Текст книги "Кремень и зеркало"

На холме Нок-Анье

– Меня отозвали, – сообщил сэр Генри Сидней Хью О’Нилу. – Королева и Совет больше не нуждаются в моей службе.

Хью знал, что это произойдет – что после смерти Фицмориса сэр Генри получит письмо от королевы. Ему об этом сказали. И потому услышать от сэра Генри, что это и впрямь случилось, было больно.

– Трижды Ее Величество посылала меня в Ирландию своим наместником, – продолжал Сидней. – И всякий раз я возвращался на тысячу фунтов беднее, чем уезжал, и этот раз – не исключение.

Они распрощались в гавани Корка: Хью предстояло вернуться в Ольстер с остатками своего небольшого отряда, который он набрал, чтобы сражаться с католиками, врагами королевы; а сэра Генри уже ожидал корабль, идущий в Дублин. Уладив там все дела, лорд-наместник отправится в Лондон и отчитается перед Советом: признает свои ошибки, предъявит свои достижения и изложит им все, что может пригодиться следующему лорду-наместнику, надеясь про себя, что его преемник окажется достаточно богат, чтобы не вернуться в Англию нищим. Он примет от королевы непыльную должность правителя Валлийской марки и будет жить в замке Ладлоу, что в Уэльсе, пока не уйдет в отставку и с этого поста и не вернется в Пенсхерст; будет заботиться о своих владениях и читать книги; выдаст дочь замуж; будет ждать, когда же Филип наконец вернется из Голландии, и умрет незадолго до того, как его сын, друг детства Хью О’Нила, поэт и воин, будет смертельно ранен в битве при Зютфене, сражаясь за нидерландских протестантов[61]61
  Генри Сидней умер 5 мая 1586 года, а его сын – 17 октября того же года.


[Закрыть].

В Мунстер Хью решил вернуться другой дорогой: у него уже входило в привычку всякий раз выбирать новый маршрут, чтобы посмотреть на то, чего еще не видел. Несмотря на все свои путешествия, Ирландию он еще почти не знал, а между тем твердо верил: какое бы место под солнцем ни было ему уготовано, он должен хорошо понимать, что за земля лежит у него под ногами – неважно, возьмет ли он ее сам или получит в дар. Большинство из оставшихся при нем бойцов – О’Хейганы и галлогласы с их вождями – предпочли ехать домой знакомым путем: в Дублин, а оттуда – в Дроэду, Дандолк и, наконец, в Ольстер через Северный перевал; на этом маршруте было легче пополнить припасы, чем на непривычном пути, которым поехал Хью. Взяв с собой меньше десятка человек, конных и пеших, он направился было к Лимерику, но затем свернул на другую дорогу, которая, казалось, вела на северо-запад вернее; но к концу дня она оборвалась, а наутро Хью и его спутники отыскали еще одну дорогу и двинулись по ней тесно сбитым отрядом, то и дело посматривая по сторонам. Ехали наугад: долгое время не попадалось ни одной деревни, где можно было бы найти проводника. Кругом царило запустение. Редкие встречные – и взрослые, и даже дети – спешили спрятаться, едва завидев отряд. Наконец подъехали двое мальчишек на одной лошади – рыжеголовые, с лисьими глазами, чем-то напомнившие Хью младшего брата Шиван. Не покажут ли они дорогу до границы Роскоммона? Но о таком месте они явно слышали впервые. «Это на севере», – пояснил Хью. «А-а, да, да!» Мальчишки заулыбались, кивая друг другу, а потом и самому Хью, и тот сообразил, что перед ним близнецы – существа удивительные и странные.

