Текст книги "Шпион, выйди вон!"

Джон Ле Карре
Шпион, выйди вон!

Памяти Джеймса Беннетта и Дасти Родоса

Часть первая

Глава 1

По правде говоря, если бы старина майор Довер не разбился насмерть на скачках в Тонтоне, Джим вообще никогда не появился бы в школе Тэрсгуда. Он приехал в середине семестра, в конце мая – хотя по погоде это было незаметно. Его наняли через одно из этих агентств, специализирующихся на поиске учителей для подготовительных школ, и взяли только для того, чтобы заменить старину Довера, пока не найдется кто-нибудь более подходящий.

– Филолог, – сказал Тэрсгуд общему собранию. – Временная мера. – Он словно оправдывался, убирая со лба прядь волос. – Придо. – Он продиктовал по буквам: P-R-I-D, – французский не был специальностью Тэрсгуда, и он на всякий случай сверился с бумажкой, – E-A-U-X, зовут Джеймс. Я думаю, он вполне подойдет нам до июля.

Персонал без труда понял намек: в сообществе учителей Джим Придо – словно бедный родственник, из той же жалкой касты, что и миссис Лавдэй – та самая, что носила каракулевый жакет и заменяла преподавателя богословия в младших классах, пока банк не опротестовал ее чеки. Или мистер Молтби, пианист, которого как-то вызвали прямо с урока хорового пения, чтобы он помог полиции в ее расследованиях, и который, насколько всем было известно, продолжал «помогать» им и по сей день: его чемодан до сих пор лежал в подвале. Кое-кто из учителей, и главным образом Марджорибэнкс, настаивали, что надо открыть этот чемодан. Они уверяли, что там наверняка хранятся пресловутые пропавшие вещи: например, портрет мамы-ливанки Апрахамяна, обрамленный серебром, или швейцарской работы армейский складной ножичек Бест-Ингрэма, или часы воспитательницы. Но, несмотря на их настойчивые просьбы, лицо Тэрсгуда оставалось невозмутимым. Всего пять лет прошло с тех пор, как он унаследовал школу от своего отца, но за это время он уже успел понять, что некоторые вещи лучше держать под замком.

Джим Придо прибыл в пятницу во время сильного ливня. Дождь скатывался с бурых гребней Куонтокса и, пронесшись через пустые крикетные площадки, врезался в песчаник обветшалых фасадов. Джим приехал как раз после обеда на старом красном «алвисе» с подержанным фургоном-прицепом, который когда-то был синим. После полудня в школе Тэрсгуда наступает что-то вроде тихого часа, кратковременная передышка в постоянной борьбе, сопровождающей каждый школьный день. Мальчишек отправляют отдыхать в спальни, учителя сидят в общей комнате и пьют кофе, просматривая газеты или проверяя тетради. Тэрсгуд читает своей матушке какой-нибудь роман. Так что из всей школы лишь маленький Билл Роуч видел, как приехал Джим. Он один видел, как пар вырывался из-под капота «алвиса», когда тот, пыхтя, подъезжал по разбитой дороге, как работали на полном ходу его «дворники» и как, проваливаясь в лужи, волочился следом прицеп. Роуч был новеньким в этой школе и слыл туповатым, если не сказать неполноценным. Школа Тэрсгуда была у него второй за два семестра. Упитанный круглолицый мальчишка, страдающий астмой, Билл проводил большую часть свободного времени стоя на коленях на краю кровати и глазея в окно. Его мать роскошествовала в Бате; отец, по общему мнению, был самым богатым из родителей, и это дорого стоило сыну. Ребенок из распавшейся семьи был наблюдателен от природы. Как заметил Роуч, Джим не остановился возле школьных корпусов, а продолжал двигаться в направлении конюшни, срезая угол. Это место было ему явно знакомо. Роуч потом решил, что он, должно быть, либо заранее провел рекогносцировку, либо изучал карты. Не остановился он и тогда, когда поравнялся с конюшней, а так и ехал прямо по сырой траве, даже не сбрасывая скорости. Затем перемахнул через бугор в Яму и скрылся из виду. Все это он проделал так быстро, что Роучу показалось, будто фургон вот-вот развалится пополам на краю обрыва, но вместо этого он дернулся и исчез, как гигантский кролик в своей норе.

