Текст книги "Толкин и Великая война. На пороге Средиземья"

 
В мечтах о жарком и о пунше хмельном,
    Сверкая пятками, вниз
Он резво сбежал сквозь звездный портал,
    Где свищет искристый бриз,
Где льются лучи дождями в ночи;
    И словно в пенный бассейн
Сорвавшись с высот, окончил полет
    В океане Альмейн.
 

Мы видим, как Толкин играет с английским языком. To twinkle означает ‘быстро, проворно двигаться, мелькать’ (в Большом Оксфордском словаре приводится название танца, twinkle-step[35]35
  То же, что шаг кросс-степ вальса. – Примеч. пер.


[Закрыть], 1920 г.), а также и ‘мерцать подобно звездам’; whickering – это звук, с которым брошенный предмет проносится в воздухе, но вдобавок еще и ехидное хихиканье – метко подмечено! Разумеется, приключение Жителя Луны заканчивается весьма плачевно. Рыбаки вылавливают его из воды сетью и отвозят в Норидж, где вместо королевского приема в обмен на свои драгоценности и «волшебный плащ» он получает всего-навсего миску жидкой овсянки.

Это произведение – превосходный образчик толкиновской «легкой руки» и как шуточные стихи далеко ушло от просто-напросто пародийной «Битвы на Восточном поле». Поначалу оно никак не было связано с мифологическим миром, наброски которого возникали в квенийском лексиконе; но (как указал Том Шиппи), вычленение целой истории из шести строк детской рифмованной бессмыслицы демонстрирует ту же самую увлеченность реконструкцией истинных преданий на основе сохранившихся искаженных обрывков, что подпитывала толкиновское мифотворчество.

Смит очень обрадовался появлению в рядах ЧКБО еще одного поэта и к концу марта переслал стихотворения Гилсону. А еще он отправил и Джону Рональду, и Робу экземпляры своего собственного произведения, длинной поэмы на артуровскую тему под названием «Гластонбери» – он написал ее для ежегодного конкурса Оксфордского университета на соискание Ньюдигейтской премии и охарактеризовал как «самую что ни на есть ЧКБОшную мозаику стилей и времен года»[36]36
  Название «Гластонбери» было предписано условиями Ньюдигейтского конкурса; премия победителю составляла около 300 фунтов. (В числе прочих начинающих оксфордских поэтов, написавших на конкурс произведение с названием «Гластонбери», был Олдос Хаксли.)


[Закрыть].

Была предпринята еще одна неудачная попытка устроить встречу ЧКБО, на сей раз в Оксфорде: Толкину предстояло принимать друзей у себя на Сент-Джон-стрит. Вероятно, только таким способом удалось бы гарантировать его участие, но накануне назначенной даты Дж. Б. Смит написал, что «Оксфордский совет» отменяется: он находился дома, в отпуске по болезни, и с головой ушел в лихорадочные хлопоты, пытаясь перевестись из Оксфордширского и Бакингемширского полка легкой пехоты, чтобы они с Толкином могли служить вместе.

В батальон его зачислили «сверхштатно» в декабре 1914 года, поскольку все офицерские должности в части были заполнены. Для Толкина, когда тот сдаст экзамены, там вакансии со всей определенностью не нашлось бы. Так что Смит решил перейти в другой батальон вместе с Уэйдом-Гери, офицером, с которым особенно сдружился. «Полагаю, ты одобряешь?» – писал он Толкину в пасхальный понедельник. Знакомый в военном министерстве договорился о его переводе в 19-й батальон Ланкаширских фузилёров, что проходил боевую подготовку в Пенмаенморе в заливе Конви в Северном Уэльсе. Когда все было улажено, Смиту оставалось прослужить еще неделю в его нынешнем батальоне – в течение которой он «будет часто вспоминать о ЧКБО, не исключено, что под звуки военного трибунала».

Но Смит предупреждал, что в его новом батальоне офицерская должность Толкину отнюдь не гарантирована, и советовал: «Думаю, в армии ты уж куда-нибудь да попадешь, разве что к июню все рухнет». Если война еще не закончится, писал Смит, он сможет порекомендовать батальоны, в составе которых Толкину не придется сильно рисковать жизнью, зато друг сможет сэкономить до 50 фунтов в год для своей невесты. «Я вот все думаю, что дальше будет лучше, – добавил он, – но если в июне тебе сразу подвернется что-нибудь хорошее [работа на гражданской службе], в таком случае я тебе посоветую хватать не глядя, и Бог с ним, с отечеством. Для спокойствия душевного ты всегда сможешь вступить в Добровольческий оборонный корпус».

