Текст книги "Толкин и Великая война. На пороге Средиземья"

1
Накануне

Если бы Джон Рональд Руэл Толкин в детстве отличался здоровьем более крепким, война настигла бы его еще до того, как ему исполнилось семь лет. Он родился 3 января 1892 года в Блумфонтейне, столице Оранжевой республики – одной из двух бурских республик, добившихся независимости от британского владычества в Южной Африке. Отец Джона Рональда заведовал там отделением Африканского банка. Артур Толкин приехал туда из Англии; его невеста Мэйбл Саффилд вскорости последовала за ним, и молодые люди поженились в Кейптауне. В глазах голландских поселенцев – буров – в Блумфонтейне они были «уитлендерами», то есть иностранцами, которые имели очень мало прав, зато налоги платили огромные. Однако многие шли на это в надежде сколотить состояние: страна изобиловала золотыми рудниками и алмазными копями. В 1894 году родился брат Джона, малыш Хилари. Жаркий климат плохо сказывался на старшем из мальчиков, так что на следующий год Мэйбл решила ненадолго свозить сыновей в Бирмингем. Но назад они уже не вернулись. В феврале 1896 года Артур умер от ревматической лихорадки. Так что жестокая Англо – бурская война[9]9
  Англо-бурская война – имеется в виду вторая война с голландскими колонистами (бурами) в 1899–1902 гг. Непосредственным поводом к войне стал отказ президента Трансвааля П. Крюгера дать избирательные права иностранцам. В результате войны Британская империя подчинила обе республики буров, Трансвааль и Оранжевую республику (Оранжевое Свободное Государство). Первая Англо-бурская война, также известная как Трансваальская война (1880–1881), закончилась поражением Англии. – Примеч. ред.


[Закрыть] за права уитлендеров, разразившаяся в конце 1899 года, Мэйбл Толкин и ее сыновей никак не затронула.

Оказавшись в безопасной Англии, Мэйбл воспитывала сыновей одна. Она поселилась с ними в скромном домике в деревушке Сэрхоул под Бирмингемом. В течение четырех безмятежных лет она сама обучала обоих мальчиков дома; климат и атмосфера этой сельской идиллии запечатлелись в сердце юного Джона Рональда, составляя разительный контраст с тем, что он знал до сих пор. «Если ваша первая рождественская елка – это жухлый эвкалипт, и если вас обычно допекают жара и солнце, – вспоминал он в конце жизни, – то, внезапно (как раз тогда, когда у вас пробуждается воображение) оказавшись в тихой уорикширской деревушке… проникаешься особой любовью к тому, что можно назвать английской глубинкой центрального Мидленда, где чистая вода, камни, вязы, спокойные речушки и… поселяне…» Но в 1900 году Джон Рональд поступил в школу короля Эдуарда, и семья снова перебралась в промышленный Бирмингем, поближе к ней. И тут, к вящему негодованию и Саффилдов, и Толкинов, Мэйбл приняла католичество. Какое-то время мальчики ходили в римско-католическую школу под управлением священников Бирмингемского Оратория. Толкин далеко опережал одноклассников, так что в 1903 году он вернулся в школу короля Эдуарда, но католиком оставался до конца жизни. Мэйбл болела диабетом, в ноябре 1904 года она впала в кому и умерла; Толкин считал, что его мать приняла мученический венец ради того, чтобы воспитать своих мальчиков в истинной вере.

Незадолго до смерти Мэйбл семья снимала комнаты в коттеджике в Реднэле, графство Вустершир, за пределами города. Но теперь опекун мальчиков, отец Фрэнсис Морган из Оратория, нашел им жилье в Эджбастоне, и, переехав с первоначального тамошнего адреса на новый, шестнадцатилетний Толкин познакомился с еще одной квартиранткой – девятнадцатилетней Эдит Брэтт. Хорошенькая Эдит была талантливой пианисткой и тоже сиротой; к лету 1909 года молодые люди полюбили друг друга. Но еще до исхода года отец Фрэнсис прознал о романе и запретил Толкину видеться с Эдит. Как бы ему ни было больно, Толкин послушался опекуна; отныне он целиком посвящал себя ЧКБО, школьным друзьям и регби – и даже стал капитаном команды своего дома. Со второй попытки он поступил в Оксфорд и заслужил стипендию – 60 фунтов в год на оплату обучения на классическом отделении.

