Текст книги "Мужчины не ее жизни"

Как только мытье головы с шампунем было закончено, Рут прекратила кричать, и Эдди позволил ей играть с душем, пока она не обрызгала его.

– А куда мама перевесила фотки? – спросила Рут.

– Не знаю, – признался Эдди. (К вечеру, даже до наступления темноты, этот вопрос превратится в рефрен.)

– А мама из коридоров тоже фотки перевесила? – спросила девочка.

– Да, Рут.

– Почему?

– Не знаю, – повторил он.

Показывая на стены ванной, Рут сказала:

– Но вот эти штуки мама оставила на месте. Как они называются?

– Гвоздики, – сказал Эдди.

– Почему мама оставила их на месте? – спросила Рут.

– Не знаю, – повторил Эдди.

Девочка стояла в ванной, из которой уходила вода со взвешенным в ней песком. Как только Эдди переставил Рут из ванны на коврик, девочка начала дрожать.

Вытирая ее полотенцем, он понять не мог, как будет расчесывать волосы девочки – они были длинные и запутанные. Эдди отвлекся, пытаясь вспомнить слово в слово, что он написал Пенни Пиарс, а еще он пытался представить реакцию Теда на некоторые предложения. Например: «По моим оценкам, мы с Марион занимались любовью не меньше шестидесяти раз». А за тем предложением шли другие: «Когда Рут вернется домой, там уже не будет ни ее матери, ни фотографий. Исчезнут ее мертвые братья и ее мать».

Вспоминая слово в слово последний абзац, Эдди спрашивал себя, понравится ли Теду заключение.

«Я просто подумал, что девочке, наверно, будет необходимо хоть что-нибудь рядом с ее кроваткой этой ночью, – написал Эдди. – Там не останется ни одной фотографии, а она к ним так привыкла. Я подумал, что если будет хотя бы одна, а особенно ее матери…»

Эдди уже завернул Рут в полотенце, когда заметил, что Тед стоит в дверях. Они без звука обменялись взглядами, и Эдди поднял девочку и вручил ее отцу, а Тед отдал Эдди исписанные им листы бумаги.

– Папа! Папа! – сказала Рут. – Мама перевесила все фотки! Оставила только… как они называются? – спросила она Эдди.

– Гвоздики.

– Верно, – сказала Рут. – Зачем она это сделала? – спросила отца четырехлетняя девочка.

– Не знаю, Рути.

– Я приму по-быстрому душ, – сказал Эдди Теду.

– Ты уж давай побыстрее, – сказал ему Тед, неся дочку в коридор.

– Посмотри на… как они называются? – спросила Рут Теда.

– Гвоздики для рамок, Рути.

Только приняв душ, Эдди понял, что Тед и Рут сняли фотографию Марион со стены в ванной; наверно, ее отнесли в комнату Рут. Эдди был очарован тем, что сбывается им написанное. Он хотел побыть наедине с Тедом, рассказать ему обо всех инструкциях, полученных им от Марион, добавив от себя все, что было в его силах. Он хотел причинить боль Теду, припомнив как можно больше откровенных деталей. Но в то же время Эдди хотел уберечь от этой правды Рут. И через тридцать семь лет не оставит его это желание: солгать ей, сказать ей что-то такое, отчего ей станет лучше.

Одевшись, Эдди сунул записанные им страницы в свою дорожную сумку. Скоро ему нужно будет собираться, и он ни в коем случае не хотел забыть свою писанину. Но, к его удивлению, дорожная сумка оказалась не пустой – на дне лежал розовый кашемировый джемпер Марион; еще она положила туда свой шелковый сиреневый лифчик и такого же цвета трусики, хотя она и говорила когда-то, что сиреневое плохо сочетается с розовым. Она знала, что для Эдди самым главным были вырез и кружева.

Эдди быстро просмотрел содержимое сумки, надеясь найти что-нибудь еще – может быть, Марион оставила письмо. То, что он нашел, удивило его не меньше оставленной ею одежды. Это был помятый, имеющий форму батона подарок, врученный Эдди отцом, когда он садился на паром, направляющийся на Лонг-Айленд; это был подарок для Рут, обертка которого за лето на дне сумки превратилась в черт знает что. Эдди подумал, что момент сейчас не подходящий для подарка, каким бы он ни был.