Смит и Уэйд-Гери вошли в число «прочих оксфордских литературных светил», которые, как выразился Роб Гилсон, «все скопом заполнили офицерский состав Ланкаширских фузилёров». Этот поступок, вероятно, отражает настрой всех слоев населения – готовность «впрячься всем миром», – разительно отличный от враждебности и классовой борьбы между рабочими и фабрикантами накануне войны. Батальон, в который перевелся Смит, неофициально прозванный «3-м батальоном Солфордских приятелей», был только что сформирован в промышленном пригороде Манчестера[37]37
  19-й батальон Ланкаширских фузилёров здесь в большинстве случаев фигурирует под названием «3-й батальон “Солфордских приятелей”», чтобы отличать его от остальных трех батальонов Ланкаширских фузилёров, о которых упоминается в этой книге.


[Закрыть]. Его рядовой состав был набран в мелких городках Восточно-Ланкаширского угольного бассейна. Офицеры из Оксфордского университета в должном порядке заняли места рядом с банкирами и коммерсантами из Экклза, Суинтона и Солфорда. Батальоны «Приятелей», подобные бирмингемским, в которые вступили Хилари Толкин, Т. К. Барнзли и Ральф Пейтон, своим возникновением были обязаны приходской гордости и крепкой дружбе в маленьких английских городках и деревнях, особенно на севере: новобранцы чаще всего бывали завербованы все разом из одного и того же места, друзей поощряли зачисляться вместе. Порою вмешивалась случайность: 3-й батальон «Солфордских приятелей» состоял из тех, кто рассчитывал попасть в другое Солфордское подразделение, но упустил свой шанс.

Ланкаширские фузилёры прекрасно себя зарекомендовали еще со времен высадки в Англии Вильгельма Оранского в 1688 году, а во время Семилетней войны их пехота отбила атаку якобы непобедимой французской кавалерии под Минденом. После наполеоновских войн герцог Веллингтон охарактеризовал их как «лучший и самый прославленный» из всех британских полков. Совсем недавно, в ходе Англо-бурской войны, Ланкаширские фузилёры понесли тяжелейшие потери при неудачном штурме Спион-Копа, но прорвались вперед и освободили Ледисмит.

Когда Дж. Б. Смит вступил в 19-й батальон, полк только что в очередной раз трагически вписал свое имя кровью в учебники истории. С началом оксфордского триместра, в воскресенье 25 апреля 1915 года, британо-анзакские[38]38
  АНЗАК – Австралийский и новозеландский армейский корпус, воинское формирование Австралии и Новой Зеландии, сформированное для участия в Первой мировой войне. – Примеч. пер.


[Закрыть] силы высадили десант на Галлиполи, атакуя турецких союзников Германии и Австро-Венгрии. Этот день стал мрачным предвестием последующих тридцати семи недель: то был катастрофически неравный бой, британские и анзакские войска добирались до берега вброд под грозными скалами, укрепленными колючей проволокой и пулеметными огневыми точками. Тем не менее, затертое слово «герой» уже перековывалось заново в гальванизирующем пламени. В авангарде атаки Ланкаширские фузилёры гребли под шквальным огнем к пляжу «W»[39]39
  Начав высадку десанта на полуостров Галлиполи, союзники поделили побережье полуострова на несколько пляжей: «Y», «X», «W», «V», «S». – Примеч. пер.


[Закрыть] на мысе Геллес. Выскакивая из шлюпок, многие раненые захлебнулись и утонули: семьдесят фунтов снаряжения тянули ко дну. Добравшись до берега, десант понес ощутимые потери из-за проволочных заграждений, уничтожить которые предварительным ударом с моря не удалось. В тот день пляж был захвачен, но 260 из 950 наступающих фузилёров погибли, 283 получили ранения. Однако в Англии многие считали, что полк покрыл себя славой; в то утро на взморье он вписал свое имя в историю – его подвиг был удостоен целых шести крестов ордена Виктории.

Вскоре Толкин решил, что и впрямь попытается вслед за Смитом вступить в 19-й батальон Ланкаширских фузилёров. Неизвестно, какими мотивами он руководствовался, но если бы у него получилось, то он бы отправился на войну вместе с лучшим другом. Кроме того, его окружали бы оксфордцы, разделяющие его литературное ви́дение, и (немаловажный фактор!) военная подготовка проходила бы в Уэльсе – в земле, язык которой для Толкина уже почти сравнялся с финским в качестве источника вдохновения для придумывания языков и создания легенд.

