Текст книги "Толкин и Великая война. На пороге Средиземья"

Много лет спустя, прославившись благодаря «Властелину Колец», Толкин писал о том, как его озадачивают и раздражают бессчетные «догадки по поводу “источников” имен и теории или фантазии касательно скрытых смыслов», высказываемые восторженными читателями. «Все это кажется мне забавами для собственного удовольствия», – заявлял Толкин и сбрасывал их со счетов как «совершенно бесполезные для разъяснения или интерпретации моих произведений». Настоящим источником имен, как автор стремился подчеркнуть, служили его собственные придуманные языки, кропотливая работа над которыми велась непрерывно на протяжении не одного десятилетия. В 1967 году эти утверждения, несомненно, соответствовали истине и отражали его творческий метод предшествующих двух, трех или даже четырех десятилетий. А еще они отражают тот факт, что между обширной вымышленной лексикой и словами реально существующих языков тут и там неизбежно возникает случайное сходство. Но отдельные свидетельства говорят о том, что по крайней мере в 1915 году Толкин все-таки создал небольшое, но значимое количество квенийских слов специально для того, чтобы продемонстрировать родство с древними словами – зафиксированными в письменных источниках либо реконструированными. Об имени «Эарендель» и названии его корабля «Вингелот» речь уже шла; также Толкин утверждал, что изначально вывел название для «нектара» богов, miruvōrë, от готского *midu ‘мед, медовое вино’ (звездочка означает, что это не зафиксированная в письменных источниках форма, восстановленная филологами) и woþeis ‘сладкий’. Возможно сослаться и на другие примеры из квенийского лексикона. Основа ulband– ‘чудовище, великан’, по-видимому, буквально означает ‘некрасивый, уродливый’ и происходит, согласно регулярным законам передвижения звуков, от протоэльдаринского отрицания UL– и деривата от VANA – корня в словах, означающих ‘красота’. Но по форме квенийская основа ulband– близко напоминает готское слово ulbandus ‘верблюд Филологи не знают, откуда взялось слово ulbandus, но английское слово elephant [слон] восходит к тому же самому утраченному слову. В вымышленном лингвистическом мире Толкина общие предки готов и англосаксов некогда заимствовали слово из языка квенья. Целый ворох определений – уродливое существо, великан, чудище, верблюд, слон – подразумевает богатую историю, вобравшую в себя байки путешественников и множество искажений при передаче из уст в уста. Позже Толкин напишет об этом в шуточном стихотворении «Юмбо, или Зверь, олифантом именуемый»:

 
Индийский олифант средь всех громад
Слывет живой горой и чудом-юдом
(Но те, кто думает, что он горбат,
Его оплошно путают с верблюдом).
 

В другом месте в лексиконе, если взять пример более приземленный, основа OWO, от которой происходит квенийское слово oa ‘шерсть, наводит на мысль о реконструированном индоевропейском *owis, к которому восходит латинское слово ovis овца’ и английское ewe [овца][56]56
  Русское слово «овца» восходит к этой же индоевропейской основе. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Вряд ли это совпадения; Толкин, со всей очевидностью, на отсутствие воображения не жаловался и создавал множество квенийских слов, не имеющих близких омонимов в реальном мире. Такие слова он разбросал по всему своему эльфийскому языку не без причины. Как и в случае с Arya-, он часто выбирал для включения в собственный язык те реальные слова, исходное значение которых ныне утрачено. Якоб Гримм изрядно попотел над словом Ирминсуль [Irminsûl] – названием загадочного германского тотема. Как филолог-профессионал, Толкин впоследствии предположил, что древнегерманский элемент irmin – это мифологический термин, привезенный переселенцами-англосаксами: они стали употреблять это слово применительно к «творениям великанов», обнаруженным ими в Британии; отсюда название для одной из римских дорог в Британии – Эрмин-стрит [Ermine Street]. Но в квенийском лексиконе статьи irmin ‘обитаемый мир’ и sūlë ‘столп, колонна’ наводят на мысль о том, что Толкин пытался объяснить слово Irminsûl внутри своего вымышленного мира. Филологи возводят греческое и санскритское слова pelekus и parasu ‘топор’ к утраченному неиндоевропейскому источнику, а Толкин «обнаружил» этот источник в квенийском слове pelekko. А еще Толкин щедро наделил свой вымышленный язык словами, которые индоевропейцами заимствованы не были, такими как ond ‘камень’, – еще ребенком он прочел, что это фактически единственное слово, реконструированное из утраченного языка докельтской Британии.