Яма – это предмет местного фольклора. Она находится на клочке необработанной земли между фруктовым садом, оранжереей и конным двором. На первый взгляд это обыкновенная ложбина, поросшая травой, – бугорки на северной стороне в мальчишеский рост высотой, покрытые густыми зарослями, летом становятся ноздреватыми от влаги. Эти самые бугорки делают Яму просто бесценным местом для игр, и именно им Яма обязана той особой славой, которая меняется в зависимости от фантазии каждого нового поколения учеников. Это следы бывших серебряных копей, говорят в одном году и с энтузиазмом копают в надежде разбогатеть. Это крепость римских завоевателей, говорят в другом и устраивают баталии с копьями и глиняными метательными снарядами. Для третьих Яма – это бомбовая воронка, оставшаяся от войны, а бугорки – сидящие мертвецы, погребенные взрывом. Правда же куда прозаичнее.

Шесть лет назад, незадолго до своего тайного бегства с секретаршей из отеля «Замок», отец Тэрсгуда бросил клич о сооружении плавательного бассейна и подвигнул мальчишек на рытье большой ямы, глубокой у одного края и мелкой у другого. Но вот только денег на осуществление этого плана все время не хватало, и он постоянно разбазаривал их на разные другие замыслы, как, например, покупка нового проектора для художественной студии или выращивание шампиньонов в школьных подвалах.

Злые языки даже уверяют, что тайные любовники неплохо обустроились на школьные деньги, когда в конце концов сбежали в Германию, на родину девицы.

Джиму все это было совершенно неизвестно. Но факт остается фактом; по счастливой случайности он выбрал именно тот уголок из всей территории школы Тэрсгуда, который, по мнению Роуча, был наделен сверхъестественными свойствами.

Роуч продолжал ждать у окна, но больше ничего так и не увидел. «Алвис» с фургоном как сквозь землю провалились, и если бы не мокрые рыжие следы на траве, можно было подумать, что ему вообще все это померещилось. Но следы были настоящие, поэтому, когда раздался звонок, возвещающий окончание тихого часа, он надел свои резиновые сапоги, поплелся по дождю к Яме и стал пристально туда всматриваться. Там сидел Джим, одетый в армейский непромокаемый плащ, с довольно необычной шляпой на голове, широкополой, типа «сафари», только ворсистой, один край которой был пришпилен на щегольской пиратский манер, и вода стекала по нему, как по водосточному желобу.

«Алвис» стоял на конном дворе (Роуч так никогда и не узнал, как Джим умудрился вытащить его из Ямы), а вот фургон остался прямо там, внизу, где должно было быть глубокое место бассейна; он был водружен на подставки из закаленного кирпича. Джим сидел на ступеньке, попивая что-то из пластикового стаканчика и потирая правое плечо, как если бы ударился обо что-нибудь, а дождь тем временем стекал с его шляпы. И вот шляпа приподнялась, и взгляд Роуча уперся в свирепое красное лицо, казавшееся еще более свирепым в тени полей шляпы и из-за коричневых усов, намокших и превратившихся в некое подобие клыков. Лицо было сплошь испещрено морщинами, настолько глубокими и извилистыми, что Роуч, склонный к причудливым вспышкам воображения, пришел к такому заключению: Джим, должно быть, однажды сильно оголодал где-то в тропиках, а потом опять набрал вес. Левая рука Придо все еще лежала поперек груди, правое плечо оставалось приподнятым. Но все его перекрученное тело как-то напряглось, он стал похож на зверя, замершего на фоне леса. «Как олень, – озарило Роуча. – То же величие».

– Кто ты такой, черт бы тебя побрал? – раздался командирский голос.

– Роуч, сэр. Я новенький.

