Текст книги "Sex Pistols. Гнев – это энергия: моя жизнь без купюр"

Глава 2. Первый собственный сортир

Колледж Хакни и Сток-Ньюингтон был полон девчонок! Еще и проблемных – ах, вкусняшка! Да, в Иден-Гроув были девочки, но в начальной школе они всегда такие задиры. И кажутся более взрослыми, чем мальчики. Школа Вильгельма Йоркского была всецело мальчиковой, так что Хакни и Сток-Ньюингтон показался мне просто великолепным.

Я был настоящим придурком и влюблялся во все, что мимо меня проходило. Очень романтично! Абсолютное стремление завести роман – сотни раз представлял себе все возможные ситуации, и, конечно же, все шло прахом, стоило мне только открыть рот.

Едва я оправился после менингита, как меня подстерег еще один кошмар – подростковый возраст! Многие дети вступают в эту пору с какой-никакой артиллерией в запасе. Моя же защита была разрушена и разбита в пух и прах, так что все окружающее воспринималось как враждебное вдвойне. Необходимо было ужасно много всего обдумать, и именно этим обдумыванием я и занялся – скажу я вам, у меня появилась настоящая навязчивая идея относительно девчачьих летних платьев. Я превратился в этакого уродского вуайериста. Не думаю, правда, что в те дни это называли «вуайеризмом», были гораздо более жесткие синонимы. Но я даже не сознавал, что пялюсь на девчонок столь пристально. Я полностью погрузился в красоту этого визуального образа – школьницы в летних платьях. Фантастика!

Однако в то время у меня не было подходящих слов, чтобы разобраться с этими вариантами. Я вел себя крайне неуклюже в присутствии большого скопления девчонок и очень, очень этого стеснялся. Я не знал, что сказать или сделать, и не у кого было спросить совета, потому что отношения с девчонками не являлись предметом обсуждения с другими парнями. Просто нет, и все, разве что вставить свое слово в компашках, где шел треп из серии: «О да, я трахнул эту, а потом я трахнул ту», – при этом ты прекрасно понимал, что все они гребаные лжецы.

Так что я на какое-то время превратился в вечно прищуренного китайца. Джонни Вань-Кинг. Сильно дальше мне не удавалось продвинуться. Хотя девчонки тусили вокруг, и иногда удавалось кое-чем заняться за велосипедными сараями – на что сейчас оглядываешься и думаешь: «О нет, даже вспоминать об этом не хочется». Надеюсь, и они не вспоминают!

Что же касается каких-то конкретных влюбленностей, меня устраивала абсолютно любая девушка! Я был как пиявка-паразит – цеплялся за них и ходил по пятам, доводя до сумасшествия. Их было несколько – имен я сейчас не вспомню. Одна девчонка жила в доме над нами и училась в монастырской школе в Хайгейте – она приводила меня в восторг. Ходила всюду в этой униформе – ух ты! Оглянуться так назад – всего лишь очкастая прыщавая пацанка с узловатыми коленками, но для меня она была очень даже хороша! Однако, очевидно, я оказался недостаточно хорош для нее, вот и все. Отказ – ужасная вещь, правда? Но так становишься мужчиной. Вообще это того стоит, чтобы тебя периодически посылали на хуй. Полезно.

В Хакни все это стало больше похоже на настоящие свидания – встретиться, сходить в кино и тому подобное. Или посидеть в кафе, что тоже совсем неплохо. Все было иначе, и мне это нравилось. Однако меня вряд ли можно было назвать великим охотником за юбками. Просто как-то у меня это плохо получается. Я склонен создавать глубокие отношения – да, я. В случае со мной все эти игривые, легкомысленные штуки не работают; так или иначе, мне надо приложить достаточно ощутимые усилия, чтобы кому-то открыться. Для этого я должен полностью доверять этим людям.

В жизни каждого ученика колледжа Хакни в той или иной форме присутствовали проблемы социального характера – вот почему мы все там оказались. Это не было жестоким местом. Конечно, напрашивается предположение, что колледж для трудных подростков – это просто рассадник зла. Напротив, все мы хотели чего-то достичь, но не имели возможность этого сделать, будучи изначально под прессом говносистемы[63]63
  Здесь и далее Джон Лайдон часто употребляет слово shitstem, которое не имеет дословного перевода. «Говносистема» – один из самых близких вариантов перевода.