В день высадки на Галлиполи Уайзмен написал Толкину, сообщая, что наконец-то прочел все его стихотворения, присланные Гилсоном пару недель назад. Дж. Б. Смит уже поделился с ним своим высоким мнением о толкиновских стихах, но, только увидев их своими глазами, Уайзмен наконец-то поверил, что его старый друг, один из Великих Братьев-Близнецов, в самом деле стал поэтом. «Ума не приложу, где ты берешь все эти свои потрясающие слова», – писал он. «Жителя Луны» он назвал «великолепно разухабистым», а про «Два Древа» сказал, что ничего лучше не читал вот уже целую вечность. Более того, Уайзмен начал сочинять музыку к «Солнечному лесу» для двух скрипок, виолончели и фагота. Заимствуя сравнение из военной действительности, он описал финал еще одного стихотворения, «Коперник и Птолемей», как «методичный, тщательно просчитанный обстрел снарядами с газом удушающего действия». Стихи Толкина поразили его до глубины души. «Они обрушились на меня словно гром с ясного неба».

4
Берега Фаэри

Апрель 1915 года, ознаменовавший первую весну Великой войны, возможно и был тем самым «жесточайшим месяцем», что представлял себе Т. С. Элиот, сочиняя «Бесплодную землю»: чудесная погода, повсюду пробуждается жизнь – и леденящий ужас: новости и слухи рассказывают о тысячах юношей, гибнущих на всех фронтах. Совсем под боком цеппелины[40]40
  Цеппелины – дирижабли жесткой системы, строившиеся в Германии, названы в честь их изобретателя и создателя Фердинанда Цеппелина; являлись наиболее массовыми и совершенными представителями дирижаблей жёсткого типа. Всего за период 1899–1938 гг. было построено 119 цеппелинов. Иногда слово «цеппелин» не вполне точно используется в качестве синонима жесткого дирижабля. – Примеч. ред.


[Закрыть] сбрасывали бомбы на эссекское побережье – туда, где десятью веками ранее англосаксонский эрл Беорхтнот и его дружина были наголову разбиты грабителями-викингами. Толкин, на тот момент изучавший древнеанглийскую поэму «Битва при Мэлдоне», посвященную этому давнему столкновению между тевтонами с континента и их островными родичами, уже знал строки, произнесенные одним из дружинников Беорхтнота, когда удача отвернулась от англичан:

 
Hige sceal þe heardra, heorte þe cenre,
mod sceal þe mare þe ure maegen lytlað.
 

Впоследствии Толкин перевел эти слова так: «Духом владейте, доблестью укрепитесь, / сила иссякла – сердцем мужайтесь…»[41]41
  Строки из «Битвы при Мэлдоне», повторенные Толкином в переводе на современный английский в «Возвращении Беорхтнота, сына Беорхтхельма» (его «сиквеле» к «Битве при Мэлдоне»), на русском языке приводятся в переводе В. Тихомирова, который, в свою очередь, дословно повторил их и в своем переводе «Возвращения Беорхтнота». – Примеч. пер.


[Закрыть] При всей своей древности эта краткая формулировка ка северного героического кодекса наглядно отвечала на запрос современной Толкину эпохи. В ней присутствует осознание неизбежности смерти – и упрямое стремление достичь сколь можно большего, пока еще есть силы. В отношении личного боевого духа, да и общего стратегического настроя такое отношение более уместно, чем жертвенный, полумистический тон уже знаменитого на тот момент стихотворения Руперта Брука «Солдат», подразумевающий, что солдат ценнее для своей нации в смерти, нежели в жизни:

 
Лишь это вспомните, узнав, что я убит:
стал некий уголок, средь поля на чужбине,
навеки Англией.
 

Дж. Б. Смит восхищался поэзией Брука и считал, что Толкину стоило бы ее почитать, но стихи, написанные Толкином, когда тот в конце месяца снова обосновался в доме № 59 на Сент-Джон-стрит, были совершенно иными. Во вторник 27 апреля он взялся за два произведения «про фэйри» и на следующий же день их закончил. Одно из них, «Ты и Я и Домик Утраченной Игры», – это любовное стихотворение длиной в 65 строк, обращенное к Эдит. В нем интригующе предполагается, что, когда Джон Рональд и Эдит впервые встретились, они уже были знакомы друг с другом в снах:

 
Мы там бывали – ты и я —
     В иные времена:
Дитя, чьи локоны светлы,
     Дитя, чья прядь темна.
Тропа ли грез манила нас
     От очага в метель
Иль в летний сумеречный час,
Когда последний отблеск гас
     И стлали нам постель, —
Но Ты и Я встречались там,
     Пройдя дорогой Сна:
Темна волна твоих кудрей,
     Мои – светлее льна.
 

