Текст книги "Цветок в пустыне"

XXVII

Два дня спустя Черрелы в полном составе собрались на семейный совет, так как Хьюберт получил приказ срочно вернуться в свой суданский полк и требовал, чтобы до его отъезда было принято решение относительно Динни. Поэтому четверо братьев Черрел, сэр Лоренс, Майкл и сам Хьюберт сошлись у Эдриена в музее, после того как мистер Черрел-судья освободился из присутствия. Все знали, что совещание, видимо, ни к чему не приведёт, поскольку, – как понимает даже правительство, – бесполезно принимать решения, которые невозможно провести в жизнь.

Майкл, Эдриен и генерал, лично встречавшиеся с Уилфридом, оказались наименее разговорчивыми; больше всех разглагольствовали сэр Лоренс и судья; Хьюберт и Хилери то подавали голос, то замолкали.

Предпосылка у всех была одна и та же: "Это дело скверное", – но, развивая её, ораторы разделились на два лагеря: Эдриен, Майкл и отчасти Хилери утверждали, что сделать ничего нельзя, надо подождать и посмотреть, чем всё кончится, остальные считали, что сделать можно очень многое, но ничего конкретно не предлагали.

Майкла, впервые увидевшего всех своих четырёх дядей одновременно, поразило сходство черт и цвета их лиц, сходство почти полное, за исключением глаз – серо-голубых у Хилери и Лайонела, карих у генерала и Эдриена. У всех были скупые жесты, неторопливые движения. В Хьюберте эти характерные приметы подчёркивались молодостью; его карие глаза по временам казались почти серыми.

– Не даёт ли закон возможности помешать ей, Лайонел? – услышал Майкл голос отца.

Эдриен нетерпеливо перебил:

– Оставьте Динни в покое. Пытаться решать за неё – нелепо. У неё горячее сердце, бескорыстная натура и достаточно здравого смысла.

Хьюберт возразил:

– Все мы знаем это, дядя, но дело кончится для неё большим горем, и мы должны сделать, что можем.

– А что мы можем?

"Вот именно!" – подумал Майкл и сказал:

– Она сейчас и сама не знает, что делать.

– Почему бы тебе не увезти её с собой в Судан, Хьюберт? – спросил судья.

– Я потерял всякий контакт с нею.

– Если бы кто-нибудь очень нуждался в ней… – начал и не кончил фразу генерал.

– Даже это реально лишь в том случае, если она будет совершенно уверена, что больше не нужна Дезерту, – отпарировал Эдриен.

Хилери вынул трубку изо рта:

– Кто-нибудь говорил с Дезертом?

– Я был у него один раз, – отозвался генерал.

– Я два, – подхватил Майкл.

– Теперь съезжу к нему я, – мрачно предложил Хьюберт.

– Нет, мой мальчик, если только ты не ручаешься, что сумеешь держать себя в руках, – вмешался сэр Лоренс.

– Я никогда в этом не поручусь.

– Поэтому не езди.

– Не сходишь ли ты сам, папа? – спросил Майкл.

– Я?

– Он всегда уважал тебя.

– Но ведь я даже не кровный родственник!

– Пожалуй, вам стоит попробовать, Лоренс, – поддержал Майкла Хилери.

– Почему?

– Потому что по тем или иным причинам ни одному из нас не стоит пробовать.

– Какие, собственно, соображения препятствуют браку Динни с Дезертом? – осведомился Эдриен.

Генерал круто повернулся к нему:

– На неё навсегда ляжет пятно.

– А что было с тем парнем, который продолжал держаться за жену и после того, как её осудили? Все только стали больше уважать его.

– Нет хуже ада, чем видеть, как все указывают пальцами на спутника твоей жизни, – сказал судья.

– Динни научится ничего не замечать.

– Простите, но все вы не понимаете, в чём суть, – вмешался Майкл. – А суть в переживаниях самого Уилфрида. Если он женится на ней, оставаясь в разладе с самим собой, вот тогда её действительно ждёт ад. И чем сильнее Динни будет любить Уилфрида, тем тяжелее ей придётся.