Толкин задумывал квенья как язык, который дописьменные народы языческой Европы слышали и из которого заимствовали отдельные слова, когда слагали свои эпические песни в рамках устной традиции. В этих эпических песнях фигурировали эльфы и боги, а также гномы, драконы и гоблины; но с приходом письменности и христианства записаны были лишь отдельные фрагменты преданий о них. А теперь Толкин, вооружившись лексиконом вымышленной, забытой цивилизации, извлекал эти фрагменты на свет и возвращал к жизни.

Самая примечательная черта «Песни Арьядора» – то, что племя людей, по всей видимости, в этом самом Арьядоре чувствует себя до крайности неуютно – в земле, по названию которой, как подразумевается, народ позже и будет именоваться. Эти люди – отнюдь не местные уроженцы, но первопроходцы, незваные гости в неприветливом краю, заплутавшие в ночи путники, тщетно пытающиеся обустроиться в этой области как дома. На самом деле, как объясняется в квенийском лексиконе, здесь вовсе не их дом, но «обиталище Народа Тени». В стихотворении смертные, обосновавшиеся на берегу озера, словно бы не замечают смутно уловимого присутствия фаэри, но «Песнь Арьядора» обращается к эпохе еще более древней, когда люди еще не пришли.

 
   Подле горных ручейков
   Вьется пламя костерков —
В поселениях людей под сенью гор,
   Но леса с высот глядят
   На тускнеющий закат
Да нашептывают сказки давних пор:
 
 
   Прежде был безлюден дол,
   Пели воды, вереск цвел,
И по склонам танцевал народ теней;
   Пробираясь сквозь леса,
   Солнце плыло в небеса,
Чащи полнились мерцанием огней.
 
 
   Голосам среди холмов
   Вторил отзвук бубенцов
Из-за скальных гряд, и кряжей, и камней.
   У воды под сенью гор
   Разбудили Арьядор
   Танцы, отзвуки и звоны,
   Песни о богах исконных —
И внимал им позабытый Арьядор.
 

Со всей очевидностью, народ теней – это эльфы, возможно, поющие гимны в честь Валар, «исконных богов» Валинора за западным океаном. Но с тех пор как в их края вторглись люди, эльфы, по-видимому, вынуждены были попрятаться[57]57
  Подробнее о народе Тени Толкин рассказал в «Книге утраченных сказаний» несколькими годами спустя; см. с. 312 ниже.


[Закрыть]. Точно так же в ирландской мифологии фаэри Туата де Дананн сокрылись под землю, когда пришли кельты. Толкиновский «народ тени» воплощает дух мира природы. Пришлецы-люди в Арьядоре – чужие, они слепы к здешним чудесам или просто их боятся.

«Я ужасно зол на себя за то, что до сих пор не отреагировал на твое приглашение покритиковать, – нежданно-негаданно написал Роб Гилсон в сентябре, после многомесячного молчания. – Я ведь в самом деле считаю, что это – едва ли не лучшее, на что способно ЧКБО на настоящий момент. Мне хотелось бы в один прекрасный день точно так же представить книгу орнаментов». Гилсон получил первую порцию стихотворений Толкина от Дж. Б. Смита еще весной, но две недели спустя переслал ее Кристоферу Уайзмену без комментариев. Вероятно, помешали ему не лень и не сдержанность – ему просто оказалось не до того. Гилсон был на пороге одного из важнейших событий своей недолгой жизни. В последние годы он часто проводил каникулы в гостях у семьи Уилсона Кинга – вышедшего на пенсию американского консула, одного из бирмингемских друзей директора школы. Кинги очень привязались к юноше, Гилсон же давно втайне полюбил Эстель, родившуюся в Англии дочь Уилсона Кинга. В апреле 1915 года он наконец-то признался в своих чувствах и сделал ей предложение. Однако Эстель, не ожидавшая ничего подобного, в смятении ответила отказом, а ее отец предупредил Гилсона, что не даст разрешения на ее помолвку со скромным субалтерном без всяких перспектив на ближайшее будущее, который к тому же уходит на войну.

