Текст книги "Общество изобилия"

II

Более сильное влияние на экономическую мысль оказали два других истинно американских экономиста. Речь идет о Генри Джордже и Торстейне Веблене. Но будучи далеки от жизнелюбия поселенцев, обосновавшихся на новых американских землях, оба оставались проповедниками пессимизма, в некоторых отношениях даже более глубокого, чем тот, что был характерен для Рикардо. Генри Джордж (1839–1897), подобно Марксу, стал основателем, по сути, собственного культового учения, адепты которого и поныне почитают его как пророка. Вслед за Адамом Смитом свой взгляд на перспективы развития общества он ясно обозначил в названии своей замечательной книги: «Прогресс и бедность. Исследование причины промышленных застоев и бедности, растущей вместе с ростом богатства». Во введении автор ставит главные вопросы: почему в период общего экономического прогресса (напомним, что автор писал эти строки в годы депрессии, начавшейся после 1873 года) «труд осужден на невольную праздность»? Почему должно быть так много «нужды, страдания и горя среди рабочих классов»?[45]45
  Henry George, Progress and Poverty, Fiftieth Anniversary ed. (New York: Robert Shalkenbach Foundation, 1933), p. 5. – Примеч. авт.


[Закрыть] Почему, если продолжать рассуждать дальше, производственная мощность растет, а положение беднейших классов не улучшается? Мало того, почему рост производственных мощностей «стремится еще более стеснить положение низших классов»?[46]46
  Ibid., p. 9. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Причиной столь превратного восприятия роли прогресса опять-таки стало идейное наследие Рикардо, которое пользовалось практически безграничным авторитетом. Производительность труда и капитала увеличилась; качество и количество земли оставались неизменными. Арендная плата в результате несоразмерно возросла, причем намного, и землевладельцы стали незаслуженно пользоваться плодами прогресса. Ожидание роста земельной ренты и связанная с этим спекуляция землей – вот одна из причин депрессии. (Напомним, что характерной чертой XIX столетия были всплески спекуляций недвижимостью, особенно на западе США, а Генри Джордж провел большую часть своей жизни как раз в Калифорнии. Экономические идеи, как правило, связаны с окружающей обстановкой.) До тех пор пока существует частная собственность на землю, будут возможны нищета и депрессии. А развитие будет их только усугублять.

В одном аспекте Генри Джордж был намного оптимистичнее Рикардо: на титульной странице он написал слова «Средство избавления», совершенно чуждые лексикону Рикардо. Если бы земля была национализирована, – точнее, если бы налогом облагалась в равной мере вся годовая стоимость недвижимого имущества за вычетом вложений в восстановление плодородия земли, – то и выгода от землевладения была нулевой и оно не имело бы никакой капитальной стоимости. В результате экономическое развитие стало бы поступательным, а его плоды распределялись бы справедливо. Но очевидно, что такой рецепт слишком радикален. В случае отказа от него (а именно такой была бы ожидаемая реакция землевладельцев) мы увидели бы углубляющуюся бедность в сочетании с ростом неравенства и нестабильности. Если это и есть та самая американская мечта, то чем она лучше того обнищания, к которому ведет классическая традиция? И действительно, последователи Генри Джорджа зачастую выдвигали идеи, по сути, человеконенавистнические и полные радикализма, порожденного отчаянием.

III

Помимо Генри Джорджа, традиции столь распространенного в Америке радикализма прослеживаются и у других видных мыслителей последних десятилетий XIX века – Генри Демареста Ллойда и Эдварда Беллами. Их выводы были в целом схожи: без глобальных реформ высокий уровень неравенства и крайняя нищета неизбежны. Правда, в отличие от Генри Джорджа почти все их идеи исчезли вместе с авторами. Остается упомянуть Торстейна Веблена (1857–1929)[47]47
  В принципе, можно было бы и поспорить, назвав в числе их преемников, в частности, Саймона Паттена (1852–1922), Джона Коммонса (1862–1945) и Уэсли Митчелла (1874–1948). Но, увы, Паттен, сам по себе будучи фигурой выдающейся и оригинальной, присоединился к Кэри во всём, что касается отрицания с порога американской ереси. А Коммонс и Митчелл – то ли из принципиальных, то ли из методологических соображений – в целом отвергали всякие теоретизирования на предмет обоснования экономических перспектив человека и тем самым мало что привнесли в струю обсуждения интересующих нас здесь вопросов. – Примеч. авт.


