Текст книги "Цветок в пустыне"
Автор книги: Джон Голсуорси
Жанр: Классическая проза, Классика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
– Ладно, – согласился Майкл. – Я всё равно за свою школу, а выбор за тобой. Во всяком случае, школа, которая создала дядю Эдриена, меня устраивает.
– Никакая школа не могла создать дядю Эдриена, дорогой, – поправила Флёр. – Он древен, как палеолит. Самая древняя кровь в жилах Кита – это кровь Черрелов, а я, как выразился бы Джек Масхем, намерена разводить именно такую породу. Кстати, помнишь, на свадьбе Клер он приглашал нас посетить его конский завод в Ройстоне. Я не прочь прокатиться. Джек образцовый экземпляр денди-спортсмена: божественные ботинки и неподражаемое умение владеть лицевыми мускулами.
Майкл кивнул:
– Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.
– Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.
– Он – "настоящий саиб", – подтвердил Майкл. – Никак не могу решить, что это – почётное прозвище или бранная кличка. Черрелы – лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что "в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости".
– Не всем дано божественное разумение.
Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намёк и подхватил:
– Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.
– В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждём, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.
– Если до тех пор Хэрроу ещё не закроется.
– Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.
– В следующую это уже не повторится.
– Значит, её не должно быть.
– Пока существуют "настоящие саибы", войны не избежать.
– Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.
Майкл взъерошил себе волосы:
– Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости "настоящего саиба". Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.
Флёр зевнула.
– Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.
X
После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идёт. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флёр с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флёр не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на её счёт у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флёр это знала. Предостережение отца насчёт истории с Уилфридом было излишним, – Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в её способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.
Он шёл пешком и размышлял: "Уилфрид влюблён. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения". Майкл пересёк Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселённых свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества – портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флёр. Майкл с минуту постоял, – от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трёх лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. "Мы были прямо как Давид с Ионафаном", – подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.
При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.
– Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.
– Как поживаете, Стэк?
– Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.
Майкл снял шляпу и вошёл.
Уилфрид, лежавший на диване в тёмном халате, приподнялся и сел:
– Хэлло!"
– Здравствуй, Уилфрид.
– Стэк, вина!
– Поздравляю, дружище!
– Знаешь, я ведь впервые встретил её у тебя на свадьбе.
– Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.
– Не хочу говорить о ней, – тут слова бессильны.
– Привёз новые стихи, старина?
– Да. Сборник завтра пойдёт в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?
– Ещё бы! Мой единственный успех.
– Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.
Стэк возвратился с подносом.
– Хозяйничай сам, Майкл.
Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.
– Когда женитесь?
– Брак зарегистрируем как можно скорее.
– А дальше куда?
– Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.
– Собираешься назад в Сирию? Дезерт заёрзал на подушках:
– Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.
Майкл уставился себе под ноги, – рядом с ними на персидский ковёр упал пепел сигареты.
– Старина… – вымолвил он.
– Да?
– Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?
– Фамилию слышал. Бульварный писака.
– Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привёз с собою сплетню.
Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.
– Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.
– Ну? У Майкла вырвался невольный вздох.
– Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.
И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.
– Ну?
– Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.
Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!
– Прощать не за что. Это правда.
– Старина, дорогой!..
Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.
Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:
– На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:
– Потрясающе!
– Да, но ты никогда бы так не поступил.
– Понятия не имею, как бы я поступил!
– Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: "Стреляй и будь проклят!" Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.
– Пытка – жестокая штука.
– Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня – стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат – мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.
– В поэме про это нет ни слова, – вставил Майкл.
– Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием.
Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия – пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.
– А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.
– Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.
– Динни в курсе?
– Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.
Она держалась так, как никто бы не сумел, – изумительно!
– Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все – хотя бы ради
Динни.
– Нет, я просто обязан отказаться от неё.
– Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно…
– Я тоже.
Удручённый безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе ещё бренди.
– Правильно! – одобрил Дезерт, следя за ним глазами. – Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.
– Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, – сказал Майкл с внезапной надеждой.
– Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесётся по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.
Майкл положил ему руку на плечо:
– В любом случае можешь располагать мною. Моё мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придётся вытерпеть.
– Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.
– Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:
– При мысли, что придётся погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, всё моё существо взбунтовалось. Легенды, суеверия – ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого чёрта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого чёрта?
Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:
– Религия – символ!..
– Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело – за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошёл войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?
– Мы обязаны это скрыть! – взорвался Майкл. – Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.
Уилфрид пожал плечами:
– Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй своё первое побуждение, Майкл.
