Текст книги "Цветок в пустыне"

III

Уилфрид Дезерт все ещё сохранял за собой квартиру на Корк-стрит. Платил за неё лорд Маллиен, который пользовался ею в тех редких случаях, когда покидал своё сельское уединение. У пэра-отшельника было больше общего с младшим сыном, чем со старшим, членом парламента, хотя это ещё ничего не означало. Тем не менее встречи с Уилфридом он переносил не слишком болезненно. Но, как правило, в квартире обитал только Стэк, вестовой Уилфрида во время войны, питавший к нему ту сфинксообразную привязанность, которая долговечнее, чем любая словесно выраженная преданность. Когда Уилфрид неожиданно возвращался, он заставал квартиру в том же точно виде, в каком оставил, – не более пыльной, не более душной, те же костюмы на тех же плечиках, те же грибы и превосходно прожаренный бифштекс, чтобы утолить первый голод. Дедовская мебель, уставленная и увешанная вывезенными с Востока безделушками, придавала просторной гостиной незыблемо обжитой вид. Диван, стоявший перед камином, встречал Уилфрида так, словно тот никогда не расставался с ним.

На другое утро после встречи с Динни Дезерт лежал на нём и удивлялся, почему кофе бывает по-настоящему вкусным лишь тогда, когда его готовит Стэк. Восток – родина кофе, но турецкий кофе – ритуал, забава и, как всякий ритуал и всякая забава, только щекочет душу. Сегодня третий день пребывания в Лондоне после трёхлетнего отсутствия. За последние два года он прошёл через многое такое, о чём не хочется ни говорить, ни вспоминать – особенно об одном случае, которого он до сих пор не может себе простить, как ни старается умалить его значение. Иными словами, он вернулся, отягощённой тайной. Он привёз также стихи – в достаточном для четвёртой книжки количестве.

Он лежал на диване, раздумывая, не следует ли увеличить скромный сборник, включив в него самое длинное и, по мнению автора, самое лучшее из всего написанного им в стихах – поэму, навеянную тем случаем. Жаль, если она не увидит света. Но… И это «но» было столь основательным, что Уилфрид сто раз был готов разорвать рукопись, уничтожить её так же бесследно, как ему хотелось стереть воспоминание о пережитом. Но… Опять "но"! Поэма была его оправданием – она объясняла, почему он допустил, чтобы с ним случилось то, о чём, как он надеялся, никто не знал. Разорвать её – значит утратить надежду на оправдание: ведь ему уже никогда так полно не выразить всё, что он перечувствовал во время того случая; это значит – утратить лучшего защитника перед собственной совестью и, может быть, единственную возможность избавиться от кошмара: ведь ему иногда казалось, что он не станет вновь безраздельным хозяином собственной души, пока не объявит миру о случившемся.

Он перечитал поэму, решил: "Она куда лучше и глубже путаной поэмы

Лайела", – и без всякой видимой связи стал думать о девушке, которую встретил накануне. Удивительно! Столько лет прошло после свадьбы Майкла, а он все не забыл эту тоненькую, словно прозрачную девочку, похожую на боттичеллиевскую Венеру, ангела или мадонну, что, в общем, одно и то же. Тогда она была очаровательной девочкой! А теперь она очаровательная молодая женщина, полная достоинства, юмора и чуткости. Динни! Черрел! Фамилия пишется Черруэл, это он помнит. Он не прочь показать ей свои стихи: её суждениям можно доверять.

Отчасти из-за того, что думал о ней, отчасти из-за того, что взял такси, он опоздал и столкнулся с Динни у дверей Дюмурье как раз в ту минуту, когда она уже собиралась уйти.

Пожалуй, нет лучше способа узнать истинный характер женщины, чем заставить её одну ждать в общественном месте в час завтрака. Динни встретила его улыбкой:

– А я уже думала, что вы забыли.

– Во всём виновато уличное движение. Как могут философы утверждать, что время тождественно пространству, а пространство – времени? Чтобы это опровергнуть, достаточно двух человек, которые решили позавтракать вместе. От Корк-стрит до Дюмурье – миля. Я положил на неё десять минут и в результате опоздал ещё на десять. Страшно сожалею!