[Закрыть], которого многие считают истинно американским экономистом.

Стремясь выдвинуть что-нибудь обнадеживающее в противовес мрачным идеям Рикардо, Веблен выступил в качестве велеречивого возмутителя спокойствия. Рикардо предвещал большей части человечества незавидную судьбу; его последователи надеялись, что вопреки всему этой участи удастся избежать. Веблен же решил не касаться этого вопроса. Он решил, по крайней мере в рамках своего подхода, не затрагивать судьбу отдельно взятого человека. Но он также четко обозначил свое отношение к тем, кто рассуждал о прогрессе, считая их, по большому счету, безосновательными оптимистами или мошенниками.

Рассуждая в этом направлении, Веблен обратил внимание на неисчислимые бедствия, которые несла с собой главенствующая традиция экономической теории. Бедность, а точнее, нравственное и материальное унижение человека он считал неотъемлемой частью системы; кроме того, по мере развития промышленности бедность должна была только увеличиваться. Возникает неизбежный конфликт между производством и бизнесом – а именно между «неудержимым распространением и эффективностью машинной индустрии» и характерной для нее «нежелательной» тенденцией к перепроизводству товаров, а это в конечном итоге угрожает главной цели бизнеса – получению прибыли[48]48
  Thorstein Veblen, The Theory of Business Enterprise, 1932 ed. (New York: Scribner), p. 234. – Примеч. авт.


[Закрыть]. В этом конфликте бизнес всегда побеждает. Монопольные ограничения налагаются только в том случае, если применение оборудования ведет к перепроизводству. В результате прибыль перетекает в карманы собственников, а широкие массы людей расплачиваются за это обнищанием.

Однако экономические издержки прогресса оказываются даже менее серьезными, нежели культурные последствия. Машинное производство не обязательно требует меньшего интеллекта от рабочих, но тем не менее заставляет их мыслить слишком узко и шаблонно, и это становится сдерживающим фактором. Оно также подрывает устои семьи, церкви и (особую роль в этом играли профсоюзы) вековые основы закона и порядка.

Массовые сборища рабочих – вот главная причина «социалистического ниспровергательства», которое ведет к анархии.

Тяжелые экономические депрессии – это не результат случайного стечения обстоятельств. Это неотъемлемая часть конфликта между производством и бизнесом, а следовательно, естественное проявление системы. Депрессии, по Веблену, возникают «в ходе естественного развития бизнеса»[49]49
  Все вышеперечисленные заключения в общем и целом проработаны и обоснованы Вебленом в «Теории делового предприятия» (The Theory of Business Enterprise). Здесь непосредственно цитируется тезис, который можно найти на странице 183 оригинала. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Наконец, в своей бессмертной работе «Теория праздного класса»[50]50
  Thorstein B. Weblen, The Theory of the Leisure Class. N. Y.—L.: Mcmillan, 1899. К более позднему изданию, опубликованному в Бостоне издательством Houghton Mifflin, я имел честь написать предисловие. – Примеч. авт.


[Закрыть] Веблен ярче, чем кто бы то ни было до или после него, изобразил социальное неравенство. Богатые и успешные отделены от любой серьезной экономической деятельности и избавлены от чести быть подвергнутыми серьезным нападкам. Вместо этого на них смотрят то с умилением, то с презрением. Представьте себе, скажем, наблюдателя, который с увлечением следит за петушиными боями на птичьем дворе, будучи при этом очень далек от социальных ценностей обитателей курятника, – именно так Веблен наблюдает за богатыми.