С минуту каменное лицо разглядывало Билла из-под шляпы. Затем, к несказанному облегчению мальчика, черты преобразились в волчью ухмылку, левая рука снова начала легонько массировать правое плечо, и Джим основательно глотнул из пластикового стаканчика.

– Новенький, говоришь? – повторил Придо, уткнувшись в стаканчик. – Да-а, неожиданный поворот – прямо как в книжке.

Поднявшись и повернувшись своей перекошенной спиной к Роучу, Джим приступил к тщательному исследованию подпорок, на которых стоял фургон. Исследование это было довольно критическим: он снова и снова раскачивал подвески, наклонял из стороны в сторону голову в причудливой шляпе, переставлял некоторые кирпичи под другим углом и на другое место. Тем временем весенний дождь заливал все без разбору: плащ, шляпу, крышу фургона. Роуч обратил внимание, что во время всех этих разнообразных манипуляций правое плечо Джима не шевелилось, а оставалось приподнятым, будто под макинтошем у него лежал булыжник. Ему стало любопытно, не горбун ли Джим, и у всех ли горбунов горб болит, как у него. И еще он взял на заметку, что люди с больной спиной, оказывается, широко шагают – наверное, чтобы таким образом сохранять равновесие.

– Новенький, да? Ну а я вот совсем уже не новенький, – продолжал Джим гораздо дружелюбнее, потянув за одну из подставок. – Я уже старенький. Старый, как Рип ван Винкль, если хочешь знать. Даже старше. Друзья у тебя есть?

– Нет, сэр, – ответил Роуч безразличным тоном, которым школьники обычно отвечают «нет», стараясь вызвать положительный отклик у тех, кто их спрашивает. Джим, однако, не откликнулся вовсе, и Роуч вдруг ощутил странное волнение и надежду, почувствовав родственную душу.

– Меня зовут Билл, – сказал он. – Меня окрестили Биллом, но мистер Тэрсгуд зовет меня Уильям.

– Билл, да? Бил, да не добил. Дразнят тебя так?

– Нет, сэр.

– На самом деле хорошее имя.

– Да, сэр.

– Я знал многих Биллов. И все они были хорошими ребятами.

Таким образом, начало знакомству было положено. Джим не прогонял Роуча, и тот продолжал стоять у кромки, вглядываясь вниз через забрызганные дождем очки. Кирпичи, как он успел с ужасом заметить, Джим вытащил из-под парника для огурцов. Некоторые из них, правда, еле держались, поэтому Джиму не составило труда расшатать их так, чтобы вытащить совсем. Роучу показалось замечательным, что человек, только-только приехавший в школу Тэрсгуда, с таким хладнокровием приспосабливает школьное имущество для своих целей, а вдвойне замечательным было то, что Джим подсоединил шланг к пожарному гидранту и устроил себе личный водопровод, хотя насчет этого гидранта существовало особое распоряжение: даже тому, кто его просто потрогает, могло здорово влететь.

– Эй, Билл! У тебя, случайно, не найдется такой простой штуки, как стеклянный шарик?

– Простите, чего, сэр? – переспросил Роуч, ощупывая карманы.

– Шарика, старик. Круглого стеклянного шарика, маленького такого. Разве мальчишки сейчас не играют в шарики? Мы играли, когда я учился в школе.

У Роуча шарика не было, но вот у Апрахамяна была целая коллекция, привезенная из Бейрута. Роучу потребовалось меньше минуты, чтобы сбегать в школу, получить один шарик под строжайшую ответственность и, запыхавшись, вернуться к Яме. Здесь он замешкался: по его представлениям, Яма теперь принадлежала Джиму, и поэтому требовалось разрешение на то, чтобы спуститься туда. Но Джим исчез внутри фургона, так что, подождав минуту, Билл с опаской шагнул вниз по склону и протянул шарик через дверной проем. Поначалу Джим его не заметил. Он прихлебывал из стаканчика и глазел в окно на темные тучи, проносящиеся над Куонтоксом. Это прихлебывание, как заметил Роуч, давалось ему нелегко, потому что Джим не мог глотать как следует, стоя прямо, и ему приходилось отклонять свое перекореженное туловище назад под некоторым углом. А дождь тем временем снова усилился, грохоча по крыше, как гравий.