– Мой отец считает, что с тех пор как такси вытеснили кэбы, время нужно рассчитывать с запасом в десять процентов. Вы помните кэбы?

– Ещё бы!

– А я попала в Лондон, когда их уже не было.

– Если этот ресторан вам знаком, показывайте дорогу. Я о нём слышал, но сам здесь не бывал.

– Он помещается в подвале. Кухня – французская.

Они сняли пальто и заняли столик с краю.

– Мне, пожалуйста, поменьше, – попросила Динни. – Ну, скажем, холодного цыплёнка, салат и кофе.

– Что-нибудь со здоровьем?

– Просто привычка к умеренности.

– Ясно. У меня тоже. Вина выпьете?

– Нет, благодарю. Как вы считаете, мало есть – это хороший признак?

– Если это делается не из принципа, – да.

– Вам не нравятся вещи, которые делаются из принципа?

– Я не доверяю людям, которые их делают. Это фарисеи.

– Это чересчур огульно. Вы склонны к обобщениям?

– Я имел в виду тех, кто не ест потому, что видит в еде проявление плотских чувств. Надеюсь, вы так не считаете?

– О нет! – воскликнула Динни. – Я только не люблю чувствовать себя набитой. А чтобы это почувствовать, мне нужно съесть совсем немного. О плоти я мало что знаю, но чувства, по-моему, это хорошая вещь.

– Вероятно, единственная хорошая на свете.

– Поэтому вы и сочиняете стихи? Дезерт усмехнулся:

– Я думаю, у вас они тоже получались бы.

– Стишки – да, стихи – нет.

– Пустыня – вот место для поэзии. Бывали вы в пустыне?

– Нет, но хотела бы.

Она сказала это и сама удивилась своим словам, вспомнив, как отрицательно отнеслась к профессору американцу и его широким бескрайним просторам. Впрочем, трудно представить себе больший контраст, чем Халлорсен и этот смуглый беспокойный молодой человек, который смотрит на неё. Ох, эти глаза! Холодок снова пробежал у неё по спине. Динни разломила булочку и сообщила:

– Вчера я обедала с Майклом и Флёр.

Губы Дезерта искривились.

– Вот как? Когда-то я сходил с ума из-за Флёр. Она – совершенство… в своём роде, правда?

– Да, – согласилась Динни и глазами добавила: "Не надо её унижать!"

– Превосходное оснащение, редкая выдержка!

– Думаю, что вы её не знаете, – заметила девушка, – А я и подавно.

Он наклонился над столом:

– Вы кажетесь мне верным человеком. Откуда это в вас?

– Слово «верность» – наш фамильный девиз. От этого так просто не отделаешься, не так ли?

– Не знаю, – отрезал он. – Я не понимаю, что такое верность. Чему? Кому? В нашем мире нет ничего незыблемого – все относительно. Верность показатель статичности мышления или просто предрассудок. В любом случае она исключает пытливость ума.

– Есть вещи, которые стоят, чтобы им хранили верность. Например, кофе или религия.

Он посмотрел на неё так странно, что Динни почти испугалась.

– Религия? А вы сами веруете?

– В общем, пожалуй, да.

– Что? Вы способны проглотить догмы катехизиса? Считать одну легенду правдивее другой? Предположить, что один набор представлений о непознаваемом представляет собой большую ценность, чем остальные? Религия! Но у вас же есть чувство юмора. Неужели оно покидает вас, как только речь заходит о ней?

– Нет. Я только допускаю, что религия – просто ощущение присутствия всеобъемлющего духа и то этическое кредо, которое помогает служить ему.

– Гм!.. Довольно далеко от общепринятой точки зрения. Откуда же в таком случае вам известно, как лучше всего служить всеобъемлющему духу?

– Это мне подсказывает вера.

– Вот здесь мы и расходимся! – воскликнул Дезерт, и девушке показалось, что в голосе его зазвучало раздражение. – Вспомните, как мы пользуемся силой нашего мышления, нашими умственными способностями! Я беру каждую проблему, как она есть, оцениваю её, делаю вывод и действую. Словом, действую, решив с помощью разума, как лучше действовать.

– Лучше для кого?

– Для меня и для мира в широком смысле слова.

– Кто на первом месте – вы или мир?