Внезапно он подумал об иной возможности использования листов, написанных им для Пенни Пиарс и показанных Теду. Когда появится Алис, эти записи будут полезны, чтобы ввести ее в курс дела; конечно же, нянька должна знать, что случилось, по крайней мере если она захочет понять, какие чувства обуревают Рут. Эдди сложил листы и сунул их в правый задний карман. Джинсы еще были мокроваты, потому что он надел их на мокрые плавки, которые были на нем на пляже. Десятидолларовая купюра, всученная ему Марион, тоже была влажной, как и визитка Пенни Пиарс с ее домашним телефоном, приписанным от руки. Он и то и другое сунул в свою дорожную сумку – они уже перешли в категорию сувениров, напоминающих о лете 58-го года; Эдди только-только начал понимать, что это лето стало и водоразделом в его жизни, и наследством, которое Рут будет нести с собой так же долго, как и свой шрам.

«Бедняжка», – думал Эдди, не понимая, что и это водораздел.

В шестнадцать Эдди О’Хара перестал быть юношей в том смысле, что он больше не был погружен в одного себя – он волновался и за кого-то еще. Остальную часть этого дня и этого вечера, пообещал себе Эдди, все, что он будет делать и говорить, он будет делать и говорить для Рут. Он пошел по коридору к комнате Рут, где Тед уже повесил фотографию Марион с ножками на один из множества свободных гвоздиков на голых стенах.

– Смотри, Эдди! – закричала девочка, указывая на фотографию матери.

– Вижу, – отозвался Эдди. – Очень хорошее место.

Снизу раздался женский голос:

– Привет! Привет!

– Мама! – закричала Рут.

– Марион? – откликнулся Тед.

– Это Алис, – сказал ему Эдди.

Эдди остановил няньку, когда она прошла половину пути вверх по лестнице.

– Ты должна быть в курсе сложившейся ситуации, Алис, – сказал Эдди студентке, протягивая ей страницы. – Тебе лучше это прочесть.

Ах уж этот авторитет письменного слова.

Брошенная матерью

У четырехлетнего ребенка ограниченное представление о времени. Рут с ее пониманием мира было ясно одно: ее мать и фотографии мертвых братьев пропали. Скоро у нее должен был возникнуть естественный вопрос: когда ее мать и фотографии вернутся.

В отсутствии Марион было некое качество, которое даже четырехлетнюю девочку наводило на мысль о том, что так оно теперь и будет всегда. В этот пятничный вечер даже свет заходящего солнца, всегда медливший на морском побережье, казалось, задержался дольше обычного, и возникло впечатление, будто ночь никогда не наступит. А торчавшие из стен гвоздики (не говоря уже о темных прямоугольниках, выделявшихся на выцветших обоях) лишь усиливали ощущение того, что фотографии исчезли навсегда.

Если бы с уходом Марион остались совсем голые стены, это было бы лучше. Гвозди были похожи на карту любимого, но уничтоженного города. Ведь фотографии Томаса и Тимоти были главными историями в жизни Рут, включая и ее первый опыт с «Мышью за стеной». И конечно, невозможно было утешить Рут единственным и самым неудовлетворительным ответом на ее многочисленные вопросы.

«Когда вернется мамочка?» – этот вопрос не находил ответа лучше, чем неизменное «Не знаю», которое Рут слышала бесконечное число раз от отца и Эдди, а позднее – и от потрясенной няньки. Алис, пробежав написанный Эдди текст, никак не могла обрести свою прежнюю уверенность. Она повторяла рефрен «Не знаю» едва слышимым шепотом.

Но четырехлетняя девочка продолжала задавать вопросы: «А где фотки теперь? А целы ли у них у всех стеклышки? А когда придет мамочка?»

С учетом того, что понимание времени у Рут было ограниченным, какой ответ мог бы успокоить ее? Может быть, «завтра» и дало бы нужный результат, но только до наступления этого самого завтра, в котором Марион не будет так же, как и сегодня. Что же касается «на следующей неделе» или «в следующем месяце», то для четырехлетнего ребенка это было все равно что сказать «на следующий год». Что же касается правды, то она никак не могла утешить Рут, да и понять эту правду она не могла. Мамочка Рут не собиралась возвращаться… по крайней мере, в течение следующих тридцати семи лет.