– Сэр, – сказал Роуч, но Джим не шевельнулся.

– Знаешь, какое у «алвиса» слабое место? Рессоры ни к черту, – произнес наконец Джим, обращаясь скорее к окну, чем к собеседнику. – Никогда не пробовал проехаться задом по разделительной полосе? Покалечишь все на свете. – И он, снова откинувшись назад, выпил.

– Да, сэр, – произнес Роуч, очень удивленный тем, что Джим мог принять его за водителя.

Собеседник Билла снял свою шляпу. Его рыжеватые волосы были коротко острижены, в некоторых местах – клочками. В основном они топорщились с одной стороны, и Роуч догадался, что Джим сам подстригал себе волосы здоровой рукой, что придавало ему еще более перекошенный вид.

– Я принес шарик, – сказал мальчишка.

– Вот молодец. Спасибо, старик. – Взяв шарик, Придо стал неторопливо перекатывать его в своей тяжелой пыльной ладони, и Роуч сразу понял, что он на «ты» с любым инструментом. – Неровно, видишь ли, Билл, – доверительно сообщил мужчина, всецело поглощенный шариком. – Косо. Прямо как я. Смотри. – И он повернулся к большому окну, по нижнему краю которого проходил алюминиевый бортик для стока воды. Положив на него шарик, Джим посмотрел, как он покатился и упал на землю. – Косо, – повторил он. – Подпорки подгуляли. Так не пойдет, верно? Эй, куда ты закатился, ах ты, зараза…

Фургон не был по-домашнему уютным, заметил Роуч, нагибаясь, чтобы поднять шарик. Здесь мог бы жить кто угодно, хотя тут и было безупречно чисто.

Койка, кухонный табурет, корабельная печка, баллон с газом. Нет даже портрета жены, подумал Роуч, который пока еще не встречал холостяков, за исключением мистера Тэрсгуда. Из личных вещей здесь бросался в глаза только плетеный вещмешок, свисающий из-за двери, набор швейных принадлежностей, хранящийся за койкой, и самодельный душ из продырявленной бисквитной банки, аккуратно приваренной к потолку. Да еще бутылка с чем-то бесцветным на столе – наверное, джином или водкой, потому что то же самое пил отец Роуча, когда тот приезжал домой на каникулы.

– С востока на запад все ровно, а вот с севера на юг, безусловно, косо, – провозгласил Джим, проверив желобок у другого окна. – Что ты умеешь делать, а, Билл?

– Не знаю, сэр, – ответил Роуч деревянным голосом.

– Что-нибудь же ты должен уметь. Как насчет футбола? Ты хорошо играешь в футбол?

– Нет, сэр, – сказал Роуч.

– Ты зубрила, что ли? – небрежно спросил Джим, с кряхтением опустившись на кровать и глотнув из стаканчика. – Должен сказать, на зубрилу ты не похож, – добавил он вежливо. – Хотя, по всему видать, ты не очень-то компанейский.

– Не знаю, – промямлил Роуч и сделал полшага в направлении открытой двери.

– Ну что у тебя получается лучше всего? – Он сделал очередной глоток. – Надо быть хоть в чем-то лучшим, Билл. Я, к примеру, когда-то хорошо пускал камешки по воде. Твое здоровье.

