Текст книги "Общество изобилия"

II

До наших дней сохранилось застарелое, прямо скажем, убеждение, что экономическая жизнь масс не должна быть невыносимо тягостной, но и сахаром казаться не должна. В этом отношении бал по-прежнему правят идеи Рикардо. Они пользуются неоспоримым авторитетом и в другом аспекте. Всё еще считается, что, раз люди мирятся с бедностью, значит, так тому и быть. Искусность, трудолюбие и квалификация позволяют человеку увеличить предельный продукт, претендуя на более высокий заработок. Этот трюизм прочно вошел в число важнейших факторов формирования общепринятых взглядов на экономику как наиболее очевидный магистральный путь избавления от бедности. У нас еще будет случай вернуться к нему. Ну а если зарплата у рабочего низкая, то причиной этого было принято считать малость его предельного продукта. Поднять же ему зарплату при прежнем уровне предельной производительности означало бы повысить уровень оплаты труда несоразмерно трудовому вкладу. Выгоднее просто его уволить. Поэтому альтернативой низких заработков стала безработица. Такую точку зрения уникальной не назовешь. «В условиях конкуренции каждый рабочий получает стоимость своего предельного продукта. В случае законодательного установления минимальной заработной платы возникает один из двух эффектов: первый – когда рабочие, услуги которых не окупаются даже при положенной им минимальной зарплате, выбрасываются на улицу (и оказываются вытесненными в теневой сектор занятости или пополняют армию безработных <…>), а второй заключается в повышении производительности труда рабочих, трудившихся недостаточно эффективно»[34]34
  G. J. Stigler, The Economics of Minimum Wage Legislation, American Economic Review, Vol. XXXVI, No. 3 (June 1946), p. 358. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Второй вариант можно считать крайне маловероятным. Следовательно, трудовое законодательство работает во вред интересам тех, кого оно призвано защищать.

Теория предельной производительности, в придачу ко всему, никак не вязалась с другой злокачественной тенденцией рикардианской системы, согласно которой богатым полагалось и дальше богатеть. Капитал, подобно труду, должен был бы приносить отдачу, пропорциональную его предельному продукту. Однако, при всей кажущейся логичности и справедливости такого положения вещей, из этого следовало, что, при сосредоточении огромных капиталов в руках горстки людей, именно на их счетах и скапливались бы все доходы. Результатом могло стать чудовищное неравенство. Наблюдения подсказывали, что именно так всё и случится. За полвека, прошедшие после окончания Гражданской войны в США, кое-кто накопил невероятные богатства. В период с 1892 по 1899 год личные дивиденды Джона Рокфеллера от Standard Oil колебались на уровне 30–40 миллионов долларов в год. В 1900 году доход Эндрю Карнеги от его металлургических компаний составил 23 миллиона долларов[35]35
  New York Times, March 4, 1957. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Все эти доходы не облагались налогами, да и доллар в ту пору стоил много больше, чем сегодня. Помимо нефтяной и сталелитейной промышленности огромную прибыль приносили железные дороги, недвижимость, медь, банковское дело и ряд других доходных занятий. В то время как часть прибыли можно было объяснить доходностью капитала как таковой, другая часть с не меньшим правдоподобием могла быть отнесена на счет стратегического захвата «первозданных и неистощимых (по крайней мере, до конца) сил земли», ну и земных недр, разумеется, которые, как ожидал Рикардо, и будут источником огромных богатств.

Приверженцы главенствующей традиции испытывали определенную неловкость по поводу неравенства. Особый дискомфорт вызывал институт наследования богатства. Вероятно, вполне оправданно богатство, полученное его создателем в награду за умения, труды, прозорливость и ловкость. Но ничто из перечисленного не оправдывает передачу этого богатства по наследству человеку, которому повезло родиться сыном богача. Другим предметом серьезной озабоченности была монополия. Она вознаграждает не производство, но способность контролировать выпуск. Тем более что равноправная конкуренция, о чем подробнее чуть ниже, считалась непреложным правилом. Только она исчерпывающе и безоговорочно соответствовала логике системы. Неравенство же, возникающее вследствие существования монополий, могло быть предупреждением о порочности системы как таковой.