– Это одно и то же.

– Всегда ли? Сомневаюсь. Кроме того, всё это предполагает такую длительную оценку, что я даже не представляю себе, как вам удаётся перейти к действию. Этические же нормы, несомненно, являются результатом бесчисленных решений, которые люди, сталкиваясь с одними и теми же проблемами, принимали в прошлом. Почему бы вам не следовать этим этическим нормам?

– Потому что ни одно из этих решений не было принято людьми, обладавшими моим темпераментом или находившимися в сходных со мной обстоятельствах.

– Понимаю. Вам нужно то, что называется судебным прецедентом.

Как это типично по-английски!

– Простите! – оборвал её Дезерт. – Я вам надоедаю. Хотите сладкого?

Динни оперлась локтями о стол, положила голову на руки и серьёзно посмотрела на него:

– Вы мне нисколько не надоели. Наоборот, ужасно меня заинтересовали. Я только думаю, что женщины действуют более импульсивно. Практически это означает, что они считают себя более похожими друг на друга, чем мужчины, и больше доверяют своему интуитивному восприятию коллективного опыта.

– Так было раньше. Как будет дальше – не знаю.

– Надеюсь, по-прежнему, – сказала Динни. – Мне кажется, что мы, женщины, никогда не станем вдаваться в оценку. А сладкого я хочу. Пожалуй, съем сливовый компот.

Дезерт взглянул на неё и расхохотался.

– Вы изумительная! Мы оба возьмём по компоту. У вас очень церемонная семья?

– Но то чтобы церемонная, но верит в традиции и в прошлое.

– А вы?

– Боюсь сказать. Бесспорно одно – я люблю старинные вещи, старинные здания и стариков. Люблю всё, что отчеканено, как монета. Люблю чувствовать, что у меня есть корни. Всегда увлекалась историей. Тем не менее не могу над этим не смеяться. В нас всех заложено что-то очень комическое: мы – как курица, которой кажется, что её привязали верёвкой, если по земле провести меловую черту от её клюва.

Дезерт протянул руку, и Динни вложила в неё свою.

– Пожмём друг другу руки и порадуемся этому спасительному свойству.

– Когда-нибудь вы мне ещё кое-что расскажете, – объявила Динни. – А пока скажите, на какую вещь мы идём.

– Играют ли где-нибудь пьесы человека по фамилии Шекспир? Не без труда им удалось обнаружить театр на заречной стороне города, где в этот день давали пьесу величайшего в мире драматурга. Они отправились туда, и после спектакля Дезерт неуверенно предложил:

– Не заедем ли ко мне выпить чаю? Динни улыбнулась, кивнула и сразу же почувствовала, как изменилось его обращение. Оно стало и более непринуждённым и более почтительным, как будто он сказал себе: "Она мне ровня".

Час, проведённый за чаем, который подал Стэк, странная личность с проницательными глазами и аскетическим обликом, показался девушке упоительным. Таких часов в её жизни ещё не было, и когда он кончился, Динни поняла, что влюбилась. Семя, брошенное в почву десять лет назад, проросло и стало цветком. Двадцатишестилетняя девушка, которая уже потеряла надежду влюбиться, сочла это таким невероятным чудом, что несколько раз задерживала дыхание и всматривалась в лицо Уилфрида. Откуда взялось это чувство? Оно нелепо! И оно будет мучительным, потому что он её не полюбит. А раз он не полюбит, она должна скрывать свою любовь, но как удержаться и не показать её?

– Когда я увижу вас снова? – спросил Дезерт, видя, что Динни собирается уходить.

– А вы хотите?

– Очень.

– Почему?

– А почему бы мне не хотеть? Вы – первая женщина, с которой я разговорился за последние десять лет, может быть, даже первая, с которой я вообще заговорил.

– Вы не будете смеяться надо мной, если мы снова увидимся?

– Над вами? Разве это мыслимо? Итак, когда?

– Когда?.. В настоящее время я сплю в чужой ночной рубашке на Маунт-стрит, хотя мне пора бы вернуться в Кондафорд. Но моя сестра через неделю венчается в Лондоне, а брат в понедельник возвращается из Египта. Поэтому я пошлю домой за вещами и останусь в городе. Где вы Хотите встретиться?