– Ты прав, Майкл, – неожиданно согласился сэр Лоренс. – Если я сумею втолковать ему это, мне стоит сходить.

Майкл вздохнул.

– Куда ни кинь, для Динни все равно ад.

– Утро вечера мудренее, – уронил Хилери сквозь облако табачного дыма.

– Вы верите в это, дядя Хилери?

– Не слишком.

– Динни двадцать шесть. Он – её первая любовь. Что она будет делать, если кончится плохо?

– Выйдет замуж.

– За другого? Хилери кивнул.

– Весело!

– Жизнь вообще весёлая штука.

– Ну, Лоренс, пойдёте? – в упор спросил генерал.

Сэр Лоренс посмотрел на шурина и ответил:

– Пойду.

– Благодарю.

Никто не представлял себе, что получится из такого решения, но его, по крайней мере, можно было выполнить.

В тот же вечер на углу Корк-стрит сэр Лоренс встретил Уилфрида. Кровоподтёк на лице Дезерта уже почти рассосался, а подбородок освободился от пластыря. Баронет спросил:

– Не возражаете, если я пройдусь с вами?

– Нисколько, сэр.

– Вы никуда не, торопитесь? Уилфрид пожал плечами, и они пошли вместе. Наконец сэр Лоренс заговорил:

– Нет хуже, чем не знать, куда идёшь.

– Вы правы.

– Тогда зачем вообще идти, особенно если вы тащите с собой другого человека. Простите за прямолинейность, но я хочу спросить: расстроила бы вас эта история, не будь Динни? Что, кроме неё, привязывает вас к Англии?

– Ничто. Но я не склонен входить в обсуждение. Простите, мне лучше уйти.

Сэр Лоренс остановился:

– Ещё одну минуту, и потом уйду я. Понимаете ли вы, что человек, находящийся в разладе с самим собой, не годится для совместной жизни, пока не избавится от этого разлада? Вот всё, что я хотел сказать, но это не так уж мало. Поразмыслите над моими словами.

И, приподняв шляпу, сэр Лоренс удалился. Ей-богу, дёшево отделался!

Какой трудный молодой человек! В конце концов ему сказано всё, что нужно.

Баронет шёл по направлению к Маунт-стрит, размышляя, в каких тисках держат человека традиции. Если бы не они, разве стал бы Уилфрид обращать внимание на то, считают его трусом или нет? Разве написал бы Лайел свою проклятую поэму? Разве не согласился бы капрал Восточно-Кентского полка коснуться лицом земли? Был ли хоть один из Черрелов, присутствовавших на семейном совете, подлинно верующим христианином? Головой можно ручаться, – Хилери и тот не религиозен! И всё-таки ни один из них не в силах примириться с отступничеством Дезерта. Не религия, а отказ принять вызов вот в чём для них загвоздка! Обвинение в трусости или, по меньшей мере, в пренебрежении добрым именем страны? Что ж, ради него на войне погибло около миллиона британцев. Неужели все они умерли за пустой звук? Дезерт сам чуть не погиб ради спасения этого доброго имени, за что и получил "Военный крест", или орден "За боевые заслуги", или что-то в этом роде! Как все противоречиво! Тот, кто готов постоять за свою страну на людях, забывает о ней в пустыне, тот, кто умирал за неё во Франции, не хочет умирать в Дарфуре.

Сэр Лоренс услышал за спиной торопливые шаги, обернулся и увидел Дезерта. Его потрясло измождённое, потемневшее лицо Уилфрида с искривлённым ртом и глубокими страдальческими глазами.

– Вы были совершенно правы, – выдавил Дезерт. – Я решил, что лучше поставить вас в известность. Можете сказать её родным, я уезжаю.

Столь полный успех возложенной на него миссии поверг сэра Лоренса в уныние.

– Будьте осторожны, – предупредил он, – иначе вы нанесёте ей тяжёлую рану.

– Это неизбежно в любом случае. Благодарю за всё, что вы сказали. У меня открылись глаза. До свидания.

Дезерт повернулся и ушёл.