– Что же ты собираешься делать?
– Не всё ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.
– По-моему, в наши дни найдётся немало таких, кто поддержит тебя.
– Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я – отверженный.
– А Динни?
– С ней я всё улажу.
Майкл взялся за шляпу:
– Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,
– Благодарю. Спокойной ночи!
Прежде чем Майкл вновь обрёл способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплён своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, – это ясно. Но нельзя безнаказанно зачёркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, – кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.
"Конечно, – думал Майкл, – у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, ещё более далёкой от них, чем Уилфрид? Все это…"
Предаваясь этим невесёлым размышлениям, Майкл пересёк Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.
На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления – средство, гарантирующее сон.
– Кэтрин? – спросила леди Монт. – Корь?
– Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.
– Насчёт этого молодого человека… который переменил религию? Мне всегда было при нём не по себе: он не боялся грозы, и вообще.
Майкл вытаращил глаза от удивления:
– Да, об Уилфриде.
– Эм, абсолютная тайна! – предупредил сэр Лоренс. – Ну, Майкл?
– Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.
– Что за история? – спросила леди Монт.
– Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.
– Какая нелепость!
"Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.
– Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? – мрачно произнёс сэр Лоренс.
Майкл кивнул,
– Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.
– Знаю. Он ничего не хочет слушать.
– Гроза, – неожиданно объявила леди Монт.
– Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную.
Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и её. Папа, заставьте Юла i – Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?
Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.
– Всё сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и её родных. Ты говоришь, что Динни знает; но её родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, – уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, – так как всё равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, – дело слишком серьёзное.
– Огорчительное! – изрекла леди Монт. – Посоветуйтесь с Эдриеном.
– Лучше с Хилери, – возразил сэр Лоренс.
– Папа, во втором вопросе решающее слово, по-моему, за Динни, – вмешался Майкл. – Ей надо сообщить, что кое-какие слухи уже просочились. Тогда она или Уилфрид сами расскажут её родным.
– Если бы только Динни позволила ему оставить её! Не может же Дезерт настаивать на браке, когда в воздухе носятся такие слухи!
– Не думаю, что Динни оставит его, – заметила леди Монт. – Она слишком долго выбирала. Мечта всей юности!
– Уилфрид сказал, что считает себя обязанным оставить её. Ах, чёрт побери!
– Вернёмся к первому вопросу, Майкл. Я, конечно, могу попытаться, но сомневаюсь, что из этого будет толк, особенно если выйдет его поэма. Что она собой представляет? Оправдание?
– Скорей объяснение.
– Горькое и бунтарское, как его прежние стихи? Майкл утвердительно кивнул.
– Из сострадания они, пожалуй, ещё промолчали бы, но с такой позицией ни за что не примирятся. Я знаю Джека Масхема. Бравада современного скепсиса для него ненавистней чумы.
– Не стоит гадать, что будет, но, по-моему, мы все обязаны оттягивать развязку как можно дольше.
– Уповайте на отшельника, – изрекла леди Монт. – Спокойной ночи, мой мальчик. Я иду к себе. Присмотрите за собакой, – её ещё не выводили.
– Ладно. Сделаю, что могу, – обещал сэр Лоренс.
Майкл получил материнский поцелуй, пожал руку отцу и удалился.
Он шёл домой, а на сердце у него было тяжело и тревожно: на карте стояла судьба двух горячо любимых им людей, и он не видел выхода, который не был бы сопряжён со страданиями для обоих. К тому же у него не выходила из головы навязчивая мысль: "Как бы я вёл себя в положении Уилфрида?" И чем дальше он шёл, тем больше крепло в нём убеждение, что ни один человек не может сказать, как он поступил бы на месте другого. Так, ветреной и не лишённой красоты ночью Майкл добрался до Саутсквер и вошёл в дом.
XI
Уилфрид сидел у себя в кабинете. Перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, другое только что получил от неё. Он смотрел на моментальные снимки и пытался рассуждать трезво, а так как после вчерашнего визита Майкла он только и делал, что пытался рассуждать трезво, это ему никак не удавалось. Почему он выбрал именно эти критические дни для того, чтобы по-настоящему влюбиться, почему именно теперь осознал, что нашёл того единственного человека, с которым мыслима постоянная совместная жизнь? Он никогда не думал о браке, никогда не предполагал, что может испытывать к женщине иное чувство, кроме мимолётного желания, угасавшего, как только оно бывало удовлетворено. Даже в кульминационный момент своего увлечения Флёр он не верил, что оно будет долгим. К женщинам он вообще относился с тем же глубоким скептицизмом, что и к религии, патриотизму и прочим общепризнанно английским добродетелям. Он считал, что прикрыт скептицизмом, как кольчугой, но в ней оказалось слабое звено, и он получил роковой удар. С горькой усмешкой он обнаружил, что чувство беспредельного одиночества, испытанное им во время того дарфурского случая, породило в нём непроизвольную тягу к духовному общению, которой так же непроизвольно воспользовалась Динни. То, что должно было их разобщить, на самом деле сблизило их.