– Поедем завтра за город? Я тысячу лет не был в Ричмонде и Хэмптон-корте.

– А я никогда не была.

– Вот и прекрасно. Я подхвачу вас у памятника. Фошу в два часа дня при любой погоде.

– Буду счастлива видеть вас, юный сэр.

– Великолепно.

Он внезапно наклонился, взял её руку и поднёс к губам.

– В высшей степени учтиво, – промолвила Динни. – До свиданья.

IV

Динни была так поглощена своей бесконечно важной для неё тайной, что в тот день ей больше всего на свете хотелось одиночества, но мистер, и миссис Эдриен Черрел пригласили её к обеду. После того как её дядя женился на Диане Ферз, новобрачные выехали из дома на Оукли-стрит, связанного с тяжёлыми воспоминаниями, и скромно устроились в одном из тех обширных кварталов Блумсбери, которые теперь вновь привлекают к себе аристократию, покинувшую их в тридцатых – сороковых годах прошлого века. Район был выбран ввиду близости его к «костям» Эдриена: памятуя о своём возрасте, тот дорожил каждой минутой, проведённой в обществе жены. Здоровая мужественность, которую, согласно предсказаниям Динни, должен был придать её дяде год, прожитый им с Халлорсеном в Новой Мексике, проявлялась теперь в более тёмном оттенке его морщинистых век и в улыбке, гораздо чаще мелькавшей на длинном лице Эдриена. Динни с неизменным удовольствием думала, что дала ему верный совет и что он последовал ему. Диана быстро обретала прежний блеск, обеспечивший ей место в высшем обществе до её замужества с несчастным Ферзом. Однако полная бесперспективность профессии Эдриена и время, которое она должна была уделять ему, препятствовали её возвращению в священный круг «света». Поэтому она все больше входила в роль жены и матери, что Динни, питавшая пристрастие к своему дяде, находила вполне нормальным. По дороге в Блумсбери она размышляла, говорить ей или нет о своих делах, и, не отличаясь склонностью к притворству и увёрткам, решила быть откровенной. «Кроме того, – думала она, – влюблённой девушке всегда приятно говорить о предмете своих чувств». К тому же, если без наперсника не обойтись, лучшего, чем дядя Эдриен, ей всё равно не найти: во-первых, он немного знаком с Востоком, а во-вторых, это дядя Эдриен.

Однако разговор за обедом естественно и прежде всего коснулся свадьбы

Клер и возвращения Хьюберта. Выбор сестры несколько тревожил Динни.

Сэр Джералд (Джерри) Корвен был сорокалетний мужчина среднего роста с энергичным и отважным лицом. Динни не отрицала за ним большого обаяния, именно это и пугало её. Он занимал высокое положение в министерстве колоний и был одним из тех людей, на которых достаточно взглянуть, чтобы решить: "Он далеко пойдет!" Боялась Динни и того, что смелая, блестящая, наделённая душой игрока Клер слишком похожа на жениха и к тому же моложе его на семнадцать лет. Диана, хорошо знакомая с Корвеном, возразила:

– Семнадцать лет разницы – это как раз самое утешительное во всей истории. Джерри пора остепениться. Если он сумеет быть Клер и мужем и отцом одновременно, дело наладится. У него огромный жизненный опыт. Я рада, что они уезжают на Цейлон.

– Почему?

– Он избежит встреч со своим прошлым.

– А у него богатое прошлое?

– Дорогая моя, сейчас он слишком влюблён, по с таким человеком, как Джерри, нельзя загадывать – в нём масса обаяния и он постоянно стремится играть с огнём.

– Женитьба всех нас делает трусами, – вставил Эдриен.

– На Джерри Корвена она не повлияет: он клюёт на риск, как золотая рыбка на москита. Динни, Клер очень увлечена?

– Да. Но она сама любит играть с огнём.

– И всё же, – вмешался Эдриен, – я ни одного из них не назвал бы вполне современным. У обоих голова на плечах и оба умеют найти ей применение.

– Совершенно верно, дядя. Клер берет от жизни всё, что может, но бесконечно верит в неё. Она может стать второй Эстер Стенхоп.