И отряд двинулся дальше – вслед за близнецами, так и ехавшими вдвоем на своей старой лошаденке без узды и седла. Казалось, этот день будет тянуться вечно: солнце окуталось облаками, но все никак не желало заходить. «Быть может, это знамение?» – спросил себя Хью и не нашел ответа. Он расспрашивал мальчишек, как называются места, мимо которых они проезжали, – древние разрушенные башни и стоячие камни, реки и броды; какие-то названия они знали, но вообще, похоже, не слишком интересовались именами. Когда наконец стало смеркаться – да и то казалось, что тьма не спускается с неба, а восходит, как пар, к небесам от темной дороги, – мальчишки вдруг замахали руками, указывая на запад и повторяя какое-то название на своем местном наречии. Хью вслушался и разобрал это слово – название озера, Лох-Гур. Там, на островке, стоял замок Десмонда. Хью захотелось взглянуть на него, и он спросил близнецов, далеко ли до туда, но не понял ответа. Граф Джеральд сейчас, скорее всего, в Аскитоне, но Лох-Гур – место куда более древнее. Размышляя об этом, Хью ехал и ехал за старой лошадкой, мелькавшей бледным пятном в темноте. Скоро придется встать на ночлег, но его люди предпочли бы продолжать путь. Им не нравились эти мунстерские земли: слишком много смертей они здесь повидали и сами сюда принесли.

Уже почти совсем стемнело. Близнецы далеко опередили отряд, но Хью чувствовал, что они их не бросили и все еще ведут за собой. Тропа повернула к востоку и повела в горку, к подножию холма, что вздымался черным горбом против неба, еще не совсем померкшего. Верно, то было зарево от восходящей Луны. Всадники приумолкли. А затем на склоне холма, вдалеке, вспыхнули огни. Поначалу их было немного, но стало больше; они пришли в движение и опоясали голую вершину холма сверкающей цепью, обвили его шею золотым ожерельем. А затем на вершине вспыхнул, рассыпая искры, целый костер, и от него, вливаясь в это сияющее кольцо, потянулась вниз вереница новых огней. Близнецы между тем повернули назад и уже подъезжали к отряду.

– Что это такое? – крикнул им Хью. – Что за огни? Кто их несет?

Мальчишки только рассмеялись, указывая на пляшущие огоньки, которые, казалось, плыли по склону холма сами собой, без всяких носильщиков. Кони забеспокоились: им не нравился запах дыма. Затем кто-то из отряда выкрикнул: «Эльфы!»

– Да нет, – снова засмеялись близнецы. – Просто люди! Сегодня же канун Иванова дня. Вы что, не знали?

И сразу же стало видно, что все эти огоньки, заполонившие склон холма, – просто соломенные факелы в руках крестьян, а миг спустя послышались голоса и пение. Близнецы тоже запели, но Хью не разбирал слов; полная Луна уже наполовину выкатилась из-за горизонта, а пение все лилось, перетекая, как огонь от факела к факелу: стоило умолкнуть одной песне, как тотчас кто-то заводил другую. Словно прозрев от всех этих огней и Луны, Хью крикнул мальчикам:

– Что это за место? Это холм Нокайни?

– Нок-Анье! – отозвались они. – Благословенная Анье! Всадники, сгрудившиеся вокруг Хью, уже посмеивались от облегчения, но кое-кто перекрестился и, согнув средний палец на правой руке, поцеловал костяшку: так отгоняют всякое зло. Луна подымалась все выше – Луна благословенной Анье, – и вот уже пение сменилось криками и улюлюканьем, а Хью живо припомнил рассказ графа Десмонда о его предке, Геройде Ярле, самом первом из Джеральдинов, – как тот похитил плащ богини Анье, пока она купалась, и как у нее родился сын-прыгун, тот самый, что потом превратился в серого гуся и исчез навсегда. Хью окликнул мальчишек, думая дать им монету и расспросить подробнее, но те лишь помахали ему и, двинувшись прямиком в толпу верхом на своей старой лошадке, затерялись среди парней и девиц, несущих огни святого Иоанна.

Много лет спустя, в покоях римского палаццо Сальвиати, Хью О’Нил снова мысленно странствовал по лесам и равнинам Мунстера в компании Петра Ломбарда – архиепископа и исповедника, что когда-то был мальчишкой из Уотерфорда и по-прежнему принадлежал Мунстеру душой и помыслами. Во дворце было холодно; сидя друг против друга, эти двое проводили этот вечер, как и многие другие вечера до него, в неспешной беседе. В основном говорил Хью, хотя теперь, когда они добрались до последних лет, вспоминать стало труднее. То, что интересовало духовника, для графа было как старая заноза в ладони.

– Десмонд, – сказал архиепископ. – Почему он все-таки пришел на выручку матери-церкви? Он же презирал Джеймса Фицмориса.

