Текст книги "Хиросима"

В день, когда упала бомба, госпожа Тосико Сасаки, служащая Восточноазиатского завода жестяных изделий, которая никак не была связана с доктором Сасаки, встала в три часа ночи. У нее было много домашних дел. Одиннадцатимесячный брат Акио накануне заболел серьезным расстройством желудка; мать отвезла его в Детскую больницу Тамура и осталась с ним. На госпоже Сасаки, которой тогда было около двадцати лет, осталось приготовление завтрака для отца, брата, сестры и себя и еды на целый день для матери и малыша: в военное время клиника не могла обеспечить пациентов питанием. Все это успеть следовало до того, как отец, который служил на заводе по производству резиновых ушных затычек для артиллеристов, уйдет на работу: тогда бы он смог занести еду в больницу. Когда девушка закончила готовить, помыла и убрала кухонные принадлежности, было уже почти семь утра. Семья жила в пригороде Кои, и дорога до завода, который располагался в районе Каннон-мати, занимала у госпожи Сасаки 45 минут. На работе она заведовала кадровым учетом. Она вышла из дома в семь и, как только добралась до завода, вместе с другими девушками из своего отдела отправилась в актовый зал. Накануне бывший сотрудник завода, известный в округе человек, военный моряк, покончил с собой, бросившись под поезд, – и эту смерть признали достаточно благородной, чтобы устроить церемонию прощания. Ее назначили на десять утра. Госпожа Сасаки вместе с коллегами подготовили зал к церемонии. На это ушло около 20 минут.

Госпожа Сасаки вернулась в свой кабинет и села за стол. Ее рабочее место было довольно далеко от окон: они располагались слева, а позади стояли высокие шкафы с книгами заводской библиотеки, открытой отделом кадров. Она устроилась за столом, убрала кое-какие вещи в ящик и перебрала бумаги. Она подумала, что, прежде чем начать работать со списками новых, уволенных и призванных в армию сотрудников, можно немного поболтать с девушкой, сидевшей справа. Как только она повернулась, комнату заполнил ослепительный свет. Ее парализовал страх, и она долгое время (на самом деле – мгновение) сидела совершенно неподвижно (завод был в 1550 метрах от центра взрыва).

Все рухнуло, и госпожа Сасаки потеряла сознание. Обвалился потолок, и деревянный пол верхнего этажа рассыпался в щепки, и вниз упали люди, и крыша над ними обрушилась; но главное – книжные шкафы, которые стояли за ее спиной, подались вперед, их содержимое вывалилось на нее, и она упала, чудовищно вывернув и сломав левую ногу. Там, на заводе жестяных изделий, в первый миг атомной эры, человек был раздавлен книгами.

2
Огонь

Сразу же после взрыва, в панике выбежав из усадьбы Мацуи и увидев поразительную картину – окровавленных солдат, выбиравшихся из траншеи, которую они копали, – преподобный Киёси Танимото в порыве чувств бросился на помощь пожилой женщине. Она шла по дороге, не замечая ничего вокруг, левой рукой держалась за голову, правой – придерживала мальчика лет трех-четырех, который сидел у нее на спине, и кричала: «Я ранена! Я ранена! Я ранена!» Господин Танимото посадил ребенка на плечи и за руку повел женщину вниз по улице, которую заволокло, казалось, чем-то вроде столба пыли. Он отвел женщину в расположенную неподалеку среднюю школу: ее раньше использовали как временный госпиталь на случай чрезвычайных ситуаций. Проявив заботу, господин Танимото сразу же избавился от страха. Он очень удивился, когда обнаружил в школе разбросанные по всему полу осколки стекла и 50 или 60 раненых, которые уже ожидали помощи. Он подумал, что, хотя прозвучал отбой тревоги и самолетов он не слышал, вероятно, было сброшено несколько бомб. Он вспомнил, что в саду текстильного промышленника есть холмик, с которого открывается отличный вид на весь Кои – да и на всю Хиросиму, раз уж на то пошло, – и побежал обратно.