Мэйбл привила старшему сыну любовь к рисованию. В своем первом альбоме он изображал морских звезд и водоросли. Из очередной поездки на морской курорт в Уитби в 1910 году он привез исполненные экспрессии зарисовки деревьев, зданий и пейзажей. В художественных опытах Толкина было больше эстетики и эмоциональности, нежели академизма. Его фигуры и портреты в лучшем случае комичны или стилизованы, в худшем – примитивны; о своих талантах художника он всегда был весьма скромного мнения. Лучше всего ему удавались узоры и орнаменты, примером тому его знаменитые декоративно-условные, графичные обложки к «Хоббиту» и к «Властелину Колец».

Также Толкин через Мэйбл унаследовал от своего деда, Джона Саффилда, способности к каллиграфии – его предки были граверами и изготовителями печатных форм. У самой Мэйбл почерк был весьма вычурный: заглавные буквы и подстрочные элементы украшались завитушками и росчерками, наклонные поперечины выразительно устремлялись вверх. В официальной переписке Толкин использовал почерк, основанный на средневековом «базовом письме», но в юности он, по-видимому, варьировал стили письма для каждого из своих друзей, а позже, в наспех набросанных черновиках, его каракули больше всего походили на электрокардиограмму пациента в реанимации.

Читать Толкин научился к четырем годам и жадно поглощал популярные на тот момент детские книги: это были сказки Ганса Христиана Андерсена, его раздражавшие, «Пестрый дудочник» Роберта Браунинга, рассказы об индейцах, «Принцесса и гоблин» Джорджа Макдональда или «Книги сказок» Эндрю Лэнга, будившие жажду приключений. Особенно его завораживали истории о драконах.

Но волшебные сказки не давали ключа к его мальчишеским предпочтениям. «Я воспитывался на античных авторах и впервые открыл для себя ощущение наслаждения литературой в поэмах Гомера», – писал Толкин впоследствии. К тому времени как ему исполнилось одиннадцать, один из священников Оратория сказал Мэйбл, что ее сын «слишком уж начитан, прочел все, что подходит для мальчика, которому нет еще и пятнадцати, – так что из классических вещей ему и порекомендовать нечего»[10]10
  Цитаты из «Биографии» Х. Карпентера приводятся в пер. А. Хромовой. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Благодаря изучению античных авторов и, в частности, благодаря школьным упражнениям по переводу английских стихов на латынь или греческий, в Толкине пробудилась любовь к поэзии. В раннем детстве он обычно пропускал в книгах стихотворные вставки. Р. У. Рейнолдс, его учитель из школы короля Эдуарда, пытался зажечь в Толкине интерес к общепризнанным колоссам английской литературы, таким как Мильтон и Китс, – но по большей части напрасно. Зато Толкин пылко восхищался католическим поэтом-мистиком Фрэнсисом Томпсоном – его мастерским владением словом и метрикой, его богатой образностью и визионерской верой, пронизывающей его произведения. Томпсон умер рано, в 1907 году, после смерти пользовался огромной популярностью и, по всей видимости, повлиял на содержание одной из первых стихотворных попыток Толкина, «Солнечный лес», написанной в возрасте восемнадцати лет. Как и в длинном цикле Томпсона «Сестринские песни», в этом стихотворении речь шла о лесном видении фэйри:

 
Придите ко мне, беззаботные эльфы,
Виденьям подобны и отблескам ясным,
Из света сотканные, чуждые горю,
Порхайте над буро-зеленым покровом.
Придите! Танцуйте, о духи лесные!
Придите! И спойте, пока не исчезли!
 

Уильяму Моррису, использовавшему стихи в своих псевдосредневековых романах, также было суждено оставить свой след в ранней поэзии Толкина.

Моррис сыграл важную роль еще и потому, что сам учился в оксфордском Эксетер-колледже и вместе с сокурсником Эдвардом Берн-Джонсом (тоже выпускником школы короля Эдуарда) впервые там услышал о Прерафаэлитском движении – и вдохновился его идеями. Толкин однажды сравнил ЧКБО с прерафаэлитами, возможно потому, что Братство стремилось возродить средневековые ценности в искусстве. Кристофер Уайзмен, что характерно, с таким сравнением не согласился, заявив, что оно весьма далеко от истины.