Это был больной вопрос для Роуча, хотя бы потому, что он занимал его мысли большую часть времени. Действительно, с недавних пор его обуревали сомнения насчет своего предназначения на земле и все такое. И в работе, и в игре он считал себя несостоятельным, и даже такие повседневные школьные мелочи, как уборка постели или приведение в порядок одежды, казалось, были ему недоступны. Также ему недоставало набожности: старая миссис Тэрсгуд часто выговаривала ему за то, что в церкви он слишком кривляется. Он корил себя за недостатки, но больше всего за разлад между родителями, наступление которого он должен был заметить и предотвратить. Он даже задумывался, не несет ли он всерьез ответственность за это, не был ли он чересчур злым или ленивым, не он ли настраивал родителей друг против друга и не его ли дурной характер привел к разрыву. В прошлой своей школе Билл пытался обратить на себя их внимание, закатывая истерики и симулируя припадки церебрального паралича, которым страдала его тетка. Родители посовещались, как это часто уже бывало, и по здравому размышлению решили перевести его в другую школу. Вот потому-то этот случайный вопрос, обращенный к нему в тесном фургоне существом почти божественным, единственным в своем роде, едва не привел к катастрофе. Мальчик уже почувствовал, как у него запылало лицо, затуманились очки и фургон начал погружаться в море печали. Заметил ли это Джим, Роуч так никогда и не узнал, потому что тот вдруг повернулся к нему своей изогнутой спиной, наклонился к столу и в очередной раз подкрепился из пластикового стаканчика, бросая мимоходом спасительные фразы.

– Так или иначе, но ты хороший наблюдатель, говорю тебе это честно и откровенно, старик. Мы, холостяки, все такие, не на кого положиться, так или нет? Никто больше не заметил меня. А тут неожиданная удача появилась на горизонте. Я подумал, ты чародей какой-то. Лучший наблюдатель во всем подразделении – это Билл Роуч, готов поспорить. По крайней мере, когда у него очки на носу. Да?

– Да, – промолвил Роуч с благодарностью. – Да, это точно.

– Ну так вот, ты оставайся здесь и наблюдай, – скомандовал Джим, снова нахлобучивая шляпу, – а я вылезу наружу и приведу в порядок подставки. Поможешь?

– Да, сэр.

– Где этот чертов шарик?

– Здесь, сэр.

– Крикни, если он покатится, ладно? На север или на юг. Понятно?

– Да, сэр.

– Знаешь, где север?

– Там, – сказал Роуч с готовностью и махнул рукой наугад.

– Правильно. Ладно, крикнешь, когда покатится, – повторил Джим и скрылся в дожде.

Минуту спустя Роуч почувствовал, что пол колеблется у него под ногами, и услышал, как Джим зарычал то ли от боли, то ли от злости, сражаясь с наружной подпоркой.

В ходе летнего семестра мальчишки облагодетельствовали Джима прозвищем.

Они перебрали несколько, пока не остались довольны. Попробовали «Солдафон» – в нем действительно было что-то военное: его нечастые и довольно-таки безобидные ругательства, его прогулки в одиночестве по Куонтоксу Но так или иначе, «Солдафон» не приклеился. Тогда они попробовали «Пират», а затем на какое-то время «Гуляш».

Гуляш – за его пристрастие к горячей пище, за аромат карри, лука и стручкового перца, который обдавал их теплыми клубами, когда они гуськом проходили мимо Ямы по пути на вечернюю службу. Гуляш – за его прекрасный французский, который, как считалось, звучал у него сентиментально. Спайкли из пятого «Б» мог копировать его точь-в-точь: «Ты слышал вопрос, Бергер. На что смотрит Эмиль? – Конвульсивное подергивание правой рукой. – Не надо пялиться на меня, приятель. Я вам здесь не фокусы показываю. Qu’est-ce qu’il regarde, Emile, dans le tableau que tu as sous le nez? Mon cher Berger, если ты мне сейчас же не построишь простейшего французского предложения, je te mettrai tout de suite a la porte, tu comprends, гадкий ты лягушонок?»

На самом деле эти ужасные угрозы никогда не приводились в исполнение, произносил ли их учитель на французском или на английском. Причудливым образом они лишь усиливали ореол доброты, который сразу возник вокруг него, той доброты, которую только мальчишки могут разглядеть во взрослых людях.