В контексте общественной дискуссии те, кто сам рисковал попасть под каток социального уравнивания, отзывались о равенстве без энтузиазма. Оттого и дебаты по этому предмету исстари ведутся весьма сдержанно. И всё-таки экономисты, придерживавшиеся главенствующей традиции, более или менее ясно излагали свою позицию. Как замечал Маршалл, «не может быть морального оправдания для существования крайней нищеты бок о бок с огромным богатством. Неравномерность богатства, хотя она и меньше, чем ее часто представляют, – серьезный дефект в нашем экономическом устройстве»[36]36
  Marshall, Principles of Economics, p. 714. – Примеч. авт.


[Закрыть]. В США Тауссиг был еще более конкретен: «Никакой психологический анализ, расширенный до поощрения амбиций и остроты состязания в противовес пресному и унылому единообразию, не способен преодолеть всеобщей убежденности в том, что огромное, вопиющее, постоянное неравенство никак не способствует максимуму человеческого счастья»[37]37
  Taussig, Principles of Economics, p. 207. – Примеч. авт.


[Закрыть].

III

Традиционное экономическое учение изначально предполагало конкуренцию. Но это предположение служило и источником опасений. И частые попытки скрыть эти опасения отнюдь не делали их менее сильными.

В рамках главенствующей традиции конкуренция играла фундаментальную роль, значение которой со временем только возрастало. Множество фирм конкурировали за возможность поставлять на рынки продукцию по свободным, никем не контролируемым ценам. Выживали и вознаграждались возможностью дальнейшего роста самые эффективные и прогрессивные компании. Наказанием для неэффективных и отсталых стало их исчезновение. Наемные работники однозначно болели за то, чтобы их работодатели не проиграли в конкурентной борьбе, а значит, и стимулы к повышению эффективности у тех и других были общие.

Конкуренция рассматривалась и как инструмент изменений. Новые вкусы всевластного потребителя вели к повышению спроса на некоторые товары и росту цен на них. Выходившие из моды товары падали в цене в силу снижения спроса. Фирмы, специализирующиеся на производстве продуктов, оказавшихся в цене, расширялись, а конкуренцию им составляли новые производители. Там, где спрос снижался, фирмы ликвидировались или сокращали производство и штат работников. Часть из них по мере возможности следовали за рынком – туда, где наблюдался растущий спрос. Одновременно в рамках этого процесса происходило перераспределение капитала, труда и предпринимательских талантов.

В последние десятилетия XIX и в первые годы XX века экономисты уделяли всё большее внимание модели конкурентного общества. Поначалу, пока эта модель формировалась и существовала, по сути, лишь в теории, в идеальном виде, она представала выверенной, симметричной, даже красивой. Не осталось без внимания и то, насколько цепко она захватила сознание людей[38]38
  Об этом я подробно писал в книге «Американский капитализм: концепция противоборства» (J. K. Gailbraith, American Capitalism: The Concept of Countervailing Power, Boston: Houghton Mifflin, 1952), в частности в главе II. – Примеч. авт.


[Закрыть]. В то же время в тени оставался тот факт, что эта модель обрекает людей на неопределенность, причем весьма значительную. Выпавшим из гонки за повышение эффективности грозило наказание банкротством. Впрочем, такое же наказание могло стать и следствием простого невезения – например, в случае внезапного обвала спроса на продукцию того или иного производителя. Что же касается наемных работников, то для них компонент удачи, как противоположность наказанию и вознаграждению за результаты труда, играл куда более важную роль. Самый крепкий рабочий рисковал быть заезженным до смерти, попав в кабалу к неадекватному предпринимателю. Объективные неудачи работодателя могли самым иррациональным образом откликнуться его самому верному слуге. Человек легко мог потерять работу и средства к существованию не только из-за собственных недостатков, но и из-за чужих. Наконец, конкурентная модель не оставляла места людям, которые в силу возраста, немощности, производственной травмы или врожденной несостоятельности показывали низкую или пренебрежимо малую предельную производительность.