По всей видимости, Толкин ничего об этом не знал: в ЧКБО делиться такого рода секретами было не принято. Сам он рассказал остальным об Эдит Брэтт, только когда они наконец-то заключили помолвку, – спустя четыре года после того, как полюбили друг друга. Некогда он признался Уайзмену, что для него невыносима «жизнь, поделенная на отсеки», в которой ЧКБО и Эдит не подозревают друг о друге. Он приложил все усилия, чтобы представить своих друзей невесте, и те восторженно ее приняли. (Уайзмен даже написал Толкину, что в ЧКБО «конечно же, входит и твоя лучшая половина».) Но на самом-то деле романтическая любовь представляла несомненную угрозу для сплоченного круга друзей. С тех пор как Эстель ответила ему отказом, Роб Гилсон прекратил с нею всякое общение, но, по-видимому, писать друзьям по ЧКБО тоже перестал, и Толкин в своих письмах, когда делился с Гилсоном новостями о своем назначении еще в июле 1915 года, тщетно взывал об ответе.

После того как на протяжении всего долгого и трудного лета Гилсон терзался сомнениями, не попытаться ли снова сделать предложение Эстели, он угодил в больницу в промышленном Сандерленде на северо-восточном побережье – и теперь выздоравливал от гриппа и ужасно тосковал. Он прибыл туда в составе своего батальона на курсы стрелковой подготовки, но теперь «Кембриджширцы» отбыли на юг Англии. В Бирмингеме его мачеха узнала от Дики Рейнолдса об антологии «Оксфордской поэзии» за 1915 год. Гилсон с нетерпением ждал известий о своих старых друзьях и писал: «Сознаюсь, мне зачастую кажется, что ЧКБО недосягаемо далеко. Это путь к отчаянию». Он просил Толкина прислать еще своих стихов, добавляя: «У меня сейчас море свободного времени».

Толкин отправил ему вторую пачку стихов, и Гилсон, на которого дух ЧКБО подействовал оживляюще, пообещал высказать свои замечания. Внезапно он узнал, что его выписывают из больницы и отправляют в отпуск в Марстон-Грин. Гилсон вознамерился навестить Толкина в Личфилде и телеграммой вызвал также Смита и Уайзмена. «В такие времена, как сейчас, когда я способен это осознать, становится кристально ясно, что ЧКБО – одна из важнейших составляющих моей жизни, – говорил он Толкину, – и я с трудом понимаю, как я могу спокойно упускать столько возможностей». Уайзмен приехал из Гринвича, где уже приступил к изучению навигации, а Смит – с Солсберийской равнины, где теперь стоя ли лагерем «Солфордские приятели». Смит с Гилсоном, изрядно похудевшим со школьных и университетских времен, прибыли первыми – и посетили собор и дом, где родился доктор Джонсон[58]58
  Сэмюэл Джонсон (1709–1784) – английский лексикограф, литературный критик, поэт, писатель и философ, виднейшая фигура английского Просвещения. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Затем к ним присоединился Толкин, а последним – и Уайзмен, и четверо друзей провели вечер в гостинице «Георг» за «восхитительной и бесценной беседой, каковая неизменно оживляет любой “совет” ЧКБО», как выразился Смит. Четверка собралась вместе в последний раз. Была суббота, 25 сентября 1915 года. В северной Франции, словно бы предвосхищая битву, которая предстояла троим членам ЧКБО, британские войска под Лосом (включая первых китченеровских добровольцев) пошли в наступление настолько катастрофическое, что, когда атакующие были вынуждены отступить, немецкие пулеметчики, уже скосившие восемь тысяч человек, наконец-то прекратили огонь – просто из жалости.

В воскресенье ближе к вечеру друзья отправились в Марстон-Грин, а затем и разъехались. Волею судеб и военного командования, когда неделей позже Гилсон, растерянный и несчастный, вернулся в свой батальон на равнину Солсбери, оказалось, что его часть вот-вот перебросят в деревушку Саттон-Вени, в каких-нибудь пяти милях выше по долине Уайли от Кодфорда-Сент-Мэри, где находился Смит. Друзья провели вместе дождливые выходные, ходили за покупками, обедали, и Гилсон заметно взбодрился. Они побывали на Солсберийской равнине, а затем – в прелестной деревушке Уэстбери, где, к немалому их удовольствию, «солдат почти не было». Гилсон писал домой:

