Текст книги "Дорога тайн"

В этот момент Лупе и проснулась или – если она уже не спала какое-то время – открыла глаза.

– Что такое гортань? – спросила девочка своего брата. – Я не хочу, чтобы Варгас смотрел ее.

– Она хочет знать, что такое гортань, – перевел ее слова Хуан Диего доктору Варгасу.

– Это верхняя часть трахеи, где находятся голосовые связки, – объяснил Варгас.

– Моя трахея никого не касается. Что это такое? – спросила Лупе.

– Теперь ее интересует ее трахея, – сообщил Хуан Диего.

– Ее трахея является основным стволом системы трубок; воздух проходит через эти трубки в легкие Лупе и из них, – сказал доктор Варгас Хуану Диего.

– У меня в горле есть трубки? – спросила Лупе.

– У нас у всех в горле есть трубки, Лупе, – сказал Хуан Диего.

– Кем бы ни была доктор Гомес, Варгас хочет заняться с ней сексом, – сказала Лупе брату. – Доктор Гомес замужем, у нее есть дети, она намного старше его, но Варгас все еще хочет заняться с ней сексом.

– Доктор Гомес – специалист по уху, горлу и носу, Лупе, – объяснил Хуан Диего своей необычной сестре.

– Доктор Гомес может посмотреть мою гортань, а Варгас не может – он мерзкий! – заявила Лупе. – Мне не нравится зеркало у задней стенки моего горла – сегодня плохой день для зеркал!

– Лупе немного волнуется насчет зеркала, – только и сказал Хуан Диего доктору Варгасу.

– Скажи ей, что зеркало не причинит боли, – сказал Варгас.

– Спроси его, причинит ли боль доктору Гомес то, что он хочет сделать с ней! – закричала Лупе.

– Или доктор Гомес, или я будем держать язык Лупе с помощью марлевого тампона, чтобы язык был подальше от задней стенки горла, – объяснил Варгас, но Лупе не дала ему продолжать.

– Гомес – женщина, она может держать мой язык, но не Варгас, – сказала Лупе.

– Лупе с нетерпением ждет встречи с доктором Гомес, – только это и перевел Хуан Диего.

– Доктор Варгас, – сказал Эдвард Боншоу, глубоко вздохнув, – в удобное для обеих сторон время – я имею в виду, конечно, в другое время, – я думаю, что нам с вами стоит поговорить о наших убеждениях.

Рукой, которая так нежно касалась спящей девочки, доктор Варгас крепко, гораздо более сильной хваткой, сжал пальцы на запястье нового миссионера.

– Вот что я думаю, Эдвард, или Эдуардо, или как там вас еще зовут, – сказал Варгас. – Я думаю, что у девочки что-то с горлом, возможно, проблема в гортани, и это влияет на голосовые связки. А этот мальчик будет хромать всю оставшуюся жизнь, останется ли он с ногой или лишится ее. Вот с чем нам приходится иметь дело – я имею в виду здесь, на этой земле, – добавил доктор Варгас.

Когда Эдвард Боншоу улыбался, его светлая кожа словно начинала сиять, и мысль о том, что в нем внезапно включился внутренний свет, казалась до жути правдоподобной. Когда сеньор Эдуардо улыбался, морщинка, такая же четкая и резкая, как молния, пересекала ярко-белую идеальную метку на лбу фанатика между его золотистыми бровями.

– А если вас интересует мой шрам… – Этими словами, как и всегда, Эдвард Боншоу начал свою историю.

10
Никаких компромиссов

– Увидимся раньше, чем ты думаешь, – сказала Дороти Хуану Диего. – Мы закончим в Маниле, – загадочно произнесла молодая женщина.

Лупе в приступе истерики сказала Хуану Диего, что они закончат в сиротском приюте, – так и оказалось, правда не совсем. Дети свалки – монахини, как и все остальные, называли их «los niños de la basura» – перевезли свои вещи из Герреро в иезуитский приют. Жизнь в приюте отличалась от жизни на свалке, где их защищали только Ривера и Диабло. Монахини в «Потерянных детях» – вместе с братом Пепе и сеньором Эдуардо – более внимательно присматривали за Хуаном Диего и Лупе.