После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над «и» будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир всё равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины – красоту, цветы – благоухание, табак – крепость, музыка – власть над душой, кофе – аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или всё-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить её супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нём только вожделение, всё было бы гораздо проще, – они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его тёмную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от неё из-за этой проклятой истории?
Когда Уилфрид проснулся, борьба противоречивых чувств возобновилась. Все утро он писал Динни и уже почти закончил письмо, когда прибыло её первое любовное послание. И теперь он сидел, поглядывая на обе лежавшие перед ним пачки листков.
"Такого посылать нельзя, – внезапно решил он. – Всё время об одном и том же, а слова пустые. Мерзость!" Он разорвал то, что было написано им, и в третий раз перечитал её письмо. Затем подумал: "Ехать туда немыслимо. Бог, король и прочее – вот чем дышат эти люди. Немыслимо!",
Он схватил листок бумаги и написал:
"Корк-стрит. Суббота.
Бесконечно благодарен за письмо. Приезжай в понедельник к завтраку. Нужно поговорить.
Уилфрид".
Отослав Стэка с запиской на почту, он почувствовал себя спокойнее.
Динни получила его в понедельник утром и ощутила ещё большее облегчение. Последние два дня она старательно избегала каких бы то ни было разговоров об Уилфриде и проводила время, выслушивая рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляя и осматривая деревья вместе с отцом, переписывая налоговую декларацию и посещая с родителями церковь. Никто ни словом не упомянул о её помолвке, что было очень характерно для семьи, члены которой, связанные глубокой взаимной преданностью, привыкли бережно относиться к переживаниям близкого человека. Это обстоятельство делало всеобщее молчание ещё более многозначительным.
Прочтя записку Уилфрида, Динни беспощадно сказала себе: "Любовные письма пишутся по-другому", – и объяснила матери:
– Уилфрид стесняется приехать, мама. Я должна съездить к нему и поговорить. Если смогу, привезу его. Если нет, устрою так, чтобы ты увиделась с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один. Встречи с людьми стоят ему слишком большого напряжения.
Леди Черрел только вздохнула в ответ, но для Динни этот вздох был выразительнее всяких слов. Она взяла руку матери и попросила:
– Мамочка, милая, ну будь повеселее. Я же счастлива. Разве это так мало значит для тебя?
– Это могло бы значить бесконечно много, Динни.
Динни не ответила, – она хорошо поняла, что подразумевалось под словами "могло бы".
Девушка пошла на станцию, к полудню приехала в Лондон и через Хайдпарк направилась на Корк-стрит. День был погожий, весна, неся с собою сирень, тюльпаны, нежно-зелёную листву платанов, пение птиц и свежесть травы, окончательно вступала в свои права. Облик Динни гармонировал с окружающим её всеобщим расцветом, но девушку терзали мрачные предчувствия. Она не сумела бы объяснить, почему у неё так тяжело на душе, в то время как она идёт к своему возлюбленному, чтобы позавтракать с ним наедине. В этот час в огромном городе нашлось бы немного людей, которым открывалась бы столь радужная перспектива, но Динни не обманывала себя. Она знала: всё идёт плохо. Она приехала раньше времени и зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок. Блор сообщил, что сэра Лоренса нет, но леди Монт дома. Динни велела передать, что, возможно, будет к чаю.
На углу Бэрлингтон-стрит, где на неё, как всегда, пахнуло чем-то вкусным, Динни ощутила то особое чувство, которое появляется по временам у каждого человека и многим внушает веру в переселение душ: ей показалось, что она уже существовала прежде.
"Это означает одно, – я что-то позабыла. Так и есть! Здесь же надо свернуть", – подумала она, и сердце её усиленно забилось.