И все-таки кличка Гуляш их не совсем устраивала. Вряд ли можно было сказать, что это прозвище попадает в самую точку. Оно никак не отражало его страстной любви ко всему английскому – единственная тема, коснувшись которой наверняка удастся потянуть время на уроке. Стоило гадкому Спайкли только попробовать пренебрежительно отозваться о своей стране, восторженно превознося какую-нибудь другую, желательно теплую, как Джим тут же заводился и добрых три минуты расписывал им преимущества быть англичанами от рождения.

Он знал, что они дразнят его, и все равно не мог сдержаться. Свои нотации он часто заканчивал с жалкой ухмылкой на лице, бормоча что-то о хитрецах, которые пытаются сбить его с толку, и о хитрых красных отметках за прилежание в классном журнале, и о том, кто кого перехитрит, когда кое-кому придется отрабатывать дополнительно вместо футбола. Но Англия была его любовью; когда речь заходила об Англии, никому не грозило пострадать из-за этого.

– Лучшее место во всем этом чертовом мире! – выкрикнул он как-то раз. – Знаешь почему? Знаешь или нет, лягушонок?

Спайкли не знал, и Джим схватил цветной мелок и нарисовал земной шар.

На западе – Америка, сказал он, полная алчных идиотов, растлевающих свое потомство. На востоке – Китай-Россия (он не делал между ними никакого различия): рабочие комбинезоны, лагеря и долгий путь в никуда. В середине…

В конце концов они нашли то, что надо, – «Бегемот».

Отчасти это была игра слов с его фамилией Prideaux, отчасти они воздали должное его привычке кормиться овощами с земли и его увлечению физическими упражнениями, что они наблюдали постоянно. Дрожа от холода в очереди в душ по утрам, первое, что они видели, был Бегемот, с трудом шагающий из Комб-Лейна с рюкзаком на горбатой спине: он возвращался с утренней прогулки. Ложась в постель по вечерам, они видели через плексигласовый козырек игровой площадки его одинокую тень, когда он без устали стучал мячом о бетонную стенку. А иногда теплыми вечерами они тайком наблюдали из окон спален, как он играл в гольф старой корявой кочергой, зигзагами передвигаясь по полю; часто это происходило после того, как он читал им типично английскую приключенческую книгу – какого-нибудь Бигглса, Перси Уэстермана или Джеффри Фарнола, – схваченную наугад в захудалой библиотеке. Перед каждым ударом, когда он замахивался кочергой, они ждали, что он крякнет, и редко не бывали вознаграждены. Они придирчиво следили за счетом. Во время крикетного матча между учителями школы он набрал 75 очков и затем вышел из игры, нарочно послав мяч высоко по дуге в квадрат, где стоял Спайкли.

– Лови, лягушонок, лови его, вот так, молодец, Спайкли, – ты правильно сделал, что там встал.

Несмотря на свою терпимость, он также прославился удивительной проницательностью в отношении ловкачей. Тому было несколько примеров, но самым примечательным стал случай, произошедший незадолго до окончания семестра, когда Спайкли нашел в его мусорной корзине черновик контрольной работы, которую им предстояло писать на следующий день, и за пять новых пенсов стал предлагать ее всем желающим. Нашлось несколько мальчишек, которые заплатили ему по шиллингу и провели потом ужасную ночь, зазубривая ответы при свете карманного фонарика. А когда настал день, Джим предложил им совершенно другой вариант.

– Это вы можете посмотреть бесплатно, – промычал он, усаживаясь за стол. Вытащив и открыв свою неизменную «Дейли телеграф», он безмолвно погрузился в последние новости о решениях «мудрецов» – слово, которое, как они поняли, в его устах означало любого человека с претензией на интеллект, даже если он и писал в защиту королевской власти.