[Закрыть]. По сути же это была обычная школа, так что я продолжал носить свою униформу Вильгельма Йоркского, поскольку не хотел занашивать до дыр ничего из той одежды, что мне нравилась. Но вообще то, как мы одевались в колледже, чем-то напоминало своеобразный модный показ. И Сидни определенно использовал школу как подиум.

Парень, которого я окрестил Сидом Вишесом, был удивительно забавным персонажем. Середина зимы, пробирающий до костей мороз – типичный ноябрьский зимний день (вы можете, наверное, себе представить, каким пронизывающим ледяной ветер бывает в Лондоне), а он появляется в сетчатой рубашке с коротким рукавом, что было модно в то время, без пальто и в тонких брюках – чувствуя себя очень стильно, но замерзая до смерти. Хотя это и не имело для Сида ни малейшего значения, поскольку он думал, что прекрасно выглядит.

Я познакомился с ним в колледже и просто подумал, что он смешной. Парень всегда зачесывал волосы, стараясь выглядеть как Боуи, но это не помогало. Что за чудило. Прикольный чел, отличная компания, но туп, как гребаный веник, и был абсолютно уверен в своей неотразимости, о чем не уставал повторять. Мне очень нравилась такая объективность. «Дефки меня любят!» – всегда говорил он. Когда эта фраза попала в пистолзовскую документалку «Грязь и ярость»[64]64
  The Filth and the Fury (англ.) – документальный фильм 2000 г. режиссера Джульена Темпла.


[Закрыть], меня прям вдвойне торкнуло, поскольку это было именно то, что он сказал мне в самую первую минуту, когда я его встретил. Я знаю, он понимал, что я догадаюсь. До сих пор угораю над этим. Так типично для него, он был таким не неотразимым – ха, ну гениально же!

Его настоящее имя было Саймон, но ему оно никогда не нравилось, поэтому он использовал другое – Джон. Он рассказал мне, что его отец был гренадером-гвардейцем. Сид с гордостью говорил: «Да-а, прям как у Боба Марли!» Его мать – хиппи с Ибицы, и это была нежелательная беременность. Отец ничего не хотел о них знать, поэтому она его воспитала сама. Мать Сида была хорошо образованна, но у нее, похоже, не было профессии. Любительница длинных струящихся хипповых платьев и черных ногтей. Иногда я встречал ее в том, что напоминало мне наряд медсестры, но только хаки. Очень странно. Я понятия не имею, что она вообще делала. Возможно, гвозди укладывала. Ну а что – кто-то же должен распределять все эти гвоздики по коробочкам.

Ричи – фамилия его отца, Беверли – матери, так что я даже не знаю, как он был записан в свидетельстве о рождении. Он никак не мог определиться с именем, поэтому оказался более чем доволен, когда я начал называть его Сид, потому что это было новое имя, которое можно было добавить к уже имевшемуся набору. Сид – в честь моего домашнего хомячка, создания глупого, но очень дружелюбного, что вполне подходило. В то время имя Сид было этаким воплощением убожества, поскольку, имея прямое отношение к Сиду Джеймсу[65]65
  Сид Джеймс (1913–1976) – английский актер радио, театра, кино и телевидения, комик.


[Закрыть], означало все ужасное – отвратительное имя типичного тупого работяги. И поэтому Сид любил его еще больше, просто им упивался. В этом – весь Сидни.

Он жил со своей матерью в Феллоуз-Корте, мрачной высотке в Хакни. Сперва я подумал – какое прекрасное место, чтобы в нем жить. Но нет!!! Лифт там никогда не работал, и, придя в гости к Сиду, приходилось тащиться вверх одиннадцать пролетов пешком, поэтому сперва я не особо стремился к нему захаживать.

Сид был очень остроумен, и опять-таки это стало для него техникой выживания – юмор. Произносить название журнала Vogue как «вогг-юю» было очень смешно[66]66
  Игра слов vogg – «полный тупица, кретин» и you – «ты».