С холма ему открылся поразительный вид. Не только небольшой кусок Кои, как он ожидал, но и вся Хиросима – насколько можно было разглядеть через затянутый пылью воздух – испускала ужасные густые испарения. То тут то там через пыльную пелену пробивались клубы дыма. Он не мог понять, как совершенно безмолвное небо могло принести такие чудовищные разрушения: были бы слышны даже несколько самолетов, летящих очень высоко. Вокруг горели дома, и, когда начали падать крупные, размером с большие бусины, капли, у него мелькнула мысль, что это вода из шлангов пожарных, которые прибыли бороться с огнем. (На самом деле это были капли конденсированной влаги, падавшие из жаркого вихря пыли и продуктов распада, который уже поднялся на много километров в небо над Хиросимой.)

Господин Танимото отвернулся от этого ужасного вида – и вдруг услышал, как его зовет господин Мацуо, спрашивает, все ли с ним в порядке. Спальные принадлежности, хранившиеся в прихожей, надежно укрыли господина Мацуо в развалившемся доме, и теперь ему удалось выбраться из-под обломков. Господин Танимото едва ему ответил. Он думал о жене и ребенке, о церкви, о доме, о прихожанах – обо всех, кто был в этом жутком мраке. В ужасе он снова побежал – на этот раз в сторону города.

Госпожа Хацуё Накамура, вдова портного, после взрыва выбралась из-под развалин своего дома и увидела, что Миёко, младшая из трех ее детей, завалена по грудь и не может пошевелиться. Женщина поползла к ней через обломки, хватаясь за бревна и отбрасывая куски черепицы, судорожно пытаясь освободить дочь. Затем откуда-то снизу, будто из пещеры, до нее донеслись два слабых голоса: «Таскэтэ! Таскэтэ! Помогите! Помогите!»

Она стала звать по имени десятилетнего сына и восьмилетнюю дочь: «Тосио! Яэко!»

Голоса снизу ответили.

Госпожа Накамура оставила Миёко, которая по крайней мере могла дышать, и принялась лихорадочно разгребать завал над тем местом, откуда доносились голоса. Дети спали метрах в трех друг от друга, но теперь казалось, что они совсем рядом. Мальчик Тосио, судя по всему, мог двигаться: она чувствовала, как он пытался расшевелить груду дерева и черепицы, которую она разбирала сверху. Наконец она увидела его голову, ухватилась за нее и поспешно вытащила сына. Его ноги запутались в противомоскитной сетке, да так, будто кто-то специально их в нее обернул. Тосио рассказал, что его швырнуло через всю комнату и в завале он лежал прямо на сестре. Яэко подала голос и сказала, что не может пошевелиться: что-то придавило ей ноги. Госпожа Накамура снова принялась за завал, расчистила участок над головой у дочери и стала тянуть ее за руку. «Итай! Больно!» – заплакала Яэко. Госпожа Накамура закричала: «Сейчас нет времени разбираться, больно или нет!» – и выдернула хныкающую дочь. Затем она освободила Миёко. Дети были грязные, все в синяках, но оба без единого пореза или царапины.

Госпожа Накамура вывела детей на улицу. Они были в одних трусах, и, хотя день стоял очень жаркий, она, совершенно сбитая с толку, стала переживать, чтобы никто не замерз. Поэтому она вернулась на развалины дома, откопала узел с одеждой, который она припасла для экстренного случая, и надела на детей штаны, кофты, ботинки, подбитые ватой шлемы бокудзуки, которые нужно было надевать при авианалетах, и даже – вопреки всякому здравому смыслу – куртки. Дети молчали и только пятилетняя Миёко постоянно спрашивала: «А почему уже ночь? А почему наш дом упал? А что случилось?» Госпожа Накамура, которая понятия не имела, что произошло (разве не было отбоя воздушной тревоги?), оглянулась и сквозь тьму увидела, что в ее квартале не уцелело ни одно здание. Дом, который ее сосед сносил ради прокладки противопожарной полосы, теперь был тщательно, пусть и довольно грубо, стерт с лица земли; а сам хозяин дома, пожертвовавший им ради безопасности общины, мертв. С другой стороны улицы подошла госпожа Накамото, жена председателя соседской ассоциации противовоздушной обороны; голова у нее была вся в крови, она сказала, что у ее ребенка очень сильные порезы – нет ли у госпожи Накамуры бинтов? Бинтов у госпожи Накамуры не было, но она снова полезла на развалины своего дома, выудила из-под них белую ткань, которую использовала для шитья, разорвала ее на тонкие полоски и отдала их госпоже Накамото. Доставая материю, она заметила в завалах свою швейную машинку – она вернулась и вытащила ее на поверхность. Очевидно, носить с собой машинку она не могла, поэтому, не долго думая, погрузила символ своего благосостояния в емкость, много недель служившую символом безопасности, – бетонный резервуар для воды, который стоял около дома: городские власти приказали всем жителям соорудить такие на случай бомбардировок зажигательными снарядами.