Как только мы туда добрались, дождь прекратился; вечер выдался восхитительный. Мы поднялись на самый верх окаймляющих равнину бастионов и устроились там – повсюду вокруг открывался дивный вид, серые, матово-синие и зеленые тона, а внизу, в долине, размытые в тумане, насквозь мокрые деревья. Я сделал небольшой набросок рощицы – тонкая синяя линия деревьев, группа черных строений позади нее и тонкие, прямые стволы, образующие прелестный узор на фоне неба в темнеющих сумерках. Какое-то время назад Дж. Б. Смит написал о ней стихотворение – кажется, одно из тех, что вошло в «Оксфордскую поэзию» за 1915 год, так что я подарил рисунок ему. Пока я рисовал, он читал мне вслух Геррика[59]59
  Роберт Геррик (1591–1674) – английский поэт из числа так называемых «поэтов-кавалеров», сторонников короля Карла I в период Английской буржуазной революции. Счастливый, беззаботный мир поэзии Геррика, в которой преобладают любовные и пасторальные мотивы, нарочито контрастирует с эпохой революционных потрясений и гражданских войн. – Примеч. пер.


[Закрыть], и мы перенеслись за много миль от войны.

Стихотворение Смита про рощу называлось «Песни на холмах» – размышление о римской дороге, пролегающей через равнину, над которой «Листвой осыпались года – / Нет удержу, нет счету им…». Смит был в раздражительном, лихорадочном настроении; размышляя о близком совершеннолетии, он мрачно писал Толкину: «Мои шаги в направлении взросления на самом-то деле уводят меня все дальше от благословенных школьных дней и приближают к абсолютно неведомому, будь то деловая карьера или раздробленный череп».

Они с Гилсоном планировали очередную встречу ЧКБО в Бате – от лагерей на равнине Солсбери Бат находился всего-то в нескольких остановках по железной дороге. Друзья разведали город, – Смит нараспев выдавал длинные замысловатые комментарии «в духе Гиббона»[60]60
  Эдвард Гиббон (1737–1794) – английский историк, мемуарист, автор многотомной «Истории упадка и разрушения Римской империи». – Примеч. пер.


[Закрыть], упиваясь наследием восемнадцатого века и предвкушая, как славно будет собраться здесь всем четверым. Смита всегда неудержимо тянуло в такие оазисы. «Предчувствую, что мы непременно станем разыгрывать сцены из “Соперников” на каждом углу». А пока что он попросил Толкина прислать тексты его последних стихотворений, чтобы показать капитану Уэйду-Гери, в прошлом преподавателю классических дисциплин, который теперь тоже оказался в составе «Солфордских приятелей». Гилсон и Смит продумывали для Толкина литературную будущность и уговаривали его послать произведения в какое-нибудь издательство, например в «Ходдер энд Стоутон» или в «Сиджвик энд Джексон».

А жизнь Толкина текла вдали от такого рода дружеского общения. Где-то в середине октября его батальон снова сменил дислокацию: покинул Личфилд и выдвинулся на обширное, продуваемое всеми ветрами нагорье Кэннок-Чейз к северу от Бирмингема. С началом войны граф Личфилдский предоставил свои тамошние угодья в пользование армии. В те времена, до того, как ее заполонили густые лесопосадки, эта почти голая возвышенность отличалась дикой, суровой красотой. Но на вересковой пустоши, там, где к северу убегала речушка Шер, вырос громадный, уродливый военный комплекс. На пологих речных берегах раскинулся лагерь Рагли, а по соседству с ним – Броктонский лагерь, в совокупности достаточно большие, чтобы пропустить через себя 40 000 человек одновременно. Вокруг комплекса учебных плацев строго параллельными прямыми линиями тянулись мрачные бараки и нависали прямоугольная водонапорная башня и электростанция, извергающая в небо дым из четырех труб. Немецкие военнопленные содержались за колючей проволокой; на сторожевых вышках дежурила охрана. На пустоши вокруг громоздились гравиевые насыпи, ограждающие стрельбища. Когда батальон Толкина прибыл на место, строительные работы еще велись: они продолжались вплоть до февраля.