Наконец, был случай с совой, который занял особое место в их представлении о Джиме, потому что речь шла о смерти, а ее загадку дети воспринимают совершенно по-разному. Холода затянулись, Джим принес в класс ведро угля и как-то в среду затопил камин и сел читать диктант, повернувшись к теплу спиной. Сначала посыпалась сажа, на что он не обратил никакого внимания; но затем сверху свалилась огромная сова, гнездо которой располагалось там, без всякого сомнения, не первый год – при Довере дымоход ни разу не прочищали. Совершенно обалдевшая птица, черная от копоти, упала на горящие угли с шумом и хлопаньем крыльев, вывалилась бесформенным комком на деревянный пол, затем замерла и стала похожа на посланца дьявола, сгорбившись, но все еще дыша, распластав крылья и уставившись на детей сквозь сажу, облепившую ее глаза. Не было никого, кто бы не испугался, даже смельчак Спайкли – и тот был напуган. Кроме, разумеется, Джима, который в мгновение ока схватил пернатое существо двумя руками и вынес за дверь, не произнеся ни слова. Они ничего не слышали, хотя и застыли без звука, пока наконец не раздался плеск воды в конце коридора: Джим, очевидно, мыл руки. «Пописать сходил», – бросил Спайкли, что вызвало нервный смешок. Но когда после урока они вышли из класса, то обнаружили, что околевшая сова преспокойно лежит в ожидании погребения на верхушке компостной кучи рядом с Ямой. Ее шея, как могли убедиться те, кто отважился подойти поближе, была свернута. Только егерь мог убить сову так профессионально, заявил Сьюдли, у которого был свой егерь.

Среди других обитателей Тэрсгуда о Джиме сложилось неоднозначное мнение. Призрак мистера Молтби, пианиста, все еще словно маячил перед ними.

Воспитательница, разделяя точку зрения Билла Роуча, провозгласила его героем, нуждающимся в заботе: мол, совершенно непостижимо, как он умудряется управляться со своей спиной. Марджорибэнкс утверждал, что Джим в пьяном виде попал под автобус. Тот же самый Марджорибэнкс во время матча, в котором так отличился Джим, обратил внимание на его свитер. Сам он в крикет не играл, но пришел посмотреть на игру вместе с Тэрсгудом.

– Что вы думаете о происхождении этого свитера? – спросил он высоким шутливым голосом. – Вам не кажется, что он его где-нибудь слямзил?

– Леонард, вы ужасно несправедливы, – пожурил его Тэрсгуд, похлопывая по бокам своего лабрадора. – Укуси его, Джинни, укуси этого нехорошего дядю.

Однако когда Тэрсгуд остался один в своем кабинете, ему уже было не до шуток, и он занервничал. Липовые выпускники Оксфорда уже попадались ему, как и преподаватели античной литературы, не знающие греческого, или священники, не знакомые с богословием. В подобных случаях эти мошенники, припертые к стенке доказательствами, либо быстро сдувались, пускали слезу и увольнялись, либо оставались работать за половину жалованья. Но порода людей, утаивающих свои истинные достоинства, ему до сих пор не встречалась, и теперь он понял, что ему это тоже не нравится. Заглянув в университетский справочник, Тэрсгуд позвонил мистеру Строллу из агентства «Стролл и Мэдлей».

– Что конкретно вы хотите знать? – спросил мистер Стролл, громко зевая в телефонную трубку.

– Речь не о чем-то конкретном. – Мать Тэрсгуда вышивала по канве и, казалось, не слышала разговора. – Просто обычно, когда платишь гонорар, хочется иметь полное резюме кандидата, без белых пятен.

В этот момент Тэрсгуду пришла в голову нелепая мысль: не разбудил ли он Стролла своим звонком и не заснул ли тот опять.

– Он убежденный патриот, – выдал наконец мистер Стролл.

– Я его нанимал не за патриотизм.

– Он работал в доке. – Мистер Стролл продолжал бормотать, делая длинные паузы, будто бы глубоко затягиваясь сигаретой. – Был уволен из-за позвоночника.

– Все это очень здорово, но, полагаю, он последний раз был у врача лет двадцать пять назад. Touché, – прошептал он матери, закрыв трубку рукой, и снова ему показалось, будто мистер Стролл уснул.