Хью возвел глаза к потолку, где витали тусклые ангелы.

– Понятия не имею. Он не стал мешать кузену Джеймсу, а значит, он был католиком. И тут уж неважно, что Берк, который, кстати сказать, был протестантом, убил Джеймса куда раньше, чем Десмонд вообще смог что-либо предпринять. Английский военачальник, Сидни, рыскал со своей солдатней по Мунстеру, как волк среди овец. Они вторгались в города и замки Десмонда и убивали всех, кого найдут, даже тех, кто хотел сдаться. Католические лорды и вожди кланов ехали в Англию просить о помиловании и отрекались от своей веры, лишь бы им сохранили жизнь.

– А его замок в Аскитоне разве не захватили? – спросил архиепископ. – И тамошнее аббатство? Я слыхал, его осквернили, похитили священные сосуды и разбили витражи.

– Все так, – кивнул граф. – А еще вломились в усыпальницу Фицджеральдов и выкинули останки из гробов. Гроб Джоанны Фицджеральд Батлер, жены старого графа, тоже вскрыли и разбросали ее кости.

– Нечестивцы, – сказал Ломбард.

Они немного помолчали, слушая тихий свист гуляющих по комнате сквозняков. Архиепископ заговорил первым:

– Я слыхал, потом начался голод.

– Так и было, а потом стало еще хуже. Еды хватало только солдатам, да и тех держали впроголодь.

– Говорят, по улицам Дублина бродили волки – искали, кого бы сожрать.

– Мне рассказывали, как граф Десмонд наконец решился выступить, – сказал Хью. – Стоял октябрь, прямо как сейчас. Англичане, а с ними, говорят, и Том Батлер, сделали Десмонду предложение: если он хочет избежать обвинения в измене – которое, да будет ему известно, уже лежит наготове и ждет только подписи, то пусть приезжает в Англию и остается там жить тихо-мирно. Представляете себе?

– В Англию, – повторил Петр. – В страну еретиков. Сотворивших столько католических святых своими кострами и топорами.

– Десмонд к тому времени был уже совсем слаб. Едва на ногах держался. Ему помогли сесть на белого коня и вложили в руку меч Десмондов. Так мне рассказывали.

– Интересно, – пробормотал Петр себе под нос. – Я вот думаю: а не могло ли случиться так, что с ним заговорили ангелы?

И снова Хью О’Нил закатил глаза к сумрачному небу на потолке и едва заметным ангелам, серым на сером.

– По-моему, ни один ангел в здравом уме не стал бы говорить с Джеральдом Фицджеральдом. А если бы и заговорил, его бы за это по головке не погладили.

– И все же, когда Десмонд наконец выступил, поднялся весь Запад.

Архиепископ знал об этом из писем и по рассказам беглецов. Страх, в котором с самого начала жили англичане-колонисты, охватил теперь и английских солдат, и этот страх, несомненно, был послан Богом.

– Все четверо всадников Судного дня проехались по стране, – добавил он вслух. – Виселицы ломились под тяжестью спелых плодов. Испанцы все-таки прислали корабли и людей, но слишком мало. О, этот вечно осторожный Филип, мир его праху!

Хью почувствовал на себе испытующий взгляд духовника. «Почему он, Хью О’Нил, не присоединился к борьбе?» – спрашивал этот взгляд. Что его остановило? Ведь по всему Мунстеру верили, что он поддержит повстанцев и вскоре примет корону в Таре, станет католическим королем и положит начало новому миру. Хью О’Нил знал, почему он этого не сделал, – да, теперь он знал, какие силы держали его в своих могучих руках, и прошло еще немало лет после восстания Десмонда, прежде чем он вырвался из этой хватки, но пытаться что-то изменить тогда уже стало слишком поздно: само Время уже развернулось против него, словно гигантский корабль, не способный противиться встречному ветру.

– Но под конец Десмонд остался один, – сказал граф. – Он прятался в Керри, в лесах Гланагинти. Там-то, в жалкой хижине, его и нашли люди из клана Мориарти, так и не вставшие на сторону Десмонда. Они связали его, выволокли на двор и попытались усадить на лошадь, но затем увидели, что он слишком слаб – не может ни идти, ни ехать верхом. Тогда они его обезглавили и увезли голову с собой, чтобы получить награду. Так я слышал от тех, кто знал, как все это было. Они ее видели своими глазами, эту голову.