[Закрыть]. Я бы так ничего и не понял, если бы не тот факт, что у нас в Вильгельме Йоркском преподавали французский. Однако, несмотря на все знания, я предпочитал, как и Сид, произносить «вогг-юю». Мне казалось, это гораздо лучше отражало суть чтива. Но Сид относился к журналу так, будто это была Библия. Разумеется, он ни разу не приобрел и номера. Просто шел к газетному киоску и читал его. Скорее, конечно, просматривал фотографии, ни о каком чтении не шло и речи. Он любил моду до смешного, и для Сидни Дэвид Боуи был иконой стиля на все времена. Если Сидни когда-нибудь и хотел быть кем-то, так это Боуи.

Отличительной чертой внешности Сидни была прическа, как у Боуи, с торчащими вверх волосами. Обычно Сид брал из гостиной два стула, ставил их перед духовкой, открывал ее, зажигал огонь и ложился вниз головой на стулья – от жара его волосы становились жесткими. Однажды Сид таким образом даже поджег себе волосы. Иногда он подпаливал себе концы, но выглядел в итоге замечательно.

– Как же Дэйв Боуи этого добивается?

– Ну, примерно как ты, Сид!

Было очень весело привести Сида в Финсбери-парк. А там же повсюду топовые «канониры» – они такие:

– Что еще за хуйня?

– Ну, прикинь себе – храбрый чел. Середина зимы, а он носит рубашку без рукавов, потому что типа мода и все такое!

– Да ты прав, чувак!

Однажды я взял его с собой на северную трибуну «Арсенала». И как оказалось, у него там были хорошие приятели – серьезные ребята; я был удивлен. Помню одного чувака, который спустя пару лет ввязался в реальные проблемы – настоящий боец. Он не был трусом, Сид, и пришел на трибуну с этим своим коком а-ля Боуи, который доводил до совершенства два дня подряд, запрокинув голову в духовку – идея лака для волос или фена никогда не приходила ему на ум!

Как-то Сид заявился ко мне домой в тонкой футболке и в украшенной вышивкой дубленке, которую, по его словам, один его кореш украл у болельщика «Манчестер Сити». На спине дубленки все еще было вышито: «М. С.» И начал:

– У тебя есть баллончик с краской?

– Да ладно тебе, Сид, что, по-твоему, «горожанин» реально приехал в город в таком виде? Хм-м-м, я не знаю, мне кажется, это означает Мария Саруба – имя девушки или что-то типа того.

– Нет, нет, – спорил Сид, – я выиграл ее в битве!

Оказалось, дубленку украли у хиппи.

Но Сид не представлял ни для кого угрозы. У него была фишка: я выгляжу лучше Боуи, и я девственник. Беспроигрышный ход. И невероятно смелый для того возраста. Все наши ровесники, от четырнадцати до пятнадцати лет, говорили: «О нет, конечно я не девственник». Представьте, возвращаешься в школу после трех месяцев летних каникул, и все принимаются тебе рассказывать, сколько женщин они трахнули. Сомневаюсь, что сейчас ситуация сильно изменилась, разве что, возможно, возраст снизился до тринадцати-четырнадцати лет. Но это был основной принцип, а Сид перевернул его с ног на голову: «Нет, я девственник, и точка». Мне в нем это очень нравилось.

Может, я и подъебывал его из-за Боуи, но если ты пытаешься быть похожим на кого-то другого, приготовься к насмешкам. В то время у меня были длинные волосы, а джинсовую куртку с отрезанными рукавами, которую я носил поверх школьной формы – очень по-байкерски, я полагаю, – украшала надпись «Hawkwind». Именно то, в чем меня обвинили в Вильгельме Йоркском, – я сделал это своим образом.

Очень забавно меня тогда Сид нарисовал: крошечная головка с ниткой длинных волос и огромными широкими плечами. Похоже на кирпич с горошиной на верхушке и свисающей ниточкой. Это было его представление обо мне, так что остается только гадать, как мы вообще могли общаться друг с другом. Единственными нашими точками пересечения были, мне кажется, юмор и его предпочтение в то время называться Джоном, хотя на самом деле он был Саймоном. Я типа: «О, еще один Джон – я, Джон Грей, Джон Стивенс и так далее. Сколько их мне нужно!»