Здесь батальоны 3-й Резервной бригады проходили курс стрелковой, разведывательной, физической, химической подготовки, изучались и другие дисциплины, включая связь. Каким-никаким развлечением для рядового состава были концерты и собрания в тесноте бараков «Юношеской христианской ассоциации», но при первой же возможности солдаты удирали в окрестные деревни, в пабы. Однако ж скука и выпивка – смесь куда как взрывоопасная, так что дисциплина насаждалась посредством дополнительных занятий, нарядов и гауптвахты. Зимние бараки насквозь провоняли коксом и табаком и пропитались тяжелыми запахами ваксы, пота, пива, оружейного масла и мокрых полов.

Будучи прикомандирован к штабу бригады в качестве субалтерна, Толкин находился в гораздо более выгодном положении. В Пенкриджском лагере он жил в небольшом офицерском бараке, отапливаемом печуркой. Во внеслужебное время он мог пытаться пропускать мимо ушей грохот марширующих сапог, отрывистое гарканье отдаваемых приказов, сигналы горна, ружейную пальбу и неумолчный вой ветра, чтобы поработать над добавлениями к квенийскому лексикону или все более и более масштабными произведениями. Но в течение дня от промозглого холода Кэннок-Чейза деться было некуда. Для Толкина наступили тяжкие времена. «Все эти тоскливые дни, потраченные на тупую долбежку скучных предметов, отнюдь не радуют; наука убивать себе подобных – унылое болото, в котором того и гляди завязнешь с головой», – писал он. Типичный день изматывал физически и эмоционально:

Самое обычное утро: сперва ты на ногах и замерзаешь до костей, а потом – пробежка, чуть-чуть согреешься, но только затем, чтобы замерзнуть снова. И под занавес – целый час отрабатывали метание учебных гранат. Ланч и морозный вечер… стоим как вкопанные заледеневшими группками на ветру, пока нам что-то втолковывают! Чай, очередная свалка, – я пробился к плитке и поджарил себе кусочек тоста на кончике ножа; ну и деньки!

Между тем Толкину, по-видимому, так и не удалось добиться перевода в батальон Смита – или он перестал и пытаться. Эдит нездоровилось; она оставалась в Уорике. Война вселяла в Толкина страх за друзей и за саму Англию.

«Батский совет» так и не состоялся. Поддавшись внезапному порыву, Смит и Гилсон сели в поезд и поехали в Лондон повидаться с Уайзменом; ведь Толкин присоединиться к ним не мог. «Никогда я не осознавал так ясно “четырехгранность” ЧКБО, – писал Гилсон. – Убрать одного – все равно что отрезать четвертую часть от картины “Мадонна Грандука”»[61]61
  «Мадонна Грандука» (1504), что переводится как «великогерцогская мадонна», – картина Рафаэля Санти; называется так в честь приобретшего картину герцога Фердинанда III. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Друзья с удовольствием посмотрели комедию Пинеро[62]62
  Сэр Артур Уинг Пинеро (1855–1934) – английский драматург и актер. – Примеч. пер.


[Закрыть] «Турецкий барабан», хотя пьеса по-настоящему понравилась только одному Уайзмену. «Я немного посмеялся, по большей части в нужных местах, – писал он, – а вот Роб с Дж. Б.С., не иначе как по причине незаурядного драматического чутья, хохотали не там, где надо».

Смит и Гилсон засиделись с Уайзменом за полночь в его уондсуортском доме, оплакивая состояние современного театра. Лондон заполонили сластолюбивые солдаты: они приезжали на побывку с Западного фронта, были очень не прочь «чуток повеселиться» и вновь уезжали, оставляя по себе память – «детей войны». Конклав с Раут-роуд обвинял Джорджа Бернарда Шоу и Генрика Ибсена в том, что они покончили с викторианской стыдливостью, но ничего не предложили взамен, чтобы предотвратить падение нравов. Гилсон предположил, что здесь на помощь придет феминизм, искоренив представление о том, что «женщина – это всего-навсего инструмент для мужского удовольствия». Однако ж в действительности друзья возлагали реформистские надежды на ЧКБО.