Его страдальческий вид так подействовал на сэра Лоренса, что тот долго смотрел ему вслед. Баронет вернулся домой, побаиваясь, как бы лекарство не оказалось страшней болезни. Пока он вешал шляпу и ставил в угол трость, по лестнице к нему спустилась леди Монт:

– Мне так грустно, Лоренс. Куда ты ходил?

– К молодому Дезерту и, кажется, внушил ему, что, пока он не научился жить в мире с самим собой, ему нельзя ни с кем жить.

– Это жестоко.

– Как!

– Он уедет. Я всегда знала, что он уедет. Ты сейчас же должен рассказать Динни о том, что наделал.

И леди Монт устремилась к телефону.

– Это вы, Флёр?.. О, Динни!.. Это тётя Эм… Да… Можешь ты приехать немедленно?.. Почему нет?.. Это не основание… Ты должна! Лоренсу нужно с тобой поговорить… Да, немедленно. Он сделал большую глупость… Что?.. Нет… Он тебе объяснит… Через десять минут?.. Хорошо…

"Боже правый!" – подумал сэр Лоренс. Ему внезапно открылась великая истина: чтобы утратить чутье в любом вопросе, нужно только посидеть на совещании, посвящённом ему. Когда правительство попадает в затруднительное положение, оно назначает комиссию. Когда человек совершает ложный шаг, он идёт совещаться со стряпчим или адвокатом. Разве он отправился бы к молодому Дезерту и совершил непоправимое, если бы не посидел предварительно на семейном совете? Заседание притупило его чутье. Он пошёл к Уилфриду, как присяжный выходит и оглашает вердикт после многодневного сидения на процессе. Теперь придётся оправдываться перед Динни, а как тут, чёрт возьми, оправдаешься! И сэр Лоренс удалился в кабинет, зная, что жена следует за ним по пятам.

– Лоренс, расскажи ей точно, что ты сказал и как он это принял. Иначе может оказаться слишком поздно. Я не уйду, пока ты не расскажешь.

– Эм, поскольку тебе неизвестно, ни что я сказал, ни что он ответил, ты, по-моему слишком усердствуешь.

– Нет, – отрезала леди Монт. – Нельзя переусердствовать, когда исправляешь ошибку.

– Меня заставили пойти и переговорить с ним твои же родственники.

– Тебе следовало быть умнее. Если с поэтом обращаются, как с трактирщиком, он взрывается.

– Напротив, он благодарил меня.

– Ещё хуже! Я распоряжусь, чтобы такси Динни не отпускали.

– Эм, предупреди меня, когда вздумаешь составлять завещание, – попросил сэр Лоренс.

– Зачем?

– Затем, чтобы я настроил тебя на последовательный лад прежде, чем ты начнёшь писать.

– Все, чем я владею, перейдёт под опеку Майкла для Кэтрин, – объявила леди Монт. – А если я умру, когда Кит уже поступит в Хэрроу, он получит "прощальный кубок" моего деда, тот, что стоит у меня в липпингхоллской гостиной. Но пусть он не берет его с собой в школу, потому что там его расплавят или будут варить в нём мятные лепёшки, и вообще. Ясно?

– Совершенно.

– В таком случае приготовься и начинай, как только Динни войдёт, приказала леди Монт.

– Хорошо, – кротко согласился сэр Лоренс, – Но как, чёрт возьми, изложить это Динни?

– Просто рассказывай и ничего не выдумывай.

Сэр Лоренс забарабанил пальцами по подоконнику, выстукивая какойто мотив. Жена его уставилась в потолок. В таком положении застала их Динни.

– Задержите такси мисс Динни, Блор.

Взглянув на племянницу, сэр Лоренс понял, что действительно утратил чутье. Её лицо под шапкой каштановых волос заострилось и побледнело, а глаза и вовсе не понравились баронету.

– Начинай, – потребовала леди Монт.