Но, подобно Рикардо, Веблен считал, что состоятельность и бедность – явления вполне естественные. И это самая непривлекательная особенность их теорий. Бахвальство, транжирство, леность и безнравственность богачей выставлялись напоказ; они служили видимым доказательством успеха, характерного для культуры, ориентированной на деньги. И напротив, труд являл собой клеймо, свидетельствующее о принадлежности к более низким социальным слоям. «В привычном мышлении людей в условиях хищнической культуры труд начинает ассоциироваться со слабостью и подчинением хозяину. Труд, следовательно, является показателем более низкого положения и становится недостойным высокого звания человека»[51]51
  The Theory of the Leisure Class, p. 41. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Напомним, что в главенствующей традиции рабочему не отказывали в уважении за его честный труд. Однако Веблен отказал ему даже в этом.

И никаких надежд на изменение к лучшему. Всё это было частью культуры, ориентированной на получение материальной выгоды. Там, где Маркс надеялся на революционные преобразования, Веблен молчал. В последние годы жизни он находил утешение лишь в мысли о том, что развивающееся экономическое общество разрушает не только само себя, но и всю человеческую цивилизацию. Таковы были взгляды самого великого мыслителя новой Америки.

Споры о степени влияния Веблена на умы вряд ли когда-нибудь утихнут. Он, несомненно, наиболее самобытный мыслитель в истории американской экономической мысли. Это всегда привлекало к нему тех, кто, противясь огромному авторитету ортодоксально-классической традиции, полагал, что доминирующее влияние на американскую мысль должны оказывать американские мыслители[52]52
  Под этим пассажем, я думаю, с удовольствием подписался бы даже профессор Генри Стил Коммаджер. См. для сравнения его мнение о Веблене в книге «Американский ум» (Henry Steele Commager, The American Mind, New Haven: Yale University Press, 227–246). – Примеч. авт.


[Закрыть]. Такова ситуация и сейчас, даже несмотря на то, что в случае с Вебленом трудно было придумать кандидатуру, которая столь резко контрастировала бы с распространенными представлениями о жителях США как о жизнелюбах и экстравертах. В действительности, если брать чисто экономические идеи Веблена, то они не получили широкого распространения. По крайней мере, в учебники они так и не вошли, поскольку не выдержали конкуренции с идеями, которые лежали в русле главенствующей традиции. Всё-таки Веблен не Кэри.

Веблен оказал влияние на целое поколение ученых, писателей и преподавателей, и они, в свою очередь, заимствовали кое-что из его новаторского наследия, обогатив идейный багаж своего времени. Ученые, которые попали под влияние Веблена, придерживались положений, лежащих в русле главенствующей традиции, однако привнесли в нее дух недоверия и даже презрения по отношению к представлению, что экономический прогресс может сильно помочь народу или что прогресс вообще имел место. Веблен, таким образом, усилил сомнения и пессимизм, которые были характерны для главенствующей традиции. До начала Великой депрессии в американской общественной мысли бытовало твердое убеждение, находившее выражение на страницах либеральных журналов, например The Nation и The New Republic, что умудренного опытом интеллектуала вообще нельзя сбить с толку с помощью таких идей, как «реформирование» или «прогресс» в условиях капитализма, – всё это либо видимость, хитроумная ловушка, либо иллюзия, которая не может не привести к быстрому разочарованию. Однако эти взгляды поменялись только во времена «Нового курса» Рузвельта, да и то их долго обсуждали, а порой критиковали и отвергали. И эта критика в немалой мере может быть отнесена к разряду интеллектуального наследия Веблена.

IV

Таков был чисто американский вклад в развитие экономической мысли. Однако нельзя не отметить значимости еще одного направления общественной мысли – эти идеи не американского происхождения, однако они, в отличие практически от всех других идей, прочно укоренились на американской почве. В конце XIX и на заре XX века они оказали глубокое влияние на представления о судьбе обычного человека. Речь идет о доктринах социального дарвинизма.