В стихотворении рассказывается о двух детях, которые во сне попадают в загадочный и таинственный домик с окнами на море. Разумеется, он совершенно не похож на городскую обстановку, в которой Джон Рональд и Эдит познакомились на самом деле. Здесь нашли выражение пристрастия Толкина, которые столь живо отзывались на Сэрхоул, на Реднэл и на каникулы у морского побережья или были некогда сформированы этими местами. Но Толкин уже разрывался надвое между ностальгическими красотами сельской Англии и неведомым, необузданным великолепием. Примечательно, что занятия прочих детей, во сне оказавшихся в Домике Утраченной Игры, намекают на тягу Толкина к созданию миров: пока одни танцуют, поют и играют, другие собираются «возводить / дома, помосты в кронах, / чертогов купола».

Здесь слышится явная перекличка с Неверлендом «Питера Пэна». В восемнадцатилетнем возрасте, в 1910 году, Толкин посмотрел театральную постановку блестящей пьесы Дж. М. Барри в театре и позже отмечал: «Это неописуемо, но я этого не забуду, пока жив». На пьесу откликалось сердце любого сироты – в ней изображались дети, разлученные с матерями расстоянием или смертью. Пьеса вся построена на контрастах: она то сентиментальна, то цинична, то шутлива, а то несокрушимо серьезна; «Питер Пэн» сражается с самой идеей смертности – герой пьесы, мальчик, который отказывается взрослеть, заявляет, что «умереть – это здоровское приключение!».

Но толкиновская идиллия, при всей ее радостной беззаботности, затерялась в прошлом. Время заявляет о своих правах – к вящему горю и замешательству тех, кто приходил сюда во сне:

 
Но отчего седой рассвет
     Нас вспять стремился увести
И отчего возврата нет
     К тому волшебному пути
Вблизи береговой черты,
     От пенных волн – в чудесный сад
Вне расставаний и утрат, —
     Не знаем Я и Ты.
 

Тогда же Толкин написал сопутствующее стихотворение под названием «Шаги гоблинов»: мы снова оказываемся на такой же волшебной тропе, в сумерках слышится гудение жуков, шуршание крыл летучих мышей и вздохи листвы. Приближается шествие волшебного народца; стихи превращаются в последовательность восторженных восклицаний:

 
О! Огни! О! Лучи! О! Хрустальный перезвон!
   О! Одежд неуловимое шуршанье!
О! Шагов отрадный звук, дробный, быстрый перестук:
   О! Светильников искристое сиянье!
 

Однако же и в «Шагах гоблинов» нарастающая радость мгновенно сменяется печалью и ощущением утраты; стихотворение исполнено типично толкиновской томительной тоски. Смертный очевидец хочет последовать за счастливым отрядом или даже скорее понуждаем к тому, но едва эта мысль приходит ему в голову, как процессия исчезает за поворотом:

 
   Мне – за ними вслед идти
   По волшебному пути;
Прошмыгнули мимо резвые крольчата.
   В лунном круге меж дерев
   Серебром звенит напев,
В ярком блеске самоцветов меркнет злато.
   Затихает топоток;
   Бледной искрой – светлячок;
Угасают, тают в чаще силуэты…
   Отзвук эхом бьется в грудь —
   Отпустите! Ну же! В путь!
Тает магия, и близок час рассвета.
О! Пыльца! О! Полет! О! Свеченье в темноте!
   О! Пчелиный рой! О! Золотые крылья!
О! Шагов напевный звук, танца дробный перестук —
   О! Тоска! О! Чудный сон, не ставший былью!
 

Волшебство, как мы знаем из традиции волшебных сказок, ускользает от завистливых глаз и хищных пальцев, хотя никакой нравственной оценки в «Шагах гоблинов» не подразумевается. Фаэри и тоска смертных о Фаэри – это, по-видимому, две стороны одной медали: такова реальность жизни.

В третьем, небольшом стихотвореньице, написанном 29 или 30 апреля, Толкин продолжил мысль об обособленности Фаэри еще дальше. «Тинфанг Трель» – коротенькая песенка, немногим больше, чем эксперимент со звукописью, возможно, написанная с расчетом на музыкальное переложение, эхом («О, напев!..») вторит восторженным восклицаниям в «Шагах гоблинов». Образ Тинфанга Трели в литературной традиции отчасти восходит к Пану, богу-свирельщику, покровителю дикой природы; в каком-то смысле он ведет происхождение от долгой череды пастухов в пасторальной поэзии, вот только стада у него нет. Теперь волшебное действо уже не является общим для шествующего по лесу отряда, как в более раннем стихотворении. Тинфанг Трель играет либо для одной-единственной мерцающей звезды, либо исключительно ради собственного удовольствия.