Архиепископ осенил себя крестом.

– Значит, все было напрасно?

Граф поднялся, тяжело опираясь на подлокотники: он так долго просидел, не шевелясь, что теперь не чувствовал ног.

– Ничто не бывает напрасно, – промолвил он. – Если только не напрасно вообще все на свете.

На прощание обняв своего исповедника и получив благословение, Хью вернулся к себе – как всегда, в сопровождении двух молодых слуг, почти мальчишек (про себя он называл их близнецами). Они помогли ему переодеться в ночную рубаху и устроиться на ложе. Потом укрыли его старым меховым плащом и переглянулись – похоже, сдерживая смех. Хью сообщил, что ему уже вполне удобно; они отступили, пятясь и кланяясь, до самой двери и беззвучно закрыли ее за собой.

Под утро он проснулся – а может, продолжал спать, но ощутил, что находится где-то в другом месте. Там тоже было темно, но не так, как здесь и сейчас. Перед ним крутой стеною вздымался огромный черный холм – не тот, который он видел когда-то, не Нокайни, по сравнению с этим какой-то сонный и приземистый. И все же эта каменная громада была тем самым холмом: откуда-то Хью знал это совершенно точно. И пока его спящий дух разглядывал склон, он сам же и поднимался вверх по склону – проворно и легко, без усилий, прыгая с камня на камень. Он то ли видел это, то ли просто знал. Редкие седые волосы развевались у него за спиной, словно серое покрывало монашки; узкое, точеное лицо, запрокинутое к небу, белело во тьме, как старая кость. Хью узнал этого человека; это был он сам. Исцелившийся – или, быть может, никогда ничем не болевший, – он крепко сжимал в руке кремень, который вел его за собой, точно компас. Тот самый кремень, который его пальцы помнили до сих пор. До вершины он так и не добрался, потому что в холме отворились врата или дверь: две колонны и гранитная перемычка над ними, а внутри – темным-темно. И там, внутри, были они – Древние Силы, короли Мунстера, и Геройд Ярла, а из самой глубины, из сердца холма, уже спешила ему навстречу дочь и мать Луны, Анье Кли, Анье светоносная: скорей, иди к нам, мы ждем!

В водах озера Лох-Ней

Хью О’Нил едва заметил, как миновал тридцатилетний рубеж. Череда врагов, мнимых друзей и полоумных дураков, с которыми он сталкивался в борьбе за свое наследие, мало-помалу становилась короче: кого-то он подкупил, с кем-то договорился, кого-то отправили в изгнание, кого-то повесили. Сыновья Шейна. Его дядя Турлох Линьях. Какой бы ветер ни дул из Лондона, попутный или встречный, во всех этих битвах черное зеркало оставалось его верным советником и соглядатаем. Но если он пытался пойти против самого зеркала, оно могло отказать в руководстве, и позже об этом всегда приходилось пожалеть. Когда Хью заглядывал в него, оно могло сказать: «Действуй немедля или потеряешь все!» – а могло и просто молча посмотреть на него в ответ; иногда оно плакало или улыбалось, а иногда говорило: «Сила берет начало в уме и сердце». Никаких звуков при этом не раздавалось: слова будто сами собой приходили Хью на ум, но это не мешало им оставаться правдивыми и могущественными. Если ему удавалось понять, что кроется за советом, и последовать ему, то все обычно выходило так, как и было предсказано, и Хью побеждал. А весной 1587 года он снова – думая, что это будет в последний раз, – приехал в Лондон: королева наконец соблаговолила даровать ему титул графа Тирона. В том году ему исполнилось тридцать семь.

Лицо, которое Хью видел в черном зеркале, не менялось – или, по крайней мере, всегда виделось ему одинаковым: маленьким, белым, в оправе из драгоценных камней. Но женщина, которую он увидел во плоти, была уже немолода. Краскам не под силу было скрыть ни сеточки в уголках ее глаз, ни морщины, избороздившие высокий лоб. Хью встал перед ней на колени, снявши шляпу.