Да, в той школе я знал еще одного Джона, у него тоже были очень длинные волосы, правда, вкупе с некоторыми психопатическими склонностями. Блестящий художник и замечательный футболист, однако с очень антиобщественным поведением – в итоге он окончательно вписался в какую-то криминальную нишу. Джон был усыновлен и не нравился своим приемным родителям, так что у него были реальные проблемы, ментальные и социальные. Я многому у него научился – гораздо больше, чем у школьного учителя рисования. Итак, еще один Джон – похоже, после войны у всех было как-то туговато с новыми идеями. «Назовите его Джоном, он, наверное, долго не протянет». Ну а если выжить все-таки удавалось, ты мог сам выбрать себе подходящее имя: «Поступай как знаешь. Можешь звать себя как угодно, только давай проваливай побыстрее из дома!»

По пятницам в Хакни и Сток-Ньюингтон устраивались танцевальные вечера. В конце концов я стал их вести. Мне удавалось устраивать блестящие смены декораций: много вещей типа Kool & The Gang[67]67
  Американская группа, созданная в Нью-Джерси в 1964 г., которая исполняла популярную музыку различных жанров, в том числе джаз, соул, фанк и поп-рок – легкие танцевальные ритмы для дискотеки в школе.


[Закрыть], а затем хардкорный регги, периодически прерываемый каким-нибудь Hawkwind, – сплошная радость! Великолепная смесь различных музыкальных стилей, собранных вместе, – шанс пронести напитки и повеселиться, наблюдать за девушками и видеть, как они ведут себя, не скованные школьными правилами и ограничениями, когда ослаблен контроль. Вот в чем суть общественных мероприятий: возможность ослабить бдительность и быть вознагражденным за это, вознагражденным дружелюбием и открытостью со стороны других людей. В этом деле музыка – великий уравнитель.

Мы начали тусить по клубам в Хакни, потому что там полно мест, куда можно было пойти. Сперва я шел к Сиду, а потом мы отправлялись искать приключения на свою голову – прикол-глюч-ения! – куда бы мы ни пошли, они нам были обеспечены хотя бы из-за того, какие на нас были «тряпки», и как мы их носили. Много раз нам приходилось бежать обратно к Сиду, потому что мы пропускали последний автобус, а я вовсе не собирался идти через этот район ночью. Я всегда зависал у него в таких случаях: автобусы, естественно, уже не ходили, а пешком до Финсбери-парка тащиться было не только слишком долго, но и очень опасно ночью. Надо было пройти через Хакни, потом через Страуд-Грин-Роуд, и по ходу все могло пойти наперекосяк. Мать Сида, Энн Беверли, никогда по-настоящему со мной не разговаривала. Никогда не понимала и не любила меня. Думаю, я казался очень молчаливым персонажем. Никто не знал, что у меня внутри, каков мой потенциал – даже я сам. У нее всегда был готов обед для Сида – только Сида, которого она чудно́ называла Майклом, хотя мы знали его как Джона (ну, или по прозвищу – как Сида). Даже не Саймоном. Это было так странно, так неестественно далеко от реальности. И вот я здесь, у нее в гостях, я – чувак, который только что спас ее сына от побоев, и меня даже не пригласили к столу. Приходилось сидеть и смотреть, как Сид хавает свою жрачку.

Учителя в Хакни и Сток-Ньюингтоне были хороши, некоторые из них реально оказали на меня вдохновляющее воздействие. Они побудили мой ум открыться всевозможным вещам. Например, один из них заставил нас написать эссе о слове «встреча» и о том, что оно означает. Ответа на этот вопрос не было, и в том-то и заключалась вся прелесть. Хотя в то время это меня просто вывело из себя:

– Я хочу знать, что вы имели в виду. Что еще за встреча? Скажите мне!

– Нет, выясни это сам и напиши эссе.

Конечно, я и близко не подошел к ответу. Это было потрясающе, но в то же время приводило в бешенство, и я хотел побольше подобных вызовов.