 
Пляшет, одинок,
По камням прыг-скок,
Быстр, как мотылек,
Будит сумеречный лог, —
Он зовется Тинфанг Трель!
 
 
Вот звезда взошла,
Осветилась мгла
Пламенем искристой синевы.
Он свистит не для тебя,
Он свистит не для меня,
Ни к чему ему ни я, ни ты, ни вы.
 

Тинфанг Трель – это лишь тень, его едва заметишь, мелькнул – и нет. Между тем, довольно-таки слащавые викторианские существа из «Шагов гоблинов» миниатюрны во всех отношениях; слово little ‘маленький’ звучит звенящим рефреном. Толкин со всей очевидностью сочинял эти стихи для Эдит, которую обыкновенно называл «малышкой», а ее дом – «домиком». Позже он говорил, возможно, с нотой самопародии: «Хотелось бы мне навеки похоронить этот злополучный стишок, воплощение всего того, что я впоследствии (и так скоро) пламенно возненавидел». Тем не менее, хотя эти «лепрекончики» 1915 года не имеют почти ничего общего с эльдар зрелых произведений Толкина, они представляют собою (за исключением совсем давнего «Солнечного леса» 1910 года) первое вторжение Фаэри в сочинения Толкина. На самом деле, представление о том, что «фэйри», или эльфы, физически хрупки и невелики ростом, в толкиновской мифологии просуществовало несколько лет, а от мысли о том, что эльфы истаивают и исчезают по мере того, как крепнет владычество смертных, автор так и не отказался.

Стихи Толкина, написанные в апреле 1915 года, не отличаются особым новаторством в том, что касается использования фэнтезийных пейзажей и персонажей; напротив, они черпают образы и идеи из традиции фэйри в английской литературе. Со времен Реформации Фаэри претерпела существенные изменения под пером Спенсера, Шекспира, пуритан, викторианцев и – уже совсем недавно – Дж. М. Барри. Жители этой страны бывали благородными, проказливыми, услужливыми, по-бесовски лукавыми; миниатюрными, высокими; гротескно-плотскими или эфемерно-прекрасными; лесными, подземными или морскими; бесконечно-далекими или постоянно вмешивающимися в дела человеческие; союзниками аристократии или друзьями тружеников-бедняков. Эта долгая традиция наделила слова elf [эльф], gnome [гном], fay/fairy [фея/фэйри, т. е. эльф, волшебное существо] разнообразными и порою противоречивыми ассоциациями. Неудивительно, что Кристофер Уайзмен был озадачен «Солнечным лесом» и (как он признавался Толкину) «принял эльфов за гномов, у которых голова больше туловища».

В «Шагах гоблинов» гоблины и гномы [gnomes] взаимозаменяемы, как в книгах Джорджа Макдональда о Керди, столь любимых Толкином в детстве («племя странных существ, которых одни называли гномами, другие – кобольдами, третьи – гоблинами»). Изначально в толкиновском квенийском лексиконе эти создания тоже отождествлялись друг с другом и соотносились с эльфийским словом, означающим ‘крот’, – со всей очевидностью, имелся в виду gnomus Парацельса, элементаль, который передвигается под землей как рыба в воде. Однако очень скоро Толкин стал обозначать терминами гоблин и ном представителей различных, причем враждебных друг к другу рас. Он использовал слово gnome (греческое gnōmē ‘мысль, разум’) по отношению к одному из эльфийских народов, воплощающему в себе глубокое научное и художественное понимание природного мира – от работы с драгоценными камнями до фонологии: его квенийским эквивалентом было noldo [нолдо], слово, родственное английскому to know [знать]. Благодаря позже возникшей в Британии моде на декоративных садовых гномиков (так они стали называться после 1938 года), слово gnome сегодня, скорее всего, вызовет усмешку; со временем Толкин от него отказался.

Однако уже в 1915 году термин «фэйри» был несколько проблематичен: слишком обобщенный, он все больше обрастал разнородными дополнительными коннотациями. Прежний учитель Толкина из школы короля Эдуарда, Р.У Рейнолдс, вскорости предупредил начинающего поэта, что предложенное им название для томика стихов, «Трубы Фаэри» (по заглавию одного из стихотворений, написанных летом), «немножко манерное»: слово faërie «за последнее время несколько подпортилось». Вероятно, Рейнолдс имел в виду не столько последние тенденции в «волшебной» литературе, сколько использование слова fairy в значении «гомосексуалист» – такое словоупотребление датируется серединой 1890-х годов.