– Мне кажется, Марион думает, что не вернется, – сказал Тед Эдди, когда они наконец остались одни.

– Она говорит, что не вернется, – сказал ему Эдди.

Они находились в мастерской Теда, где тот уже успел налить себе выпивку. Еще Тед позвонил доктору Леонардису и отменил партию в сквош. («Я сегодня не могу играть, Дейв, – от меня ушла жена».) Эдди чувствовал потребность сказать Теду, что Марион была уверена – из Саутгемптона домой Теда привезет доктор Леонардис. Когда Тед сказал, что заходил в книжный магазин, Эдди в первый и единственный раз проникся верой в Провидение.

В течение семи, почти восьми лет (это продолжалось, пока он учился в колледже, но прошло, когда поступил в магистратуру) Эдди О’Хара был умеренно, хотя и искренне верующим, потому что полагал: Бог или какая-то Божественная сила не позволила Теду увидеть «шеви», который был припаркован на другой стороне улицы, чуть по диагонали от книжного магазина, все то время, пока Эдди и Рут пытались получить фотографию в магазине рамок Пенни Пиарс. (Если это не было чудом, то чем тогда?)

– Так где же она? – спросил его Тед, встряхивая ледяные кубики в своем стакане.

– Не знаю, – сказал ему Эдди.

– Не лги мне! – закричал Тед.

Даже не дав себе труда поставить стакан, Тед свободной рукой отвесил Эдди пощечину. Эдди сделал то, что сказала ему Марион. Он сложил пальцы в кулак – поколебавшись, потому что никогда до этого никого не бил, – а потом стукнул Теда в нос.

– Черт! – воскликнул Тед. Он принялся ходить кругами, расплескивая выпивку из стакана. Он прижал к носу холодный стакан. – Господи Иисусе – я ударил тебя открытой рукой, ладонью, а ты бьешь меня кулаком в нос. Господи Иисусе!

– Марион сказала, что это вас остановит, – сообщил ему Эдди.

– «Марион сказала», – повторил Тед. – Черт побери, что еще она говорила?

– Я и пытаюсь вам передать, – сказал Эдди. – Она говорила, что вам не обязательно запоминать, что я буду говорить, потому что ее адвокат повторит вам все это еще раз.

– Если она полагает, что у нее есть хоть малейший шанс заполучить Рут, то лучше ей оставить эту идею! – прокричал Тед.

– Она не намерена брать с собой Рут, – сказал Эдди. – И пытаться не будет.

– Это она тебе сказала?

– Она мне сказала все то, что я говорю вам, – ответил Эдди.

– Что это за мать, которая готова бросить своего ребенка? – крикнул Тед.

– Об этом она мне ничего не говорила, – признался Эдди.

– Черт… – начал было Тед.

– Насчет ребенка она говорила только одно, – прервал его Эдди. – Вам нужно поменьше пить. Еще одно лишение водительских прав – и вас могут лишить прав родительских. Марион хочет быть уверена, что Рут в машине с вами не подвергается опасности…

– Да кто она такая, чтобы говорить, будто Рут со мной будет в опасности? – завопил Тед.

– Я уверен, адвокат вам это объяснит, – сказал Эдди. – Я вам только передаю то, что мне сказала Марион.

– После лета, которое она провела с тобой, какой суд будет слушать ее аргументы? – спросил Тед.

– Она предупреждала, что вы скажете это, – сообщил ему Эдди. – Она сказала, что ей известно довольно много самых разных миссис Вон, которые охотно дадут показания, если до этого дойдет дело. Но она не собирается предъявлять права на Рут. Я просто вам говорю, что вам нужно поменьше пить.

– Хорошо, хорошо, – сказал Тед, опрокидывая в рот стакан. – Господи Иисусе, зачем ей понадобилось забирать все фотографии? Ведь есть негативы. Она могла взять негативы и сделать новые фотографии.

– Она и негативы тоже взяла, – сказал ему Эдди.

– Черта с два она взяла! – воскликнул Тед.

Он стрелой вылетел из своей мастерской – Эдди за ним. Негативы лежали со сделанными первоначально отпечатками почти в сотне конвертов, засунутых в конторку, стоящую в алькове между кухней и столовой. За этой конторкой Марион выписывала счета. Теперь Тед и Эдди увидели, что конторка исчезла.

