Текст книги "Толкин и Великая война. На пороге Средиземья"

Толкин беспокоился по поводу экзаменов, но куда больше пугало то, что будет после. В начале июня Дж. Б. Смит написал из Пенмаенмора, уверяя, что война закончится через месяц-другой – теперь, когда к Британии и Франции присоединилась Италия. Смит, разделявший интерес друга к языку и мифологии Уэльса и еще раньше просивший прислать ему учебник по грамматике валлийского языка, добавлял: «Насчет “Школ” не тревожься, и насчет приезда сюда – тоже». За четыре недели, конечно же, удастся подыскать для Толкина место в том же батальоне.

Во вторник, 10 июня, начались «Школы». Во всем университете оставалось только восемь юношей и семнадцать девушек, которых ждали отрезвляющие треволнения экзаменов – за десять «приемов» им предстояло подвести итог трехлетним занятиям английским языком и литературой (в случае Толкина срок был несколько короче). В самый разгар тяжких испытаний Смит написал Толкину о том, что полковник Стейнфорт, командир его части (или «КЧ»), уверен, что подыщет для Толкина место в 19-м батальоне Ланкаширских фузилёров, если только тот направит запрос. На следующей неделе «Школы» закончились, и студенческая жизнь осталась для Толкина в прошлом. Что ж, теперь – зачисление в армию, учения и война.

Смит прислал записку «о делах Марсовых» – советы насчет покупки снаряжения, а также шуточный словарь с разъяснением, как и что делать на военной службе. Самая важная статья в «Кратком военном словаре Смита» гласила: «Беспокойство – то, чего следует избегать. Сохраняйте хладнокровие, и все образуется само собою». Применительно к Дж. Б. С. такая стратегия отлично срабатывала: он уже дослужился до лейтенанта. Из Броу-Холла близ деревушки Кэттерик-Бридж в Йоркшире, куда в день середины лета перебросили «Солфордских приятелей», Смит прислал жизнеутверждающий совет: «Не бойся прихватить с собой книгу-другую и краски, только не слишком тяжелые». Теперь Смит находился всего-то в нескольких милях к северу от Роба Гилсона и «Кембриджширцев»: 19 июня те, покинув родной город, перебазировались в Линдрикский лагерь близ аббатства Фаунтинс. Однако ж писем от Гилсона не приходило; он, вероятно, даже не подозревал о том, что Смит находится так близко.

А Толкин наконец-то нагнал друзей и зашагал в ногу с миром, уступив давлению, которому противился почти год. Неудивительно, что даром тратить время он не стал и, по его же собственному выражению, «сорвался» в армию. 28 июня на оксфордском призывном пункте он подал заявление на офицерскую должность «на время войны». Капитан Уотли из университетского КПО выступил его поручителем, и офицер Королевского армейского медицинского корпуса признал его годным. В бланке указывалось, что назначение в какое-то конкретное подразделение не гарантируется, но военный бюрократ отметил предпочтение новобранца и в верхнем углу бланка нацарапал: «19/Ланк. фузилёры».

Толкин собрал вещи, выехал из «Джоннера» (своей квартирки на Сент-Джон-стрит) и попрощался с Оксфордом – возможно, навсегда. Когда в пятницу 2 июля были объявлены результаты экзаменов Английской школы, Толкин понял, что его решение посвятить себя филологии получило должное подтверждение, и если он выживет на войне, то сможет продолжить академическую карьеру. Наряду с двумя сокурсницами и студентом-американцем из Йельского университета он получил высший, первый класс отличия. В субботу результаты были опубликованы в «Таймс», и на следующий день Смит в письме поздравил друга с «одной из высочайших наград, какой только может добиться англичанин». И снова настойчиво посоветовал Толкину написать полковнику Стейнфорту.

Пробыв какое-то время с Эдит в Уорике, Толкин отправился в Бирмингем, где со своей тетей по материнской линии, Мэй Инклдон, и ее мужем Уолтером провел почти три недели в южном пригороде Бирмингема, Барнт-Грине – в доме, который ассоциировался у него с защищенностью детства и первыми лингвистическими играми с кузинами Марджори и Мэри. Путешествуя пешком и на автобусе между Эджбастоном и Моузли, однажды он погрузился в мысли о своей мифологии и 8–9 июля записал в своей «Книге Ичества» стихотворение под названием «Берега Фаэри» напротив майской иллюстрации с тем же названием. В нем описывается местоположение Кора. Появляется Эарендель, и впервые вне квенийского лексикона называются ключевые и неизменные элементы легендариума: Два Древа, гора Таникветиль и земля Валинор:

От Солнца к западу, к востоку от Луны[49]49
  В «Биографии» Х. Карпентера приводится более ранний вариант этого стихотворения, где местоположение указывается иначе: «От Солнца на восток, на запад от Луны…» Подробнее см. УС2, с. 271–272. – Примеч. пер.