Однако судьба слова пока еще не была решена окончательно, и Толкин воинственно отстаивал его право на существование. И не он один: Роберт Грейвз озаглавил свой сборник 1917 года «Фэйри и фузилёры», по всей видимости, никакого каламбура не подразумевая. Солдаты Великой войны выросли на антологиях Эндрю Лэнга и авторских сказках, таких как «Принцесса и гоблин» Джорджа Макдональда; акции Фаэри резко взлетели с успехом «Питера Пэна» – истории о приключениях и вечной юности, которая именно сейчас обрела особую актуальность для мальчишек на пороге взрослости, идущих в битву. У Тинфанга Трели был современный рисованный двойник – на картине, широко растиражированной в армии Китченера. На акварели Эстеллы Канциани «Свирельщик грез» – этой запоздалой лебединой песни викторианской традиции «волшебной» живописи – одинокий мальчуган, сидя в весеннем лесу, играет для роя полупрозрачных фэйри. Общество «Медичи»[42]42
  Общество «Медичи», основанное в 1908 г. Филипом Ли Уорнером и Юстасом Гёрни, производило высококачественные цветные репродукции известных картин, стремясь донести до широкой публики шедевры живописи по предельно возможной низкой цене. – Примеч. пер.


[Закрыть] изготовило репродукцию картины в 1915 году, и еще до конца года было продано 250 000 экземпляров – беспрецедентное количество! В окопах «Свирельщик грез», по одному из отзывов, стал «своего рода талисманом».

Но возможна и более циничная трактовка: «Война призвала и фэйри. Как и всех прочих праздных потребителей, их принудили работать на нужды фронта». В театральной пьесе 1917 года была строчка: «Эльфов голоса зовут: “Помоги Британии!”» Порою любовь солдат к сверхъестественному с успехом использовалась, чтобы оживить скучную и утомительную боевую подготовку, как однажды обнаружил для себя Роб Гилсон в ходе батальонных полевых учений: «Нам устроили фантастическое “мероприятие” с участием ведьмака, который якобы совершал черные обряды в церкви Мадингли[43]43
  Мадингли – небольшая деревенька под Кембриджем. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Роты «C» и «D» выступили в роли летучего отряда, посланного армией на запад захватить колдуна». Однако в целом призывная кампания фэйри не затронула, а колдуны были освобождены от военных маневров. Фаэри по-прежнему вторгалась в жизнь солдат, но она скорее воздействовала на воображение более традиционным, неуловимым образом. И хотя Джордж Макдональд предостерегал против попыток дать точное определение волшебной сказки, заявляя: «Я скорее взялся бы описать абстрактное человеческое лицо или перечислил, что должно входить в состав человеческого существа», Толкин предпринял такую попытку двадцать четыре года спустя в своей лекции «О волшебных сказках», где утверждал, что Фаэри обеспечивает средства для исцеления, бегства и утешения. Эту мысль можно проиллюстрировать применительно к Великой войне, во время которой Фаэри давала солдату возможность исцелить душу, возродив в ней ощущение красоты и чуда, мысленно бежать от обступивших со всех сторон бед и зла и обрести утешение после всех утрат – даже утраты рая, которого он никогда не знал, кроме как в воображении.

Для того чтобы немного украсить блиндажи и окопы, некий благотворитель прислал специально заказанные иллюстрированные плакаты со стихотворением Роберта Луиса Стивенсона «Дремотная земля» – этой чарующе-манящей версией волшебной страны. Чтобы собрать денег для сирот, чьи отцы погибли в морских сражениях, была опубликована «Флотская книга волшебных сказок», в которой адмирал сэр Джон Джеллико отмечал: «К несчастью, множество наших моряков и морских пехотинцев (в отличие от более удачливых фэйри) при попытке убить великана все-таки гибнут». Фаэри как образ старой доброй Англии воскрешала в памяти дом и детство и будила патриотизм, а Фаэри как страна мертвых или вечно юных представлялась посмертием менее суровым и далеким, нежели иудеохристианский рай.

Новые стихотворения Толкина, прочитанные как грезы юноши в преддверии ухода на фронт, кажутся мучительно печальными. Ему предстояло отказаться от давно взлелеянных, самых сокровенных надежд. Через какие-то несколько недель университетский курс заканчивался, но война все продолжалась, лишая его шанса на мирную семейную жизнь с Эдит в сколько-нибудь обозримом будущем. Упования на академическую карьеру приходилось отложить на неопределенный срок. По слухам, просачивающимся с передовой, становилось все яснее, что (перефразируя знаменитый подзаголовок «Хоббита»), отправляясь туда, он никак не сможет быть уверен в возвращении обратно.