Нельзя сказать, что эти недостатки полностью недооценивали. Напротив, непременно утверждалось, что они были «частью системы». Апологеты конкурентной модели подчеркивали (и в этом была своя безжалостная логика) недопустимость смягчения рисков и неопределенностей системы; иначе будут подорваны ее основные устои. Гонка за ростом эффективности – это по определению гонка на выбывание проигравших. Если потребитель превыше всего, то производители, изыскавшие наилучшие способы потакать современным вкусам, заслуживают достойного вознаграждения, а те, кто отстал от жизни, – адекватного наказания. Поиск способов смягчить наказание подорвал бы основные стимулы – напоминал бы желание убрать кнут, оставив пряник.

Более того, попытка смягчения строгих условий конкуренции была бы несправедливой и аморальной. «Торговцы или производители, обнаруживающие, что их конкурент предлагает товары по более низкой цене, которая не принесет им высокую прибыль, возмущаются его вторжением на рынок и жалуются на нанесенный им ущерб, хотя вполне может оказаться, что люди, приобретающие дешевые товары, испытывают большую нужду, чем они сами, и что энергия и изобретательность их соперника представляют собою выигрыш для общества»[39]39
  Marshall, Principles of Economics, p. 8. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Интересно, что модель неограниченной свободной конкуренции в том общем виде, в котором она описывается в учебниках, по самой своей природе могла оказаться куда более ненадежной и опасной, чем что бы то ни было порожденное конкуренцией в реальной жизни. В реальном мире конкуренция ограничивается обычаями, монополиями, профсоюзами, инертностью, законодательством, а в какой-то мере даже простым состраданием. Благодаря этому и наказание для выбывших из гонки оказывается менее жестоким, чем могло бы.

Влияние, которое эти идеи оказывают на умы, вполне очевидно. Экономическая система, рисуемая главенствующей традицией, представлялась вещью опасной и для ее участников, и, pro tanto[40]40
  Соответственно (лат.) – Примеч. пер.


[Закрыть], для экономической жизни в целом. Но такая угроза представлялась благом, и считалось, что чем она отчетливее, тем лучше функционирует система. На деле внутренне присущая ей ненадежность вызывала немалые опасения в двух отношениях. Невозможно было полностью игнорировать незащищенность слабейших членов общества. Экономическая система, которая по самой своей природе была столь бесчувственна и столь нетерпима к слабости, не могла не вызывать тревоги. Сострадание трудно взять под контроль, даже руководствуясь благими намерениями. Не меньшее беспокойство вызывало нежелание обычных людей – бизнесменов, фермеров, рабочих, реформаторов – сживаться с такой опасностью. На всяком повороте они проявляли свое намерение поднажать – коллективно или с помощью правительства – и продавить-таки меры, которые позволили бы им чувствовать себя более защищенными. Даже если не рассматривать человеческую незащищенность как врожденный порок конкурентной модели, она порождает в широких массах людей стремление защитить самих себя.

Вдобавок ко всему оставалось гнетущее сомнение: а существует ли в действительности конкуренция как таковая?

На протяжении XIX века фирмы увеличивались в размерах, богатели их владельцы. Контроль над всей экономической жизнью на глазах перетекал в руки горстки магнатов – в точном соответствии с пророчеством Маркса о неизбежном крахе системы. Чем более интеллектуально отточенным становилось представление о конкуренции, тем нагляднее были различия между реальной экономикой и конкурентной моделью. Там, где теория требовала присутствия на рынке множества конкурирующих фирм, в реальной жизни часто наблюдались считаные единицы. Там, где конкурентная модель требовала такой цены, которая не могла контролироваться ни одной конкретной фирмой, в реальности ряд крупных фирм обладал значительной свободой в установлении цен. Ну и профсоюзы вносили свою лепту.