Все попытки Мэйбл научить старшего сына играть на пианино потерпели неудачу. Как писал в своей биографии Толкина Хамфри Карпентер, «казалось, слова заменяют ему музыку и он получает удовольствие, слушая их, читая их и повторяя их вслух, почти не обращая внимания на смысл». Толкин демонстрировал необыкновенные лингвистические способности; в частности, тонко чувствовал фонетику различных языков. Мать начала учить его французскому и латыни еще до того, как Толкин пошел в школу, но ни тот, ни другой язык ему особо не понравились. Однако в восьмилетнем возрасте мальчик впервые встретился с валлийским – благодаря экзотичным названиям на железнодорожных вагонах с углем. Его притягивал необычный привкус и дух имен, которые встречались порою в истории и в мифологии. Позже Толкин писал: «Греческий с его внешним лоском и текучестью, что лишь подчеркивалась жесткостью, меня завораживал… и я попытался изобрести язык, который бы воплощал специфическую “греческость” греческого». Это было еще до того, как в возрасте десяти лет он начал учить греческий как таковой; к тому времени он уже читал и Джеффри Чосера. Год спустя он разжился «Этимологическим словарем» Чемберса, что позволило ему впервые познакомиться с принципом «передвижения звуков», лежащего в основе эволюции языков.

Так для Толкина открылся новый мир. Большинство людей никогда не задумываются над историей языка, на котором разговаривают, точно так же как не размышляют и над геологией почвы, на которой стоят; но Толкин, читая Чосера на среднеанглийском, уже осмысливал бросающиеся в глаза свидетельства. Еще древние римляне подметили, что некоторые слова в латыни и в греческом звучали похоже – по-видимому, они были сродни друг другу. На протяжении веков то и дело случайно обнаруживалось сходство все в новых языках; делались смелые утверждения о том, что все языки восходят к некоему изначальному общему предку. Но в девятнадцатом веке к вопросу наконец-то подошли со всей научной строгостью, и возникла новая дисциплина: сравнительная филология. Ее основное открытие состояло в том, что языки меняются не как попало, а упорядоченно. Филологи смогли вывести фонологические «законы», по которым отдельные звуки изменялись на разных стадиях истории языка. Словарь Чемберса познакомил Толкина с самым известным из этих законов – с законом Гримма, посредством которого Якоб Гримм примерно за век до того кодифицировал совокупность регулярных изменений, порождающих (например) слова pater [отец] в санскрите, греческом и латыни, но father в английском и vatar в древневерхненемецком, все – восходящие к одному и тому же незафиксированному «корню». Эти языки (хотя и не все языки мира) очевидным образом родственны друг другу – что устанавливалось посредством научного анализа; далее, сопоставляя их, возможно было реконструировать элементы их праязыка, а именно индоевропейского – языка доисторических времен, от которого не осталось никаких письменных источников. От всего этого у мальчика-подростка голова шла кругом; но все это предопределило его дальнейшую жизнь.

К тому времени как Толкин познакомился с законом Гримма, он уже придумывал собственные языки. Отчасти забавы ради и ради розыгрышей – для создания секретных кодов; отчасти просто ради эстетического удовольствия. За невбошем, представляющим собою мешанину из искаженных латинских и греческих слов (изначальная задумка на самом деле принадлежала его двоюродной сестре), в 1907 году последовал гораздо более проработанный наффарин, на который заметно повлияла фонетика испанского языка (а также и отец Фрэнсис, по происхождению наполовину валлиец, наполовину англо-испанец). Последние четыре года в школе короля Эдуарда Толкин учился в старшем, или первом, классе под руководством директора, Роберта Кэри Гилсона, который побуждал его заняться историей латыни и греческого. Но очень скоро своенравные предпочтения увели мальчика за пределы классического мира. Прежний классный наставник Джордж Бруэртон одолжил Толкину учебник древнеанглийского для начинающих, и тот изучал его в свободное время. В школе Толкин добился превосходных успехов в немецком, получил первую награду по этому предмету в июле 1910 года, однако еще раньше, к 1908 году, он открыл для себя «Учебник готского языка» Джозефа Райта, и этот давно мертвый язык с рубежей письменной истории взял его филологическое сердце «штурмом».

Другие предпочли бы помалкивать о таких заумных интересах, но в школе Толкин неумолчно рассуждал о филологии. Роб Гилсон охарактеризовал его так: «солидный авторитет в вопросах этимологии – настоящий энтузиаст». Действительно, как-то раз Толкин даже прочел своему первому классу лекцию о происхождении европейских языков. В школе короля Эдуарда в мальчиков вбивали дух классицизма; Толкин, сопротивляясь, преловко делал вид, что не имеет с ним ничего общего. Он дерзко объявлял литературному обществу, что «Сага о Вёльсунгах», история о драконобойце Сигурде, демонстрирует «величайший эпический гений, что прорывается из дикого состояния в совершенную и осознанную человечность». А однажды на ежегодных латинских дебатах он взял и выступил на готском.