– Кузен, – промолвила королева, протягивая для поцелуя унизанную перстнями руку. Разрываясь между любовью и стыдом, Хью приблизил губы к этой руке, но так и не коснулся кожи, а когда он снова поднял глаза, Елизавета на мгновение снова показалась ему молодой и безмятежно прелестной. – Наш кузен. Милорд Тирон.

Члены Совета, бородатые, а многие уже и седовласые сановники, украдкой кивали друг другу и новоиспеченному графу. Королеве каким-то образом – Бог весть как! – удалось завоевать сердце этого неотесанного ирландца. Те, кто стоял к нему ближе всех, заметили в его глазах слезы. Хью и сам не знал, отчего плачет: он ведь не какой-нибудь рыцарь, вернувшийся домой с добычей и славой, да и возвращением домой это не назовешь. Ему просто отдали то, что когда-то было у него отнято, а какая в этом честь? К тому же он знал наверняка, что все эти аристократы, толпящиеся вокруг, никогда не примут его как равного.

Но потом Хью взаправду вернулся домой – на борту английского корабля, трюм которого ломился от подарков и покупок, едва уместившихся потом на два десятка телег, запряженных волами. На пристани его встречали всадники О’Нилов и О’Хейганов со своими брегонами и женами, и среди этой толпы, опираясь на посох, стоял поэт О’Махон, дряхлый, как увядший лист. Хью О’Нил подошел к нему, опустился на колени и поцеловал бледную руку, протянутую поэтом. О’Махон велел ему встать и ощупал его взрослое лицо, широкие плечи и узорчатый стальной нагрудник.

Годы назад, когда юный ирландец возвратился на родину с того же чужого острова, на который его тогда увезли без спросу, на улицах было пусто и тихо, но теперь все изменилось: от улицы к улице, от дома к дому летели вести о том, что Хью О’Нил снова дома. Люди обступали его со всех сторон, пытаясь поймать его взгляд или хотя бы коснуться сапога; женщины поднимали детей, чтобы те на него посмотрели. Хью то и дело приходилось кивать им с седла, приподнимая свою черную бархатную шляпу с заткнутым за ободок пером белой совы.

– Они исполнили обещание, – сказал О’Махон.

– Ты о чем, кузен?

– Ты станешь внуком Ньяла, ты взойдешь на камень в Туллахоге, как испокон веков всходили твои предки. А еще ты теперь, милостью англичан, граф Тирон: ты отдал им все свои земли, а они вернули их тебе обратно, словно имели на них какое-то право, и прибавили графский титул. – Но при чем тут обещание? – не понял О’Нил.

– Это уж их дело – знать, что к чему; а твое дело – действовать и учиться. – Он положил руку на плечо Хью. – Будешь объезжать свои земли этим летом, кузен? Их у тебя теперь много.

– Может быть. Кажется, лето будет погожим.

– Я бы поехал с тобой, если ты не против. Хотя бы до того длинного рата за Данганноном.

– Что ж, поезжай! Если хочешь, устроим для тебя носилки.

– Я пока что держусь в седле, – улыбнулся поэт. – И моя лошадка знает туда дорогу.

– И что мы там будем делать?

– Я – ничего. А вот ты… быть может, ты снова встретишь своих союзников, а нет, так гонца или вестника от них. Послушаешь, что они скажут тебе теперь – не мальчишке уже, а зрелому мужу. И, может статься, они расскажут тебе о тех других, что еще могущественней. О тех, что уже пробуждаются ото сна, и о бледных конях, на которых они поскачут.

Новоявленный граф вздрогнул – от страха ли, от восторга или от чего-то еще, чему не было названия. Но волна трепета схлынула, и Хью внезапно понял, что ничего этого не хочет – и не может объяснить, почему.

