных христиан были отравлены. Трудно было ожидать от западных воинов понимания всей сложности ситуации в Анатолии, но император в этом не виноват.

Алексей Комнин был величайшим государственным деятелем своего времени. По-царски принимая в своем пурпурном шатре в Пелекануме высших сановников султанского двора, он прекрасно знал о том, что многие районы Анатолии заселены турками в таких количествах, что выселение их просто невозможно. По этой причине было жизненно важно изменить отношения между турками и византийцами, между мусульманами и христианами, что и было сделано. С 1028 года в Константинополе имелась мечеть, турки сражались в армиях Алексея, султан получил титул севаста, что делало его почетным членом императорской семьи. Если Анатолия вновь становилась византийской, мирное сосуществование приобретало ничуть не меньшее значение, чем полное ее завоевание, что во многом зависело от восприятия турками величия и характера императора. Был Алексей «добрым человеком», как писал о нем Рансимен, или нет (в этом отношении есть некоторые сомнения), но в 1097 году его благородное великодушие являлось настоятельной политической необходимостью. К несчастью, латиняне воспринимали подобные тонкости как измену христианскому делу. Как смеет император не желать мести туркам, в течение сорока лет глумившимся над христианами и угрожавшим святым местам?

Византийцы, в свою очередь, были убеждены, что дикие орды немытых и неграмотных западных варваров не заинтересованы в завоевании старого Иерусалима (или не будут удовлетворены этим завоеванием надолго) после того, как увидели Константинополь – Новый Иерусалим, богатейший и красивейший город Земли. Анна Комнина была особо настойчива в этом вопросе, да и сам Алексей в сочинении «Музы», написанном им в дни своей последней болезни, призывает сына «использовать всю изобретательность, чтобы направить вспять волнение, идущее с Запада». Беспокойство обоих полностью оправдалось.