Рикардо и Мальтус не скрывали, что описывают мир социально-экономической борьбы. В этой борьбе часть людей (вероятно, даже многие) будут побеждены, и нет никакой надежды, что общество может смягчить участь тех, кому суждено быть побежденным. Высказываясь по поводу законов о бедных, которых в то время поддерживал специальный фонд, финансируемый церковными приходами, Рикардо заключил, что «всякий план реформы законов о бедных, который не ставит себе целью их окончательную отмену, не заслуживает ни малейшего внимания», и добавил: «Законы о бедных имеют тенденцию – и эта тенденция не менее достоверна, чем закон тяготения, – превращать богатство и силу в нищету и бессилие»[53]53
  David Ricardo, Principles of Political Economy (Cambridge, England: University Press for the Royal Economic Society, 1951), p. 107–108. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Однако аргументация Рикардо в пользу того, чтобы предоставить свободу рынку, не позволяя состраданию вмешиваться в экономические процессы, носила вполне утилитарный характер. Ни к чему выделять деньги бездельникам и понапрасну расходовать материальные богатства – лучше мы будем наращивать производство и за счет этого повышать уровень всеобщего благосостояния. Тяготам и неудачам потакать не следует.

Социальные дарвинисты по этому вопросу занимали иную позицию. Экономическая сфера считалась ареной, на которой человеку необходимо конкурировать. Правила борьбы устанавливались рынком. Воздаянием победителям было выживание, а самые блестящие победы награждались богатством. Проигравших же скармливали львам. Такая конкуренция способствовала не только выживанию сильнейших, но также выработке и закреплению у них полезных качеств. А устранение самых слабых предотвращало их воспроизводство. Таким образом, борьба была благоприятным социальным явлением, причем настолько, что чем она безжалостнее, тем полезней ее результаты, поскольку она позволяет очистить общество от слабаков.

Зародились подобные идеи в Англии XIX века, а их основным глашатаем и защитником был Герберт Спенсер (1820–1903). Спенсеру, а не Чарлзу Дарвину принадлежит авторство фразы «выживание наиболее приспособленных». Он полагал, что приобретенные качества наравне с врожденными передаются генетически.

Спенсер был бескомпромиссным носителем самых бескомпромиссных убеждений. Он выступал против передачи в государственную собственность почтового ведомства и монетного двора. Он был противником того, чтобы образованием ведало государство, поскольку это стало бы препятствовать свободе выбора школы родителями, то есть, по сути, свободе выбора между образованностью и невежеством для их собственных детей. По его мнению, государственная помощь нуждающимся и даже меры по поддержанию общественных санитарно-эпидемиологических мероприятий лишь способствуют сохранению в человеческой расе более слабых членов общества.

Уничтожая наименее развитых и подчиняя остающихся вечно действующей дисциплине опыта, природа обеспечивает развитие расы, способной понимать условия существования и сообразоваться с ними. Коль скоро мы в какой-либо степени ослабим эту дисциплину и станем между невежеством и его последствиями, то мы в том же размере ослабим и прогресс. Если бы невежество доставляло нам столько же безопасности, сколько и мудрость, то никто бы не сделался мудрым[54]54
  Herbert Spencer, Social Statics (New York: D. Appleton, 1865), p. 413. – Примеч. авт.


[Закрыть].