У Риверы разрывалось сердце оттого, что его заменили, но он был в черном списке у Эсперансы за то, что наехал на ее единственного сына, а Лупе так его и не простила за то непочиненное боковое зеркало. Лупе сказала, что она будет скучать только по Диабло и Грязно-Белому, но она будет скучать и по другим собакам в Герреро, и по собакам на свалке – даже по мертвым. С помощью Риверы или Хуана Диего Лупе и сама обычно сжигала мертвых собак на basurero. (И конечно же, и Хуану Диего, и Лупе будет не хватать Риверы – они оба будут скучать по el jefe, несмотря на то что́ Лупе говорила о нем.)

Брат Пепе был прав насчет монахинь в «Потерянных детях»: они могли еще принять детей свалки, хотя и без особого желания; это их мать Эсперанса была для монахинь головной болью. Но Эсперанса для всех была головной болью – включая доктора Гомес, ЛОР-специалиста, которая была очень милой женщиной. Не ее вина, что доктор Варгас хотел заняться с ней сексом.

Лупе понравилась доктор Гомес – даже когда доктор осматривала ее гортань, а Варгас околачивался рядом, создавая дискомфорт. У доктора Гомес была дочь возраста Лупе; отоларинголог умела разговаривать с девочками.

– Знаешь, в чем особенность утиных ног? – спросила у Лупе доктор Гомес, которую звали Марисоль.

– Утки плавают лучше, чем ходят, – ответила Лупе. – У них между пальцами сплошная пленка.

Когда Хуан Диего перевел слова Лупе, доктор Гомес ответила:

– У уток между пальцами на ногах мембрана – то есть перепонка. У тебя тоже есть перепонка, Лупе, – она называется врожденной перепонкой гортани. «Врожденная» означает, что ты родилась с ней; у тебя в гортани есть перепонка, своего рода мембрана. Это довольно редко встречается, это означает, что ты особенная, – пояснила доктор Гомес. – Такое бывает один раз на десять тысяч рождений – вот насколько ты особенная, Лупе.

Лупе пожала плечами.

– Эта моя перепонка совсем не что-то особенное, – сказала Лупе, что требовало перевода. – Я знаю вещи, которых не должна знать.

– Лупе может быть ясновидящей. Обычно она права насчет прошлого, – попытался объяснить Хуан Диего доктору Гомес. – Насчет будущего она не так точна.

– Что имеет в виду Хуан Диего? – спросила доктор Гомес доктора Варгаса.

– Не спрашивайте Варгаса – он хочет заняться с вами сексом! – закричала Лупе. – Он знает, что вы замужем, что у вас есть дети и что вы слишком стары для него – но он все равно думает о том, чтобы сделать это с вами. Варгас всегда думает о сексе с вами! – сказала Лупе.

– Расскажи мне, о чем тут речь, Хуан Диего, – попросила доктор Гомес.

Ну и черт с ним, подумал Хуан Диего и пересказал ей все – слово в слово.

– Девочка и вправду умеет читать мысли, – отметил Варгас, когда Хуан Диего закончил. – Я думал о том, как признаться вам, Марисоль, но более конфиденциально, чем так, как вышло, – если бы у меня хватило на это смелости.

– Лупе знала, что случилось с его собакой! – сказал брат Пепе Марисоль Гомес, указывая на Эдварда Боншоу. (Очевидно, что Пепе пытался сменить тему.)

– Лупе знает, что случилось почти с каждым и что каждый думает, – объяснил Хуан Диего доктору Гомес.

– Даже когда Лупе спит, она читает чужие мысли, – сказал Варгас. – Не думаю, что перепонка в гортани имеет к этому какое-то отношение, – добавил он.

– Ребенка совершенно невозможно понять, – сказала доктор Гомес. – Перепонка в гортани объясняет высоту ее голоса – ее сиплость и напряжение голосовых связок, но не то, что никто не может ее понять. Кроме тебя, – добавила доктор Гомес, обращаясь к Хуану Диего.

– Марисоль – хорошее имя, расскажи ей о нашей ущербной матери, – попросила Лупе Хуана Диего. – Скажи доктору Гомес, чтобы она проверила горло нашей матери; с ней гораздо хуже, чем со мной! – настаивала Лупе. – Скажи доктору Гомес!

Что Хуан Диего и сделал.

– С тобой все в порядке, Лупе, – кивнула доктор Гомес девочке, выслушав, что Хуан Диего рассказал об Эсперансе. – Врожденная перепонка гортани не означает ущербности – это такая особенность.