[Закрыть]

 
Есть холм – один на мили;
В подножье бьет зеленый вал,
Недвижны башен шпили:
Там, у Таникветили,
Край Валинор.
Там звезд не светит; лишь одна,
Что мчится за Луной,
Ведь там растут Два Дерева,
Чей цвет блестит росой Ночной,
Чей плод струит Полдневный зной
На Валинор.
Там – побережья Фаэри,
Там в отсветах Луны
Обрызган пенным серебром
Опаловый ковер
За сумеречным морем,
У кромки той страны,
Где над песчаной полосой
Вознесся гордый Кор, —
Там, у Таникветили,
Край Валинор.
От Солнца к западу, к востоку от Луны,
Близ Звездного Причала
Белеет башня Странника;
Там – Эгламара скалы:
Ждет «Вингелот» у пристани,
Где плещет вал за валом,
И Эарендель смотрит вдаль,
За Эгламара скалы —
Там, у Таникветили,
Край Валинор.
 

«Берега Фаэри» – знаковое стихотворение. Толкин задумывал его как первую часть «Песни об Эаренделе», которая в полной мере вписала бы морехода в зарождающийся вымышленный мир. На одном из поздних списков Толкин сделал пометку о том, что это было «первое стихотворение о моей мифологии». Важный шаг вперед заключался в том, что здесь Толкин наконец-то соединил язык и мифологию в литературном произведении: этому сплаву суждено было стать источником и специфической составляющей его творчества.

«Как раз тогда, когда на меня обрушилась война 1914 г., – писал Толкин позже, – я сделал открытие, что “легенды” зависят от языка, к которому принадлежат; но также и живой язык в равной степени зависит от “легенд”, которые передает посредством традиции». Это открытие подарило его творению новую жизнь: «Так что, хотя, будучи филологом от природы и по роду деятельности (пусть и таким, что в первую очередь интересуется эстетикой, а не функциональными аспектами языка), я начал с языка, я втянулся в придумывание “легенд”, обладающих сходным “вкусом”».

Вот уже многие годы Толкину не удавалось примирить научную точность, применимую к строго лингвистическим аспектам филологии, со своим пристрастием к возвышенному, к населенному драконами иномирию, которое обнаруживалось в древних литературах. В студенческие годы, позже утверждал он, «мысль и опыт подсказали мне, что интересы эти – разноименные полюса научного и романтического – вовсе не диаметрально противоположны, но по сути родственны».

«Калевала» продемонстрировала, что мифотворчество может сыграть важную роль в возрождении языка и национальной культуры; но, возможно, не обошлось и без более непосредственного катализатора. На протяжении Великой войны сходный процесс шел в широких масштабах, совершенно стихийно. Впервые в истории солдаты в большинстве своем были грамотны, но их более, чем когда-либо прежде, держали в неведении. Они восполняли это домыслами и слухами, от прозаичных до фантастических: тут и немецкая фабрика по производству мыла из человеческих трупов, и распятый канадский солдат, и дикари-людоеды на нейтральной полосе – поговаривали, что это одичавшие дезертиры с обеих сторон. Историкам Первой мировой войны зачастую приходится оценивать на предмет достоверности и последствий наиболее правдоподобные мифы, порожденные той войной: как, например, «львы под началом ослов» или «насилие над Бельгией». С самого начала возникали также и мифы о сверхъестественном вмешательстве. Измученные британские войска, отступая от Монса, якобы видели то ли ангела с пламенеющим мечом в руке, верхом на белом коне, то ли отряд небесных лучников, то ли трех ангелов в небесах. По слухам, именно «ангелы Монса» остановили немецкое наступление. Эта история возникла сперва как художественное произведение: в рассказе «Лучники» Артура Мэкена английские стрелки, участники битвы при Азенкуре, вернулись сражаться с наступающими немецкими силами в 1914 году, – но быстро обрела авторитетность факта. Война порождала мифы, а необозримый поток писем, дневников и стихов Великой войны обогащал языки Европы новыми словами, фразами и даже стилями, исподволь изменяя и определяя восприятие национального характера, столь важное для патриотического настроя. Все это стало живым примером взаимосвязи между языком и мифом.