Прилив вдохновения отнюдь не иссяк, но теперь Толкин выбрал совершенно иную тональность для величавого и торжественного сонета под названием «Кор». Кором назывался город в романе Генри Райдера Хаггарда «Она» (1887) об Айеше – женщине, по всей видимости, наделенной вечной юностью, которая обернулась для нее и благословением, и проклятием. В библиотеке школы короля Эдуарда Хаггард пользовался большой популярностью; в ходе шуточной школьной забастовки 1911 года помощники библиотекаря требовали запретить «Хенти[44]44
  Джордж Альфред Хенти (1832–1902) – плодовитый английский писатель и военный корреспондент. Наиболее известен своими историческими приключенческими романами для юношества; пользовался огромной популярностью в конце XIX – начале XX в. – Примеч. пер.


[Закрыть], Хаггарда, “Школьные повести”[45]45
  Вероятно, имеются в виду «Школьные повести для мальчиков прошлого и настоящего» (1895) Чарльза Гарольда Эйвери (1867–1943), английского автора детских повестей, рассказывающих главным образом о школьной жизни и основанных на воспоминаниях автора об Итоне, а также приключенческих романов, очень популярных во второй половине XIX – начале XX в. – Примеч. пер.


[Закрыть] и т. д… все, что можно проглотить в один присест». (На следующий год Толкин подарил школьной библиотеке еще одну небылицу в духе Хаггарда о затерянном народе – роман «Пропавшая экспедиция» Александра Макдональда.) Стихотворение Толкина, написанное 30 апреля, носило подзаголовок «В затерянном мертвом городе»: действительно, Кор Хаггарда – это заброшенный сохранившийся памятник великой цивилизации, процветавшей за шесть тысяч лет до того, как на город случайно наткнулись современные искатели приключений, а теперь совершенно позабытой:

Я не знаю, как описать величественные руины, что мы видели, – это едва ли не свыше сил человеческих. Сумрачный двор за двором, ряд за рядом могучих колонн – многие из них (особенно портальные) все в резьбе от подножия до капители, пустой зал за залом, более красноречивые для воображения, чем любая многолюдная улица. И везде – могильная тишина, ощущение полного одиночества, задумчивый дух минувшего. Как все это прекрасно и как гнетуще! Мы боялись громко говорить.[46]46
  Цитата из романа Г. Р. Хаггарда «Она» приводится в пер. А. Ибрагимова. – Примеч. пер.


[Закрыть]

Оба произведения рисуют Кор как город, в котором нет ничего кроме теней да камня; но если Кор Хаггарда, что символично, явлен в свете изменчивой луны, то город Толкина купается в лучах палящего солнца.

 
Гигантский черный холм в венце из башен
Глядит на бирюзовый океан
Под бирюзовым небом, изукрашен
Жемчужной зернью, блеском осиян:
Лучатся белым мрамором чертоги,
Порфир скалы мерцанием одев,
Теней узоры, выверенно-строги,
Рисует строй раскидистых дерев,
Подобный капителям и колоннам,
Из черного базальта иссеченным.
Под пологом недвижной тишины
В немом забвенье тонет день вчерашний;
Текут часы, и мраморные башни
Под знойным солнцем в сон погружены.
 

Такое отличие очень показательно. Повествователь у Хаггарда видит в городе символ скоротечности и бренности, memento mori, насмешку над тщеславными притязаниями его зодчих; Толкин добивается идеального равновесия между величием и опустошенностью своего Кора. Даже всеми покинутый, город стоит как несокрушимый памятник его безымянным обитателям – этот настрой предвосхищает Морию во «Властелине Колец». Пусть Кор ныне и мертв, жизнь сохраняет свою значимость. Всеотрицание заменено на утешительное видение.

Кор Толкина отличается от хаггардовского и в других отношениях, куда более осязаемых. Он обнесен зубчатой стеной, возведен на вершине громадного черного холма и стоит у моря – как на картине под загадочным названием «Танакви», написанной Толкином ранее в 1915 году. Очевидно, что у Толкина уже сложился собственный образ некоего города, радикально отличного от хаггардовского; но то, что он использует название «Кор» вместо «Танакви», возможно, следует воспринимать как прямой вызов хаггардовскому безнадежному взгляду на смертность, память и смысл.