Насколько мне помнится, я окончил школу, успешно сдав экзамены на сертификат о среднем образовании примерно по семи предметам. И мне все это было действительно нужно. Я начал изучать эти предметы еще в совсем юном возрасте и хотел успешно завершить курс, чтобы ощутить удовлетворение от достигнутого, гордость за свои успехи, но также, конечно, из-за глупой веры, будто, сдав эти экзамены, я стану удивительно умным, и все непременно захотят меня нанять. Забавно, но это так не работало.

Тем не менее я ощущал желание учиться и хотел стать лучше. Поэтому решил продолжить обучение в другом колледже и сдать экзамены на уровень «А». Для этого мне необходимо было платить за образование, и отец устроил меня на стройку, чтобы заработать деньги и поступить в колледж Кингсуэй. Гранта у меня не было. Я просто не соответствовал требованиям. И плохие школьные отчеты из предыдущих мест обучения в этом мне совсем не способствовали. Никакого студенческого кредита. Ничего. Я заработал на колледж, вкалывая на стройках, и это были очень даже неплохие деньги – хватило на обучение, а также на вполне комфортную жизнь с учетом того, что я еще и оплачивал свою часть аренды нашей квартиры в Ханифилде. Я решил тогда, что Кингсуэй – это очень хорошая инвестиция в будущее. И это окупилось, потому что независимо от того, чему я там учился или не учился, я получал социальные навыки, узнавал, как ладить с другими людьми и как слушать учителей. И да – когда они говорили интересные вещи, я был весь внимание.

Кингсуэй находился примерно в десяти минутах ходьбы от Кингс-Кросс по Грей-Инн-Роуд, а если идти по ней вверх до самого конца, то попадаешь в Сохо, прямо в самый центр города. Правда, сам колледж располагался как раз напротив квартала с муниципальным жильем – кругом дома бедняков.

Однако главное заключалось в том, что я хотел продолжать заниматься английской литературой, потому что мне нравилось читать, а Прентис Обоссанные штаны, каким бы ублюдком он ни был, втянул меня в Шекспира – так что, йо-хо! – спасибо Прентису, все не так плохо. Также мне хотелось изучать техническое рисование, я любил черчение, но оно шло вместе с математикой и физикой – ни за что!

Вполне возможно, что до менингита я неплохо разбирался в математике, но потом эта способность как будто угасла в моем мозгу. Такие штуки, как физика, для меня реально ракетостроение. Я нахожу эти предметы умопомрачительными, потому что не могу поместить их ни в какую реальность. Все они представляются мне сложными предположениями. Это все равно что представить себе трехъярусные шахматы без шахматной доски. Где в логарифмах и двоичных числах вдохновение? Никто так и не объяснил, почему мы сидим и снова и снова повторяем как заведенные: «Ноль, ноль, один, один». «Х плюс Y равно чему?! – Да какая разница, если я не знаю, что такое X!»

Итак, я выбрал три предмета, по которым собирался сдавать экзамен на уровень «А»: английский язык и литературу, искусство и историю. Поначалу мне было чрезвычайно сложно вникнуть в иную систему: на занятиях мы обсуждали темы, а не просто слушали то, что вещал учитель. Раньше нам говорили: «Это – так, а это – эдак, и не задавайте вопросов». А теперь нас заставляли думать самостоятельно. Это было хорошо, потому что они постепенно как бы вытягивали что-то из меня, и медленно, но верно я вышел из своей скорлупы.

Я обнаружил, что могу публично делать то, что могу делать, да еще это совпадает с учебным процессом. Какой кайф! Не быть застенчивым, уметь встать и прочитать вслух стихотворение или отрывок из романа. Полагаю, так я научился выступать на публике. Это не то, ради чего я туда пошел, но это то, что я получил, – умение сконцентрироваться на словах, структуре предложений и множество подобных замечательных штуковин. Кажется, здесь я начал писать собственные вещи. Я ставил себе задачу – брал тему, о которой и понятия не имел, шел и искал по ней как можно больше информации, словно складывал по кусочкам целую вещь – учился, и мне это нравилось. В Кингсуэе у меня реально получалось поделиться своими идеями с другими людьми, потому что они делали то же самое, я мог встать и с гордостью представить свой рассказ. Это и было творчество. Я ощущал, что готов к чему-то, только пока не знал, к чему именно.