Если раннее представление о бессмертной земле отчасти подсказано «Питером Пэном», как о том, по-видимому, свидетельствует сказочный мир детских снов из стихотворения «Ты и Я и Домик Утраченной Игры», то Валинор Толкина менее сумбурен, чем Неверленд, та версия Фаэри, что Барри дерзко позаимствовал из всех популярных детских жанров «чтения на ночь» – с пиратами и русалками, краснокожими, крокодилами и крылатыми феечками. Однако ж Валинор был еще обширнее по охвату. Здесь бок о бок с богами жили эльфы; сюда души смертных отправлялись на загробный суд: им назначали либо муки, либо блуждания в сумерках, либо райское блаженство.

В квенийском лексиконе Valinor [Валинор] переводится как ‘Асгард’, «обитель богов», где пируют погибшие в бою скандинавы. Толкин, по-видимому, начал разрабатывать причудливую концепцию, согласно которой германские викинги придумали свой мифический Асгард по образцу «истинного» мифа о Валиноре, где вместо скандинавских богов, асов, живут Валар.

В том же ключе стихотворение «Берега Фаэри» ставит целью обнаружить проблеск истины за германским преданием об Эаренделе, столь фрагментарным и загадочным. Корабль морехода в «Берегах Фаэри» зовется «Вингелот» [Vingelot, Wingelot] (или «Вингилот» [Wingilot]), что в квенийском лексиконе трактуется как ‘пенный цветок’. Однако Толкин выбрал это название так, чтобы оно «напоминало и “объясняло” название корабля Ваде “Гвингелот”», как сам он писал впоследствии. Ваде, подобно Эаренделю, обнаруживается повсюду в германском легендариуме как ассоциирующийся с морем герой, как сын некоего короля и русалки и как отец героя Виланда, или Вёлунда. Название его судна было бы утрачено для истории, если бы не примечание, сделанное антикварием XVI века в издании Чосера: «Касательно же Ваде и его корабля “Гвингелот”, равно как и его удивительных приключений на оном, поскольку небывалый сей сказ весьма длинен, я его опущу». Толкин, прочтя эту интригующую пометку, теперь задался целью воссоздать «сказ небывалый и длинный». Великий немецкий лингвист и фольклорист Якоб Гримм (упоминавший Ваде едва ли не в одном ряду с Эаренделем) доказывал, что «Гвингелот» должен быть приписан скорее Вёлунду, который «вырубил ладью из ствола дерева и отплыл за моря» и «выковал себе крылатое одеяние и взлетел в воздух». Из этой неразберихи имен и ассоциаций Толкин уже начал создавать историю необычайно четкую и ясную.

В воскресенье 11 июля Кристофер Уайзмен письмом сообщил Толкину о том, что уходит в море. В июне ему попался на глаза вербовочный плакат Королевских ВМС, в котором говорилось, что на должность преподавателей требуются математики; теперь ему вскоре предстояло отбыть в Гринвич изучать основы навигации «и значение загадочных слов вроде штирборт или крамбол». Уайзмен заявил, что смертельно завидует толкиновскому первому классу отличия, – сам он получил только senior optime («хорошо с отличием»), эквивалент второго класса. «Выходит, я единственный, кто опозорил ЧКБО, – каялся он. – Пишу, умоляя о снисхождении…»

Несмотря на беззаботный тон, Уайзмен ужасно скучал по друзьям. Ему очень хотелось, чтобы все в кои-то веки собрались вместе на целых две недели. Увы, это было абсолютно невозможно. Смит снова и снова жаловался ему на непрошеное ощущение взрослости. «Не знаю, может, это ему просто усы тяжелы, но сдается мне, что-то в этом есть», – комментировал Уайзмен. И он тоже чувствовал, что они все стремительно скатываются в зрелость, причем Гилсон с Толкином – даже быстрее Смита и его самого. «По-видимому, это происходит от осознания собственной ничтожности и беспомощности, – удрученно размышлял он. – Впервые ты терпишь крах и понимаешь: для того чтобы оставить свой след в мире, необходима некая движущая сила».