– Я об этом забыл сказать, – признал Эдди. – Она сказала, что это ее конторка – другой мебели она не взяла.

– Насрать мне на эту конторку! – завопил Тед. – Она не имеет права брать и фотографии, и негативы. Они были и моими сыновьями!

– Она предупреждала, что вы будете говорить это, – сказал ему Эдди. – Она сказала, что вы хотите оставить себе Рут, а она – нет. Так вот: Рут остается у вас, а она забирает мальчиков.

– Черт побери! Половина фотографий должна остаться у меня! – сказал Тед. – Господи Иисусе… а как насчет Рут? Разве половина этих фотографий не принадлежит Рут?

– Об этом Марион ничего не говорила, – признался Эдди. – Но это вам наверняка объяснит адвокат.

– Далеко ей не уйти, – сказал Тед. – Даже машина записана на мое имя – обе машины на мое имя.

– Адвокат скажет вам, где находится «мерседес», – сообщил ему Эдди. – Марион отправит ключи адвокату, а адвокат скажет вам, где находится машина. Она сказала, что ей машина не нужна.

– Ей будут нужны деньги, – злобно сказал Тед. – На что она собирается жить?

– Она сказала, адвокат сообщит вам, какие ей нужны деньги, – сказал ему Эдди.

– Черт! – сказал Тед.

– Вы ведь, так или иначе, собирались разводиться, разве нет? – спросил его Эдди.

– Этот вопрос ты задаешь от имени Марион? – спросил Тед.

– От своего, – признал Тед.

– Ты лучше делай то, что тебя просила Марион, Эдди.

– Она меня не просила забирать фотографию, – сказал ему Эдди. – Это была идея Рут. И моя. Но первой об этом сказала Рут.

– Это была хорошая идея, – признал Тед.

– Я думал о Рут, – сказал ему Эдди.

– Я знаю – спасибо, – сказал Тед.

После этого несколько секунд они провели в молчании. До них доносился голос Рут, изводившей няньку бесконечными вопросами. В этот момент казалось, что сорваться готова скорее Алис, чем Рут.

– А вот этот? Расскажи про него! – потребовала четырехлетняя девочка. Тед и Эдди знали, что Рут, видимо, показывает на один из гвоздиков. Рут хотела слушать истории, стоящие за каждой отсутствующей фотографией. Алис, естественно, не помнила, какая фотография висела на том гвозде, на который показывала Рут. К тому же Алис не знала историй большинства фотографий. – Расскажи. А вот про эту? – снова спросила Рут.

– Извини, Рут, но я не знаю, – сказала Алис.

– Это фотография Томаса в высокой шляпе, – сердито сказала Рут няньке. – Тимоти тянется к шляпе Томаса, но не может дотянуться, потому что Томас стоит на мяче.

– Так ты же все помнишь, – сказала Алис.

«А сколько это будет помнить Рут?» – думал Эдди.

Он посмотрел на Теда, который налил себе еще.

– Тимоти пнул мяч, и Томас упал, – продолжала Рут. – Томас разозлился, и они стали драться. Но Томас всегда побеждал, потому что был старше.

– А была фотография, как они дерутся? – спросила Алис.

Неверный вопрос, сразу же понял Эдди.

– Да нет же, глупая! – вскрикнула Рут. – Дрались они после фотографии.

– Ах так, – сказала Алис. – Извини…

– Хочешь выпить? – спросил Тед у Эдди.

– Нет, – ответил Эдди. – Нам нужно доехать до собачьей будки и посмотреть, не оставила ли чего Марион там.

– Хорошая мысль, – сказал Тед. – Ты поведешь.

Поначалу в мрачном доме над гаражом они не нашли ничего. Марион забрала те свои немногие предметы одежды, что были там, хотя Эдди и знал (и всегда будет с благодарностью думать об этом), что она сделала с розовым кашемировым джемпером, сиреневым лифчиком и такого же цвета трусиками. Из нескольких фотографий, что Марион перевезла в собачью будку на лето, исчезли все, кроме одной. Марион оставила фотографию мертвых мальчиков, висевшую над кроватью: Томас и Тимоти в дверях главного входа в академию, они на пороге зрелости – их последний год в Экзетере.

HVC VENITE PVERI

VT VIRI SITIS

– «Входите сюда, мальчики, – шепотом перевела Марион, – и становитесь мужчинами».