О’Махона все-таки понесли в паланкине: было ясно, что ему уже немного осталось и даже на лошадке, знающей дорогу, он может не усидеть. С юга, из Дублина, за новоиспеченным графом и его охраной двинулась целая толпа горожан. Они прошли пешком все девяносто миль до Данганнона. Спали на голой земле, а ели то, что подавали им по дороге местные крестьяне, которые тоже выходили посмотреть на великого графа Тир-Оуэна и разражались приветственными криками, когда он смотрел на них и вскидывал руку, да и когда не смотрел. На подступах к замку пошел дождь; старого поэта, замерзшего и уже не ворочавшего языком, перенесли из паланкина и положили на застланную скамью, с которой он прежде декламировал свои стихи – отточенные и мощные, хвалебные и насмешливые. Все знали, скольких предателей и ничтожеств молодой О’Махон сразил своими сатирами: кого настигала песнь поношения, тому не оставалось ничего, кроме как зачахнуть и испустить дух. Но теперь поэт едва мог шептать и безостановочно трясся, хотя его и закутали в теплый плащ. О’Нил принес ему подогретого вина с сахаром и еды, от которой старик молча отвернулся. Затем он пошевелил рукой, подзывая Хью поближе, чтобы тот расслышал его слова, шелестевшие не громче вздохов. Хью подложил ладонь поэту под затылок и помог ему чуть-чуть приподняться, чтобы легче было говорить. И поэт сказал:

– Умираю, кузен.

– Не смей! – сказал Хью. – Нам нужен поэт!

– Будет поэт, – прошептал О’Махон. – Придет бард из чужого клана и победит всех, кто захочет потягаться с ним в искусстве песен. Он поднимется выше всех и, быть может, станет последним, кого услышат септы О’Нилов.

Увидев, что на эту речь старик потратил последние силы, Хью осторожно опустил его обратно на скамью.

– Последним? – все же переспросил он.

– Может быть. – О’Махон снова шевельнул рукой и Хью наклонился, вдохнув сладковатый запах его дыхания. – Но кое-что я знаю точно. Слушай. Это будет женщина.

– Женщина?

Хью сроду не слыхал ни об одной женщине, ставшей поэтом или бардом в этой стране. Впрочем, женщины пели кин, плач по умершим, – споют и по О’Махону.

– Да. Когда-то и женщины бывали бардами, хоть и очень давно уже такого не случалось. Но они пели хвалы тем королям, которые их чтили, и высмеивали тех, кто говорил, будто у них нет права петь.

– И кто она будет? О чем будет петь?

– Будет петь о том, что знает. Может, будет свирепой насмешницей, как Лаберхам[62]62
  Лаберхам (Леборхам, Лебархам, Лавархам) – персонаж ирландских саг, поэтесса, заклинательница и вестница короля Конхобора. Она отличалась исключительным уродством (само ее имя означает «длинная и кривая»), но считалась всеведущей и внушала страх: никто не мог отказать ей в просьбе или что-либо запретить ей, потому что она могла спеть обидчику смертоносную «песнь поношения».


[Закрыть], что могла убивать словом. А может – вроде той, что пела над умирающим Диармайдом, пока он не погрузился в сон[63]63
  Диармайд – воин из дружины Финна, более всего известный как возлюбленный Грайне, невесты Финна. Упомянутая в тексте «песнь сна», пропетая над умирающим Диармайдом, в сагах не фигурирует.


[Закрыть]. Долгой ли будет ее песнь или краткой, выберет ли она себе преемника или не сможет – этого я не знаю. Но ее никогда не забудут. Меня забудут. А ее – нет.

– Тебя не забудут.

Тут О’Махон улыбнулся так, словно ему и приятно было это услышать, и в то же время смешно. Он отпустил руку Хью, и веки его незрячих глаз сомкнулись. Больше он не произнес ни слова.