– Браво, Динни! Но для этого ей сначала пришлось бы отделаться от Джералда Корвена. А Клер, насколько я в ней разбираюсь, способна испытывать угрызения совести.

Динни широко раскрыла глаза и посмотрела на дядю:

– Вы говорите так, дядя, потому, что знаете Клер, или потому, что вы Черрел?

– Вернее всего потому, что она тоже Черрел, дорогая моя.

– Угрызения совести? – повторила Динни. – Не верю, что тётя Эм испытывает их. А она такая же Черрел, как любой из нас.

– Эм, – возразил Эдриен, – напоминает мне кучу разрозненных первобытных костей, которые никак не составишь вместе. Трудно сказать, какой у неё скелет. Угрызения же совести всегда составляют единое целое.

– Пожалуйста, без «костей» за обедом, Эдриен, – попросила Диана. Когда приезжает Хьюберт? Мне не терпится увидеть его и юную Джин. Кто из них теперь кем командует после восемнадцати месяцев блаженства в Судане?

– Конечно, Джин, – ответил Эдриен.

Динни покачала головой:

– Не думаю, дядя.

– В тебе говорит сестринская гордость?

– Нет. В Хьюберте больше последовательности. Джин сразу набрасывается на все и хочет со всем управиться, а Хьюберт неуклонно идёт своей дорогой. Я в этом уверена. Дядя, где находится Дарфур и как надо произносить это название?

– Через «у» или через «о» – безразлично. Это область на западе Судана, пустынная и, кажется, очень труднодоступная местность. А что?

– Я завтракала сегодня с мистером Дезертом. Помните шафера Майкла? Он упомянул это название.

– Он был там?

– По-моему, он объездил весь Ближний Восток.

– Я знакома с его братом, – заметила Диана. – Чарлз Дезерт – один из самых напористых молодых политических деятелей. Он почти наверняка будет министром просвещения, как только консерваторы снова придут к власти. После этого лорд Маллиен окончательно станет затворником. С Уилфридом я никогда не встречалась. Он славный?

– Видите ли, я только на днях познакомилась с ним, – ответила Динни, стараясь быть беспристрастной. – Он вроде рождественского пирога с начинкой: берёшь кусок и не знаешь, с чем он, а если ты в состоянии съесть его целиком, тебе предстоит счастливый год.

– Я с удовольствием повидал бы этого молодого человека, – сказал Эдриен. – Он хорошо воевал, и я знаю его стихи.

– В самом деле, дядя? Я могу это устроить: мы с ним встречаемся каждый день.

– Вот как? – произнёс Эдриен и посмотрел на неё. – Мне хочется поговорить с ним о хеттском типе. Я полагаю, ты знаешь, Динни, что расовые признаки, которые мы привыкли считать безусловно иудейскими, на самом деле – чисто хеттские, как явствует из древних хеттских росписей.

– А разве иудеи и хетты относятся к разным расам?

– Несомненно, Динни. Израильтяне были ветвью арабов. Кем были хетты нам предстоит ещё выяснить. У современных евреев, как наших, так и немецких, тип скорее хеттский, чем семитический.

– Вы знакомы с мистером Джеком Масхемом, дядя?

– Только понаслышке. Он двоюродный брат сэра Лоренса и авторитет по части племенного коневодства. Помешан на том, чтобы вторично влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей. Если ему удастся улучшить породу, в этом есть смысл. Был ли молодой Дезерт в Неджде? Насколько мне известно, чистокровок можно достать только там.

– Не знаю, а где этот Неджд?

– В центре Аравии. Но Масхему никогда не провести свою идею в жизнь: аристократы, играющие на скачках, – наихудшая разновидность тугодумов. Он сам такой же во всём, кроме своего пунктика.

– Джек Масхем когда-то был романтически влюблён в одну из моих сестёр, – сказала Диана. – Это превратило его в женоненавистника.

– Гм! Таинственная история!

– Мне он показался довольно интересным, – призналась Динни.

– Великолепно носит костюм и слывёт человеком, ненавидящим все современное. Я не виделся с ним давно-давно, хотя раньше знал его довольно близко. А в чём дело, Динни?

– Я просто встретила его позавчера, и мне стало интересно, что он такое.