Эта была та самая фотография, что висела над ложем сексуальной инициации Эдди. К стеклу скотчем был приклеен клочок бумаги. Почерк Марион узнавался легко: «Для Эдди».

– Вот это тебе! – прокричал Тед. Он оторвал бумажку от стекла, счистил ногтем остатки скотча. – А это, Эдди, не для тебя. Они мои сыновья, и другой их фотографии у меня нет!

Эдди не стал спорить. Латинское изречение он и так хорошо помнил, без фотографии. Ему еще два года предстояло провести в Экзетере, он будет часто проходить в эту дверь под латинской надписью. И фотография Томаса и Тимоти ему тоже была не нужна; помнить ему было нужно вовсе не о них. А Марион он мог помнить и без мертвых мальчиков – он ведь знал ее без них, хотя, конечно, готов был согласиться, что все это лето они незримо находились где-то рядом.

– Конечно, это ваша фотография, – сказал Эдди.

– Можешь не сомневаться, – сказал ему Тед. – Как ей могло только в голову прийти отдать эту фотографию тебе?

– Не знаю, – солгал Эдди.

В один день фраза «Не знаю» стала для всех ответом на любой вопрос.

Значит, фотография Томаса и Тимоти в дверях Экзетера принадлежала Теду. Она, конечно, давала большее представление о мертвых мальчиках, чем их неполное изображение (а точнее, изображение их ног), висевшее теперь в комнате Рут на одном из многих свободных гвоздей, торчащих из обоев.

Когда Тед и Эдди покинули убогий дом над гаражом, Эдди уносил свои вещи – он должен был собираться в дорогу. Он ждал, когда Тед укажет ему на дверь, и Тед услужливо сделал это в машине, когда они возвращались в дом на Парсонадж-лейн.

– Что у нас завтра – суббота? – спросил он.

– Да, суббота, – ответил Эдди.

– Я хочу, чтобы ты завтра убрался отсюда. В крайнем случае в воскресенье, – сказал ему Тед.

– Хорошо, – сказал Эдди. – Мне нужно найти кого-нибудь, кто бы меня подвез.

– Алис может.

Эдди решил, что лучше не сообщать Теду, что Марион уже говорила об Алис как о лучшей возможности для Эдди добраться до Ориент-Пойнт.

Когда они вернулись домой, Рут, наплакавшись, уже успела заснуть (девочка отказалась ужинать), а Алис тихо плакала в коридоре наверху. Странно, что студентку колледжа такая ситуация настолько выбила из колеи. Но Эдди не мог заставить себя испытывать сочувствие к Алис – она была не чужда снобизма и после его появления в доме немедленно попыталась утвердить свое превосходство над ним. (Ее единственное превосходство состояло в том, что ей было на пару лет больше шестнадцати.)

Тед помог Алис спуститься по лестнице и дал ей чистый платок, чтобы утереть сопли.

– Извините, что все это вывалилось на вас, Алис, – сказал студентке Тед, но нянька оставалась безутешной.

– Мой отец бросил мою мать, когда я была маленькой девочкой, – шмыгая носом, сказала Алис. – А потому я ухожу. Просто беру и ухожу. А ты тоже должен соблюсти приличия и уйти, – добавила Алис, обращаясь к Эдди.

– Мне уже поздно уходить, Алис, – сказал Эдди. – Меня уволили.

– Я и не подозревал, что вы такая превосходная, Алис, – сказал ей Тед.

– Алис демонстрировала мне свое превосходство все лето, – сказал Эдди Теду.

Из всех перемен, случившихся с Эдди, эта нравилась ему меньше всего; вместе с самоуверенностью, с собственным голосом он еще обрел и вкус к жестокостям такого рода, на какие раньше был не способен.

– У меня над тобой моральное превосходство, Эдди, – уж это-то я знаю, – сказала ему нянька.

– «Моральное превосходство», – повторил Тед. – Да это же целая концепция! А ты, Эдди, никогда не чувствуешь «морального превосходства»?

– Над вами – чувствую, – сказал парнишка.

– Вы видите, Алис? – спросил Тед. – Каждый чувствует «моральное превосходство» над кем-нибудь!

Эдди только теперь обратил внимание на то, что Тед уже пьян.