– Некоторые вещи, которые я знаю, они не очень хорошие, – сказала Лупе, но Хуан Диего оставил это непереведенным.

– Для десяти процентов детей с перепонкой характерны врожденные аномалии, – пояснила доктор Гомес доктору Варгасу, но, говоря это, она не смотрела ему в глаза.

– Объясните слово «аномалии», – потребовала Лупе.

– Лупе хочет знать, что такое аномалии, – перевел Хуан Диего.

– Отклонение от общего правила, от нормы, – сказала доктор Гомес.

– Ненормальность, – сказал доктор Варгас Лупе.

– Я не такая ненормальная, как вы! – возразила ему Лупе.

– Чувствую, что мне не нужно знать, о чем это она, – пробурчал Варгас Хуану Диего.

– Я посмотрю горло ее матери, – сказала доктор Гомес, но не Варгасу, а брату Пепе. – Мне все равно надо поговорить с матерью. Есть несколько вариантов, касающихся перепонки у Лупе…

Марисоль Гомес, красивая и молодая мать, не стала продолжать. Лупе прервала ее.

– Это моя перепонка! – заплакала девочка. – Никто не смеет прикасаться к моим ненормальностям, – сказала Лупе, гневно глядя на Варгаса.

Когда Хуан Диего повторил это дословно, доктор Гомес произнесла:

– Это как вариант. И я посмотрю горло матери, – повторила она. – Не думаю, что у нее будет перепонка, – добавила доктор Гомес.

Брат Пепе покинул кабинет доктора Варгаса, чтобы найти Эсперансу. Варгас сказал, что ему также нужно поговорить с матерью Хуана Диего о ситуации с мальчиком. Судя по рентгеновским снимкам, ногу Хуана Диего не было смысла оперировать. Она заживет в том виде, как есть: раздавленная, но с достаточным поступлением крови и вывернутая в сторону. И это навсегда. Какое-то время никаких весовых нагрузок, как выразился Варгас. Сначала инвалидное кресло, потом костыли – потом хромота. (Жизнь калеки – это наблюдать, как другие делают то, что он не может сделать, – не худший вариант для будущего писателя.)

Что касается горла Эсперансы – это была совсем другая история. У Эсперансы не было перепонки в гортани, но анализ мазка из горла дал положительный результат на гонорею. Доктор Гомес объяснила ей, что в девяноста процентах случаев поражение глотки возбудителем гонореи нельзя обнаружить – никаких симптомов нет.

Эсперанса поинтересовалась, где у нее глотка и что это такое.

– Пространство в глубине полости рта, в которое открываются носовые ходы, пищевод и трахея, – ответила доктор Гомес.

Лупе не было при этом разговоре, но брат Пепе позволил Хуану Диего присутствовать; Пепе знал, что, если Эсперанса занервничает или впадет в истерику, только Хуан Диего сможет понять ее. Но вначале Эсперанса сказала, что ей на это плевать; у нее была гонорея раньше, хотя она не знала, что у нее это в горле. «Сеньор Трипак» – так выразилась Эсперанса, пожимая плечами; было легко понять, откуда у Лупе эта манера, хотя в девочке было мало от Эсперансы, – во всяком случае, на это надеялся брат Пепе.

– Это из-за фелляции, – сказала доктор Гомес Эсперансе. – Кончик уретры соприкасается с глоткой, отсюда и проблемы.

– Фелляция? Уретра? – переспросил Хуан Диего доктора Гомес, которая покачала головой.

– Минет, глупая дырка в твоем пенисе, – нетерпеливо объяснила Эсперанса сыну.

Брат Пепе был рад, что Лупе там не было; девочка и новый миссионер ждали в другой комнате. Пепе также был рад, что Эдвард Боншоу не слышал этого разговора, даже на испанском языке, хотя и брат Пепе, и Хуан Диего должны были убедиться, что сеньор Эдуардо получил полный отчет о деталях, касающихся горла Эсперансы.

– Сама попробуй заставить парня надеть презерватив для минета, – говорила Эсперанса доктору Гомес.

– Презерватив? – переспросил Хуан Диего.

– Резинка! – раздраженно крикнула Эсперанса. – Чему могут научить его ваши монахини? – спросила она Пепе. – Ребенок ничего не знает!

– Он умеет читать, Эсперанса. Он скоро все узнает, – сказал брат Пепе. Он знал, что Эсперанса не умеет читать.