Город Кор фигурирует и в квенийском лексиконе – здесь он тоже расположен на прибрежной возвышенности. Однако от хаггардовского его окончательно и бесповоротно отделяет куда более важная характеристика. Кор Толкина находится не в Африке, но в Фаэри: это «древний город, возведенный над скалами Эльдамара, откуда фэйри ушли в мир». В других ранних словарных статьях приводятся слова inwë ‘фэйри’ и elda ‘эльф побережья, или солосимпэ (прибрежный свирельщик)’. Эльдамар, писал Толкин, – это «скалистое взморье в Западном Инвинорэ (Фаэри), от которого солосимпели в танце расходятся вдоль побережий мира. На этой скале был возведен белый город под названием Кор, откуда фэйри приходили учить людей песням и святости». Иными словами, Эльдамар – это волшебное «взморье белого песка» из стихотворения «Ты и Я и Домик Утраченной Игры». Однако город «в венце из башен», сверхчеловеческий по своим масштабам, никак не может быть творением фэйри вроде феи Динь-Динь из произведения Дж. М. Барри. Барри и его викторианские предшественники были для Толкина не более как отправной точкой, так же как и Хаггард. Эти фэйри частенько танцуют на побережье, при этом они не только способны строить несокрушимые монументы, но на них еще и возложена духовная миссия. Они перебрасывают мост между неведением и ответственностью.

Но почему Кор в стихотворении – «затерянный мертвый город»? Ответ обнаруживается в заметках, приложенных Толкином к краткому прозаическому наброску об атлантических путешествиях Эаренделя – наброску, который со всей очевидностью предшествовал великим адамовым трудам по имянаречению[47]47
  Быт. 2:19–20. – Примеч. ред.


[Закрыть]. В нем содержится ссылка на «златой город» где-то позади Западного Ветра. Теперь Толкин добавил: «То был златой город Кор, и [Эарендель] услышал музыку солосимпэ, и вернулся искать ее, но обнаружил лишь, что фэйри покинули Эльдамар». Иными словами, эльфы «ушли в мир», и Кор опус тел.

Это – печальный проблеск сюжета, который несколько лет спустя оформится в кульминационную главу толкиновского мифологического эпоса. Возможно, идея отчасти подсказана тем фактом, что в 1915 году любимые места Толкина практически опустели: его сверстники отправились за море на войну. Если так, то ви́дение Толкина объединило как мифологические реконструкции, так и современные наблюдения в один многоплановый символ.

Если эти апрельские стихотворения можно уподобить внезапному весеннему цветению, то квенийский лексикон был корнями, ветвями и стволом. Пытаться точно датировать составление лексикона невозможно и, пожалуй что, бессмысленно: работа над ним велась в течение почти всего 1915 года, и новые слова добавлялись в произвольном порядке. Этот кропотливый труд отнимал очень много времени, так что в преддверии выпускных экзаменов («Школ») он, по-видимому, был отложен. Однако 10 мая Толкин, все еще размышляя над своей мифологией, написал картину под названием «Берега Фаэри» – на ней был изображен белый город Кор на черной скале, в обрамлении деревьев, на которых, точно плоды, висели Луна и Солнце.

Теперь Толкину пришлось заняться делом менее увлекательным: подготовкой к двум экзаменационным работам, которые он по возможности предпочел бы вообще не писать. Требовалось срочно наверстывать упущенное. Тут были и шекспировские пьесы «Гамлет», «Антоний и Клеопатра», «Бесплодные усилия любви» и «Генрих IV», и прочая «современная» литература – как, например, произведения Кристофера Марло, Джона Драйдена и Сэмюэла Джонсона, причем ни один из этих авторов не соответствовал его специфическим вкусам[48]48
  В своей биографии Толкина Хамфри Карпентер преувеличивает нелюбовь Толкина к Шекспиру на основании помпезного пассажа из школьных дебатов. Толкину не нравилось читать Шекспира, но он с удовольствием смотрел постановку «Гамлета», а трагедия «Макбет», как доказывал Том Шиппи, повлияла на его собственное творчество. Со временем Толкин стал порицать Шекспира за то, что тот опошлил традицию «фэйри» в «Сне в летнюю ночь», но стихотворение «Шаги гоблинов» свидетельствует о том, что в 1915 году Толкин еще не слишком-то протестовал против шекспировского подхода.


[Закрыть]. Готовился он поверхностно: будущий оксфордский профессор английского языка брал в библиотеке введения в творчество Драйдена и Китса и учебники для начинающих по шекспироведению и поэзии буквально накануне первого письменного экзамена.