Динни чуть не задохнулась, когда Стэк открыл ей дверь. "Завтрак будет через пять минут, мисс". Чёрные глаза Стэка, слегка выкаченные, но тем не менее вдумчивые, крупный нос и благожелательно искривлённые губы придавали ему такой вид, словно он выслушивал исповедь девушки, хотя исповедоваться ей пока что было не в чём. Он распахнул дверь в гостиную, закрыл её за Динни, и она очутилась в объятиях Уилфрида. Этот долгий и радостный миг, равного которому она никогда не испытывала, разом рассеял все мрачные предчувствия. Он был таким долгим, что ей стало немножко не по себе: а вдруг Уилфрид не успеет вовремя разомкнуть руки? Она нежно шепнула:
– Милый, если верить Стэку, завтрак был готов ещё минуту назад.
– Стэк не лишён такта.
Удар, неожиданный, как гром среди ясного неба, обрушился на девушку лишь после завтрака, когда они остались одни.
– Всё раскрылось, Динни.
Что? Что раскрылось? Неужели? Девушка подавила порыв отчаяния.
– Каким образом?
– Эту историю привёз сюда человек по имени Телфорд Юл. О ней ходят слухи у разных племён. Сейчас она, видимо, уже обсуждается на базарах, завтра будет обсуждаться в лондонских клубах, а ещё через несколько недель меня начнут сторониться. Тут уже ничем не поможешь.
Динни молча поднялась, прижала голову Уилфрида к своему плечу, затем села рядом с ним на диван.
– Боюсь, ты не до конца отдаёшь себе отчёт… – мягко начал он.
– В том, что это меняет дело? Да, не отдаю. Это могло его изменить, когда ты сам рассказал мне обо всём. Но не изменило. Теперь и подавно не изменит.
– Я не имею права жениться на тебе!
– Оставь книжное геройство, Уилфрид! Зачем связывать себя мыслью о несчастье, которое ещё не произошло?
– Ложный героизм вовсе не в моём характере, но, мне кажется, ты всё-таки не отдаёшь себе отчёт…
– Отдаю, отдаю. Выпрямись и опять ходи в полный рост, а до тех, кто тебя не поймёт, нам нет дела.
– Значит, тебе нет дела до твоих близких?
– Нет, есть.
– Но не предполагаешь же ты, что они поймут?
– Я заставлю их понять.
– Бедная моя девочка! Его спокойная нежность показалась Динни зловещим предзнаменованием. Уилфрид продолжал:
– Я не знаком с твоими, но если они действительно такие, как ты их описала, то не обольщайся, – они не порвут с наследственными убеждениями, не поднимутся над ними. Просто не смогут.
– Они любят меня.
– Тем нестерпимей будет им думать, что ты связана со мной.
Динни чуть-чуть отстранилась и подпёрла подбородок руками. Затем, не глядя на Дезерта, спросила:
– Ты хочешь отделаться от меня, Уилфрид?
– Динни!
– Нет, отвечай! Он притянул её к себе. Наконец она сказала:
– Я верю тебе. Но раз ты не хочешь расстаться со мной, предоставь все мне. В любом случае незачем ускорять развязку. В Лондоне ещё ничего не знают. Подождём, пока узнают. Я понимаю, что до этого ты на мне не женишься. Значит, я должна ждать. Потом увидим, что делать. Но ты и тогда не смей разыгрывать из себя героя, – это обошлось бы мне слишком, слишком дорого…
Динни обняла Уилфрида, и он не успел возразить.
Прижавшись щекой к его щеке, она тихо спросила:
– Хочешь, я стану совсем твоей до свадьбы? Если да, возьми меня.
– Динни!
– Находишь меня чересчур смелой?
– Нет. Просто подождём. Я слишком сильно благоговею перед тобой.
Девушка вздохнула.
– Может быть, так оно и лучше.
Затем спросила:
– Значит, ты согласия, чтобы я сама рассказала моим?
– Я согласен на всё, что ты сочтёшь нужным.
– И не будешь возражать, если я захочу, чтобы ты встретился с кемнибудь из них?
Уилфрид кивнул в знак согласия.
– Я не прошу тебя приехать в Кондафорд… пока. Итак, всё решено. Теперь рассказывай подробно, как ты об этом узнал.
Когда он закончил, Динни вдумчиво промолвила:
– Майкл и дядя Лоренс. Это облегчает задачу. А теперь я пойду, милый. Так лучше, – Стэк дома. Кроме того, я хочу подумать, а вблизи тебя я на это не способна.