Письмо от Уайзмена пришло как раз тогда, когда в душе Толкина еще свежо было только что пережитое мучительное чувство собственной незначительности. В пятницу, 9 июля, военное министерство прислало ему извещение о том, что со следующего четверга он зачисляется в армию в звании младшего лейтенанта. Припозднившийся новобранец Китченера получил также отпечатанное витиеватым шрифтом письмо: «Приветствуем нашего преданного и возлюбленного Дж. Р. Р. Толкина», – подписанное королем Георгом, с подтверждением назначения и перечнем командирских и служебных обязанностей. Но планы Толкина провалились. «Вы назначены в 13-й Добровольческий[50]50
  В период Первой мировой войны в состав Британской армии входило три разновидности войск: регулярные (то есть кадровые) батальоны (Regular battalions), территориальные батальоны (вспомогательный корпус из немобилизованных резервистов, Territorial Army battalions) и так называемые добровольческие (Service battalions) батальоны – подразделения, создаваемые дополнительно для службы в военное время и укомплектованные либо добровольцами, либо в ходе всеобщей мобилизации. Поскольку всеобщая мобилизация в Британии была объявлена в 1916 году, а дополнительные батальоны Ланкаширских фузилёров создавались по большей части в 1914–1915 гг., в переводе данной книге используется термин «Добровольческие». – Примеч. пер.


[Закрыть] батальон Ланкаширских фузилёров», – сообщалось в письме из военного министерства.

Когда четыре дня спустя об этом узнал Смит, он тотчас же написал из Йоркшира: «Эти твои ужасные новости просто сразили меня наповал». Он казнил себя за то, что не остановил Толкина в его опрометчивом стремлении завербоваться как можно скорее. Он говорил, сам не особо в это веря, что, возможно, допущена ошибка или назначение окажется краткосрочным; зато, как оказалось впоследствии, Смит был прав, предположив, что в 13-м батальоне Ланкаширских фузилёров Толкин будет в большей безопасности, нежели в 19-м.

Но на место сбора 13-го батальона Толкин отправлялся не прямо сейчас. Сперва ему предстояло пройти краткосрочные офицерские курсы в Бедфорде. Он получил денежное довольствие на покупку формы и прочего снаряжения. В своем рассуждении «о делах Марсовых» Смит в общих чертах перечислил все то, что понадобится новобранцу: раскладушка, подушка, спальник и одеяла; складные брезентовые ванна и умывальник; стальное зеркальце для бритья и мыльница; крючки для палаток и, пожалуй, защитная подстилка в палатку. Все это должно вмещаться в объемный холщовый вещмешок. В придачу он советовал обзавестись двумя-тремя парами сапог и парой ботинок, приличными часами, портупеей с ремнем «Сэм Браун», макинтошем, легким ранцем, флягой и – самое дорогостоящее! – биноклем и призматическими компасами. «Все остальное кажется мне ненужным, – говорил Смит. – Под столы и стулья я приспособлю ящики из-под мыла, которые куплю на месте, и еще прикуплю самое обычное жестяное ведро». Было ясно, что на блага цивилизации особо рассчитывать не приходится.

5
Путники в ночи

В понедельник 19 июня 1915 года младший лейтенант Дж. Р. Р. Толкин прибыл под начало полковника Тоубина на тенистую Де-Пэрис-авеню в Бедфорде. Недолгие офицерские курсы стали для него первым опытом круглосуточной военной службы со времен продуваемого всеми ветрами лагеря кавалерии короля Эдуарда в 1912 году. Он жил на комфортабельной квартире – в одном доме с еще шестью офицерами, слушал лекции по военному делу и учился командовать взводом.

Невзирая на шок от своего назначения, Толкин все еще лелеял надежду воссоединиться с «оксфордскими литературными светочами». Более того, на свое пребывание в 13-м батальоне Ланкаширских фузилёров Толкин смотрел «философично», как отмечал Смит. Выяснилось, что полковник Стейнфорт был бы рад зачислить Толкина в «Солфордские приятели». Но прежде чем официально походатайствовать о переводе в другую часть, необходимо сперва вступить в назначенную должность, объяснял Смит, напоминая: «такт, такт и еще раз такт». Все зависело от командира 13-го батальона и от того, хватает ли у него офицеров. «Главное – не терять головы, тогда все само собой уладится, – уверял Смит. – В конце концов, что за дело до этой дурацкой армии члену ЧКБО, который получил первый класс отличия в Оксфорде?»