Перепуганная соседка госпожи Накамуры, госпожа Хатая, позвала ее с собой укрыться в парке Асано [9]9
  Общепринятое название этого парка – Сюккэйэн («Сад миниатюрных пейзажей»). Он был разбит в начале XVII века как часть усадьбы самурайского чиновника Асано Нагаакиры и для публики был открыт лишь в 1910-е годы.


[Закрыть] у реки Кио – он принадлежал богатому семейству Асано, которое раньше владело пароходством Toyo Kisen Kaisha. Именно туда предписывалось отправляться жителям района при эвакуации. Увидев, что в одной из близлежащих руин вспыхнул огонь (большинство возгораний в Хиросиме – если не считать самого центра взрыва, где пожары спровоцировала сама бомба, – начались из-за того, что легковоспламеняющиеся обломки домов падали на кухонные плиты и оголенные провода), госпожа Накамура предложила попробовать его потушить. Госпожа Хатая возразила: «Что за глупости. А если вернутся самолеты и скинут еще больше бомб?» Так что госпожа Накамура вместе с детьми и госпожой Хатая отправилась в парк Асано, захватив рюкзак с одеждой, одеяло, зонтик и чемодан с вещами, которые она припасла в своем бомбоубежище. Они спешно шли среди развалин, из-под которых то тут то там раздавались приглушенные крики о помощи. По дороге к парку Асано им попалось всего одно здание, которое стояло почти невредимым, – дом миссии иезуитов рядом с католическим детским садом, в который госпожа Накамура на время отдала Миёко. Проходя мимо него, они увидели отца Кляйнзорге в окровавленном белье – он выбежал из дома с маленьким чемоданчиком в руках.

Сразу после взрыва, пока священник-иезуит Вильгельм Кляйнзорге бродил в одном нижнем белье по огороду миссии, из-за угла здания, из самой темноты, вынырнул отец-настоятель Ласалль. Все его тело – а особенно спина – было в крови: увидев вспышку, он отвернулся от окна – в него полетели крошечные осколки стекла. Отец Кляйнзорге еще пребывал в полном замешательстве, но все же сумел спросить: «Где остальные?» В эту секунду появились двое других священников, которые жили в доме миссии, – невредимый отец Цесьлик поддерживал отца Шиффера, бледного и всего в крови, лившейся из глубокого пореза над левым ухом. Отец Цесьлик был весьма доволен собой: после вспышки он нырнул в дверной проем, который давно уже приметил как наиболее безопасное место в доме, и в результате не пострадал от ударной волны. Отец Ласалль велел отцу Цесьлику отвести отца Шиффера к врачу, пока он окончательно не истек кровью: либо к доктору Канда, который жил на ближайшем перекрестке, либо к доктору Фудзии, примерно в шести кварталах от них. Двое мужчин покинули территорию миссии и пошли вверх по улице.

К отцу Кляйнзорге подбежала дочь господина Хосидзимы, катехизатора общины, и сказала, что ее мать и сестра погребены под развалинами их дома в задней части миссии; одновременно священник заметил, что дом воспитательницы католического детского сада рухнул и погреб ее под собой. Пока отец Ласалль и госпожа Мурата, экономка миссии, откапывали воспитательницу, отец Кляйнзорге поспешил к уничтоженному дому катехизатора и стал разбирать груду обломков. Из-под нее не раздавалось ни звука – он был уверен, что мать и дочь Хосидзима погибли. Наконец в том месте, которое совсем недавно было углом кухни, он увидел голову госпожи Хосидзима. Полагая, что она мертва, он стал вытаскивать ее за волосы, но она внезапно закричала: «Итай! Итай! Больно! Больно!» Он продолжил раскапывать и поднял ее из руин. Ему также удалось найти ее дочь. Обе пострадали не очень сильно.