От безоговорочного осуждения частной благотворительности Спенсера удерживала лишь беспокойная мысль о том, что, если вовсе запретить частную благотворительность, это означало бы не только эффективно очистить человечество от слабых, но и ограничить саму свободу благотворителя. Нищета и беды важны не как таковые, а как ступени лестницы, которую человеку надлежит преодолеть на пути своего восхождения к вершине. Любое их смягчение означает попытку выключить из работы основополагающие механизмы, с помощью которых природа обеспечивает прогресс: «Можно ли выдвинуть что-либо абсурднее предложения об улучшении общественной жизни посредством нарушения фундаментального закона жизни общества?»[55]55
  Herbert Spencer, Principles of Ethics, Vol. II (New York: D. Appleton & Co., 1897), p. 260. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Хотя Спенсер и был англичанином, наибольшим успехом социальный дарвинизм пользовался в США, где обрел своего великого пророка в лице йельского профессора Уильяма Грэма Самнера и целую плеяду пророков помельче. Широкой популярностью пользовались и книги самого Спенсера, ну или, по меньшей мере, они широко обсуждались в последние десятилетия XIX века и в первые годы века нынешнего. Во время его визита в США в 1882 году Спенсера восторженно, чуть ли не как мессию, встречали толпы преданных поклонников. В 1904 году, когда Верховный суд США торпедировал закон штата Нью-Йорк, предусматривавший ограничение продолжительности рабочего дня пекарей десятью часами, судья Холмс заметил по этому случаю: «Четырнадцатая поправка не придает „Социальной статике“ господина Герберта Спенсера силу юридического закона»[56]56
  Lochner v. New York, 1904. – Примеч. авт.


[Закрыть], – и остался с этим своим мнением в явном меньшинстве.

Причин популярности Спенсера в новой республике хватало. Ко времени публикации его трудов Англия уже начала отходить от концепции свободного, ничем не регулируемого рынка. Получали всё большее распространение профсоюзы, фабричная инспекция, нормативное ограничение продолжительности рабочего дня женщин и детей. Однако в США продолжали безжалостно улучшать человеческую породу.

И много было тех, кто хотел и дальше заниматься этим, со всеми вытекающими последствиями для тех, кто прошел отбор. Еще в 1866 году, обращаясь к Спенсеру, Генри Уорд Бичер сказал: «Благодаря специфике американского общества ваши работы вызывают значительно более живой отклик здесь, нежели в Европе»[57]57
  Цит. по: Richard Hofstadter, Social Darwinism in American Thought (Boston: Beacon Press, 1955), p. 31. – Примеч. авт.


[Закрыть]. И действительно, идеи волшебным образом пришлись к месту как нельзя лучше.

Взлет популярности социал-дарвинизма в США совпал по времени с годами, когда сколачивались колоссальные состояния. Это была эпоха не только героизации неравенства, но и невероятнейшего тщеславия. В Нью-Йорке наперегонки возводились огромные белокаменные особняки. Еще более величественные и роскошные дворцы строились в Ньюпорте. Супруга г-на Уильяма К. Вандербильта в 1883 году устроила бал, который обошелся ей в двести пятьдесят тысяч долларов. Но его превзошел по своей роскоши знаменитый костюмированный бал Брэдли Мартина 1897 года. Для него бальная зала старой «Уолдорф-Астории» была превращена в копию версальской, а один из гостей прибыл на бал в золотых рыцарских доспехах, которые обошлись ему примерно в десять тысяч долларов. А немногим ранее в ресторане Delmonico’s – как раз на банкете в честь приезда Спенсера – гостям подносили сигареты, свернутые из стодолларовых купюр, и они их выкуривали, тем самым лишний раз демонстрируя свое богатство.