Алис со слезами вышла из дома. Эдди и Тед смотрели, как она отъехала.

– Вот и накрылась моя машина до Ориент-Пойнта, – заметил Эдди.

– И тем не менее я хочу, чтобы ты завтра убрался отсюда, – сказал ему Тед.

– Превосходно, – сказал Эдди. – Но пешком мне до Ориент-Пойнта не дойти. А вы меня подвезти не можете.

– Ничего, ты парень ушлый – найдешь кого-нибудь, кто тебя подвезет, – сказал Тед.

– Это вам хорошо удается находить кого-нибудь, кто бы вас подвез, – ответил Эдди.

Они могли бы говорить друг другу колкости всю ночь, а за окном еще и стемнеть не успело. Рут так рано никогда не засыпала. Тед вслух выразил беспокойство, сказав, что, наверно, нужно ее разбудить и уговорить съесть что-нибудь на ужин. Но когда он на цыпочках вошел в комнату Рут, та сидела за своим мольбертом – она либо проснулась, либо вообще не засыпала, а только прикинулась спящей, чтобы обмануть Алис.

Рисунки четырехлетней Рут были на удивление продвинутыми. Пока слишком рано было говорить, что это было – знак таланта или школа отца, который показал ей, как рисовать разные вещи, главным образом лица. Она определенно знала, как нарисовать лицо; вообще-то говоря, Рут ничего и не рисовала, кроме лиц. (Став взрослой, она вообще перестала рисовать.)

Теперь же девочка рисовала новые для нее вещи: это были тощие фигуры, какие-то неуклюжие, бесформенные, какие могла бы рисовать нормальная четырехлетняя девочка (а не своего рода профессиональная художница). Таких фигур было три; у них, коряво нарисованных, были овальные, очень похожие на арбузы головы без лиц. Над ними, а может, за ними – перспектива была не очень ясна – виднелись несколько больших насыпей, похожих на горы. Но ведь Рут была ребенком картофельных полей и океана – там, где выросла она, все было плоским.

– Это у тебя горы, Рути? – спросил Тед.

– Нет! – воскликнула девочка.

Она хотела, чтобы пришел Эдди и тоже посмотрел на ее рисунок. Тед позвал его.

– Это у тебя горы? – спросил Эдди, увидев рисунок.

– Нет! Нет! Нет! – заплакала Рут.

– Рути, детка, не плачь. – Тед показал на тощие фигуры. – Кто эти люди, Рути?

– Это мертвые человеки, – сказала ему Рут.

– Ты хочешь сказать – «мертвые люди», Рути?

– Да, мертвые человеки, – повторила девочка.

– А-а, понимаю, это скелеты, – сказал ее отец.

– А где у них лица? – спросил у девочки Эдди.

– У мертвых человеков не бывает лиц, – сказала Рут.

– А почему, детка? – спросил у нее Тед.

– Потому что они похоронены. Они под землей, – сказала ему Рут.

Тед показал на насыпи, которые не были горами.

– А это земля, да?

– Да, – сказала Рут. – Под ней лежат мертвые человеки.

– Понятно, – сказал Тед.

Указывая на среднюю тощую фигуру с головой-арбузом, Рут сказала:

– Это мамочка.

– Твоя мамочка вовсе не мертвая, детка, – сказал Тед. – Мамочка никакой не мертвый человек.

– А это Томас, а это Тимоти, – продолжила Рут, показывая на другие скелеты.

– Рути, мамочка не мертвая – она просто уехала.

– Это мамочка, – повторила Рут, снова показывая на средний скелет.

– А как насчет сэндвича с сыром на гриле и картошки фри? – спросил у Рут Эдди.

– И кетчупа, – сказала Рут.

– Хорошая идея, Эдди, – сказал шестнадцатилетнему мальчишке Тед.

Картошка фри была замороженная, духовку пришлось нагревать, а Тед был слишком пьян и не мог найти сковородки, в которой он готовил сэндвичи с сыром на гриле; тем не менее они все втроем съели эту отвратительную еду – помог кетчуп. Эдди мыл посуду, а Тед пытался уложить Рут в постель. С учетом обстоятельств ужин был довольно цивилизованным – так думал Эдди, слушая, как Тед с дочерью поднимаются по лестнице, рассказывая друг другу о пропавших фотографиях. Иногда Тед что-нибудь сочинял (по крайней мере, описывал фотографию, которую Эдди не мог вспомнить), но Рут, кажется, не возражала. Рут тоже сочинила истории про одну или две фотографии.