Общественная баня, расположенная рядом с территорией миссии, загорелась, но, поскольку ветер дул с юга, священники решили, что огонь обойдет их стороной. И все же отец Кляйнзорге проявил предусмотрительность: пошел в дом, чтобы забрать кое-какие вещи, которые ему не хотелось терять. Его комната являла собой странное и парадоксальное зрелище. На торчащем из стены крючке болталась полностью сохранившаяся аптечка, но вся одежда священника, висевшая на соседних крючках, исчезла. Его рабочий стол рассыпался в щепки, которые теперь валялись по всей комнате, а простенький чемодан из папье-маше, ранее спрятанный под столом, стоял так, что не заметить его было невозможно: посреди дверного проема, ручкой вверх, без единой царапины. Позже отец Кляйнзорге стал объяснять это вмешательством Провидения, поскольку в чемодане лежал его требник, бухгалтерские книги всей епархии и существенная сумма бумажными купюрами, которая принадлежала миссии и была передана ему на хранение. Он выбежал из дома и спрятал чемоданчик в бомбоубежище.

Примерно в это время отец Цесьлик и отец Шиффер, который все еще истекал кровью, вернулись и рассказали, что дом доктора Канды лежит в руинах, а пожар не позволил им покинуть тот район, который они считали пострадавшим, и добраться до частной клиники доктора Фудзии на берегу реки Кио.

Клиники доктора Масакадзу Фудзии больше не было на берегу реки Кио – она покоилась в самой реке. После того как здание обвалилось, доктор Фудзии был настолько ошеломлен и его грудь так сильно сжимали две большие балки, что поначалу он не мог пошевелиться и просто висел на одном месте минут 20, пока утро становилось все темнее. Но потом мысль, что скоро начнется прилив и хлынувшая через устье вода накроет его с головой, испугала и заставила действовать; собрав все оставшиеся силы, он начал выкручиваться и изворачиваться (правда, не мог пользоваться левой рукой, которая была совершенно бесполезна из-за боли в плече), и довольно быстро ему удалось освободиться из тисков. Немного передохнув, он взобрался на груду бревен, отыскал одну балку – достаточно длинную, достававшую до берега, и, превозмогая боль, добрался по ней до суши.

Доктор Фудзии был в одном нижнем белье, грязный и мокрый до нитки. Майка порвалась и пропиталась кровью из глубоких порезов на подбородке и спине. В таком неприглядном виде он вышел на мост Кио, рядом с которым располагалась его клиника. Мост уцелел. Без очков он видел плохо, но вполне достаточно, чтобы поразиться числу разрушенных домов вокруг. На мосту он встретил своего знакомого врача по имени Матии и потрясенно спросил: «Как думаете, что это было?»

Доктор Матии сказал: «Должно быть, Моротоффу-но ханакаго» («цветочными корзинами Молотова» японцы деликатно называли «хлебные корзины Молотова», или зажигательные кассетные бомбы [10]10
  «Хлебными корзинами Молотова» во время Зимней войны 1939–1940 годов финны называли советские ротативно-рассеивающие авиабомбы, которые представляли ранний вариант кассетной бомбы. По мере падения такой снаряд раскручивался и разбрасывал в разные стороны суббоеприпасы, которыми был набит его корпус.


[Закрыть]).

Поначалу доктор Фудзии увидел только два пожара: один на противоположном от его клиники берегу реки, а второй довольно далеко на юге. Но в то же время они с приятелем наблюдали картину, которая их немало озадачила и которую они как врачи принялись обсуждать: хоть огня почти не было, они видели бесконечную и жалкую вереницу раненых, у многих виднелись ужасные ожоги лица и рук. «С чего бы это?» – спросил доктор Фудзии. В тот день утешали даже гипотезы, и доктор Матии защищал свою версию. «Возможно, все дело в цветочных корзинах Молотова», – сказал он.