Сэр Лоренс, как будто защищаясь, приподнял худое плечо:

– Моя дорогая, твой брат отозван в полк, и меня попросили сходить поговорить с молодым Дезертом. Я пошёл. Я сказал ему, что раз он в разладе с самим собой, он не может ни с кем жить, пока не переборет себя. Он ничего не ответил и ушёл. Затем нагнал меня уже на нашей улице и признал, что я прав. Попросил передать твоим родным, что уезжает. У него был очень странный и расстроенный вид. Я предупредил: "Будьте осторожны, иначе вы нанесёте ей тяжёлую рану". Он возразил: "Это неизбежно в любом случае", – и ушёл. С тех пор прошло минут двадцать.

Динни взглянула на дядю, потом на тётку, зажала рот рукой и выбежала.

Через несколько секунд они услышали, как отъехало такси.

XXVIII

За исключением той минуты, когда Динни получила коротенькую записку в ответ на своё письмо, она провела последние два дня в полном отчаянии. Выслушав сообщение сэра Лоренса, она почувствовала, что всё зависит от того, поспеет ли она на Корк-стрит до возвращения Уилфрида. Сев в такси, она крепко стиснула руки между коленями и уставилась в спину шофёра, такую широкую, что было действительно невозможно устремить глаза на что-нибудь другое. Бесполезно подыскивать нужные слова. Она скажет те, что придут ей в голову, когда она увидит Уилфрида. Она посмотрит ему в лицо и найдёт их. Девушка догадывалась, что стоит ему уехать из Англии и она потеряет его навеки. Она остановила машину на Бэрлингтон-стрит и торопливо зашагала к дому Дезерта. Если Уилфрид никуда по пути не зашёл он уже у себя. За последние два дня она поняла, что Стэк, заметив перемену в хозяине, соответственно изменился и сам; поэтому, когда слуга отпер ей, она предупредила:

– Не останавливайте меня, Стэк. Я должна видеть мистера Дезерта.

И, проскользнув мимо него, распахнула дверь в гостиную. Уилфрид расхаживал по комнате.

– Динни! Она почувствовала, что, если скажет хоть одно неверное слово, всему придёт конец, и ответила молчаливой улыбкой. Он прикрыл глаза рукой и замер, словно ослеплённый. Девушка подкралась и обвила ему шею руками.

Может быть. Джин права? Не следует ли ей?..

Затем через открытую дверь вошёл Фош. Он ткнулся шелковистой мордой в руки Динни. Она опустилась на колени и поцеловала его. Когда она подняла голову, Уилфрид отвернулся. Она мгновенно вскочила и остановилась в растерянности. Динни не знала, о чём она думает и думает ли вообще, не знала, способна ли она ещё что-нибудь воспринимать. Внутри неё, казалось, была полная пустота. Уилфрид открыл окно и высунулся наружу, стиснув голову руками. Уж не выброситься ли он собрался? Девушка сделала над собой яростное усилие, справилась с нервами и нежно окликнула: "Уилфрид!" Он обернулся, посмотрел на неё, и она подумала: "Боже милостивый! Он меня ненавидит!" Затем его лицо изменилось, стало прежним, знакомым, и девушка ещё отчётливей поняла, в какой тупик уязвлённая гордость заводит человека – особенно такого сложного, стремительного и переменчивого!

– Что же мне делать? – спросила она.

– Не знаю. Вся эта история – безумие. Мне уже давно следовало уехать и похоронить себя в Сиаме.

– Хочешь, я останусь сегодня у тебя?

– Да. Нет. Не знаю.

– Уилфрид, зачем воспринимать все так трагически? Можно подумать, что любовь для тебя – ничто. Правда, ничто?

Вместо ответа он протянул ей письмо Джека Масхема:

– На, прочти.

Она прочла.

– Понимаю. Мой приезд был вдвойне роковым.

Уилфрид опустился на диван и сидел, глядя на неё.

"Если уйду, буду потом рваться обратно", – подумала Динни и спросила:

– Как у тебя насчёт обеда?

– Кажется, Стэк что-то приготовил.

– На меня хватит?

– Ещё останется, если ты в таком же настроении, как я.

Динни позвонила.

– Я остаюсь обедать, Стэк. Еды мне нужно две ложки.