Особенно там хороша была преподаватель английской литературы – очень мне нравилась. Достойный анализ поэзии и прозаических текстов. Даже дневники Сэмюэла Пипса[68]68
  Сэмюэл Пипс (1633–1703) – английский чиновник морского ведомства, автор знаменитого дневника, повествующего о повседневной жизни лондонцев периода Реставрации.


[Закрыть], мы иногда заглядывали и в них. Просто обожал его. А между уроками я читал все и вся. Хаотически. Использовал, кажется, тот же подход, что и с музыкой: «О, мне нравится обложка этой книги цвета электрик!»

Я любил Теда Хьюза[69]69
  Тед Хьюз (1930–1998) – современный английский поэт и детский писатель, часто оценивается критиками как один из лучших английских литераторов своего поколения.


[Закрыть]. Это было весело. Много лет спустя я беседовал о нем с Питом Таунсендом из The Who, потому что тот написал вступление – на немецком языке! – к антологии Хьюза. Круто! Стихи Теда Хьюза были великолепны. Первое, что приходит в голову, – стихотворение под названием «Дрозд». Ну, то есть там не о том, как «дрозда дают». О птице. Прекрасная штука на том моем уровне, здорово почитать подросткам шестнадцати-семнадцати лет. О да, тогда все кажется сложным и запутанным, но когда становишься старше, то понимаешь, что это довольно-таки детский уровень. Двигаясь маленькими шажками, рано или поздно доберешься до сути – и не надо сразу бросаться в польскую философию!

Достоевский… Есть одна сложность в раннем возрасте: невозможно примириться и до конца осознать брошенный им вызов. «Преступление и наказание» – да, но вот «Анна Каренина» Толстого мне, скорее, не понравилась. И я совершенно не переношу идиотские романы типа «Джейн Эйр». Для меня это сплошная территория Барбары Картленд[70]70
  Барбара Картленд – английская современная писательница, большинство произведений которой можно отнести к жанру «женского романа».


[Закрыть], меня это не интересует, я не могу сопереживать жалеющей себя женщине, которой приходится иметь дело с миром мужчин. Это пресвитерианство, вот точное слово. В нем все такие сахарно милые, а жестокости настолько преувеличены, что кажутся карикатурными, – так что у меня просто не было на это времени.

Оскара Уайльда я находил возмутительно смешным. Он был далеко впереди своего времени, этот парень – не позволял себе прогнуться и вел образ жизни, который тогда считался чрезвычайно опасным. Не стану вдаваться слишком подробно в то, что именно он делал, поскольку здесь нет никакого особого хардкора, но факт остается фактом: ему очень хорошо удавалось высмеивать общество, из которого он вышел. И это притом что Уайльд получил все присущие этому классу недостатки. Критикуя общество, он критиковал и себя, и мне это нравилось, я этому учился. Мы не идеальны. Высказываясь с позиции человека рабочего класса, я чертовски уверен, что не забуду упомянуть и весь связанный с этим негатив. А его довольно много.

Сид тоже пошел учиться в Кингсуэй, а через пару недель я познакомился с другим Джоном – Джоном Уордлом, которого Сид как-то вечером – ужравшись до такой степени, что не мог нормально разговаривать, – назвал «Джа Уоббл». Мы все трое были трудными подростками, но по очень разным причинам. Так или иначе, мы не вписывались в систему – я не думаю, что это вообще многим удавалось. Мне кажется, сама система должна к нам адаптироваться, учитывать наши вкусы и потребности. А если уж вы не соответствуете нашим ожиданиям, то получайте все эти оппозиционные выступления.

Уоббл опять-таки был забавным. Он выглядел очень странно, был таким немного перекошенным. Пытался напустить на себя вид крутого парня, но у него это не очень получалось. Он больше походил на чьего-то папашу послевоенной поры, с подтяжками и носовым платком на голове. В придачу большой шарф «Тоттенхэма» и широкая улыбка на лице. Чувак забавный, но полный всякого недовольства.

Он жил неподалеку от того знаменитого паба братьев Крэй[71]71
  Близнецы Крэй (Рональд, 1933–1995, и Реджинальд, 1933–2000) – знаменитые английские гангстеры, контролировавшие бо́льшую часть организованной преступной деятельности в Лондоне на рубеже 1950–1960-х гг.