Женщины из замка омыли тело О’Махона и завернули его в белый лен. Затем собрались носильщики: сам Хью О’Нил и его дядя Фелим, сильно постаревший, брегон О’Нилов (с которым поэт частенько играл в шахматы, хотя и не мог видеть фигур на доске) и двое О’Хейганов. Носилки пронесли десять миль, с остановками у каждого мильного столба, до озера на равнине Магери Гринан, или Махери, как это место звали англичане. Впереди шел волынщик Хью О’Нила, позади – все обитатели Данганнона. Женщины причитали без остановки: стоило одним умолкнуть, как другие тут же подхватывали высокий, разрывающий сердце плач. На берегу уже стояла узкая лодочка, которую мужчины сплели из прочного ивняка. Пришел и священник клана – сказать слова, против которых О’Махон бы не возразил, но прекрасно бы без них обошелся: его боги были куда древнее того, о котором толковал священник. Носилки опустили на землю, тело подняли на руки и переложили в лодку – не вполне настоящую, но в настоящей и не было нужды. Совсем рядом река Блэкуотер, набирая ход, вливалась в большое озеро, Лох-Ней, и все понимали: течение подхватит лодчонку и будет нести за собой, пока она не пойдет ко дну – а уж этого не придется долго ждать. Тело последнего из О’Махонов обложили большими камнями, сухой растопкой и полыми тростинками, набитыми порохом. Хворост подожгли и тотчас оттолкнули лодку от берега; сколько-то она держалась молодцом, но затем стала набирать воду; вскоре огонь погас, а серая гладь озера расступилась, приняла в себя лодку и снова сомкнулась. Мужчины били мечами о щиты, а женщины причитали так пронзительно, словно каждая лишилась родного сына. Под вечер все они – и мужчины, и женщины, и священник, и конная охрана графа – двинулись обратно в Данганнон тем же путем. Хью ехал впереди; на перепутье дорог, еще далеко от замка, он остановился и подозвал своего волынщика, который был еще и начальником замковых кернов.

– Отведи людей домой, – велел он. – Мне тут надо кое-что сделать одному.

Волынщик заиграл, пятясь спиной вперед, чтобы люди могли его видеть, и все потянулись за ним по дороге к замку. А Хью свернул на едва заметную тропку, тянувшуюся от дороги вбок, через вересковую пустошь и дальше, по берегу тихого ручейка. Так он и ехал по ней почти дотемна, пока наконец не увидел с новой высоты тот самый рат, куда О’Махон приводил его дважды и откуда он получил тот подарок, который носил с собой и поныне. Подарок и обещание. Подарки дарят не просто так: в них есть особый смысл и для дарителя, и для одариваемого. Обещания могут сдержать или нарушить, а порою получаешь совсем не то, что тебе обещали. О’Махон сказал, что они исполнили обещание, но Хью не знал, как проверить, правда это или нет.

Бледная громада рата терялась в тумане и вечерней мгле. Хью подъехал к нему ближе, чем в те разы, с О’Махоном. На что он надеялся, придя сюда один, без толкователя? Склоны и вершина кургана поросли травой, но оттуда, где остановился Хью, было заметно, что строители постарались сделать земляные стены отвесными от подножия и до такой высоты, на какой те еще могли удержать на себе тяжесть свода. А еще он впервые увидел то, чего не замечал раньше: кое-где эти стены были укреплены огромными необтесанными глыбами. На ольстерской равнине такие камни встречались редко, и доставить их сюда, должно быть, стоило больших трудов. Тот конный князь, которого Хью видел в детстве, не стал бы так утруждаться, и его серебристая, сумеречная дружина не стала бы. А вот черный человечек из-под земли, который поднял камень, превратившийся в ларец, – тот бы мог. Там, в Англии, доктор Ди говорил, что ирландские друиды когда-то подняли в воздух и перенесли через море гигантские камни, стоявшие теперь на равнине Солсбери. Если они и впрямь были на такое способны, то им под силу было и построить такое убежище из земли и охранных камней, где могли бы в час нужды укрыться люди – тогдашние люди, не такие, как он и прочие ныне живущие. Быть может, они прятались там долго-долго, пока не изменилась сама их суть. И до сих пор прячутся – но выходят, когда захотят или если позвать их.