И, найдя предлог на минуту уединиться и восстановить душевное равновесие, спросила:

– Можно мне умыться, Уилфрид? Вытирая лицо и руки, она напрягала все силы, чтобы овладеть собой; затем внезапно отказалась от борьбы. Что бы она ни решила, все неправильно, мучительно и, видимо, неосуществимо. Будь что будет!

Когда Динни вернулась в гостиную, Уилфрида там не оказалось. Спальня была отперта, но тоже пуста. Динни рванулась к окну. На улице никого. За спиной девушки раздался голос Стэка:

– Извините, мисс. Мистера Дезерта вызвали. Он просил вам передать, что напишет. Обед будет через минуту.

Динни подошла к нему:

– Ваше первое впечатление от меня было верным, Стэк; второе – нет. Я ухожу. Мистеру Дезерту больше не нужно прятаться. Передайте ему, пожалуйста.

– Мисс, – остановил её Стэк, – я говорил вам, что он очень стремительный, но таким, как сегодня, я его ещё не видел. Простите, мисс, но боюсь, он решил выйти из игры.

– Если он покинет Англию, я хотела бы взять Фоша, – объявила Динни.

– Насколько я знаю мистера Дезерта, мисс, он, видно, задумал уехать. Я догадался, что это на него нашло ещё в тот вечер, когда он получил письмо, а на другой день утром вы приехали сюда.

– Ну что ж, – отозвалась Динни, – попрощаемся, и помните, что я сказала.

Они обменялись долгим рукопожатием, и девушка, по-прежнему неестественно спокойная, вышла и спустилась по лестнице. Она шла быстро; у неё кружилась голова, в которой раздавалось только одно слово: "Все!" В этих трёх буквах заключалось и то, что она пережила, и то, что ей ещё предстояло пережить. Ни разу в жизни она не чувствовала себя такой отрешённой от мира, неспособной к слезам, безразличной к тому, куда она идёт, что делает, кого видит. Мир бесконечен, но для неё конец уже наступил! Вряд ли Уилфрид обдуманно избрал такой способ разрыва. Для этого он слишком плохо её знает. Но, по существу, более удачного, более бесповоротного способа не выбрать. Бегать за мужчиной? Ну нет! Динни даже не пришлось формулировать свою мысль, – она родилась самопроизвольно.

Целых три часа девушка ходила и ходила по улицам Лондона и наконец повернула к Вестминстеру, чувствуя, что иначе свалится. Вернувшись на Саут-сквер, она собрала остаток сил, чтобы казаться оживлённой, но когда Динни поднялась к себе, Флёр сделала вывод:

– Майкл, случилось что-то очень скверное.

– Бедная Динни! Что он опять выкинул, чёрт его побери? Флёр подошла к окну и отдёрнула занавески. Ночь ещё не наступила, но улица была пустынна, если не считать двух кошек, такси, проезжавшего по другой стороне, и человека на мостовой, который держал в руке связку ключей и внимательно изучал её.

– Не подняться ли мне поговорить с ней?

– Нет. Понадобись мы Динни, она бы сама нас позвала. Если твоё предположение правильно, ей никто не нужен. Она становится дьявольски гордой, когда её припирают к стенке.

– Ненавижу гордость! – воскликнула Флёр и, задёрнув занавески, направилась к двери. – Она всегда проявляется в неподходящий момент и валит человека с ног. Не преодолев её, не сделаешь карьеры.

Флёр вышла.

"Не знаю, горд ли я, но карьеры я не сделал", – подумал Майкл. Он медленно поднялся по лестнице, немного постоял в дверях своей туалетной. Наверху ни звука.

Динни ничком лежала на постели. Вот он, конец! Почему сила, именуемая любовью, вознесла её, измучила и опять сбросила на землю, где ей, изломанной, опустошённой, дрожащей, больной, раненой и раздавленной, остаётся лишь терзаться тоской и отчаянием? Любовь и гордость! Вторая сильнее первой. Эти признания рвались из сердца девушки, их приходилось зажимать подушкой. Её любовь против его гордости! Её любовь против её собственной гордости! И победила гордость. Бесполезная и горькая победа! Весь прожитый вечер казался девушке сном. Явью был только один его момент – когда Уилфрид, стоявший у окна, обернулся и она подумала: "Он меня ненавидит!" Да, он ненавидел её, – она укор его раненому самоуважению, она единственное, что мешало ему крикнуть: "Будьте вы все прокляты и прощайте!"