– Я могу дать вам антибиотик, – сказала доктор Гомес матери Хуана Диего, – но вы скоро снова заразитесь.

– Просто дайте мне антибиотик, – ответила Эсперанса. – Конечно, я снова заражусь! Я проститутка.

– Лупе читает ваши мысли? – спросила доктор Гомес Эсперансу, у которой от волнения началась истерика, но Хуан Диего ничего не сказал. Мальчику нравилась доктор Гомес; он не стал бы переводить для нее грязные оскорбления и ругательства, которые извергала его мать.

– Скажи этой манде-докторше, что я ответила! – завизжала на своего сына Эсперанса.

– Мне очень жаль, – сказал Хуан Диего доктору Гомес, – но я не могу понять свою маму – она бредит и сквернословит, как сумасшедшая.

– Скажи ей, маленький ублюдок! – кричала Эсперанса. Она начала бить Хуана Диего, но брат Пепе встал между ними.

– Не прикасайся ко мне, – сказал Хуан Диего матери. – Не подходи ко мне близко – ты заразная. Ты заразная! – повторил мальчик.

Возможно, именно это слово пробудило Хуана Диего от его бессвязного сна – слово «заразная» или же звук опустившегося шасси самолета, потому что и сам самолет рейса «Катай-Пасифик» также опускался. Хуан Диего увидел, что вот-вот приземлится в Маниле, где его ждала реальная жизнь – ну, если не совсем реальная, то, по крайней мере, та, которая считалась его нынешней жизнью.

Как бы Хуан Диего ни любил сны, всякий раз, когда ему снилась мать, он не жалел, что проснулся. Если бета-блокаторы не будили его, то это делала она. Эсперанса была не из тех матерей, которых следовало бы называть в честь надежды. «Des esperanza», – называли ее монахини, хотя и за ее спиной. «Безнадежная», – называли ее сестры, или они называли ее самим отчаянием – «Desesperación», когда это слово имело больше смысла. Даже будучи в четырнадцатилетнем возрасте, Хуан Диего чувствовал себя взрослым в семье – как и тринадцатилетняя прорицательница Лупе. Эсперанса была ребенком, особенно в глазах своих детей, – если не считать ее сексуальную внешность. Но какая же мать захочет выглядеть сексуально перед своими детьми?

Эсперанса никогда не носила одежду уборщицы; она всегда была одета для другой своей работы. Во время уборки Эсперанса была одета для улицы Сарагоса и отеля «Сомега» – «отеля шлюх», как называл его Ривера. Эсперанса одевалась по-детски или по-девчоночьи, если не считать явно сексуальных деталей одежды.

Эсперанса также была ребенком, когда дело касалось денег. Сиротам в «Потерянных детях» не разрешалось иметь деньги, но Хуан Диего и Лупе все еще тайно хранили их. (Мусорщиков невозможно лишить их мусора; los pepenadores продолжали держать собранное и отсортированное еще долго после того, как они переставали искать алюминий, медь или стекло.) Эти дети свалки были очень искусны в сокрытии денег в своей комнате в «Niños Perdidos»; монахини никогда бы не нашли их.

Но Эсперанса находила их деньги и брала тайком у детей, когда ей это было нужно. Эсперанса расплачивалась с детьми в своей манере. Иногда, после удачной ночи, Эсперанса клала деньги под подушку Лупе или Хуану Диего. К счастью, дети чуяли запах денег, которые оставляла им мать. Духи Эсперансы выдавали и ее, и ее деньги. Так что к приходу бдительных монахинь все было надежно припрятано.

– Lo siento, madre, – тихо сказал себе Хуан Диего, когда его самолет приземлялся в Маниле. – Прости, мама.

В четырнадцать лет он не был достаточно взрослым, чтобы испытывать к ней симпатию – ни к ребенку в ней, ни к ней самой как взрослой женщине.

Слово благотворительность много значило для иезуитов – особенно для отца Альфонсо и отца Октавио. Это из благотворительности они наняли проститутку, чтобы она у них убирала; священники считали, что этим актом доброты они дают Эсперансе «еще один шанс». (Брат Пепе и Эдвард Боншоу однажды не заснут допоздна, обсуждая, какой первый шанс был дан Эсперансе – то есть до того, как она стала проституткой и уборщицей у иезуитов.)