В XX веке экономисты-традиционалисты предпринимают попытки приспособить модель конкуренции к фактам реальной жизни. На смену чистой конкуренции пришла монополистическая, или несовершенная, конкуренция. Ее сопровождали новые сомнения. Какие плоды принесет гибрид конкуренции и монополии? Не произведут ли на свет столь малосовместимые родители маленького уродца?[41]41
  Ответ на этот тревожный вопрос подробно рассматривался в «Американском капитализме». – Примеч. авт.


[Закрыть]

IV

Еще одним источником беспокойства представителей главенствующей традиции были серьезные депрессии. Игнорировать их становилось всё труднее, поскольку на протяжении XIX – первой половины XX века депрессии повторялись с пугающей регулярностью. В 1870-е, когда после Гражданской войны в США возобновились платежи полноценными деньгами, американский бизнес понес серьезные потери. Далее последовал достаточно длительный период стагнации в 1890-е и краткая передышка в начале XX века, завершившаяся финансовой паникой 1907 года. Краткосрочной, но жестокой депрессией было ознаменовано и окончание Первой мировой войны. Наконец, в 1930-х годах разразилась полномасштабная катастрофа. Какое значение имели эти регулярно повторявшиеся злоключения для будущего всей системы? Возможно, людям удастся избежать голода вследствие мальтузианского обнищания. Но разве трудно представить себе смерть от недоедания в условиях изобилия материальных благ, на которые у человека попросту нет денег? Не следует ли из сказанного выше, что люди так или иначе обречены на нищету?

В истории социально-экономической мысли нет ничего интереснее отношения к так называемым циклам деловой активности. До недавнего времени их изучение было выделено в отдельную научную дисциплину. Цены, зарплаты, рента, проценты – то есть всё то, что до основания сотрясалось депрессиями, – изучались исходя из предположения, что никаких депрессий не бывает. Считалось, что экономика всегда функционирует в нормальных условиях, а под нормой подразумевались стабильность и процветание. В исследованиях делового цикла самое пристальное внимание уделялось особенным и нецикличным факторам, обусловившим каждую из депрессий: массовому выводу из обращения долларовой наличности непосредственно перед кризисом 1873 года, перераспределению капиталов по завершении Первой мировой войны, обвалу международной торговли и нарушениям в движении капитала перед биржевой паникой 1929 года… Однако парадоксальным образом не меньшее внимание – причем нередко в тех же самых работах – уделялось ритмичности и нормальности чередования хороших и плохих времен. Упор на ритмичность подчеркивался и тем, что предметом исследований объявлялись не депрессии, но деловой цикл, как напоминание всем и каждому, что вслед за трудными временами придут хорошие, а им на смену – новые трудности. Если разобраться, то само слово «депрессия» – терминологический продукт, получившийся в результате попытки смягчить представление о тяжелой беде. В XIX веке обычно использовали другое понятие – «кризис». Со временем, однако, это слово приобрело четко выраженную коннотацию, указывающую на его отождествление с описываемыми бедами. Ну а знаменитый «кризис капитализма» Карла Маркса окончательно придал этому термину зловещее звучание. Но и слово «паника», которое какие-то полвека тому назад начало было употребляться в качестве частичного синонима «кризиса», не вызывало обнадеживающих ассоциаций. В результате общеупотребимым мало-помалу стало слово «депрессия». Действительно, и звучит оно как-то помягче, и полного обрушения всякой деловой активности не подразумевает. В период Великой депрессии само это слово – «депрессия» – как раз и приобрело самую что ни на есть безнадежную окраску вследствие его мысленной ассоциации с обозначаемым им неприятным явлением. Соответственно, термин «рецессия» был вытеснен с этого смыслового поля и стал использоваться для обозначения простого, не вызывающего особых тревог, спада деловой активности. Однако и в нем постепенно зазвучали зловещие нотки, особенно после рецессии 1953–1954 годов, которую часто называли «перенастройкой на ходу». Ко времени прихода к власти администрации Никсона в употребление вошел куда более инновационный термин – «рецессия роста».