Смит заявил, что с помощью искусства четверка всенепременно оставит мир в лучшем состоянии, нежели когда-то нашла. Их роль заключается в том, чтобы «изгнать из жизни, из писем, со сцены и из общества эту легкомысленную приверженность и тягу к неприятным сторонам и происшествиям в жизни и в природе, которая подчинила себе широкие и худшие вкусы в Оксфорде, Лондоне и во всем мире… восстановить в каждом сердце здравый смысл, чистоту и любовь к настоящей, истинной красоте». На следующий день Смит написал Толкину: «Вчера вечером мне вдруг пришло в голову, что ты мог бы сочинить чертовски хорошую романтическую драму, вложив в нее столько “сверхъестественного”, сколько душа пожелает. Ты никогда об этом не подумывал?»

По-видимому, никто из этих юных идеалистов не устрашился той грандиозной миссионерской задачи, что они себе поставили. Гилсон рассказывал Толкину, что, пока друзья сидели на Раут-роуд, все еще под впечатлением от прошлогоднего «Лондонского совета», он «внезапно увидел ЧКБО в ореоле света как великого нравственного реформатора… Дух ЧКБО очистит Англию от снедающего ее отвратительного недуга! Это великая задача, для ее достижения всей нашей жизни не хватит». Уайзмен, очень скромно оценивавший свои собственные художественные способности, был несколько более сдержан. «Вам с Дж. Б. С. смолоду вложили в руки ваше оружие – и вы его оттачиваете, – писал он. – Не знаю, какое оружие досталось мне, но однажды вы его увидите. Гражданской службой в рядах ЧКБО я довольствоваться не намерен».

А между тем настоящая война была не за порогом. Если победит Германия, заявлял Уайзмен, черпая в старых школьных воспоминаниях мальчишескую отвагу, – «ЧКБО останется в старушке Англии и продолжит бой, начатый на матчах Ричардса».

Невзирая на воинствующую риторику, культурный и морально-этический манифест ЧКБО вовсе не подразумевал, что друзья станут поучать людей, как им жить. Произведения Смита и Толкина – лучшее тому подтверждение. Поэзия Смита всегда полнилась мизантропической тоской по одиночеству ветра и моря; теперь в ней порою прославлялась война, очищающая от всего старого и отжившего и открывающая новый, лучший мир. Самая едкая критика обрушивалась на самоуверенных «культуры сынов», любителей гольфа, и их «смех, исполненный фальши» – риторика классового протеста, вероятно, направленная против таких, как Т. К. Барнзли и Сидни Бэрроуклоф. Однако в основном Смит выражал в стихах скорее желание бежать от общества, нежели его менять. Стихотворения Толкина были еще менее назидательны и не содержали в себе никакой морали, однако ж Смит расхвалил до небес порцию, полученную накануне встречи на Раут-роуд. «В жизни не читал ничего подобного, – писал он в ответном письме, – а самые лучшие из них вообще не знают себе равных. “Счастливые морестранники” – великолепное произведение». Если именно так друзья предполагали обнажать свои мечи в войне, объявленной упадничеству, то стратегия ЧКБО была, по меньшей мере, опосредованной – основанной не столько на конфронтации, сколько на вдохновении.

Великая война была временем великих потрясений, когда старые порядки и впрямь ниспровергались; все мечтали о новом и лучшем мире – и мечта эта облекалась в разнообразные формы. Для революционеров, замышляющих низвержение царского режима в России, новое означало только новое. Для Толкина, Смита и Гилсона (которые не то чтобы разделяли прогрессивный, научный либерализм Уайзмена) новое означало некий вариант старого. У каждого был свой личный, ностальгический Парнас: англосаксонский период, восемнадцатый век, итальянское Возрождение. Ни одна из этих эпох не была утопическим золотым веком, но на расстоянии они обретали лучезарную прозрачность. В сравнении с ними двадцатый век мнился туманной пустошью; казалось, что цивилизация и впрямь сбилась с пути. Возможно, именно это чувство Толкин выразил в стихотворении «Счастливые морестранники», с его тоской по иному времени и иному месту – по бессмертному Западу.

Но это не был эскапистский порыв, как бы оно ни казалось на первый взгляд. Запад в воображении Толкина представлялся эпицентром своего рода революции, культурной и духовной. Подобно столь многим его ключевым идеям, эта мысль, по всей видимости, впервые возникла в раннем квенийском лексиконе. В нем Толкин писал, что именно из Кора, что находится на западе за океаном, «фэйри приходили учить людей песням и святости». Песни и святость: фэйри использовали тот же метод и выполняли ту же миссию, что и ЧКБО.