Корпус готских текстов невелик, и для Толкина он стал манящим искушением. Толкин пытался представить, каков был готский, не зафиксированный в письменных памятниках. Он придумывал готские слова, но не как попало, а опираясь на свои познания о звуковых изменениях, чтобы реконструировать «утраченные» слова на основе сохранившихся родственных им слов в других германских языках. Этот лингвистический метод весьма походил на тригонометрическую съемку – процесс, посредством которого картографы отмечают высоту объектов местности, где сами никогда не бывали. «Личный яз.» Толкин упоминал редко, кроме как в своем дневнике, потому что это увлечение частенько отвлекало его от «серьезных» школьных занятий; однако в готский проект он втянул Кристофера Уайзмена. Самокритичный Уайзмен позже вспоминал:

Изучение Гомера под руководством Кэри Гилсона зажгло во мне то, что в Толкине уже горело ярким светом, – интерес к филологии. На самом-то деле Джон Рональд дошел до того, что создал язык L и еще один – LL, демонстрирующий, каким L стал спустя несколько веков. Он попытался посвятить меня в один из своих доморощенных языков и написал мне на нем открытку. Он утверждал, будто я ответил на том же языке, но, сдается мне, он ошибается.

Эти двое с жаром спорили о филологии; много десятилетий спустя Уайзмен говорил, что придумывание языков легло в основу их юношеской дружбы. Необычное занятие для подростков; но Толкин так не считал и позже настаивал: «В этом, знаете ли, нет ничего необычного. По большей части этим увлекаются мальчики… Если основное содержание образования станет лингвистическим, лингвистическую форму обретет и творчество, даже если в список их талантов языки не входят». Конструирование языков не только удовлетворяло творческую потребность, но еще и позволяло создать желанный жаргон, который «служит тайному и гонимому обществу или тем, кто, повинуясь странному инстинкту, притворяется членом такого общества» – как в случае Великих Братьев-Близнецов.

Не вполне понятно, разделял ли Толкин с Уайзменом следующую авантюру, придумывание «незафиксированного» германского языка, гаутиска[11]11
  Гаутиск – возможно, экстраполяция готского; но, скорее всего, имелся в виду язык геатов древней Скандинавии – язык, на котором предположительно говорил герой Беовульф, победитель чудовищ, до того как предание о нем записали на древнеанглийском языке. Хотя Роб Гилсон, по его собственному признанию, в филологии разбирался слабо, некоторые из его прозвищ, которыми он пользовался в письмах к друзьям, заставляют предположить, что и он участвовал в игре своего друга по созданию языков. К сожалению, расшифровка этих прозвищ также основана на догадках. Толкин, по-видимому, звался «мистер Undarhruiménitupp», а Дж. Б. Смит – «Haughadel» или «Hawaughdall».


[Закрыть], и кажется маловероятным, что более широкий состав ЧКБО вообще был причастен к его филологическим развлечениям. Но в создании языков Толкин руководствовался скорее художественными, нежели практическими соображениями; и даже если его друзья не привлекались как соавторы, то, по крайней мере они наверняка были восприимчивой, придирчивой аудиторией. В конце концов, эти мальчики вели дебаты на латыни – и участвовали в ежегодных постановках пьес Аристофана в оригинале, на классическом древнегреческом. Сам Толкин с большой экспрессией сыграл Гермеса в постановке «Мира» 1911 года (прощаясь тем самым со школой). Уайзмен выступил в роли Сократа, а Роб Гилсон – Стрепсиада в «Облаках» год спустя. Только Смит из всего ЧКБО, будучи учеником «современного», или коммерческого отделения, греческий не изучал; возможно, поэтому в одной из пьес ему поручили роль Осла. Режиссером-постановщиком выступал любитель сигар Элджи Межерс, глава дома Толкина, и на пирах мальчикам подавали своеобразное меню из булочек, крыжовника и имбирного лимонада. «Неужели никто больше не помнит этих пьес? – вопрошал один из “старых эдвардианцев”, то есть выпускников школы, в 1972 году. – Торжественное шествие хора в белых одеждах, играющего на флажолетах, через все переходы здания Старшей школы? Или как Уайзмен и Гилсон жуют на сцене крыжовник и болтают без умолку, будто греческий – их родной язык?»