С утра, когда доктор Фудзии провожал на железнодорожную станцию своего друга, не было даже слабого ветерка, но теперь порывы ветра носились в разные стороны; здесь, на мосту, дул восточный ветер. Новые пожары возникали повсюду, огонь быстро распространялся, и очень скоро на мосту стало невозможно стоять из-за накатывающих волн горячего воздуха и дождя из пепла. Доктор Матии перебежал на дальний берег реки – и дальше, на улицу, еще не охваченную огнем. Доктор Фудзии спустился в воду и укрылся под мостом, где уже нашли убежище несколько десятков человек и среди них – его слуги, которым удалось выбраться из-под развалин дома. Из-под моста доктор Фудзии увидел двух своих медсестер: одна висела вниз головой на бревне, оставшемся от клиники, другой бревна больно сдавили грудь. Он позвал на помощь несколько человек и смог освободить обеих. На мгновение ему показалось, что он слышит голос племянницы, но найти ее не удалось; больше он ее никогда не видел. Четыре его медсестры и оба пациента тоже погибли. Доктор Фудзии вернулся в воду и стал ждать, пока огонь утихнет.

Все, что произошло с докторами Фудзии, Канда и Матии сразу после взрыва (а судьбы их были довольно типичны, примерно то же самое случилось с большинством гражданских и военных врачей Хиросимы), – кабинеты и клиники разрушены, оборудование уничтожено, да и их собственные тела тоже в той или иной степени покалечены, – все это объясняет, почему такое число пострадавших горожан не получили медицинской помощи и почему многие из тех, кто мог бы выжить, погиби. Из 150 врачей в городе 65 уже были мертвы, а большинство остальных – ранены. Из 1780 медсестер 1654 либо погибли, либо были в таком тяжелом состоянии, что не могли работать. В госпитале Красного Креста, самом большом в Хиросиме, только шесть врачей из тридцати были дееспособны – и только десять медсестер из двух сотен. В штате госпиталя Красного Креста был лишь один врач, который не получил травм, – доктор Сасаки. После взрыва он поспешил в подсобку за бинтами. В этой комнате, как и во всех других, которые он видел, пока бегал по больнице, царил хаос: пузырьки с лекарствами попадали с полок и разбились, мази были разбрызганы по стенам, повсюду валялись медицинские инструменты. Он схватил несколько упаковок бинтов, неразбитую бутылку меркурохрома [11]11
  Препарат, который в первой половине XX века использовали как наружный антисептик.


[Закрыть], поспешил обратно к главному хирургу и перевязал его порезы. Затем он вышел в коридор и начал латать раненых пациентов, врачей и медсестер. Ему было тяжело без очков, он так часто ошибался, что в итоге взял пару у раненой медсестры; и хотя они не вполне подходили для его зрения, это было лучше, чем ничего. (Ему предстояло довольствоваться этими очками больше месяца.)

Доктор Сасаки работал без системы: он просто лечил тех, кто был ближе всего к нему, и очень скоро заметил, что людей в коридоре как будто становится больше и больше. Среди ссадин и рваных ран, которые получили те, кто был в госпитале, ему начали попадаться ужасные ожоги. Тогда он понял, что раненые хлынули с улицы. Их было так много, что он уже не обращал внимания на легкораненых; он решил надеяться на то, что хотя бы не даст людям умереть от потери крови. Вскоре больные лежали и сидели, скрючившись на полу палат, лабораторий и всех прочих комнат, на лестницах, и в вестибюле, и под навесом на крыльце, и на каменных ступенях при входе, и на подъездной дорожке, и во дворе, и просто снаружи: улицы были заполнены на много кварталов вокруг госпиталя. Раненые поддерживали покалеченных; изуродованные семьи жались друг к другу. Многих людей рвало. Огромное множество школьниц – из числа тех, кого сняли с занятий и отправили расчищать противопожарные полосы, – добралось до госпиталя. В городе с населением в 245 тысяч человек одним ударом почти сто тысяч были убиты или обречены на гибель; еще сто тысяч получили ранения. По меньшей мере десять тысяч раненых отправились в лучший госпиталь города, который оказался совершенно не приспособлен к такому нашествию: в нем было всего 600 коек, и все они заняты. Люди в душной толпе внутри больницы плакали и кричали, чтобы доктор Сасаки услышал: «Сэнсэй! Доктор!» – а те, кто пострадал не очень тяжело, подходили, тянули его за рукав и умоляли помочь тяжелораненым. Доктор Сасаки в одних носках метался из стороны в сторону, сбитый с толку числом людей, потрясенный видом огромного количества кровоточащей плоти, – он перестал быть хирургом, профессионалом, живым человеком, сочувствующим другим; он превратился в автомат, который механически протирал, наматывал, завязывал, протирал, наматывал, завязывал.