– Вы же взяли его только до конца семестра, – вздохнул собеседник. – Если он вам не подходит, увольняйте. Вы просили временную замену – что просили, то и имеете. Хотели подешевле – я дал вам подешевле.

– Все это так, – резко ответил Тэрсгуд. – Но я заплатил вам двадцать гиней, мой отец пользовался вашими услугами много лет, и я вправе рассчитывать на определенные гарантии. Вы написали здесь – разрешите, я прочитаю вам? – вы написали: «До травмы различные загранкомандировки исследовательского и коммерческого характера». Едва ли это исчерпывающе описывает то, чем конкретно занимался этот человек всю жизнь, верно?

Не отрываясь от своей работы, мать кивнула и добавила:

– Верно.

– Это первое. Еще мне хотелось бы знать вот что…

– Не увлекайся, дорогой, – предупредила мать.

– Если я правильно понимаю, он поступил в Оксфорд в тридцать восьмом. Почему не окончил? Что случилось?

– Мне помнится, вскоре случились кое-какие другие события, – спустя целую вечность сказал мистер Стролл. – Но мне кажется, вы слишком молоды, чтобы это помнить.

– Не мог же он сидеть в тюрьме все это время, – сказала его мать после продолжительного молчания, так и не оторвавшись от шитья.

– Но где-то же он был, – угрюмо сказал Тэрсгуд, уставившись через гнущиеся под напором ветра деревья в сторону Ямы.

Все летние каникулы, без конца переезжая из одной семьи в другую, устав от бесконечных встреч и расставаний, Билл Роуч не переставал беспокоиться о Джиме, не переставал думать, болит ли у него спина, где он подрабатывает сейчас – ведь половины жалованья, что ему платят во время каникул, явно не хватает. Но больше всего его тревожило, останется ли Джим на следующий семестр: у Билла было какое-то безотчетное чувство, что Джим так плохо приспособлен к жизни, что в один прекрасный день может просто кануть в небытие; он боялся, что у Джима, как и у него самого, отсутствует какой-то внутренний стержень, который помогает выдержать любые невзгоды. Он снова и снова вспоминал обстоятельства их первой встречи, особенно вопрос, касающийся дружбы, и приходил в ужас при мысли о том, что, как он не смог удержать от развода родителей, так и Джиму он окажется не нужен, большей частью из-за несоответствия в возрасте. И поэтому новый учитель конечно же уволился и теперь ищет товарища в других школах, высматривая его в толпе своими тусклыми глазами. Еще Билл вообразил, что Джим, опять же подобно ему самому, был когда-то к кому-то сильно привязан, а потом потерял этого человека и теперь мучится в поисках замены. Но на этом домыслы Билла заходили в тупик: он не имел представления о том, как взрослые любят друг друга.

На практике он мало что мог сделать для Джима. Он справился в медицинской книге, а затем стал донимать свою мать расспросами о горбунах. А еще он ужасно хотел, но никак не мог отважиться украсть бутылку водки у своего отца и привезти ее в школу в качестве небольшого подхалимажа. И когда наконец шофер матери высадил его у осточертевшего школьного крыльца, Роуч, не задержавшись даже, чтобы попрощаться, ринулся во весь опор к Яме, и там, к его невыразимой радости, на том же месте, на самом дне, стоял Джимов фургон. Он был чуть грязнее, чем раньше, с клочком вскопанной земли рядом, наверное для овощей на зиму. И Джим, сидя на ступеньке, улыбался ему во весь рот, будто заранее знал, что Билл сейчас появится у края Ямы, и приготовился поприветствовать его улыбкой.

В этом семестре Придо придумал прозвище для Роуча. Он перестал обращаться к нему по имени и стал звать его Слоником, хотя и не объяснил почему. Роуч, как это обычно бывает с детьми при крещении, был не способен что-либо возразить.

Зато Билл утвердил себя в роли опекуна Джима. Регент-опекун – так он определил для себя эту должность; что-то вроде замены усопшему другу Джима, если таковой вообще когда-либо существовал.