Что ж, теперь он может крикнуть и уйти! А ей – страдать и страдать, медленно избывая боль. Нет! Лежать, подавив эту боль, заставить её замолчать, задушить подушкой! Не думать о ней, не считаться с нею, не замечать её, хотя она растёт и раздирает душу! Именно таков был смысл той молчаливой борьбы, которую, задыхаясь, вела с собой Динни, потому что даже неосознанные переживания таят в себе определённый смысл, хотя человек, охваченный инстинктивным порывом, и не умеет ясно выразить его. Она не могла вести себя с Уилфридом иначе. Разве она виновата, что Масхем прислал ему письмо с фразой о даме, чьё присутствие охраняет его? Разве она виновата, что кинулась в Ройстон? В чём её ошибка? Вздорный, беспричинный разрыв! Наверно, пути любви всегда таковы. Динни казалось, что, пока она лежит, ночь надсадно, как старые часы, отстукивают мгновения. Быть может, и для неё, брошенной и поверженной, в жизни наступила ночь?

XXIX

Уилфрид убежал с Корк-стрит, повинуясь внезапному порыву. С той минуты в Ройстоне, когда Динни, стоя в автомобиле и закрыв глаза рукой, вдруг прервала своим появлением их жестокую и непристойную схватку, он испытывал к ней безнадёжно противоречивое чувство. Сегодня её нежданный приход, аромат, голос, теплота возобладали над этим болезненным чувством, и оно растворилось в поцелуе; но стоило Динни на минуту оставить Уилфрида, как оно вернулось и унесло его в водоворот Лондона, где, по крайней мере, можно часами бродить и никого не встретить. Он двинулся в южном направлении и скоро наткнулся на хвост желающих попасть в «Королевский театр». Он решил: «Что здесь, что в другом месте!..» – и присоединился к ним, но, когда очередь дошла до него, повернулся и пошёл к востоку. Пересёк безлюдный, пропахший отбросами Ковент-гарден и очутился на Ледгейт-хилл. Здесь запах рыбы напомнил ему, что он с утра ничего не ел.

Уилфрид зашёл в ресторан, заказал коктейль и лёгкую закуску. Затем потребовал бумаги и написал:

"Я должен был уйти. Если бы остался, мы уже принадлежали бы друг другу. Не знаю, на что решусь, – кончу вечер в реке, уеду за границу или вернусь к тебе. Что бы ни случилось, прости и верь: я любил тебя.

Уилфрид".

Дезерт написал адрес и сунул конверт в карман, но не отправил его. Он смутно сознавал: ему всё равно не выразить того, что он чувствует. Затем пошёл дальше на восток и через Сити, вымершее словно после газовой атаки, выбрался на оживлённую Уайтчепел-род. Он шёл и шёл, стараясь вымотать себя и унять вихрь мыслей. Теперь он двигался к северу, около одиннадцати очутился поблизости от Чингфорда и прошёл мимо гостиницы, направляясь к лесу. Всюду царила залитая лунным светом тишина. Шофёр одинокой машины, запоздалый велосипедист, несколько парочек и трое бродяг, вот и все, кого он встретил, прежде чем свернул с дороги и вошёл под сень деревьев. День угас, луна серебрила листву и стволы. Усталость сморила Уилфрида, и он лёг на землю, усыпанную буковыми орешками. Ночь была словно ненаписанная поэма. Блики и брызги света, напоминая бессвязную игру воображения, то трепетали, то уплотнялись, то снова становились призрачными. Ни секунды покоя, ни мгновения серебристой металлической неподвижности – одно непрерывное, как во сне, чередование вспышек и тьмы. Вверху сверкали бесчисленные звезды, и, время от времени поглядывая на них, Уилфрид видел Большую Медведицу и мириады других светил, незаметных и безымянных для жителя большого города.