Некоторые раненые в Хиросиме были лишены сомнительной роскоши госпитализации. Там, где раньше был отдел кадров Восточноазиатского завода жестяных изделий, под гигантской грудой книг, штукатурки, дерева и кровельного железа лежала без сознания, согнувшись пополам, госпожа Сасаки. Она провела в забытьи (как ей удалось подсчитать позже) около трех часов. Первым чувством, которое она испытала, была пронизывающая боль в левой ноге. Под книгами и обломками здания было настолько темно, что грань между реальностью и небытием почти стерлась; судя по всему, она пересекала ее несколько раз, поскольку боль то уходила, то возвращалась. На пике боли ей казалось, что ногу отрезали где-то по колено. Позже она услышала, как сверху, по груде обломков, кто-то ходит, и вокруг нее стали раздаваться страдальческие голоса: «Помогите, пожалуйста! Вытащите нас отсюда!»

Отец Кляйнзорге как мог перевязал кровоточащий порез отца Шиффера бинтом, который доктор Фудзии дал священникам несколько дней назад. Когда он закончил, то снова побежал в дом миссии иезуитов и нашел там свою военную куртку и старые серые брюки. Надев их, он вышел на улицу. К нему подбежала соседка и закричала, что ее муж погребен под их домом, а дом – горит; отец Кляйнзорге должен помочь.

Отец Кляйнзорге, постепенно впадающий в безразличие и оцепенение от масштабов нарастающего бедствия, сказал:

– У нас мало времени.

Дома вокруг горели, ветер дул все сильнее.

– Вы точно знаете, в какой части дома он находится? – спросил он.

– Да, да, – сказала она. – Пойдемте скорее.

Они обошли яростно пылающие руины, но, когда добрались до места, выяснилось, что женщина понятия не имеет, где ее муж. Отец Кляйнзорге несколько раз прокричал: «Есть тут кто живой?» Ответа не последовало. Отец Кляйнзорге сказал женщине: «Нам нужно уйти подальше отсюда, иначе мы все умрем». Он вернулся на территорию католической миссии и рассказал отцу-настоятелю, что огонь приближается, поскольку ветер переменился и теперь дует с севера, – всем пора уходить.

В этот момент воспитательница детского сада указала священникам на господина Фукаи, секретаря епархии, который стоял у окна на втором этаже дома миссии, глядел в сторону взрыва и рыдал. Отец Цесьлик решил, что подниматься по внутренней лестнице опасно, и побежал за дом искать стремянку. Там он услышал крики о помощи – они доносились из-под обвалившейся неподалеку крыши. Он попробовал остановить кого-то из людей, бежавших по улице от места взрыва, но никто не обращал на него внимания, и ему пришлось оставить погребенных под крышей людей умирать. Отец Кляйнзорге ринулся в дом миссии, взбежал по лестнице – уже покосившейся, заваленной штукатуркой и досками – и окликнул господина Фукаи с порога его комнаты.

Господин Фукаи, невысокий мужчина лет 50, медленно повернулся. Выражение лица у него было странное.

– Оставьте меня здесь, – сказал он.

Отец Кляйнзорге вошел в комнату, взял господина Фукаи за воротник пиджака и сказал:

– Пойдемте со мной – или вы погибнете.

– Оставьте меня здесь умирать, – ответил господин Фукаи.

Отец Кляйнзорге начал пихать и выталкивать господина Фукаи из комнаты. Тут подоспел студент-теолог: он схватил господина Фукаи за ноги, отец Кляйнзорге – за плечи, и вместе они понесли его вниз, наружу.

– Я не могу идти! – закричал господин Фукаи. – Оставьте меня здесь!