На первых же выходных, пока длился бедфордский курс, Толкин взял увольнительную и вернулся в Барнт-Грин. Здесь, в субботу 24 июля, он написал откровенно горестное стихотворение «Счастливые морестранники», в котором некто, заключенный в жемчужной башне, с тоской прислушивается к голосам людей, плывущих на таинственный Запад. Произведение прочитывается как прелюдия к выразительным строкам Китса в его «Оде соловью»: про «створки тайного окна / над морем сумрачным в стране забвенной»[51]51
  Пер. Е. Витковского. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Но «забвенная страна» – земли народа фаэри – недосягаемы; магия дразнит и манит, но в руки не дается. В самом деле, стихотворение строится по схеме, весьма напоминающей «Шаги гоблинов», только вместо волшебной тропы – море, и мореходы спешат мимо, как и фэйри, последовать за которыми наблюдатель не волен. Однако теперь Толкин отказался от всех викторианских красивостей и написал о притягательной силе чар, используя образы самобытные и запоминающиеся.

 
Есть в цитадели западной окно —
Оно глядит в заоблачный простор,
И ветер, вольно реющий меж звезд,
Гнездится в невесомых складках штор.
На Сумеречных островах, в дали морской,
Где вечный Вечер прячется в тени,
Мерцает башня, как жемчужный пик,
И отражает блики и огни.
Под сенью черных скал не молкнет плеск волны,
И прочь плывут волшебные челны —
Везут, мерцая и искрясь,
Лучи восточного огня —
Ныряльщики добыли их с морского дна
В краях чужого солнца; и, звеня,
Над морем серебром поет струна,
И эхом – мореходов голоса:
Без весел, развернувши паруса,
Скользят ладьи; и тают тени дня,
И слышится напев, и поступь ног,
И отзвук гонга, смутен и далек.
 
 
О морестранники счастливые – пролег
Ваш путь к порталам Западных земель,
Где звездных брызг блистающий каскад
Расплескивает пенную капель
Вблизи драконоглавых Ночи врат.
А я гляжу на море под луной
Из белой башни на семи ветрах:
Не мешкая минуты ни одной,
Вы с песней на устах, отринув страх,
Плывете от бессветных берегов
Сквозь сумрак – к волшебству лугов,
Где над цирконовой стеной небес
Гирлянды звезд сплелись в навес.
Путь Эарендель указует вам —
На Запад, к благодатным островам;
Лишь ветру, что ярится за окном,
Дано сюда перелететь извне,
Чтоб нашептать о ливне золотом,
Струящемся в туманной стороне.
 

Эти последние строки, в которых сквозь завесу дождя ветер доносит отголосок рая, прочитываются почти как предвестие Эльфийского дома – каким он видится в финале «Властелина Колец»:

А корабль вышел в открытое море и уплыл на Запад – и вот наконец однажды, дождливой ночью, Фродо почуял в воздухе сладостный аромат и услышал пение над водой. И тогда померещилось ему, что… серая завеса дождя отдернулась, обратившись в посеребренное стекло, и глазам его открылись белые взморья, а за ними – далекий зеленый край, над которым стремительно разгорался рассвет.

Любопытно отметить, что это сиюминутное – или частичное – видение возникло за несколько десятилетий до того, как Толкин написал свой эпический роман.

С другой стороны, в контексте всего им написанного к июлю 1915 года, стихотворение «Счастливые морестранники» содержит несколько явных загадок. Некоторые из них возможно разрешить только с помощью самого первого полномасштабного прозаического варианта толкиновской мифологии – «Книги утраченных сказаний». Во вступительном повествовании, написанном зимой 1916/1917 г., упоминается «Спящий[52]52
  В записной книжке Дж. Р. Р. Толкина, в одном из набросков к «Сказанию об Эаренделе», содержалась фраза «Спящая – это Идриль», но она была вычеркнута. Доподлинно неизвестно, кто именно спит в Жемчужной башне, и Спящий это или Спящая (в английском языке родовых окончаний нет). Автор данной книги рекомендовал переводчику использовать здесь мужской род. – Примеч. пер.