Да, именно из иезуитской благотворительности los niños de la basura получили статус сирот; в конце концов, у них была мать – независимо от того, насколько пригодной или непригодной (как мать) была Эсперанса. Несомненно, отец Альфонсо и отец Октавио считали, что они были исключительно благотворительны, позволив Хуану Диего и Лупе иметь собственную спальню и ванную комнату – безотносительно того, насколько сложно было девочке без помощи брата. (Об этом будет не одна ночная дискуссия между братом Пепе и сеньором Эдуардо – о том, как отец Альфонсо и отец Октавио представляют себе жизнь Лупе без ее переводчика Хуана Диего.)

Остальные сироты, включая братьев и сестер, были разделены по признаку пола. Мальчики спали в общей спальне на одном этаже приюта «Niños Perdidos», девочки – на другом; была общая ванная комната для мальчиков и такая же (только с зеркалами побольше) для девочек. Если у детей были родители или другие родственники, этим взрослым не разрешалось посещать детей в их помещениях, но Эсперансе разрешалось посещать Хуана Диего и Лупе в их спальне, которая раньше была небольшой библиотекой, так называемой читальней для учеников. (Большинство книг все еще были на полках, которые Эсперанса регулярно протирала; как все повторяли, ad nauseam[14]14
  До тошноты (лат.).


[Закрыть], она была на самом деле хорошей уборщицей.)

Конечно, было бы неловко держать Эсперансу подальше от собственных отпрысков; у нее также была спальня в «Потерянных детях», но в помещениях для прислуги. В приюте держали только женщин-служанок – возможно, чтобы защитить детей, хотя сами служанки – Эсперанса была горластей прочих, и не только на данную тему, – возмущались, предполагая, что дети нуждаются главным образом в защите от священников («этих безбрачных гомиков», как называла их Эсперанса).

Никто, даже Эсперанса, не обвинил бы отца Альфонсо или отца Октавио в этом конкретном, многажды документально подтвержденном грехе среди священников; никто не верил, что сироты в «Niños Perdidos» подвергались такой опасности. Разговор между служанками о детях, якобы жертвах сексуальных домогательств со стороны священников, давших обет целибата, носил весьма общий характер; речь шла скорее о «неестественности» безбрачия для мужчин. Что касается монахинь – ну, это другое дело. Безбрачие было более допустимым для женщин; никто никогда не говорил, что это «естественно», но немало служанок выражали мнение, что монахини счастливы обходиться без секса.

Лишь Эсперанса говорила: «Ну, только гляньте на этих монахинь. Кто захочет заниматься с ними сексом?» Но это было злое замечание и, как и многое из того, что говорила Эсперанса, не обязательно являлось правдой. (Да, тема безбрачия и его якобы неестественности тоже, как вы можете догадаться, обсуждалась в ночных дискуссиях между братом Пепе и Эдвардом Боншоу.)

Поскольку сеньор Эдуардо сам себя хлестал плеткой, он пытался пошучивать с Хуаном Диего на эту тему; флагеллант-айовец сказал: хорошо, что у него собственная спальня в приюте. Но Хуан Диего знал, что у флагелланта общая ванная с братом Пепе; мальчику было любопытно, не обнаруживал ли бедный Пепе следы крови Эдварда Боншоу в ванной или на полотенцах. Так как Пепе не был склонен к усмирению плоти, его забавляло, что отец Альфонсо и отец Октавио, считавшие себя во многих отношениях выше айовца, хвалили Эдварда Боншоу за его болезненные самобичевания.

– Как в двенадцатом веке! – восхищенно восклицал отец Альфонсо.

– Обряд, который стоит соблюдать, – говорил отец Октавио. (Что бы ни думали об Эдварде Боншоу оба священника, они находили его самобичевание мужественным деянием.)

И в то время как эти два сторонника XII века продолжали критиковать гавайские рубашки сеньора Эдуардо, брата Пепе только забавляло, что два старых священника никак не связывали флагелляции Эдварда Боншоу с полинезийскими попугаями и джунглями на его рубашках. Пепе знал, что раны сеньора Эдуардо всегда кровоточат – так сильно он хлестал себя. Буйная цветная мешанина на гавайских рубашках фанатика маскировала кровь.