Возобладал взгляд на деловой цикл как на саморегулирующееся явление. Следовательно, никаких вмешательств не требуется. Лекарства больному не нужны, поскольку его организм обладает достаточным запасом сил для выздоровления; более того, они могут оказаться даже вредны. Как писал в 1934 году Йозеф Шумпетер, который, наряду с Уэсли Митчеллом, тогда был авторитетнейшим знатоком вопросов делового цикла, на основе анализа экономического развития в XIX веке, «во всех случаях <…> имело место восстановление. <…> Но и это еще не всё: наш анализ подводит к убеждению, что восстановление будет прочным только в том случае, если оно произошло само по себе. Всяческое оживление [экономики] искусственными стимулами оставляет часть работы, которую должна была выполнить депрессия, недоделанной и приводит к усугублению старых несоответствий и появлению новых»[42]42
  J. A. Schumpeter, Essays, ed. by Richard V. Clemence (Cambridge, Mass.: Addison-Wesley, 1951), p. 117. Впервые опубликовано в 1934 году в сборнике The Economics of the Recovery Program (New York: Whittlesey House, McGraw-Hill). Курсив оригинала. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Если бы последствия депрессий не были столь серьезными, идея о нормальном ритме колебаний, который лучше вовсе не нарушать, могла бы обнадеживать. Но поскольку депрессии становились всё более глубокими, общепринятая точка зрения становилась всё менее убедительной. В промышленности росла безработица. В сельском хозяйстве падали закупочные цены, а часть фермеров еще и лишалась земель. Инвесторы теряли сбережения, а многие деловые люди, особенно мелкие предприниматели, становились банкротами. Экономисты же беззаботно описывали это как нормальные условия. Напрашивался неизбежный вывод: в системе, в рамках которой такие сбои считаются нормой, есть что-то принципиально неправильное. Особенно широко эти сомнения распространились среди представителей традиционной экономической мысли в начале 1930-х годов. У тех, кто им не поддался в силу врожденного иммунитета или по иным причинам, был еще один повод для беспокойства. Депрессии не терпят внешнего вмешательства, но невежество и жажда народной любви могут подтолкнуть правительство к действиям. В результате положение еще больше ухудшится. Перед лицом глубокой депрессии всякое упоминание о нормальном самокорректирующемся цикле вызвало бы раздражение у любого человека, независимо от его темперамента.

Распространяться о последствиях нет никакой необходимости. Ползучий страх нищеты как нормы жизни, всевозрастающее убеждение в неизбежности неравенства и отсутствии гарантий личной защищенности и, наконец, ортодоксальное представление о деловом цикле только добавили беспокойства. Это чувство было сродни тому, которое испытал бы обычный домовладелец, услышавший, что в своей обычной повседневной жизни он должен быть готов лишиться всего или большей части нажитого имущества в результате, например, пожара. Ведь пожар не поддается ни предупреждению, ни тушению – огонь просто делает свое дело, а попытка дозвониться до пожарных приведет к тому, что пламя начнут заливать бензином.

Таковым, в общих чертах, оказалось идейное наследие великой традиции экономической мысли. За парадным фасадом надежды и оптимизма в ней таился панический страх нищеты, неравенства и беззащитности. Отчасти латентно, а отчасти и как проявление подавленного, но неискоренимого глубинного убеждения все вышеназванные сомнения с легкостью всплывали на поверхность при каждом подходящем случае, к числу которых принадлежала и Великая депрессия.

Читатель наверняка задастся вопросом: не было ли в экономической мысли более обнадеживающего идейного течения, которое унесло бы прочь весь этот рикардианский мрак? Этот вопрос особенно актуален для американцев – в русле американской традиции везде и во всем последовательно склоняться к оптимистическому взгляду на течение событий. Вот и по обсуждаемой проблематике, наверное, нашлись же такие, кто, отринув сомнения, источал искренний оптимизм и уверенность в будущем? Вероятно, они были среди тех, кто ничего не читал и не писал на эту тему. Но те, кто выражал американские идеи на этот счет, испытывали глубокие сомнения в будущем.