[Закрыть] в Жемчужной Башне, что высится далеко на крайнем западе Сумеречных островов»: он был разбужен, когда один из спутников Эаренделя на корабле, плывущем к Кору, ударил в великий гонг. Новые детали вновь возникают во фрагменте, написанном в течение двух послевоенных лет. Тогда автор представлял себе мир в виде плоского диска, в окружении темно-синей «Стены Сущего». Луна и Солнце на своем суточном пути уходили за эту стену сквозь базальтовую Дверь Ночи, украшенную громадными резными фигурами драконов. «Лучи восточного огня», добытые ныряльщиками «с морского дна / в краях чужого солнца» будут объяснены так: это древний солнечный свет расплескался при попытках ночью провести новорожденное солнце под корнями мира. Как отмечает Кристофер Толкин, «Счастливые морестранники» – это, по-видимому, песня Спящего в Жемчужной Башне, упомянутая в том же самом фрагменте.

Но сюжет о Спящем так и не был разработан; на этой ранней стадии абсолютно неясно, знал ли сам Толкин, какое место эти образы займут в контексте его мифологии, – точно так же он понятия не имел, кто такой Эарендель, когда написал о нем впервые. Очень может быть, что в «Счастливых морестранниках» все эти подробности впервые приходят автору в голову и он принимается «выяснять», что за ними стоит.

Поэтическая функция Эаренделя здесь совсем иная, нежели в стихотворении «Странствие Эаренделя Вечерней Звезды», написанного десятью месяцами ранее. Там Толкин воспевал дерзкий полет звезды-морехода в сумерках, подробно описывая его путь через все ночное небо. Но рассказчик в «Счастливых морестранниках», по всей видимости, заточен в башне и уплыть следом за Эаренделем не может, его удерживает пелена сумерек.

Возможно, эта разница восприятия отражает перемену в положении и настроении самого Толкина между демонстративным отказом очертя голову броситься к оружию в 1914 году и вступлением в армию теперь, в 1915-м. При таком прочтении утверждение о том, что вызывающие зависть мореходы «не мешкают минуты ни одной», представляется не столь туманным и подразумевает, что Толкин, приступив к военному обучению, отчасти выразил свою тревогу о будущем устами персонажа, заключенного в жемчужной башне.

Война бушевала уже год, она унесла жизни 131 000 британцев и пяти миллионов жителей Европы; на Западном фронте положение сложилось безвыходное – к арсеналу новых технологий Германия только что добавила огнемет. Параллели между жизнью Толкина и его иллюстрациями довольно спорны, но война, несомненно, оказала практическое воздействие на Толкина как писателя. Только что поступив на военную службу, в преддверии битвы, которая грозила стать для новобранца реальностью, Толкин попытался добиться, чтобы его стихи увидели свет.

Толкин и Смит должны были опубликоваться в ежегодной антологии оксфордской поэзии, одним из соредакторов которой был Т. У. Эрп – Толкин знал его по Эксетер-колледжу. Каждый представил на рассмотрение несколько произведений, для включения в антологию отобрали «Шаги гоблинов» наряду с двумя стихотворениями Смита. Толкин также послал тексты своему прежнему школьному учителю Р. У. Рейнолдсу. «Дики» Рейнолдс незримо присутствовал на заднем плане в течение всего становления и развития ЧКБО в школе как председатель литературного и дискуссионного клубов, а также библиотечного комитета. Он был человеком мягкого нрава, с экстравагантным чувством юмора и большим жизненным опытом; до того как стать учителем, он попробовал себя в юридической практике и побывал членом Фабианского общества[53]53
  Фабианское общество – британская социалистическая организация реформистски-социалистического толка; основана в 1884 г., названа по имени древнеримского военачальника Фабия Максима Кунктатора (Медлительного); сотрудничает с лейбористской партией и оказывает значительное влияние на британскую политику. Приверженцы фабианского социализма считают, что преобразование капиталистического общества в социалистическое должно происходить медленно, в ходе постепенных преобразований, а не в результате революции. Среди членов Фабианского общества были, среди прочих, политические лидеры, например, Джавахарлал Неру, и многие известные писатели, в частности, Бернард Шоу и Герберт Уэллс. – Примеч. пер.