А ведь все вышеописанные события пришлись как раз на период широко распространенного массового обнищания и упадка. Рабочие, которые способствовали этому богатству, ютились в трущобах. Рядом побирались нищие. К тому же далеко не всегда можно было утверждать, что богатство сколачивается не за счет других. Методы обогащения, случалось, использовались крайне грубые, но совесть при этом никого не мучила. Просто это был естественный отбор в действии. Как не без удовольствия напомнил собравшимся на одном из грандиозных званых обедов для успешных ньюйоркцев Чонси Депью, богачи могут считать себя высшим достижением естественного отбора. Так что для них крайне важен был тезис о генетической передаче сыновьям выдающихся качеств отцов. Кроме того, этот тезис позволял узаконить наследование богатства, поскольку одобрял только то, что получено в силу биологического превосходства. Проблема бедности между тем решалась лишь посредством единственно доступного средства: неприспособленные отбраковывались. Общественная и даже частная помощь обездоленным, которая из чувства сострадания угрожала сделаться занятием слишком дорогостоящим, попала под запрет, причем не по жестокосердию, а по причине всеобщей убежденности в необходимости подчиняться законам природы. «Закон выживания наиболее приспособленных создан не человеком. Если мы будем препятствовать его исполнению, то тем самым будем способствовать выживанию неприспособленных»[58]58
  William Graham Sumner, Essays in Political and Social Science (New York: Henry Holt, 1885), p. 85. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Действительно, куда приятнее было бы противиться повышению налогов и выплатам на благотворительность, а по возможности и вовсе не тратить ни цента собственных денег. Еще и сегодня человек, отказывающий нищему в подаянии, способен с праведным негодованием заявить: «Меня учили, что это – худшее, что можно для него сделать!» – и эту возможность ему дала вдохновенная формула Спенсера и Самнера.

Нет нужды предаваться неприятным для совести воспоминаниям и размышлениям о первоисточниках капиталов и методах обеспечения их роста. Как объяснял Джон Д. Рокфеллер ученикам воскресной школы, осчастливленной его речью, «рост крупного бизнеса – это всего лишь результат выживания наиболее приспособленных <…> Розу „американская красавица“ можно вырастить во всем великолепии ее красоты и благоухания, которое вызовет восторг у созерцающих ее, лишь беспощадно обрезая прорастающие вокруг слабые ростки». И далее он уподобляет розе свою нефтяную компанию Standard Oil: «И в бизнесе подобная тенденция вовсе не пагубна. Это всего лишь претворение в жизнь закона природы и Божьего закона»[59]59
  Quoted by Hofstadter, Social Darwinism in American Thought, p. 45. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Вот так в один ряд были поставлены Господь Бог, роза сорта «американская красавица», льготные условия перевозки нефти Standard Oil по американским железным дорогам, монопольный контроль над системой нефтепроводов, систематическая ценовая дискриминация конкурентов и некоторые на удивление агрессивные методы ведения бизнеса.

V

В 1956 году председатель Национальной ассоциации промышленников США, покидая этот пост, в своей торжественной речи призвал трудящихся во имя Герберта Спенсера отказаться от пребывания в рабстве у профсоюзов, а бизнесменов – отбросить патернализм Вашингтона. Причем вторую из перечисленных просьб он эмоционально обосновал следующим образом: «Прежде чем мы начнем возводить здание славного будущего, нам предстоит для начала избавиться от последней шаткой части конструкции нынешнего строения, хотя для нас, бизнесменов, это крайне болезненно, – отбросить костыли федеральных субсидий, на которых мы доныне ковыляли». Увы, ни рабочие, ни бизнесмены никак на это обращение не откликнулись.

По правде говоря, по прошествии столь долгого времени имена и мысли Спенсера и Самнера давно перестали вызывать живой отклик. Демократия вместе с современными корпорациями успешно парировала их нокаутирующие удары. Народные массы продемонстрировали явное нежелание голосовать за сторонников политики самоограничения, согласно которой необходимо эти самые народные массы пропалывать, избавляясь от слабаков. Напротив, успешно выдвигались, а затем раз за разом побеждали на выборах политики, выступавшие за смягчение конкурентной борьбы. Те же, кто осмеливался понемногу заигрывать с идеями Спенсера, как это попытался сделать, например, Барри Голдуотер в 1964 году, неизменно терпели сокрушительное политическое поражение, поскольку их идеи отторгались избирателями. Для того чтобы социал-дарвинизм стал практикой, очевидно, требовалось бы несколько урезать народовластие. Ведь для обеспечения покорности народа необходимы такие правоохранительные органы, лояльности которых, вероятнее всего, невозможно добиться без обеспечения их сотрудникам социальных гарантий и чувства собственного превосходства.