Он перевернулся, лёг на живот и прижался лбом к земле. Внезапно до него донёсся рокот аэроплана, но сквозь густолиственные ветви Уилфриду не удалось разглядеть быстро скользнувшую по небу машину. Ночной самолёт на Голландию, или пилот англичанин, огибающий очерченные светом контуры Лондона, или учебный полет между Хендоном и какой-нибудь базой на восточном побережье. Во время войны Уилфрид был лётчиком, но после неё летать ему уже не хотелось. Жужжание мотора разом пробудило в нём то болезненное чувство, от которого его избавило перемирие. Он сыт по горло! Гул пронёсся и замер над головой. Где-то вдали раздавался слабый рокот Лондона, но здесь тёплую ночную тишину оглашало лишь кваканье лягушки, тихое чириканье какой-то птицы да попеременное уханье двух сов. Уилфрид снова лёг ничком и погрузился в тяжёлый сон.

Когда он проснулся, свет только-только начинал пробиваться сквозь мглу. Роса выпала обильная, Уилфрид продрог и закоченел, но голова работала ясно. Он встал, размял руки, закурил сигарету и глубоко затянулся. Потом сел, обхватил руками колени и докурил сигарету до конца, ни разу не вынув её изо рта и выплюнув превратившийся в столбик пепла окурок лишь после того, как тот чуть не обжёг ему губы. Вдруг Уилфрида затрясло. Он встал и побрёл обратно к дороге. Он так закоченел и устал, что еле шёл. Уже совсем рассвело, когда он выбрался на шоссе и, понимая, что должен вернуться в Лондон, поплёлся тем не менее в противоположную сторону. Он с трудом передвигал ноги, время от времени его начинала бить неистовая дрожь. В конце концов он сел, прижался головой к коленям и впал в оцепенение. Его привёл в себя окрик: "Эй!" Свежевыбритый молодой человек остановил рядом с ним свой маленький автомобиль:

– Что-нибудь случилось?

– Ничего, – пробормотал Уилфрид.

– Все равно вид у вас неважный. Вы знаете, который час?

– Нет.

– Садитесь, я подвезу вас до гостиницы в Чингфорде. Деньги у вас есть?

Уилфрид мрачно взглянул на него и засмеялся:

– Да.

– Не обижайтесь. Вам нужно выспаться и выпить чашку крепкого кофе. Поехали!

Уилфрид встал. Ноги под ним подгибались, и, кое-как забравшись в машину, он тут же рухнул на сиденье рядом с молодым человеком. Тот заверил:

– Доедем в два счёта.

Через десять минут, которые показались пятью часами смятенному и лихорадочному мозгу Уилфрида, автомобиль остановился у гостиницы.

– У меня здесь знакомый чистильщик сапог. Я попрошу его присмотреть за вами, – объявил молодой человек, – Как вас зовут?

– К чёрту! – пробормотал Уилфрид.

– Эй, Джордж! Я подобрал этого джентльмена на дороге. Он еле стоит. Устройте ему приличный номер, приготовьте грелку погорячей и суньте к нему в кровать. Заварите кофе покрепче да заставьте его выпить.

Чистильщик осклабился:

– Это всё?

– Нет. Измерьте ему температуру и вызовите врача. Слушайте, сэр, обратился молодой человек к Уилфриду. – Я рекомендую вам этого парня. Сапоги он чистит – лучше не надо. Положитесь на него и ни о чём не беспокойтесь, а мне пора дальше – уже шесть часов.

Молодой человек подождал, пока Уилфрид, опираясь на руку чистильщика, доковыляет до гостиницы, и уехал.

Чистильщик отвёл Уилфрида в номер:

– Разденетесь сами, хозяин?

– Да, – выдавил Уилфрид.

– Тогда я схожу за грелкой и кофе. Насчёт постели будьте спокойны, они у нас всегда сухие. Вы что, всю ночь провели на улице?

Уилфрид сидел на кровати и не отвечал.

– Вот что! – объявил чистильщик. – Давайте-ка руку.

Он стянул с Уилфрида пиджак, затем жилет и брюки.