В длинном стихотворении «Кортирион среди дерев», написанном в ноябре 1915 года и на тот момент самом масштабном из произведений Толкина, – оплакивается упадок фэйри. В квенийском лексиконе Кортирион назван «новой столицей фэйри после их ухода из враждебного мира на Тол Эрессеа» – на ‘Одинокий остров’, под которым подразумевается остров Британия. Возможно, Арьядор и позаимствовал у Уиттингтонской пустоши какие-то элементы рельефа, но Кортирион – это Уорик как есть, Уорик мифической, доисторической эпохи: «Здесь, в землях фэйри, в Вязовой Стране / Алалминорэ дремлет в тишине», а в квенийском лексиконе Алалминорэ истолкован как ‘Уорикшир’. Однако в лексиконе говорится, что Кортирион был назван в честь Кора – города, откуда эльфы отправились со своей миссией за западное море «во враждебный мир». Так что в толкиновскую эльфийскую историю вписано два «упадка»: сперва эльфы уходят из Кора за море, в Кортирион, а затем из Кортириона спустя много лет – в Уорик.

Тем самым изящно «объясняется» наличие в традиции волшебной сказки двух якобы противоречащих друг другу версий Фаэри. В «Кентерберийских рассказах» упоминаются они обе. Чосеровский Купец описывает Плутона и Прозерпину как короля и королеву волшебной страны, которая, тем самым, оказывается загробным царством; здесь Чосер обращается к традиции, в которой Фаэри – это потусторонний мир, сродни артуровскому Авалону, валлийскому Аннуну или ирландской земле вечной юности, Тир на Ног. Однако ж Батская Ткачиха вспоминает, что во времена короля Артура «по всей стране звучало эльфов пенье»[63]63
  Цитаты из «Кентерберийских рассказов» Дж. Чосера приводятся в переводе И. Кашкина. – Примеч. пер.


[Закрыть] и эльфийская королева танцевала на лугах; но теперь «эльфов не увидит уж никто»; так что здесь Чосер опирался на альтернативную традицию, согласно которой волшебная страна некогда открыто процветала в нашем собственном смертном мире, но с тех пор истаяла и сокрылась с глаз. Толкин считал, что эти две традиции, возможно, представляют собою разные этапы эльфийской истории. Все или по крайней мере некоторые эльфы, свободно жившие здесь, в смертных землях, были некогда изгнаны из Потустороннего мира Фаэри и отрезаны от него опасными зачарованными морями.

«Двойному упадку» в эльфийской истории у Толкина соответствует два уровня ностальгии. Кортирион – всего-навсего утешительный памятник первоначальному, великолепному Кору, ныне опустевшему, – памятник, возведенный потерпевшими поражение. О Кортирионе современный Уорик почти ничего не знает:

 
Град на холме, полузабытый град!
    Былая память гаснет у ворот,
Поблек твой плащ, и в древнем сердце – хлад,
    Лишь старый замок хмурится и ждет.
Строй вязов неподвижен и суров;
От той земли, петляя меж стволов,
    По перекатам мчит Текучая Вода —
Прочь, к западному морю, по лугам,
    И вдаль несет бессчетные года:
Сколь много их минуло с тех времен,
    Как фэйри возвели Кортирион.
 

В пространном «Кортирионе» Толкин смог в полной мере использовать свои художественные образы. Деревья порождают необыкновенно развернутые метафоры: стволы и кроны видятся мачтами и парусами кораблей, плывущих к иным берегам, а летящие по ветру осенние листья сравниваются с крыльями птиц:

 
    Час пробил – листья воспарили ввысь
И, развернув янтарные крыла,
Летят над долом, где клубится мгла,
    Как птицы, за озера и холмы.
 

Этот образ предвосхищает прощальную песнь Галадриэли во «Властелине Колец»: «А! золотом опадает листва на ветру, долгие годы бессчетные, как крыла деревьев!» До энтов Фангорна еще далеко, но уже в «Кортирионе» дерево и лист – это нечто гораздо большее, нежели чисто эстетические объекты: они ведут счет временам года, они плывут или воспаряют ввысь, они опутывают звезды.

В этом стихотворении 1915 года Толкин взял первую ноту того настроя, на котором зиждется весь его легендариум: это смутная ностальгия об уходящем мире. Весна и лето символизируют утраченное прошлое, когда по Англии, не таясь, бродили эльфы. Зима – предвестник смертности.