Корпоративный бизнес столкнулся с нападками другого рода. В мире индивидуального предпринимательства позитивная роль конкурентной борьбы как механизма отделения сильных от слабых выглядела хотя бы отчасти оправданной. Особенно если допустить, что суровая закалка, вырабатывающаяся в условиях битвы за выживание, передается по наследству и придает дополнительную силу и стойкость следующим поколениям. Однако весьма непросто обосновать подобной логикой правомерность преуспевания, скажем, General Electric или General Motors – гигантов с выраженными претензиями на бессмертие. И уже совсем не ясно, какое отношение имеет естественный отбор к воспроизводству новых поколений дочерних компаний, пышущих силой и здоровьем благодаря полнокровной подпитке со стороны своих корпоративных родителей. Вероятно, можно было бы выдвинуть гипотезу, что естественный отбор помогает идти к вершине как раз тем, кто лучше других умеет бороться за продвижение наверх, – и вознаграждает выживанием самых одаренных неуступчивостью, разносторонностью и изобретательностью, то есть тем набором талантов, который чаще всего требуется на пути к вершине. Однако если бы всё действительно обстояло так, то социальный дарвинизм обеспечивал бы не менее придирчивый отбор и в сфере государственного управления, где идет заведомо жестокая бюрократическая борьба. Так что гипотеза отклоняется.

Тем не менее социальный дарвинизм оказал значительное влияние на формирование взглядов, с которыми американцы вступили в эпоху изобилия. Именно США стали страной, где благосостояние росло самыми стремительными темпами. А значит, именно там подтверждение и закрепление главенствующей традиции в экономической науке выглядело бы наиболее оправданным. Именно здесь, в США, у рядового человека, казалось бы, имелся шанс. Может, так оно и было, но в попытках свой шанс реализовать человеку неизбежно приходилось признать, что вся экономическая жизнь есть яростная и беспощадная борьба. Победа не исключена, но если лично он потерпит поражение, то ему придется смириться со всеми вытекающими из этого последствиями, то есть принять как неизбежность голод, лишения и смерть – в силу общественной необходимости. Бедность и незащищенность, таким образом, стали неотъемлемой частью экономической жизни даже в самой благословенной стране. То же, понятно, касается и неравенства, которое было закреплено и чуть ли не освящено признанием неоспоримости того факта, что те, кто от неравенства выигрывает, это заслужили просто потому, что они лучше других. Объективное наблюдение наводило на мысль, что, быть может, экономическая жизнь в США не столь уж трудна и беспощадна, однако социальный дарвинизм настаивал на прямо противоположном.

У социального дарвинизма имелся и еще один непреходящий эффект. Американская мысль всегда была склонна придавать рынку особое, мистическое значение. Спрос и предложение связывались не только с эффективностью. Были и другие ценности. Социал-дарвинисты прочно отождествляли с рынком гонку за выживание. После них это представление постепенно выветрилось и исчезло. Зато те, кто пришел им на смену, приписали рынку другие качества и принялись грозно предупреждать о неизбежных и всеобъемлющих негативных последствиях любого вмешательства – во имя всеобщего благополучия или из сострадания – в свободную игру рыночных сил. Меры, направленные на смягчение смертельных рисков экономической жизни для отдельного человека, биологическому прогрессу больше не угрожают. Зато они по-прежнему несут угрозу свободе. А также, по весьма прочно укоренившемуся мнению, угрожают они и христианству, вынужденному противостоять атеистическому социализму или коммунизму. В значительной мере именно социальный дарвинизм усилил претензии свободного рынка. И тем самым сузил набор социальных мер, призванных вызволить человека из нищеты или защитить от угроз, которые несет экономическая жизнь.