ЧКБО нравилось в чем-то отличаться от других. Эти подростки обладали искрометным и весьма изощренным чувством юмора, многообразными интересами и талантами – и редко испытывали потребность втягивать кого бы то ни было в свой круг. Еще один выпускник школы короля Эдуарда писал Толкину в 1973 году: «Вы просто не представляете, как я мальчишкой смотрел на вас снизу вверх с восхищением и завидовал остроумию того избранного узкого круга, что состоял из Дж. Р.Р.Т., К. Л. Уайзмена, Дж. Б. Смита, Р.Кв. Гилсона, В. Траута и Пейтона. А я топтался на окраине, подбирая перлы. Вы, надо думать, даже не подозревали об этом мальчишеском преклонении». Оглядываясь назад, Толкин утверждал, что они вовсе не задавались целью отгораживаться от прочих школьников, но, нарочно или нет, барьеры они воздвигали.

На поле для регби Уайзмена по какой-то причине прозвали Премьер-министром, и участники ЧКБО принялись разрабатывать эту тему: Толкин стал Министром внутренних дел, Винсент Траут – Канцлером, а сообразительный и педантичный Уилфрид Хью Пейтон (прозванный также Уиффи) – Партийным Организатором. Дж. Б. Смит в честь одного из своих увлечений получил громкий (хотя и неправительственный) титул Принца Уэльского. Более того, это только один набор прозвищ из всего перечня[12]12
  Все участники ежегодных школьных латинских дебатов щеголяли «античными» прозвищами. Некоторые из прозвищ являлись буквальным переводом фамилий: так, Уайзмен стал Sapientissimus Ingens [лат. Мудрейший Чрезвычайно: английская фамилия Wiseman – wise + man – дословно означает ‘мудрый человек, мудрец’], а Бэрроуклоф – Tumulus Vallis [Долинный Курган: английская фамилия Barrowclough – barrow + clough – дословно означает ‘холм в лощине’]. Кэри Гилсон звался Carus Helveticus [Кар Гельветский; гельветы – кельтское племя на территории нынешней Швейцарии] в честь его увлечения Альпами, а Робу присвоили уменьшительный вариант того же имени, Carellus Helveticulus [отцовское имя с добавлением уменьшительно-ласкательных суффиксов]. Уилфрид Пейтон был Corcius Pato [Корций Патон, латинизированная форма английской фамилии], а его младший брат Ральф – Corcius Pato Minor [Корций Патон Младший]. Винсент Траут получил очень рыбное прозвище – Salmonius Tructa Rufus [лат. Лососевая Красная Форель: английская фамилия Trou t дословно означает ‘форель’], но «Кексик» Барнзли звался Placenta Horreo, от латинских слов, обозначающих ‘cake’ [кекс] и ‘barn’ [сарай, амбар]. Все прозвища Толкина обыгрывали его фамилию, в шутку записанную как toll keen [‘налог, пошлина’ + ‘острый, проницательный’]: Vectigalius Acer [Налоговый Проницательный], Portorius Acer Germanicus [буквально ‘Таможенный Проницательный Германец’] и, отдавая должное его языковым способностям, Eisphorides Acribus Polyglotteus [‘Налоговый Проницательный Полиглот’].


[Закрыть]. В своей записке, непосредственно перед тем как ЧКБО оформилось в единое целое, Уайзмен обращается к Толкину «мой дорогой Гавриил» и, по всей видимости, титулует его «Архиепископ Эврю»; письмо подписано «Вельзевул» (возможно, автор иронизирует над глубокой пропастью между религиозными воззрениями обоих друзей) и содержит малопонятную отсылку к «Первосвященнику Глубинки, нашему общему другу». Вся их корреспонденция (до Великой войны) пронизана духом шутливой торжественности: вместо того чтобы просто пригласить Толкина в гости, Гилсон вопрошает, не соблаговолит ли тот «украсить своим присутствием наше родовое гнездо» и «разделить с нами кров».

Критически оглядывая век, в котором довелось расти и ему самому, писатель Дж. Б. Пристли истолковывает подобную игру со словами как показатель легкомыслия и самолюбования правящего класса, помешанного на «собственном дурацком сленге («сленгино чудесато привато», как сказали бы они сами) и… постоянном использовании прозвищ». Однако члены ЧКБО происходили из среднего класса, причем из очень разных его слоев. На самом верху находился «облагороженный» Роб Гилсон, с его просторным домом, высокопоставленным отцом и аристократическим кругом знакомых; а на шаткой нижней ступени – Толкин, сирота, проживающий в съемных комнатах. Его «личный язык» не был пародией на итальянский; и, в то время как прозвища и шутливая архаизация, возможно, способствовали «исключительности» «Чайного клуба», его члены беззлобно пародировали традиционную социальную иерархию.