Общая ванная и расположенные рядом спальные комнаты Пепе и айовца поневоле способствовали их сближению, к тому же это был тот же этаж, на котором бывшую комнату-читальню заняли эти дети свалки. Без сомнения, Пепе и айовец знали о присутствии поблизости Эсперансы – она проходила мимо их комнат поздно ночью или в предрассветные часы, как будто она была скорее призраком матери детей свалки, чем реальной матерью. Поскольку Эсперанса была безусловно женщиной, она могла приводить в замешательство этих двух мужчин, давших обет целибата; должно быть, она иногда слышала, как Эдвард Боншоу хлещет себя плетью.

Эсперанса знала, сколь чисты полы в сиротском доме; в конце концов, это она их мыла. Она разувалась, когда приходила навестить своих детей; то есть ее почти не было слышно, и – учитывая, что такое позднее время Эсперанса посвящала отнюдь не уборке помещений, – в «Доме потерянных детей», когда она скользила по его коридорам, почти все спали. Да, она приходила поцеловать своих спящих niños – это единственное, в чем Эсперанса напоминала других мам, – но к тому же она являлась, чтобы тайком когда взять у них, а когда оставить под их подушками толику денег, во втором случае отдававших ее духами. Но в основном Эсперанса совершала эти бесшумные визиты, чтобы воспользоваться общей ванной Хуана Диего и Лупе. Вероятно, ей хотелось побыть одной; видимо, в отеле «Сомега» или в каморках для прислуги сиротского приюта у Эсперансы не получалось побыть одной. Вероятно, ей хотелось хотя бы раз в день принять в уединении ванну. И кто знает, как другие служанки в «Потерянных детях» относились к Эсперансе? Нравилось ли другим женщинам делить общую ванную с проституткой?

Из-за того что Ривера оставил ручку переключения передач на заднем ходу, он переехал ступню Хуана Диего; из-за разбитого бокового зеркала заднего вида эти дети спали в маленькой библиотеке, бывшей читальне, в иезуитском приюте. И из-за того, что их мать была уборщицей у иезуитов (будучи еще и проституткой), Эсперанса часто наведывалась на тот же этаж приюта «Niños Perdidos», где поселился новый американский миссионер.

Разве такой расклад не был испытанием на прочность? Разве интересы каждого из этих лиц не вступали в конфликт, от которого было мало проку? Почему бы и в самом деле брату и сестре не предпочесть «Дом потерянных детей» их лачуге в Герреро? Что касается Эсперансы, с ее столь явной, пусть и бренной красотой, и вечно истекающего кровью Эдварда Боншоу, который столь неустанно охаживал себя плетью, – ну разве так уж глупо вообразить, что они могли бы чему-то научить друг друга?

Эдварду Боншоу, возможно, было бы полезно услышать мысли Эсперансы насчет безбрачия и самобичевания, и у нее наверняка нашлось бы, что ему сказать по поводу его самопожертвования ради того, чтобы хотя бы на одну ночь уберечь от греха одну проститутку.

В свою очередь, сеньор Эдуардо мог бы спросить Эсперансу, почему она все еще работает проституткой. Разве у нее нет другой работы и безопасного места для сна? Может, это из-за ее бесполезности? Неужели она чувствовала себя настолько бесполезной, что предпочитала, чтобы ее скорее хотели, чем любили?

Не впадали ли они оба, Эдвард Боншоу и Эсперанса, в крайности? Разве нельзя было каждому из них прийти к какому-нибудь компромиссу?

В одной из многочисленных ночных бесед с сеньором Эдуардо брат Пепе так выразился на эту тему: «Боже милостивый, ведь должен же быть какой-то компромисс, чтобы можно было не жертвовать своей жизнью и все же уберечь на одну ночь от греха одну проститутку!» Но они не решат этот вопрос; Эдвард Боншоу никогда не будет искать этот компромисс.

Они, все они, будут жить вместе не так долго, чтобы выяснить, что могло бы произойти. Именно Варгас первым произнес слово «цирк»; немеркнущая идея цирка исходила от него.

Вините в этом атеиста. Считайте мирского гуманиста (вечного врага католицизма) ответственным за то, что произошло дальше. Возможно, не так уж плохо было оказаться не совсем круглыми сиротами, то бишь сиротами с необычными привилегиями в «Потерянных детях». Все могло бы обернуться хорошо.

Но Варгас заронил в детские души мысль о цирке. Дети обычно любят цирк или думают, что любят его.