Подъехав так близко, насколько достало храбрости, Хью спешился. «Граница дня и ночи», – сказал когда-то О’Махон. Хью снова вспомнил те два раза, когда он приближался к кургану: в детстве и потом, после первого возвращения из Англии. Он сунул руку в карман плаща, и на мгновение ему показалось, что кремень пропал. Но нет. Как всегда, на месте. Прикоснувшись к кремню, Хью ощутил, как тому не терпится, чтобы его взяли и подержали в руке. В глубине души граф Тирон понимал, что с этим осколком камня можно вызвать воинство из-под холма, но никакая сила на свете не заставила бы его это сделать. Уж точно не сейчас – а может, и никогда. Если он пробудит остров ото сна (а как? и удастся ли? – на эти вопросы ответов не было) и призовет их, неужто и впрямь они бросят свои пиры и пляски и выйдут наверх? Неужто согласятся, чтобы он ими командовал? Все же он был из рода королей, которым, пусть и в сказках, этот народ когда-то подчинялся или, по крайней мере, сражался с ними бок о бок. Какое-то время, да. Королей и героев в те дни могла погубить любая ошибка, даже крохотная. Отшвырнешь ногой с дороги камень – а это и не камень; подстрелишь пролетающую птицу – а это не птица вовсе. В те времена живые по ночам сидели дома и теплили свои огни; никогда не выплескивали грязную воду за дверь, вымыв ноги; не срывали цветок, если знали, что его лучше не рвать, и не метали копий и камней в запретного зверя. Когда луна в небесах округлялась и загоралась золотом, они вставали на колени и молились ей, как потом молились Марии Приснодеве, и так продолжалось сотни, тысячи лет. Какую ошибку совершит граф Тирон? Обронит неверное слово? Выберет не ту жену?

Этот бард, которому суждено прийти… эта женщина… споет ли она о нем? И что это будет за песня? Убьет она его – или подарит жизнь? Может, еще сто лет пройдет, прежде чем она появится, и он уже давно будет с О’Махоном и со всеми своими родичами, чьи кости покоятся в водах озера Лох-Ней. Или останется лежать на какой-нибудь голой равнине, среди людей из плоти и крови, которых сам и приведет на смерть.

Хью стоял и ждал, пока не стемнело окончательно. Никто не пришел, никто ничего не сказал ему, никто ничего не потребовал. Ни заповеди, ни обещания. Он сел на коня и поехал домой.

За несколько тысяч лет до того дня (точнее не сказал бы никто) из Испании в Ирландию прибыли другие вожди и воины. Прозывались они гойделами, или гаэлами, потому что их предок, живший во дни Моисея, звался Гойдел Глас. Когда этот Гойдел был еще маленьким, Моисей исцелил его от укуса змеи – и, заметьте себе, предрек, что никакая змея или прочая ядовитая тварь не приживется на землях того зеленого Острова на западе, где в далеком будущем поселится его потомство.

Гаэлы скитались по свету сотни лет. Очередной их предводитель, звавшийся Миль или Милезий, привел их в Испанию, и там они прожили долго, пока наконец не услыхали о прекрасном острове, лежавшем от испанских берегов к северу. Это и был Обетованный Остров, предсказанный Моисеем. Сперва послали Ита, дядю Миля, чтобы он разведал там все, вернулся и рассказал. Но Племена богини Дану, великие чародеи, населявшие Остров, заподозрили неладное и убили Ита. И стал он первым из всех, кто пал в долгих войнах между сыновьями Миля и Племенами богини.

Миль же умер в Испании, и тогда восемь его сыновей и мать их, Скота, взявши с собою всех родных и всех, кто последовал за ними, вышли в море и поплыли на Остров Пророчества. Подошли они к Острову с юга и стали искать место для высадки, но Племена богини подняли ужасную бурю, и та отогнала корабли пришельцев прочь от берега. И так повторилось еще много раз. Тогда поэт сыновей Миля, Амергин, помолился за них, сказав так: «Пусть достигнут они страны Эрин – те, кто едет верхом на гребнях бескрайнего, щедрого моря! Да расселятся там повсюду: на равнинах, в горах и долах, и в лесах, где роняют деревья плоды и орехи, близ рек ее и водопадов, у озер и великих вод, на холмах, обильных ручьями; и родятся меж них короли, чтобы править народом в Таре!»

И достигли они берегов Эрин, и вступили в бой с Племенами богини Дану, и сражались с ними до тех пор, пока не заключили мир. И отошла к сыновьям Миля вся страна, что лежит под небом и звездами, а к Племенам богини – вся страна, что лежит под землей и в недрах полых холмов. И разделили сыновья Миля ту страну, что под небом, на четыре четверти: северную и восточную, западную и южную; пятую же часть носили в сердце своем везде и повсюду, как бы далеко ни ушли.