В пародийном ключе написана и первая толкиновская публикация – попытка создать нечто в жанре эпической поэмы. Вполне предсказуемый выбор, учитывая, что произведению предстояло появиться на страницах «Хроники» школы короля Эдуарда. В «Битве на Восточном поле» речь идет не о войне, но о регби – это шуточный отчет о матче 1911 года. Написано оно по образцу очень популярных в то время «Песней Древнего Рима» лорда Маколея, откуда и заимствовано прозвище Уайзмена и Толкина – «Великие Братья-Близнецы», и стилизация эта как минимум забавная. Под видом римских кланов изображены соперничающие школьные дома: дом Межерса – в красном, а дом Ричардса – в зеленом; по полю туда-сюда носятся мальчишки, которым явно велики их помпезные прозвища. Под именем «Сехмет», по всей видимости, скрывается Уайзмен – это намек на его светлую шевелюру и его страстное увлечение Древним Египтом. (Похоже, Толкин на тот момент не сознавал, что Сехмет – это не бог, а богиня.)[13]13
  Толкину, по всей видимости, это имя встретилось только в романе Райдера Хаггарда «Она», где среди египетских богов фигурирует «Сехмет со львиной головой», но пол не уточняется.


[Закрыть]

 
Встряхнул льняною гривой
Сехмет, неустрашен,
И к Рыцарю-в-Зеленом
Пробился сквозь заслон.
Сраженный крепким кулаком,
Тот рухнул где стоял,
И тотчас поспешил к нему
Всяк преданный вассал.
Был вынесен из битвы
Герой, и сей же миг
Колено смазали ему,
Омыли бледный лик.
 

Поэма вся построена на неожиданных переходах от возвышенного стиля к обыденности: архаизмы и иллюзия битвы сменяются современной действительностью, в которой эпизодическую роль играет сам автор. Прозаичная реальность регбийного поля шутливо пародирует героические претензии литературности.

 
Ироикомическая «Битва на Восточном поле» отражает, намеренно или нет, правду о мировоззрении целого поколения. Спортивная площадка служила ареной для игровых битв. В книгах, которые читали большинство мальчиков, война была все тем же спортом, просто велась другими средствами. Честь и слава увенчивали всеохватным романтическим ореолом и то и другое, как будто настоящая битва могла быть героическим и по сути своей достойным деянием. В своем вдохновенном стихотворении «Vitai Lampada»[14]14
  «Светоч жизни» (лат.) – название стихотворения является цитатой из поэмы римского поэта Тита Лукреция Кара (99–55 до н. э.) «О природе вещей» (Кн. II, строки 77–79). – Примеч. пер.


[Закрыть] 1897 года сэр Генри Ньюболт изобразил солдата, который подгоняет своих соратников в кровавый бой, эхом повторяя девиз своего былого капитана школьной крикетной команды: «Играем, парни! Поднажмем!» Филип Ларкин, поэт гораздо более поздний, оглядываясь назад через десятки лет, описывал, как добровольцы выстраивались в очередь, чтобы завербоваться на военную службу, так, словно ждали перед крикетным стадионом, и сокрушался (или предостерегал): «Подобной наивности уже не вернуть». Более умудренный век некогда описал Войну как одного из Четырех Всадников Апокалипсиса, но в эдвардианскую эпоху казалось, что занятие этого всадника лишь самую малость посерьезнее игры в конное поло.
 

Уже какое-то время до 1914 года перспектива международного конфликта зачастую казалась вполне вероятной. Викторианское изобилие в Британии постепенно убывало – из-за спадов в сельском хозяйстве, а затем из-за расходов на Англобурскую войну. А Германия, объединенная в 1871 году, – этакий хвастливый молодчик среди европейских держав, – переживала бурную индустриализацию и пыталась упрочить свою роль в Европе через расширение колониального господства. Британию, с ее могучим флотом, она воспринимала как главного противника.

Надвигающаяся война отбрасывала тень на мировосприятие Толкина и его друзей еще в то время, когда они учились в школе короля Эдуарда. Уже в 1909 году У. Х. Пейтон, превосходный стрелок и младший капрал в школьном Корпусе подготовки офицеров, на дебатах отстаивал необходимость всеобщей воинской повинности. «Наша страна сейчас достигла мирового господства; к тому же стремится и Германия. Потому нам необходимо позаботиться о том, чтобы защитить себя от опасности иностранного вторжения», – заявлял он. В 1910 году Роб Гилсон призывал к тому, чтобы войны заменил международный арбитражный суд. Толкин возглавлял сторону отрицания. Он предпочитал традиционную иерархию; к примеру, он (возможно, не вполне в шутку) сравнил демократию с «хулиганством и беспорядками», утверждая, что ей не место в международной политике. То же недоверие к бюрократии, интернационализму или масштабным предприятиям как таковым стоит за его нападками на «Суд арбитров». С помощью Пейтона Толкин успешно отверг эту идею как негодную. Они настояли на том, что война – совершенно необходимый и полезный аспект человеческой деятельности, хотя один из школьников и предупреждал о «залитых кровью окопах».