Отец Кляйнзорге взял свой чемоданчик с деньгами, взгромоздил господина Фукаи себе на спину, и все вместе они двинулись к Восточному плацу, который служил «безопасным местом» эвакуации для их района. Когда они вышли за ворота миссии, господин Фукаи уже совсем по-детски похлопал отца Кляйнзорге по плечу и сказал:

– Я не уйду. Я не уйду.

Не обращая на него внимания, отец Кляйнзорге повернулся к отцу Ласаллю и сказал:

– Мы потеряли все наше имущество, но не чувство юмора.

Улица была загромождена обломками домов, поваленными телефонными столбами и проводами. Из каждого второго или третьего дома доносились голоса заживо погребенных и покинутых людей, все они кричали примерно одно и то же, соблюдая формальные правила вежливости: «Тасукэтэ курэ! Будьте так добры, помогите!» В нескольких руинах священники опознали дома своих знакомых, но из-за бушевавшего пожара уже ничем не могли им помочь. Всю дорогу господин Фукаи хныкал: «Позвольте мне остаться». Отряд повернул направо и вышел к целому кварталу разрушенных и пылающих зданий. У моста Сакаи, который должен был привести их к Восточному плацу, они увидели, что весь район на другой стороне реки объят пламенем; они не осмелились идти туда и вместо этого решили укрыться в парке Асано слева от них. Отец Кляйнзорге, который уже два дня страдал от тяжелого приступа диареи и очень ослаб, начал шататься под своей протестующей ношей; когда он попытался перелезть через обломки нескольких домов, преграждавших им путь в парк, то споткнулся, уронил господина Фукаи и кубарем скатился к берегу реки. Поднявшись, он увидел убегающего господина Фукаи. Отец Кляйнзорге крикнул дюжине солдат, стоявших у моста, чтобы они остановили его. Но когда он сам ринулся следом за господином Фукаи, отец Ласалль крикнул: «Поспешите! Не будем терять времени!» И тогда отец Кляйнзорге просто попросил солдат позаботиться о господине Фукаи. Они согласились, но маленький сломленный человек ускользнул от них, и последний раз, когда священники видели его, он бежал назад, к огню.

Господин Танимото очень испугался за свою семью и свою церковь и сначала бросился домой самым коротким путем – вдоль шоссе Кои. Он был единственным человеком, который пробирался в город; по дороге он встретил сотни и сотни людей, идущих в обратном направлении и, кажется, все без исключения пострадали. У одних были обожжены брови и кожа свисала клочьями с лица и рук. Другие испытывали такую острую боль, что им приходилось идти с поднятыми вверх руками, будто они что-то несли. Некоторых тошнило прямо на ходу. Многие были голыми или в лохмотьях. Под одеждой ожоги зачастую оставляли следы от лямок и подтяжек, а у некоторых женщин отпечатались цветы с узоров их кимоно (так получилось, поскольку белый цвет отталкивал тепловое излучение бомбы, а темная одежда его, наоборот, поглощала и притягивала к коже). Многие пострадавшие помогали идти своим родным, которым было еще хуже. Почти все эти люди шли, опустив головы, смотрели прямо перед собой, молчали и ни на что не реагировали.

Господин Танимото бежал всю дорогу, он пересек мосты Кои и Каннон и, приближаясь к центру города, увидел, что все дома тут разрушены, а многие – горят. Деревья здесь стояли голые, их стволы обуглились. Несколько раз он пытался пройти через завалы, но пламя всякий раз останавливало его. Из-под развалин многих домов раздавались крики, но никто не шел на помощь; как правило, выжившие в тот день помогали только родным и ближайшим соседям – понять масштабы бедствия и проявить сочувствие более широкому кругу людей они не могли. Раненые шли, прихрамывая, мимо стонущих – и господин Танимото тоже бежал мимо. Как христианин он был полон сострадания к тем, кто оказался под завалами; как японцу ему было стыдно, что он остался невредим; и он молился прямо на бегу: «Господи, помоги им и спаси их от огня».