Придет время, когда она забудет многие из этих фотографий, и тогда она станет сочинять почти все. Эдди, когда в его памяти сотрутся почти все фотографии, тоже будет их сочинять. Только Марион не нужно будет выдумывать Томаса и Тимоти. Рут, конечно, скоро научится выдумывать и мать.

Пока Эдди собирал свои вещи, Рут и Тед ходили кругами по дому мимо фотографий – настоящих и вымышленных. Они мешали Эдди сосредоточиться на его первостепенной проблеме – кто довезет его до парома в Ориент-Пойнт. Именно тогда ему и попался на глаза список всех экзонианцев, проживающих в Гемптонах. Последним дополнением к списку был Перси С. Уилмот, выпуска 46-го года, живший неподалеку, в Уэйнскотте.

Эдди, видимо, был в возрасте Рут, когда мистер Уилмот закончил Экзетер, но, возможно, мистер Уилмот все еще помнил отца Эдди. Уж конечно, любой экзонианец должен был, по крайней мере, слышать о Мятном О’Харе! Но достаточно ли этих воспоминаний, чтобы тащиться в Ориент-Пойнт? У Эдди на этот счет были большие сомнения. Но он считал, что звонок Перси Уилмоту будет по меньшей мере иметь познавательное значение, пусть это и будет против шерсти его батюшке. Он сделает это ради удовольствия сказать Мятному: «Слушай, я звонил всем экзонианцам, живущим в Гемптонах, и умолял их подвезти меня к парому, и все они послали меня куда подальше!»

Но когда Эдди спустился в кухню к телефону и посмотрел на часы, оказалось, что уже почти полночь – лучше было бы позвонить мистеру Уилмоту утром. Однако, несмотря на позднее время, он без раздумий позвонил родителям; Эдди был готов немного поговорить с отцом, только если тот полуспал. Эдди хотел свести разговор к минимуму. Хотя Мятный и в самом деле полуспал, но тут же пришел в возбуждение.

– Все в порядке, па. Нет-нет, ничего не случилось, – сказал Эдди. – Я просто хотел, чтобы вы с мамой завтра не уходили далеко от телефона, на случай если я позвоню. Если я найду, кто бы смог подвезти меня до парома, то позвоню перед отъездом.

– Тебя уволили? – спросил Мятный.

Эдди услышал, как его отец шепчет матери: «Это Эдвард. Мне кажется, его уволили».

– Нет, ничего меня не уволили, – сказал Эдди. – Просто работа закончилась.

Естественно, Мятный не мог остановиться – он рассуждал о том, что, по его мнению, эта работа относится к разряду таких, которые никогда не «заканчиваются». Еще Мятный рассчитал, что ему требуется на тридцать минут больше, чтобы добраться до Нью-Лондона из Экзетера, чем Эдди – чтобы добраться до Ориент-Пойнта из Сагапонака и на пароме до Нью-Лондона.

– Тогда я просто подожду тебя в Нью-Лондоне, па.

Зная Мятного, Эдди не сомневался, что (даже предупрежденный с опозданием) Мятный будет ждать его на причале в Нью-Лондоне. Отец возьмет и мать – она будет его «штурманом».

После звонка Эдди вышел во двор. Ему нужно было спрятаться от этого бормотания наверху, где Тед и Рут пересказывали истории пропавших фотографий, делая это как с помощью воспоминаний, так и воображения. В прохладном дворе их голоса не были слышны – их заглушала какофония сверчков и древесных лягушек, а еще – далеким шумом прибоя.

Единственную разборку между Тедом и Марион Эдди услышал именно здесь – в просторном, но неухоженном дворе. Марион называла его «двор в работе», но точнее было сказать – двор, работы в котором остановлены из-за несогласия и неопределенности. Тед хотел сделать бассейн. Марион говорила, что бассейн испортит Рут или что девочка утонет в нем.

– С какой стати – у нее столько нянек, – возразил Тед, и это было истолковано Марион как еще одно обвинение в том, что она плохая мать.