К октябрю 1911 атмосфера накалилась: кайзер грозно потрясал оружием, а в дискуссионном клубе было выдвинуто утверждение «это Собрание требует немедленно начать войну с Германией». Но прочие стояли на том, что Германия – это главным образом торговый конкурент, не более. Дж. Б. Смит заявлял, что рост демократии в Германии и России пресечет любую угрозу войны, и уверял спорщиков, как всегда не без иронии, что единственный повод для тревоги – это воинствующая «Дейли мейл» «да усы кайзера». Дискуссионный клуб не стал объявлять войну Германии. Смит невероятно переоценил силу демократии в обеих странах, недооценил влиятельность прессы и не сумел разглядеть, какую опасность представляет Вильгельм II – деспот, одержимый подспудными комплексами. Смиту подобное легковерие было простительно: только два дня назад ему исполнилось семнадцать лет и он впервые выступал с речью в дискуссионном зале, – но в этих заблуждениях он был отнюдь не одинок.

Невзирая на нестабильность в промышленности, связанные с вопросом о гомруле[15]15
  Гомруль или хоумрул («самоуправление») – программа борьбы за автономию Ирландии на рубеже XIX–XX вв. Предполагала собственный парламент и органы самоуправления при сохранении над островом британского суверенитета. После окончания Первой мировой войны Ирландия отказалась признать акт о гомруле и потребовала государственной независимости, которая и была признана Великобританией в 1921 г. – Примеч. ред.


[Закрыть] беспорядки в Ирландии и все более агрессивную активность суфражисток, для многих британцев это была эпоха материального благополучия и спокойствия, и конца ей не предвиделось. Только гибель антарктической экспедиции капитана Роберта Скотта и крушение «Титаника» (и то и другое случилось в 1912 году) заставили усомниться в незыблемости этих многолетних иллюзий.

Школа короля Эдуарда была оплотом здорового спортивного духа, долга, чести и энергичности, и все это подкреплялось солидной базой латыни и греческого. Школьный гимн наставлял учеников:

 
Здесь не место для лентяя; града славного сыны
Страхам чужды, в битвах стойки и в трудах закалены.
Те, кто школу возвеличил, заповедали тебе:
Умереть – не в праздной лени, жить – в служенье и борьбе!
 

В викторианскую эпоху в школе короля Эдуарда проводились занятия по строевой подготовке, пусть и нерегулярные, но в 1907 году Кэри Гилсон получил разрешение организовать Корпус подготовки офицеров в рамках национальных реформ по повышению готовности страны к военному противостоянию. КПО возглавил У. Г. Киркби, преподаватель Толкина на первом году обучения (и выдающийся стрелок в составе Территориальных войск[16]16
  Территориальные войска – вспомогательный корпус из немобилизованных резервистов, привлекаемых на условиях частичной занятости. – Примеч. пер.


[Закрыть], созданных в ходе тех же реформ). Несколько друзей Толкина, заядлых регбистов, стали офицерами Корпуса, а сам Толкин вошел в число 130 кадетов КПО. Восемь членов Корпуса также составили школьную стрелковую команду; лучше всех на стрельбище показали себя Роб Гилсон (капрал КПО) и У. Х. Пейтон. Толкин тоже стрелял неплохо, но в стрелковый взвод не вошел; он принимал участие в строевой подготовке, в инспектировании школьной территории, в состязаниях с другими тремя домами школы, в полевых учениях и в ежегодных масштабных лагерных сборах, куда съезжалось множество других школ.

Объединенные отряды кадетов были представлены королю и проинспектированы фельдмаршалами – лордом Китченером Хартумским и лордом Робертсом, освободителем Блумфонтейна. Школьная «Хроника» приходит к выводу: «Со всей очевидностью, военное министерство и военное руководство ждут от КПО великих дел». Однажды в середине лета Толкин вместе с другими семью кадетами школы короля Эдуарда отправился в Лондон – стоять в оцеплении вдоль всего маршрута следования процессии во время коронации Георга V. Это был 1911 год, стояла палящая жара; в передовой статье Толкин отмечал, что благодаря погоде с его лица «нынче не сходит улыбка». Накануне великого дня кадеты встали лагерем на территории Ламбетского дворца, но долгая засуха наконец-то закончилась и полил дождь. «Adfuit omen», – позже от ком мен тировал Толкин: «это было знамение»[17]17
  Словосочетание «Adfuit omen» обретает особую силу по контрасту с обычным выражением «Absit omen», «Да не послужит это дурной приметой». Его можно перефразировать так: «Это все-таки была дурная примета, черт ее дери».