 
Октябрь печальный золотом зажег
Сеть росных паутин, облекших дрок;
Поникли вязовые дерева,
Бледнеет их скорбящая листва,
    Вдали завидев серп Зимы
    И копья, льдисты и прямы,
Что солнцу супротив в день Всех Святых сошлись.
 

Однако в стихотворении Толкина, возможно, отражены заботы и более насущные. Лето, о котором вспоминается в «Кортирионе», можно воспринять как символ и детства, и довоенного прошлого, а зиму с ее надвигающимся воинством – как беспрецедентно беспощадное будущее, сужденное поколению Толкина.

Как бы то ни было, лирический герой стихотворения признается, что осень/зима – это время, которое «мне милей всего / И меркнущему городку к лицу». Это может показаться парадоксом, но «сообразность», соответствие символа и значения, в эстетике Толкина играло ключевую роль: это видно по тому, как тщательно он сочетал звук и смысл в своих придуманных языках. Еще один молодой «окопный» поэт, Роберт Грейвз, во время Великой войны заявил, что не может писать про «английскую весну», когда «вишням не сезон, / Сковал деревья лед». Но, в сущности, «Кортирион» обнаруживает красоту в том, как осень олицетворяет собою хрупкую эфемерность юности или «эльфийскости».

Доминирующая метафора времен года привносит и утешительную ноту, наводя на мысль не только об утрате и смерти, но и об обновлении и возрождении. Сходным образом фэйри померкшего Кортириона поют «о том, что было встарь и сбудется опять». Это не печаль, которая преобладает в финале «Кортириона», но близкое к довольству принятие неизбежного.

Такой настрой наиболее наглядно проявился в ощущении «укорененности», пронизывающем все стихотворение. По кон трасту с Эаренделем или с завидующим персонажем «Счастливых морестранников» голос, воспевающий Кортирион, приходит к выводу, что приключений отнюдь не жаждет:

 
Что мне пески пустынь, что алые дворцы —
    Чертоги солнца, что мне магия морей,
Сосновые леса и скал зубцы…
 

Это чувство лежит в основе характера Толкина. Позже, когда годы вынужденных странствий остались позади, Толкин редко путешествовал на большие расстояния, кроме как в воображении. Его представление о национальном характере было основано не столько на политической государственности, сколько на ландшафте и климате. Дух места, столь мощный в толкиновской мифологии, словно бы возник уже полностью сформировавшимся, едва поэт-субалтерн оказался вброшен в жизнь под открытым небом и на марше: взор его стал острее, равно как и тоска по дому, который теперь все больше ассоциировался с Уориком. Отдельные наработки к этому последнему стихотворению (про воинство зимы) позволяют предположить, что Толкин, вероятно, начал работу над ним вскоре по прибытии в Пенкриджский лагерь с его скукой, однообразной муштрой и унылым ландшафтом. Но город Кортирион, прибежище эльфов, Толкин списал с натуры – после обязательной для военных вакцинации он провел морозную, погожую неделю с Эдит в Уорике. По возвращении в лагерь он послал ей экземпляр стихотворения, а потом сделал еще один список и в конце ноября отправил его Робу Гилсону для ЧКБО.

«Мне исполнился 21 год, и меня одолевают большие сомнения в том, что я доживу до 22, – написал Дж. Б. Смит с Солсберийской равнины в середине октября. – Нас вот-вот отправят во Францию. Вскорости к нам явится с инспекцией сам король. Надеюсь, данный член ЧКБО произведет на него должное впечатление». «Солфордские приятели» ожидали приказа выступить в поход вместе с одиннадцатью другими батальонами, включая части, в которых служили Ральф Пейтон и Хилари Толкин: все они входили в крупное армейское соединение, стоящее лагерем вокруг городка Кодфорд-Сент-Мэри. В ноябре Смит усердно работал над длинным стихотворением «Погребение Софокла», пытаясь его закончить до отплытия. Он метнулся домой в Уэст-Бромидж попрощаться со вдо́вой матерью и в последний раз пообедал в Кодфорде с Гилсоном, который писал: «Нам просто невозможно высказать ему все надежды, добрые пожелания и молитвы, которые возьмет с собою первый отбывающий ЧКБОвец… Сдается мне, сегодня знаменательный день в истории ЧКБО».