Еще Тед хотел устроить душ на улице – неподалеку от сквош-корта в сарае, но и рядом с бассейном, чтобы дети, возвращаясь с пляжа, могли смыть с себя песок, прежде чем лезть в бассейн.

– Какие дети? – спросила его Марион.

– Я уж не говорю о том, что – прежде чем заходить в дом, – добавил Тед.

Он ненавидел песок в доме. Тед никогда не ходил на пляж, разве что зимой после шторма. Ему нравилось смотреть, что выбрасывают на берег волны, иногда он находил что-нибудь и приносил домой, чтобы нарисовать. (Выброшенные на берег деревяшки необычной формы, раковину мечехвоста, ската с мордой, похожей на маску, что надевают на Хеллоуин, и колючим хвостом, мертвую чайку.)

Марион ходила на пляж, только если этого хотела Рут или если это было на уик-энд (или если по какой-то причине не было няньки, которая отправилась бы туда с девочкой). Марион не любила, когда солнца слишком много. На пляже она надевала на себя рубашку с длинными рукавами. Еще она надевала бейсбольную кепочку и солнцезащитные очки, чтобы никто ее не узнал, и сидела, глядя на Рут, которая играла у кромки воды.

«Не как мать, а скорее как нянька» – так сама Марион в разговорах с Эдди описывала это. «Как человек, который даже меньше волнуется за ребенка, чем хорошая нянька», – говорила она.

Тед для дворового душа хотел кабину с двумя душевыми головками, чтобы он и его партнер по сквошу могли принимать душ одновременно.

– Как при плавательном бассейне, – сказал Тед. – И все дети смогут мыться одновременно.

– Какие дети? – повторила Марион.

– Ну, тогда Рут и ее нянька, – ответил Тед.

Газон в неухоженном дворе превратился в поляну, поросшую высокой травой и маргаритками. Газон должен быть больше, решил Тед. И еще нужен какой-нибудь забор, чтобы соседи не видели тебя, когда ты плаваешь в бассейне.

– Какие соседи? – спросила Марион.

– Ну, когда-нибудь здесь будет гораздо больше соседей, – сказал ей Тед. (В этом он оказался прав.)

Но Марион хотела другой двор. Ей нравилась полянка с высокой травой и маргаритками; она бы не возражала, будь здесь еще больше полевых цветов. Ей нравился дикий сад. Может, еще и беседка в плюще, только чтобы плющ вился естественно. И газон должен быть меньше, а не больше – больше цветов, только не эти, навороченные.

– «Навороченные»… – презрительно повторил Тед.

– Бассейны – это снобизм, – сказала Марион. – А большой газон похож на футбольное поле. Зачем нам футбольное поле? Рут что – собирается тут пинать мяч вместе со всей командой?

– Будь мальчики живы, тебе нужен был бы большой газон, – сказал ей Тед. – Мальчики любили играть в мяч.

На этом все и кончилось. Двор остался, каким и был: если не совсем «двор в работе», то, по крайней мере, незаконченный двор.

Слушая в темноте сверчков, древесных лягушек и шум прибоя вдалеке, Эдди представлял себе, что теперь станет с этим двором. Он услышал постукивание кубиков льда в стакане Теда, прежде чем увидел его самого и прежде чем Тед увидел его.

Свет в нижней части дома включен не был – только наверху в коридоре и гостевой спальне, где его оставил Эдди, а еще в хозяйской спальне горел ночничок, который всегда оставляли для Рут. Эдди недоумевал – как это Теду удалось налить себе новую порцию в темной кухне.

– Рут уснула? – спросил его Эдди.

– Наконец-то, – сказал Тед. – Бедная малышка.

Он все встряхивал кубики льда и время от времени прикладывался к стакану. Тед в третий раз предложил Эдди выпить, и Эдди опять отказался.

– Ну выпей тогда хоть пива, – сказал Тед. – Черт побери… ты только посмотри на этот двор.

Эдди решил выпить пива. Шестнадцатилетний парнишка никогда еще не пил пива. Родители его по особым случаям пили вино за обедом, и Эдди разрешалось выпить с ними вина. Вино Эдди не нравилось.

Пиво было холодным и горьким – Эдди не допьет его. Но пока Тед шел за ним к холодильнику, пока включал (и оставил включенным, выходя из кухни) свет, мысли Эдди спутались, и он забыл о дворе; теперь он думал только о Марион.