[Закрыть]. В 1890-х годах он входил в штат литературных критиков под началом У. Э. Хенли в престижной газете «Нэшнл обсервер» – на ее страницах публиковались произведения именитых писателей, в том числе У. Б. Йейтса, Г.Дж. Уэллса, Кеннета Грэма, Редьярда Киплинга и Дж. М. Барри. Мнению Дики Рейнолдса Толкин не вполне доверял, но с уважением относился к тому факту, что его учитель некогда работал литературным критиком в лондонской газете. Обучаясь на курсах в Бедфорде, Толкин обратился к Рейнолдсу за советом – как бы издать целый сборник. Обычно поэт мог надеяться заработать себе репутацию, публикуя стихотворение-другое тут и там в газетах и журналах, но, как объяснял Рейнолдс, война все изменила. Толкину в самом деле следует попытаться издать томик своих стихов[54]54
  По всей видимости, Толкин держал в голове некий порядок стихов, которые планировал включить в сборник. Любопытно, что Рейнолдс писал Толкину: «В целом я, пожалуй, посоветовал бы вам принять предложение вашего друга. Впрочем, вряд ли нужно предупреждать вас: следует быть готовым к тому, что книга провалится». Что это было за предложение публикации, неизвестно.


[Закрыть].

Толкин не упускал возможности взять увольнительную на выходные, чтобы навестить Эдит, и ездил за пятьдесят миль из Бедфорда в Уорик на мотоцикле, который приобрел на пару с другим офицером. Когда в августе курс закончился, Толкин отправился в Стаффордшир, в свой батальон численностью в 2 000 человек, что стоял лагерем вместе с четырьмя другими частями 3-й резервной бригады на Уиттингтонской пустоши под Личфилдом. Если не считать выездов с КПО в юности, Толкин впервые оказался в настоящем палаточном военном лагере. Сформированный в Халле в прошлом декабре 13-й батальон Ланкаширских фузилёров был «подготовительным» подразделением: здесь муштровали зеленых новичков, которым предстояло восполнить потери, понесенные на передовой другими батальонами; сражаться Толкину предстояло не в этом подразделении. На момент его прибытия в батальоне насчитывалось около пятидесяти офицеров, но он общался лишь с несколькими сослуживцами по взводу, в который был зачислен. В отличие от Дж. Б. Смита и Роба Гилсона, которым повезло по-настоящему сдружиться с командирами, Толкин не находил общего языка со старшими по званию офицерами. «Среди начальства джентльменов не сыскать, да и просто людей довольно мало», – писал он Эдит.

Во взводе насчитывалось около шестидесяти солдат и офицеров. В обязанности субалтерна входило передавать приобретенные им знания нижним чинам и готовить солдат к боевым действиям. На этой стадии обучение было самым что ни на есть базовым и сводилось к физической подготовке. «Летом в жару мы целыми днями бегали на полной скорости взад-вперед, обливаясь по́том», – с досадой писал Толкин, когда настала зима и эти физические нагрузки сменились лекциями на холоде под открытым небом. Такова была военная жизнь в начале двадцатого века; в результате Толкин еще больше невзлюбил бюрократию. «А что раздражает превыше меры, – писал он впоследствии о жизни в военном лагере, – так это тот факт, что все ее наихудшие черты абсолютно никому не нужны и являются лишь следствием человеческой глупости, каковую до бесконечности умножает “организация” (а “плановики” этого в упор не видят)». В другом письме он шутливо уточнял: «…Война умножает глупость на 3, а затем возводит во вторую степень, так что драгоценные дни человека подчиняются формуле (3х)², где х= стандартная человеческая бестолковость». Щепетильный, дотошный, одаренный воображением мыслитель ощущал себя совершенно беспомощным – «жабой под бороной» – и изливал свои чувства в письмах, главным образом к отцу Винсенту Риду, священнику Бирмингемского Оратория. Однако в 1944 году, оглядываясь назад, Толкин рассказывал сыну Кристоферу, что именно в ту пору приобрел опыт в том, что касается «людей и вещей». И хотя армия Китченера свято чтила исконные социальные границы, она одновременно подтачивала классовые барьеры: представители самых разных слоев общества вместе оказались вброшены в отчаянную ситуацию. Толкин писал, что этот опыт научил его сочувствию и симпатии к «“томми”[55]55
  Прозвище английского солдата (в военном уставе солдат условно именовался «Томас Аткинс»). – Примеч. пер.


[Закрыть] – особенно к простому солдату из сельскохозяйственных графств». И за этот урок он был глубоко признателен. Ведь сам он так долго просидел в башне не из жемчуга, но из слоновой кости – отгородившись от реальности.