[Закрыть] – «Блайнд Беггар» в Уайтчепеле. В первый раз, когда я вошел туда, я сказал: «Ты что, не знаешь, это ж паб “канониров”?!» Мы никогда не ссорились из-за футбола – в этом не было необходимости. Нам приходилось гораздо чаще вступать в противостояние с остальными. Были у меня и другие приятели, типа Дэйва Кроу из Вильгельма Йоркского – фаната «Тоттенхэма». Конечно, между «Арсеналом» и «Тоттенхэмом» всегда существовало соперничество, но не настолько острое, чтобы из-за этого ссориться, – у нас и кроме того было чем заняться. Я не собирался никого убивать из-за игры в футбол. И я подчеркиваю, именно «игры». А поскольку я особо не участвовал в потасовках и не входил в банду, мне пришлось отстраниться от драк. Хотя время от времени я получал удовольствие от хорошей футбольной драки. Сиду, конечно, было все равно.

Я так и не узнал, по каким предметам собирался специализироваться Уоббл. Не думаю, что нам хоть раз случалось сесть и обсудить уроки. Во время перемен он всегда общался с кем-то еще. У каждого из нас всегда есть какой-то свой круг общения, но при этом мы были аутсайдерами. Уоббл не мог понять Сида, а я – наш союз, как мы вообще все познакомились. Сид, я, Уоббл – и еще несколько человек, вроде Джона Грея, – казалось, что мы вообще не принадлежали к этой среде.

Все мы рассматривались как потенциальные преступники. Мы поняли это, потому что один наш друг как-то залез в колледже в сейф с документами, где лежали наши досье, и обнаружил, что там написано, будто Уоббл, Сид и я склонны к насилию. Да нет же. То, что в нас было, – это склонность задавать вопросы, ну, а если в ответ нам начинали нести всякую чушь, то могли и огрести. Мы все оказались в этой идиотской заведомо проигрышной ситуации. Полная бессмыслица, обвинения и непонимание того, кем мы были и откуда пришли, – вот что привело нас к насилию. Уоббл изначально и в мыслях ничего подобного не имел. Он хотел чего-то добиться, а система его подталкивала и подставляла. Он был из Степни, Сид – из Хакни, а я из Финсбери-парка. И это все – кварталы социального жилья, с небольшими вариациями. Проблема заключалась в том, что это именно школьная система считала нас неспособными к обучению.

Уоббл бросил школу через полгода – стало скучно. С него оказалось достаточно. Но он был моим лучшим другом и надолго задержался в этом качестве. И знаете почему? Потому что он топил за «Тоттенхэм». Он верил в него, как бы глупо это ни звучало. И я не сомневаюсь, что Джон верил и мне, каким бы нелепым не выглядел мой «Арсенал». И мы сошлись вместе – этакая межкомандная фанатская банда, вне общей системы. Прекрасная основа для панка, приятель.

Я был прилежным учеником, но это касалось только тех предметов, которые имели для меня значение. И я снова столкнулся с авторитарным давлением, обязательными уроками и требованиями, которые не очень-то помогли мне в долгосрочной перспективе. Да и в краткосрочной тоже. Примерно через год мне это безумно наскучило. Эта медлительная образовательная машина – в ней не было того, что могло меня заинтересовать.

Я все еще продолжал подрабатывать, так что деньги у меня водились. Работа была самая разнообразная – я брался за все, что предлагали. В основном на стройках – папа периодически подбрасывал мне варианты. Мне это очень нравилось, деньги – просто фантастические.

На стройках труднее всего было иметь дело с хамоватым поведением работяг-ирлашек. Они пытались достать меня своей дедовщиной, а я не подчинялся. «Знай свое место!» – «Да отъебитесь от меня, не хочу!» Я возмущался, когда мне пытались вручить в руки лопату и отправить копать яму. Совсем не прикольно. На стройплощадке меня завораживала работа с инженерами и проектировщиками, потому что это означало, что я мог рассматривать технические чертежи, и мне все это нравилось. Не возражал я и против разнообразных геодезических работ.