– По-моему, вы всерьёз простыли. Белье у вас хоть выжми. Стоять можете?

Уилфрид покачал головой.

Чистильщик выдернул из-под него верхнюю простыню, стащил с Уилфрида через голову рубашку, затем не без борьбы снял с него нижнее бельё и завернул больного в одеяло.

– Ну, а теперь, хозяин, ложитесь как следует.

Он опустил голову Уилфрида на подушку, закинул ему ноги на кровать и накрыл его ещё двумя одеялами:

– Лежите пока. Я минут через десять вернусь.

Уилфрид лежал, и его сотрясала такая дрожь, что он утратил способность связно мыслить и не мог уже членораздельно произносить слова, так как зубы у него неистово стучали. Всё же он, заметил, что в номер вошла горничная, а затем услышал голоса:

– Он раздавит градусник зубами. Куда ещё можно поставить?

– Попробую под мышку.

Ему сунули под мышку термометр и прижали руку к телу.

– Вы не болели жёлтой лихорадкой, сэр? Уилфрид качнул головой.

– Можете приподняться, хозяин? Ну-ка, выпейте.

Сильные руки приподняли Уилфрида; он выпил.

– Сто четыре.[10]10
  По Фаренгейту.


[Закрыть]

– Ого! Суньте грелку ему в ноги, а я позвоню доктору.

Уилфрид разглядел горничную, которая наблюдала за ним с таким видом, словно спрашивала себя, какую лихорадку подцепит она сама.

– Малярия, – неожиданно объявил он. – Не заразно. Дайте мне сигарету. Возьмите в жилете.

Горничная поднесла ему к губам сигарету и дала прикурить. Уилфрид глубоко затянулся, потом попросил:

– Е-ещё.

Горничная вторично поднесла сигарету к его губам:

– Говорят, в лесу есть малярийные комары. Вас не покусали ночью, сэр?

– О… она у ме… меня давно.

Сейчас его трясло меньше, и он видел, как горничная ходит по комнате, собирая его одежду и задёргивая занавески, чтобы свет не падал на кровать. Затем она подошла к нему. Он улыбнулся ей.

– Ещё чашечку горячего кофе? Уилфрид потряс головой, снова закрыл глаза и опустился на постель, продолжая дрожать и сознавая, что она по-прежнему наблюдает за ним. Потом опять раздались голоса:

– Фамилия нигде не указана, но видно, он из высокопоставленных. В карманах деньги и письмо. Доктор будет через пять минут.

– Ладно, я дождусь, но я ведь на работе.

– Ничего, мне тоже на работу. Позовите хозяйку и объясните.

Уилфрид заметил, что горничная стоит и смотрит на него с благоговейным испугом. Чужой, из высокопоставленных, да ещё с редкою болезнью любопытная загадка для неискушённого ума. Голова его уткнулась в подушку; смуглая щека, ухо, прядь волос, прищуренный глаз под густой бровью, – вот всё, что ей видно. Он почувствовал робкое прикосновение её пальца ко лбу. Ого, как пышет!

– Не хотите ли сообщить вашим друзьям, сэр? Уилфрид замотал головой.

– Доктор сейчас придёт.

– Я проваляюсь дня два… Ничем не поможешь… Хинин… апельсиновый сок…

Его снова неудержимо затрясло, и он замолчал. Затем вошёл врач; горничная, по-прежнему прислонясь к комоду, покусывала мизинец. Потом вытащила палец изо рта, и Уилфрид услышал, как она спросила:

– Остаться мне, сэр?

– Да, можете остаться.

Пальцы врача нащупали пульс Уилфрида, приподняли ему веки, раздвинули губы.

– Как самочувствие, сэр? Давно этим болеете? Уилфрид кивнул.

– Ну что ж, полежите здесь и поглотайте хинин. Ничего другого посоветовать не могу. Приступ весьма острый.

Уилфрид кивнул.

– Ваших визитных карточек не нашли. Как вас зовут?

Уилфрид замотал головой.

– Хорошо, хорошо, не волнуйтесь! Примите-ка вот это.