Армейская жизнь интересных интеллектуальных задач не ставила. Мысли Толкина неизбежно блуждали где-то вдали от основной работы – если таковая вообще была; «дело даже не в тяготах фронтовой жизни», – жаловался он, досадуя на «армейский милитаризм и зряшную трату времени». Роб Гилсон, при всех своих служебных обязанностях, находил время на то, чтобы поработать над рисунками вышивок для интерьеров в Марстон-Грине, его фамильном доме близ Бирмингема. Дж. Б. Смит трудился над стихами – в частности, над пространным «Погребением Софокла». Толкин занимался исландским и по-прежнему уделял много внимания своему творчеству. Впоследствии он вспоминал, что «первые тексты» его легендариума были написаны в военных учебных лагерях (а в более поздние годы войны и в госпиталях), «когда позволяло время».

Жизнь в лагере, по-видимому, помогла Толкину расширить границы собственного вымышленного мира самым непосредственным образом. До сих пор мифологический взор поэта был обращен на западный океан, к Валинору. А теперь Толкин начал называть и изображать смертные земли по эту сторону Великого моря, начиная со стихотворения, описывающего становище людей там, где «Дремлет древний Арьядор, / Край долин под сенью гор». В «Песни Арьядора», сочиненной в Личфилде 12 сентября, царят вечерние сумерки – любимое Толкином время суток, когда волшебный мир воспринимается особенно чутко. Но теперь пропасть между фэйри и людьми кажется еще более непреодолимой. Мимо уже не топают веселые группки «гоблинов», среди теней не мелькает волшебный свирельщик, слагающий вдохновенную музыку. Лишь после заката «в папоротнике густом / сумеречный собирается народ».

Невзирая на горы, пейзаж, по-видимому, отчасти списан с местоположения самого Толкина и даже (с поэтическими преувеличениями) с топографии Уиттингтонской пустоши в долине реки Тейм – с лесом и озером, с отдаленными возвышенностями Кэннок-Чейз на западе и Пеннинскими горами на севере. Некогда это было самое сердце Мерсии, англосаксонского королевства, включавшего в себя и Бирмингем, и Оксфорд – с этими землями Толкин особенно сроднился душой. В Личфилде находилось епископство, а в нескольких милях от него, в Тамуорте, – престол мерсийских королей. «Песнь Арьядора», с подзаголовком на древнеанглийском «Án léoþ Éargedores», вероятно, описывает основателей древней Мерсии.

Однако воображение Толкина устремлялось в прошлое, предшествующее приходу мерсийцев, и в пределы еще более удаленные. Он обращался к смутной эпохе их предков в чащах Европы – ведь именно здесь его вымышленная история сливалась с легендарными временами германских народов: в некой исчезающей точке, где подобно далеким маякам мерцали полузабытые имена, такие как Эарендель.

Арьядор не вполне принадлежит к тем исторически засвидетельствованным именам, что так интриговали Толкина, но почти вписывается в их ряд. Согласно квенийскому лексикону, это «название гористой области, обиталище Народа Тени», – что ничего не добавляет к загадочным фразам из стихотворения, написанного на Уиттингтонской пустоши. Один из первых фрагментов эльфийского, с которым знакомится большинство читателей «Властелина Колец», – это элемент – dor ‘земля’ в таких названиях, как Гондор [Gondor] и Мордор [Mordor]. Если отсечь эту основу от Арьядор [Aryador], остается Arya-. Квенийский лексикон содержит сложную этимологию: этот элемент возводится к праэльдаринскому корню, но в то же время невозможно не заметить сходства со словом реального мира – арийский [Aryan]. Задолго до того, как Гитлер стал неправильно использовать его для выражения расового превосходства нордической нации, этот филологический термин XIX века обозначал праиндоевропейский язык – к которому восходят многие европейские и азиатские языки. В лингвистике принято считать, что в реальном мире термин «арийский», строго говоря, применим только к индоиранским языкам, но следы этого слова просматриваются также и в названиях других индоевропейских народов, как, например, Eriu ‘Ирландия’. Это слово, как предполагается, восходит (через санскрит) к доисторическому названию некоего народа – названию, значение которого неизвестно и которое оказывается в той же интригующей категории, что и имя Эарендель. За год до того Толкин «заново открыл», что за этим именем стоит звезда-мореход, и с тех пор придумал язык, в котором имя оказалось значимым. Теперь он точно так же подразумевал, что санскритское слово со значением «арийский» восходит к эльфийскому топониму. А в процессе он «заново открыл» обитателей Арьядора, которые, по-видимому, должны восприниматься как носители индоевропейского праязыка.