– Кстати о хеттах, – вмешалась Диана. – Я всегда была убеждена, что в старинных корнуэлских семьях, вроде Дезертов, есть что-то финикийское. Посмотрите на лорда Маллиена! Какой странный тип!

– Вернее, чудаковатый, любовь моя. Финикийские черты чаще встречаются у людей из народа. Дезерты из поколения в поколение женились не на корнуэлках. Чем выше вы поднимаетесь по социальной лестнице, тем меньше шансов сохранить в чистоте первоначальный тип.

– А Дезерты очень старинная семья?

– Очень старинная и очень странная. Но мои взгляды на древность рода тебе известны, Динни, поэтому я не стану распространяться.

Динни кивнула: она отлично помнила мучительную прогулку по набережной Челси в день возвращения Ферза. Девушка с нежностью взглянула на дядю. Приятно думать, что он наконец добился своего…

Когда вечером Динни вернулась на Маунт-стрит, её тётка и дядя уже легли, но дворецкий ещё сидел в холле. Увидев девушку, он встал:

– Я не знал, что у вас свой ключ, мисс.

– Страшно сожалею, что потревожила вас, Блор: вы так сладко вздремнули.

– Верно, мисс Динни. Доживёте до известного возраста и сами увидите, как приятно вздремнуть в неподходящий момент. Вот возьмите сэра Лоренса. Он не любитель поспать, поверьте слову, но каждый день, когда вхожу к нему в кабинет, я вижу, как он открывает глаза, хотя сидит за работой. Миледи, та спит свои восемь часов, и всё равно я замечал, как ей случается вздремнуть, когда кто-нибудь слишком долго говорит, особенно липпингхоллский пастор мистер Тесбери. Такой учтивый старый джентльмен, а как действует на неё! И даже на мистера Майкла. Ну, да ведь тот в парламенте, там они к этому привыкли. Но я всё-таки думаю, мисс, что тут или война виновата, или просто люди ни на что больше не надеются, а бегать им приходится слишком много, и от этого их бросает в сон. Что ж, от него вреда нет. Поверите ли, мисс, я уже языком шевельнуть не мог, а вот поспал немного и снова готов разговаривать с вами хоть целый час.

– Это было бы чудесно, Блор, но меня тоже клонит ко сну по вечерам.

– Подождите, выйдете замуж – все переменится. Только, я надеюсь, ни ещё малость с этим повремените. Прошлой ночью я так и сказал миссис Блор: "Если у нас заберут мисс Динни, в доме вся жизнь замрёт, – души у него не будет". Мисс Клер я близко не знал, так что её замужество меня не трогает. Но я слышал, как миледи советовала вам вчера самой выяснить, как это делается, и сразу сказал миссис Блор: "Мисс Динни здесь всё равно как дочка и…" Ну, в общем, вы мои чувства знаете, мисс Динни.

– Милый Блор!.. Боюсь, что мне уже пора наверх – день был утомительный.

– Разумеется, мисс. Приятных снов!

– Доброй ночи.

Приятных снов! Да, сны наверно, будут приятными, а вот будет ли такой же действительность? В какую не отмеченную на карте страну вступила она, руководимая лишь своей путеводной звездой? А вдруг эта неподвижная звезда окажется лишь ослепительной мгновенной кометой? По меньшей мере пять мужчин хотели жениться на ней, и она всех их хорошо понимала, так что в замужестве не было особенного риска. Теперь она хочет выйти лишь за одного, но он – совершенно неизвестная величина. Ей ясно только, что он вызвал в ней не изведанное до сих пор чувство. Жизнь обманчива, как мешок с подарками на ярмарке; запускаешь в него руку, а что вытянешь? Завтра она едет с ним на прогулку. Они будут вместе смотреть на деревья и траву, дома и сады, реку и цветы, может быть, даже на картины. Она по крайней мере узнает, сходятся ли они во взглядах на многое из того, что ей дорого. А что делать, если они не сходятся? Изменит ли это её чувства? Нет, не изменит.

"Теперь я понимаю, – думала девушка, – почему все считают влюблённых сумасшедшими. Я хочу одного: пусть чувствует то же, что и я, пусть сходит с ума, как и я. Но разве он сойдёт? С чего бы?"