– Ангел! Она стиснула ему голову руками:
– Перестань воспринимать все трагически. Я тоже не буду. Поедем в четверг за город? Чудесно! У Фоша в полдень. И запомни, я не ангел, а твоя любимая.
Когда Динни спускалась по лестнице, у неё кружилась голова. Теперь, оставшись одна, девушка до ужаса ясно понимала, какое испытание предстоит им обоим. Неожиданно Динни свернула на Оксфорд-стрит. "Зайду поговорю с дядей Эдриеном", – решила она.
Эдриен сидел у себя в музее и предавался спокойным раздумьям о недавно выдвинутой гипотезе, согласно которой колыбелью Homo sapiens объявлялась пустыня Гоби. Идея была запатентована, выброшена на рынок и, по всей видимости, должна была войти в моду. Он размышлял о неустойчивости антропологических концепций, когда ему доложили о приходе племянницы.
– А, Динни! Я все утро проблуждал в пустыне Гоби и уже подумывал насчёт чашки горячего чая. Что ты на это скажешь?
– От китайского чая у меня бывает икота, дядя.
– Мы не гонимся за так называемой роскошью. Моя дуэнья готовит мне добрый старый дуврский чай крупной резки. Кроме того, будут домашние булочки с изюмом.
– Великолепно! Я пришла сообщить вам, что отдала своё юное сердце.
Эдриен вытаращил глаза.
– История действительно жуткая. Поэтому я, с вашего позволения, сниму шляпу.
– Снимай, что хочешь, дорогая, – разрешил Эдриен. – Но прежде всего выпьем чаю. Вот и он.
Пока она пила чай, Эдриен смотрел на неё со спокойной улыбкой, терявшейся где-то между усами и козлиной бородкой. После трагической истории с Ферзом Динни в ещё большей степени, чем раньше, олицетворяла для него идеал племянницы. К тому же он заметил, что она в самом деле встревожена.
Затем Динни уселась в единственное кресло, откинула голову назад, вытянула ноги, сложила вместе кончики пальцев и показалась Эдриену такой воздушной, что он не удивился бы, если бы она улетела. Он с удовольствием остановил свой взгляд на шапке её каштановых волос. Но по мере того, как девушка излагала ему свою историю, длинное лицо её дяди вытягивалось все больше. Наконец она умолкла, но тут же попросила:
– Пожалуйста, дядя, не смотрите на меня так.
– А я смотрел?
– Да.
– Это не удивительно, Динни.
– Я хочу знать, как вы «отреагируете» (сейчас любят так выражаться) на поступок Уилфрида.
– Я лично? Никак. Я с ним не знаком и от суждений воздержусь.
– Я познакомлю вас, если вы ничего не имеете против.
Эдриен кивнул, и Динни прибавила:
– Можете сказать мне самое худшее. Что подумают и предпримут все остальные, кто его не знает?
– А как ты сама отреагировала, Динни?
– Я его знала.
– Всего неделю.
– И десять лет.
– Только не уверяй меня, что беглый взгляд и несколько слов, сказанных на свадьбе…
– Горчичное зерно, милый дядя! Кроме того, я прочла его поэму и по ней угадала, что он пережил. Он – неверующий. То, что с ним произошло, показалось ему просто чудовищной шуткой.
– Да, да, я читал его стихи. Скептицизм и культ красоты. Такой тип людей расцветает в результате долгих усилий нации, когда индивидуальность окончательно обесценена и государство отняло у неё всё, что могло. Вот тут «я» и вылезает на первый план, посылая к чёрту И государство и моральные нормы. Я понимаю это, но… Ты ведь не бывала за границей, Динни?
– Нет, бывала. Правда, только в Италии, Париже и Пиренеях.
– Они в счёт не идут. Ты никогда не бывала там, где Англии необходимо сохранять определённый престиж. В таких странах все англичане отвечают за одного и один за всех.
– Вряд ли он думал об этом в тот момент, дядя.
Эдриен взглянул на племянницу и покачал головой.
– Да, да, не думал, – настаивала Динни. – И слава богу, что не думал, иначе я никогда не увидела бы его. Разве человек обязан жертвовать собой во имя ложных ценностей?
– Не в том суть, дорогая. На Востоке, где религия до сих пор – все, переход в другую веру приобретает огромное значение. Ничто не роняет англичанина в глазах жителей Востока больше, чем отречение под пистолетом. Вот как стоял перед ним вопрос: "Настолько ли мне важно, какое мнение сложится о моей стране и моем народе, чтобы я предпочёл скорее умереть, чем унизить их?"
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.