Он думал, что ему удастся обогнуть пожары слева, поэтому вернулся обратно к мосту Каннон и некоторое время бежал по набережной, вдоль реки. Несколько раз он пытался свернуть на какую-нибудь улицу, но путь был закрыт, так что он взял еще левее и побежал в сторону станции Ёкогава на железной дороге, огибавшей город широким полукругом. Он бежал по рельсам, пока путь ему не преградил горящий поезд. Масштабы увиденных к этому моменту разрушений произвели на него такое сильное впечатление, что он решил повернуть к северу и побежал в пригород Гион, расположенный у подножья холмов. По пути он все время обгонял обожженных и покалеченных людей, и ему было так стыдно, что он постоянно поворачивался и говорил некоторым из них: «Простите, мне жаль, что судьба меня пощадила». Около Гиона ему начали попадаться сельские жители, которые шли в город, чтобы помочь пострадавшим, и, когда они видели его, иногда кричали: «Смотрите! Вот один невредимый». Достигнув Гиона, он спустился к правому берегу главной реки, Ота, и побежал вдоль нее, вниз по течению, пока снова не уперся в пожар. На другом берегу огня не было, так что он сбросил рубашку и ботинки и нырнул в воду. Посередине реки, где течение было довольно сильным, усталость и страх наконец взяли свое – ведь он пробежал больше десяти километров, – тело обмякло, и его подхватило течение. Он молился: «Господи, прошу, помоги пересечь эту реку. Будет очень глупо, если я утону, ведь я один не пострадал». Он смог сделать еще несколько гребков и оказался на отмели.

Господин Танимото выбрался на берег и побежал вдоль реки, пока около большого синтоистского храма снова не уперся в пожар. Он решил повернуть налево, чтобы обогнуть огонь, и тут случилась невероятная удача: он встретил супругу, которая несла на руках их крошечную дочь. Господин Танимото был так измотан, чувства его настолько притупились, что ничто не могло его удивить. Он не обнял жену, просто сказал ей: «О, с вами все в порядке». Она рассказала ему, что вернулась домой из Усиды ровно в тот момент, когда прогремел взрыв, и лежала под обломками пасторского дома с ребенком на руках. Она поведала, как сильно ее придавило и как ребенок плакал. А потом она увидела небольшой просвет, вытянула руку и стала по чуть-чуть пробивать проход. Примерно через полчаса она услышала треск горящего дерева. Наконец она смогла расширить отверстие настолько, что удалось протолкнуть в него ребенка, а потом и вылезти самой. Она сказала, что теперь возвращается в Усиду. Господин Танимото ответил, что хочет добраться до своей церкви и позаботиться о людях из соседской ассоциации, которую он возглавлял. Совершенно сбитые с толку, они расстались так же небрежно, как и встретились.

Господин Танимото пытался обогнуть пожары, поэтому его путь лежал через Восточный военный плац, зону эвакуации, которая теперь представляла ужасающее зрелище: бесконечные ряды обгоревших и истекающих кровью людей. Те, кто пострадал от ожогов, стонали: «Мидзу, Мидзу! Воды, воды!» На соседней улице господин Танимото нашел какой-то тазик и работающий водопроводный кран, торчавший из разрушенной стены дома, и начал носить воду пострадавшим незнакомцам. Напоив около 30 человек, он понял, что это отнимает слишком много времени. «Простите, – громко сказал он тем, кто стоял рядом, тянул к нему руки и плакал от жажды. – Мне нужно позаботиться о других людях». И он убежал. Господин Танимото снова пошел к реке, с тазиком в руках, и спрыгнул на песчаную отмель. Там он увидел сотни людей, которые были в таком тяжелом состоянии, что не могли подняться и уйти дальше от горящего города. Они увидели невредимого человека, который мог нормально ходить, и он снова услышал стоны: «Мидзу, Мидзу, Мидзу». Устоять перед ними господин Танимото не мог; он принес им воды из реки, но это было ошибкой – вода была приливной и солоноватой. Две-три небольшие лодки перевозили раненых с другого берега реки, из парка Асано, и когда одна из них причалила к отмели, господин Танимото снова произнес свою громкую речь – извинился и прыгнул в лодку. На ней он перебрался в парк. Там, в кустах, он нашел нескольких своих подопечных из соседской ассоциации, которые пришли туда, как он им велел прежде, а еще увидел много знакомых, среди которых был отец Кляйнзорге и другие католики. Но он так и не увидел Фукаи, своего близкого друга.