5
Американские веяния

I

Об особой американской традиции в экономической науке можно говорить лишь в очень ограниченных пределах. Идеи не признают национальных границ, и уж тем более это касается стран, у которых есть много общего в языке и культуре. Англичане и американцы в равной мере восприняли положения главенствующей традиции в экономической теории. Экономическая мысль США восходит к Смиту, Рикардо, Миллю и Маршаллу. Их идеи легли в основу американских учебников, впоследствии дополненных и доработанных. Правда, за весь минувший век американские ученые мало что добавили в экономическую теорию. А поскольку идеи и понятия являлись общими для обеих стран, схожими были и порождаемые ими опасения, неуверенность и сомнения.

Это не значит, что среди американцев не выделялось сколько-нибудь заметных фигур, но на фоне ведущих представителей главенствующей традиции влияние американских экономистов было сравнительно небольшим. Относительно трех самых значимых американских имен разногласий практически нет. Они не дают представления обо всей экономической мысли США, но их вклад оказался гораздо более существенным по сравнению с вкладом других американских ученых. Из этих трех двое не смогли избавить главенствующую традицию экономической мысли от преобладавшего в ней духа нужды и безнадежности. Напротив, в своих работах они это ощущение усилили.

Исключением был Генри Чарлз Кэри (1793–1879), который привнес в экономическую науку оживление и оптимизм, отвечающие духу новой республики. Кэри отмечал, что Рикардо так и не заметил из окна своего кабинета экспансии новых поселений колонистов, но если бы заметил, то по-другому посмотрел бы на перспективы человечества. Основываясь на этом наблюдении, Кэри утверждал, что с течением времени, вопреки убеждениям Рикардо, человечеству вовсе не грозит оскудение земель, снижение отдачи от труда и (поскольку наличие земли само по себе лучше, чем ее отсутствие) увеличение земельной ренты, идущей в карман землевладельцам. Напротив, американские фермеры в первую очередь возделывали истощенную, но никому не принадлежавшую землю на вершинах холмов. И лишь позднее принялись расчищать от густой растительности землю в долинах; расчистив леса, они приступили к возделыванию плодородной аллювиальной почвы. Их труд был вознагражден сторицей. В своей первой книге, увидевшей свет в 1835 году, Кэри, подобно своим английским современникам, уделил основное внимание проблеме заработной платы и связанному с этим обнищанию или обогащению народных масс. Он показал, что на протяжении предшествовавших сорока лет реальная заработная плата в США стремилась к росту. Этот факт тоже противоречил ожиданиям Рикардо.

Впрочем, даже Кэри не был безоговорочным оптимистом. Он во многом был согласен с Мальтусом по вопросу о репродуктивных способностях человечества и в одной из своих ранних работ отважился предположить, что наступит момент, когда «даже стоячих мест на всех не хватит»[43]43
  Цит. по: Alexander Gray, The Development of Economic Doctrine (London: Longmans, Green, 1931), p. 256. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Однако большим влиянием идеи Кэри – как оптимистические, так и пессимистические – не пользовались. Он и сам это понимал и с горечью сетовал на то, что его идеям соотечественники уделяют мало внимания. В Европе, как ему казалось, к его работам отнеслись с большей серьезностью, и это действительно было так[44]44
  См.: Joseph Dorfman, The Economic Mind in American Civilization, 1606–1865 (New York: Viking, 1946), p. 804. – Примеч. авт.


[Закрыть]. В результате из наследия Кэри очень мало что вошло в традицию американской экономической мысли. Его книги пылились на полках и постепенно были преданы забвению. На протяжении последних семидесяти пяти лет его имя упоминалось разве что для сообщения любопытного факта: вот такой был представитель ранней экономической мысли США, имел смелость не соглашаться с Рикардо в вопросах ренты, а с Адамом Смитом – в вопросе о пользе свободной торговли.