[Закрыть]. Кадеты выстроились напротив Букингемского дворца, глядя, как мимо маршем проходят войска под строгим оком Китченера и Робертса. Ликующие крики возвестили о выезде короля, и в конце концов кадетам довелось-таки увидеть королевскую процессию совсем близко: возвращаясь из дворца, кареты проехали прямо перед ними.

До поры до времени все эти военные приготовления служили поводом для оптимизма. Так, из Олдершотского лагеря Толкин привез «душераздирающие» рассказы о том, сколь великий разор среди кадетов сеяли каламбуры – несомненно, авторства его же собственного круга. Из другого лагеря, в Тидуорт-Пеннингзе на Солсберийской равнине, в 1909 году Толкин вернулся с самым настоящим ранением, но полученным отнюдь не в бою. С типичной для него стремительностью он ворвался в круглую палатку, в которой жил вместе с еще семью кадетами, подпрыгнул и съехал вниз по центральному шесту – к которому кто-то складным ножом пришпилил свечу. Поначалу казалось, что шрам от полученного пореза останется на всю жизнь.

Пока Дж. Б. Смит потешался над усами кайзера, Толкин понемногу осваивался в Эксетер-колледже, где вместе с прочими юношами своего поколения проходил военную подготовку. Сразу по прибытии он вступил в кавалерию короля Эдуарда. Этот кавалерийский полк – так называемый Королевский колониальный – был создан в ходе Англо-бурской войны: в него набирали уроженцев заморских территорий, проживающих на Британских островах. Как таковой, он обладал довольно сомнительным статусом в сравнении с другими британскими воинскими формированиями (и единственный управлялся из Уайтхолла), но рос благодаря королевскому покровительству; его уже успели переименовать в честь нового короля, Эдуарда VII. Поскольку в Оксфорде и Кембридже училось большое количество студентов, приехавших из колоний, эти университетские городки оказались в центре внимания вербовочных кампаний; к 1911 году в Эксетер-колледже полк был чрезвычайно популярен. Толкин, по всей видимости, вступил в него потому, что родился в Южной Африке; большинство новых студентов записывались в университетский Корпус подготовки офицеров, но от юношей «колониального» происхождения скорее ожидалось, что они завербуются в кавалерию.

В составе конного полка короля Эдуарда новобранцы оксбриджского эскадрона считались народом норовистым и независимым, но кони у них были превосходные, позаимствованные у местных охотничьих клубов. Толкин очень любил лошадей и умел с ними ладить. (Согласно одному источнику, – возможно, это не более чем недостоверный слух, – он фактически стал берейтором. Стоило ему объездить одну лошадь, как ее тотчас же забирали, давали ему другую, и все начиналось с начала.) Однако в полку он пробыл недолго. В июле и в августе 1912 года он в составе полка провел две недели в ежегодном лагере на Дибгейтском плато, в Шорнклиффе, недалеко от города Фолкстона на южном побережье Англии. Вверх по Ла-Маншу с юго-запада проносились ревущие ветра, да такие яростные, что дважды выдавались ночи, когда срывало почти все палатки и навесы. Как-то раз полевые маневры проводились после наступления темноты, и, чем возвращаться в лагерь, полк до утра встал на постой: так новобранцам довелось заранее вкусить неуютной военной жизни. В январе следующего года Толкин был уволен из полка по собственному желанию.

Между тем учеба в Оксфорде, мягко говоря, не отнимала много времени и сил: «Фактически мы не делаем ничего; мы довольны уже тем, что мы есть», – сообщалось читателям школьной «Хроники» в ежегодном «Оксфордском послании» от выпускников школы короля Эдуарда. Классические дисциплины Толкин изучал спустя рукава. Старым друзьям о толкиновском «главном пороке – расхлябанности» было давно известно; но теперь и проректор сделал пометку напротив его имени: «очень ленив». На самом-то деле Толкин был очень занят – но не Эсхилом и Софоклом. Он вступил во всевозможные общества колледжа, а также вошел в состав регбийной команды (хотя здесь уровень был куда выше, и он не то чтобы выделялся – он считался «боковым полузащитником, ни больше ни меньше»). Однако гораздо более сильным отвлекающим фактором стало его растущее увлечение финским эпосом «Калевала».