Папа любил свои подъемные краны, просто обожал их. Он мог говорить часами о разнообразных кранах. Любил любую тяжелую грузовую машину со стрелой. Это была его фантазия. Ему нравилось управлять машинами, и папа был в этом очень хорош. Управление подъемным краном и перемещение вещей – работа, требующая идеальной концентрации и высочайшей аккуратности. И рабочие на стройке по-настоящему любили его за это, потому что, если он поднимал бетонную плиту, они знали, что он опустит ее именно туда, куда нужно. Работа опасная, и возможны самые ужасные несчастья. Я сам видел людей, серьезно раненных этой штукой. Если машинист крана не справится со своей работой, люди могут погибнуть.

Папа много учил меня, как управлять кранами. Он запирал меня в кабине и: «Вперед!» Один только этот шум приводил меня в ужас. В те дни не существовало такой штуки, как наушники, и все эти машины издавали истошный скрежет. Тонны чугунного железа – все холодное, ледяное и ненавистное. Я не мог понять, почему ему это нравится. Совсем не мое дело.

Если я ошибался с педалью, папа со всей силы пинал своей лапой в ботинке по моей ноге – чертовски больно. Я понимаю, наверное у него не было другого выхода, но господи Иисусе, все эти технические сложности – мои попытки работать одновременно двумя ногами и двумя руками, при этом заставляя их выполнять разные вещи, – были вне пределов моей досягаемости.

Однажды папа сломал мне лодыжку лопатой. Да. На самом деле я лежал в постели и смотрел «Тайну и воображение», а он запрещал мне смотреть ужастики, потому что они вызывают плохие сны. В итоге отец резко швырнул лопату на кровать, а там была моя нога, хотя он и не понимал этого, пока не стало слишком поздно. Я почти ничего не помню, не помню реакцию мамы, только боль. С тех пор у меня проблемы с лодыжкой: стоит поменяться погоде – похолодание или влажность повысится – Боже, какая боль! И артрит. Одна из тех раздражающих вещей, которые никуда не деваются.

Типа как когда я вывихнул плечо. Ну тут вообще никто не виноват: я слишком сильно потянулся в кровати, пытаясь достать рукой стакан молока – понимаете, обожаю молоко, пью его всю ночь напролет, поэтому у меня всегда рядом с кроватью стоит стакан, но мне лень было особо двигаться, я сильно изогнул руку и в итоге вывихнул плечо. Ну и что мы имеем: горб, вывихнутое плечо, раздробленная лодыжка… Теперь я не могу двигаться, как какой-нибудь вальяжный средиземноморец, и моя жизнь испорчена на хуй.

Длинные волосы изжили себя сами. Они были этаким раздражителем. Отличная прическа, чтобы работать на стройках, потому что эти престарелые ирлашки ее ненавидели. Длинные волосы делали тебя магнитом для копов. И опять-таки именно по этой причине большому количеству настоящих уголовников реально не доставало длинных волос. Длинные волосы означали многое. Для некоторых это было: «Чувак, мир, я хочу выглядеть как Иисус, вот мои домашние тапочки». Для других – полновесное агрессивное высказывание: «Да идите вы все нах, я их не отрежу!»

Постриженная, побритая налысо голова была абсолютным актом агрессии. Я думаю, что большинство вещей начинается с какой-никакой агрессии, даже для самых пассивных хиппи. Пассивная агрессивность – тоже позиция. Это заявление, что ты не вписываешься, просто позволяешь расти своим волосам и… что вы с этим сделаете? Мне кажется, это станет общепринятым порядком вещей, навеки, мы все будем стремиться стать другими. Однако к тому времени, когда все это осознают, мы поймем, что стали нормальными, – и значит пришло время двигаться дальше.

Поэтому я решил коротко подстричься и покрасить волосы в зеленый цвет. Красители «Krazy colour» были гениальны. Жаль, что сегодня не делают таких плотных и прочных красителей, как тогда. Они каким-то образом разбавили их, и цвета уже не такие яркие. Эти проклятые штуки почти бесполезны, если вы, конечно, не хотите выглядеть как выцветшая газета. Знаете, цветные комиксы на последней странице старых вонючих газет? Эти потускневшие цвета – вот и все, что можно сейчас достать. Ну или, возможно, народ не знает, как правильно отбеливать волосы. Те цвета были реально яркими и пугающими.